Текст книги "Быстрее молнии. Моя автобиография"

Это странно. Я могу говорить с папой обо всем: погоде, машинах, – но все равно разговор заканчивается в их спальне. Помню, как однажды разговаривал с ними по телефону по громкой связи и начал разговор со слов: «Эй, пап, как дела?», и в тот же момент речь зашла о сексе.

– Привет, Усэйн, – сказал он. – Я отлично. Твоя мама тоже отлично. Мы сейчас тут немного шалим…

Я не мог в это поверить. Это была картина, которую я вовсе не хотел представлять.

– Что?! – воскликнул я. – Боже! Мам, заставь его прекратить!

Но чаще всего я относился к этому с юмором, потому что разговоры в таком духе слышал годами, еще с тех пор, как был совсем маленьким. Иногда приятели отца, проезжая мимо нашего дома на работу часов в шесть утра, выкрикивали из своих машин всякие скабрезности и грубые слова.

Первый раз я осознал, что не все в этой жизни совершенно, когда впервые столкнулся со смертью. Умер мой дедушка, мамин отец. Он поскользнулся на мокром полу, когда нес вязанку дров, и ударился головой. Дедушка потерял сознание. Это случилось на моих глазах, и я не знал, что делать, глядя на него бездыханного. Я чувствовал себя беспомощным. Мне было всего девять лет, и тогда я ничего не знал о правилах первой помощи. Я запаниковал и бросился в соседнюю комнату за взрослыми. Когда пришли мама и соседи, мне сказали, что я ничем не мог помочь. У дедушки случился сердечный приступ, а поскольку Коксит был отдаленным поселком с плохими дорогами, то родители не смогли моментально доставить его в больницу. Дедушка умер вскоре после случившегося.

В детстве я не понимал смерти. Я ничего не чувствовал, потому что по-настоящему не осознавал, что происходит. Я видел, что все были грустными, когда мы пошли на похороны, что все плакали, особенно мама и ее сестры, но в силу возраста я не испытывал той же боли. Для меня было ужасно, что мама расстроена, но я был слишком мал, чтобы понимать, что такое смерть и похороны. После похорон я снова пошел играть с друзьями.

Религия меня тоже смущала, а она много значила для моей семьи, особенно для мамы. Она принадлежала к христианской церкви адвентистов седьмого дня, и мы ходили на службу каждую субботу, потому что именно этот день у них почитается особо. Отец же не был столь усерден. Он ходил с ней, может быть, дважды в год: на Рождество и в канун Нового года, но, несмотря на то что религия была для него не столь важна, отец уважал мамины убеждения. Мама пыталась заинтересовать и меня религией, но не слишком усердно. Она читала мне Библию, чтобы научить отличать хорошее от плохого, но никогда не навязывала свою веру, чтобы не отвратить меня полностью.

«Если я сильно принуждаю людей к чему-либо, они просто назло делают все наоборот», – сказала она мне однажды.

Несмотря на ее мягкий подход, мне не очень нравилось ходить в церковь. По мере того как я взрослел и стал ходить на спортивные мероприятия, я особенно радовался, когда они проходили по выходным, потому что это означало, что мне не придется идти на службу. Тогда мама стала приучать меня к утреннему служению Богу – 20 минут богопочитания: пение молитв, разговоры о Боге и чтение Библии. В этом случае она смирялась с тем, что в эти выходные я не пойду в церковь.

Такая религиозная практика затягивала меня, и с возрастом я все чаще стал обращаться к вере, особенно когда осознал, что мне дан дар свыше. Я замечал, что часто Бог помогает тем людям, которые стремятся помочь себе сами. Каждый раз, когда я находился на стартовой линии и знал, что выполню задачу, которую поставил с утра тренер, я сжимал распятие на моей шее, бросал взгляд на небо и просил Его помочь и послать мне сил.

После этого короткого разговора все и случалось.

* * *

Суператлет не может просто встать на стартовую линию на забеге и победить без предварительной усиленной работы. Он не может рассчитывать на золотые медали или мировые рекорды без самодисциплины. И, поверьте, в доме Болта была и тяжелая работа, и дисциплина – серьезная дисциплина.

Мой отец был заботливым и любящим родителем и делал максимум возможного. Но также он был настоящим хозяином в доме, строгим консервативным отцом, и для него всегда были важны манеры и уважение. Я не был плохим ребенком, но если вдруг переступал границы, отец всегда читал мне нотации. А если я переступал границы сильно, он мог не только повысить голос, но и ударить меня, потому что придерживался традиционных, патриархальных методов воспитания, именно так поступал и его отец. Вот этих побоев я всегда боялся.

В наши дни суровое домашнее воспитание многие люди считают неприемлемым, но оно распространено на Ямайке, где детей часто наказывают, когда они учиняют беспорядок или что-нибудь вытворяют. И я от них ничем не отличался – меня били по заднице каждый раз, когда я совершал подобные проступки, и я уже мог предугадать, за что меня ждет порка. Если я был виноват перед отцом, то уже через несколько секунд мог понять, стоит ли готовиться к побоям.

Если он был явно сердит, то я знал, что мой зад спасен и можно будет отделаться дискуссией. В таких случаях он просто говорил, говорил и говорил, а поскольку это было любимое занятие, то говорил отец долго. Порка была крайним методом, я догадывался, что меня сейчас отстегают, если отец был внешне спокоен. Когда я шалил дома, меня наказывали ремнем. Если я дурачился за пределами дома и был пойман с поличным, тогда действительно было больно. Удар! Еще удар! Каждый удар чертовски жалил, у меня выступали слезы, но я не возмущался порке. Таким способом меня научили различать плохое и хорошее и сделали тем, кем я являюсь сегодня.

Видите ли, уважение было для моего отца тем, с чем не шутят. Для него были важны хорошие манеры, и он хотел сделать это моими ценностями, чтобы я вырос вежливым и благовоспитанным человеком. И он всегда показывал пример. Отец всегда был со всеми учтив и требовал, чтобы люди к нему относились так же. Если кто-то был с ним груб, то отец этого не терпел. Неважно, кем являлся этот человек в Шервуде или чем занимался, но если он входил в наш дом без должного уважения, отец указывал на дверь.

Временами я ненавидел постоянное требование отца быть вежливым. Я помню, как он наставлял меня говорить всем встречным «Доброе утро!», когда я в возрасте пяти-шести лет начал ходить в Вальденсию, приветствовать абсолютно всех – неважно, кто они или чем заняты. Это выглядело нелепо. По пути в школу я мог пожелать доброго утра 20 незнакомым людям. Должно быть, я казался ненормальным с этими бесконечными «доброе утро!», «доброе утро!»…

В большинстве случаев мне улыбались в ответ, но была одна пожилая дама, настоящая бой-баба, которая стояла у своих ворот, когда я встречал ее изо дня в день. Помня, чему учил меня отец, я всегда кивал и говорил: «Доброе утро!», но она мне никогда не улыбалась и не отвечала. Она только смотрела. Поначалу я просто терпел. Я здоровался с ней ежедневно, зная, что она меня проигнорирует, но однажды я потерял терпение.

«К черту все это! – подумал я. – Почему я должен желать ей доброго утра, если она специально не замечает меня?»

Как обычно, поравнявшись со знакомым домом и заметив хозяйку, стоящую на привычном месте, я просто прошел мимо. Не было ни поклона, ни вежливого «Доброе утро!». Я выбросил это из головы, но не учел, что на Ямайке детская грубость всегда вызывала недовольство. Когда я вернулся домой, то не поверил своим глазам: она стояла в нашей передней и выглядела очень разгневанной. Тетка смерила меня суровым взглядом. Ее руки были сложены на груди, она постукивала каблуком. Ей не хватало только булавки, чтобы уколоть меня. В ту же секунду отец схватил меня за шиворот.

– Болт, – сказал он тихо и спокойно – верный признак того, что я серьезно вляпался. – Разве я не просил тебя говорить «Доброе утро!» абсолютно всем без исключения по дороге в школу?

– Но, папа, я говорил этой даме «Доброе утро!» каждый день, а она никогда…

– Всем без исключения – повторил он снова.

Как же я был зол на эту пожилую женщину! За нее мне вкатили небывалую порку, но это стало хорошим уроком. По мере того как удары обрушивались на мою спину, я все больше ценил важность хороших манер и уважения. С тех пор я уже никого не игнорировал. Да просто не посмел бы.

Глава 3. Мой злейший враг

Я появился в Вальденсии в школьной форме цвета хаки и сразу же нашел друзей. Я был энергичен, с хорошими манерами, поэтому легко сходился с любыми людьми, но особенно мне нравились ребята, увлеченные крикетом, я дружил со всеми, кто имел биту и мячи. Моим другом стал парень по имени Нугент Уолкер Джуниор, потому что он заводился так же, как и я, особенно во время просмотров игр Кортни Волша и Брайна Лары по телевизору, больше всего времени мы проводили, ударяя по шестеркам на школьном поле.

Нугент жил недалеко и обычно поджидал меня у своего дома, чтобы вместе идти в школу. Мы стали неразлучны. Практически сразу друзья прозвали его ЭнДжей – по инициалам; а через некоторое время все в школе стали и меня называть ВиДжей. Я понятия не имел, что это значит, но не обращал особого внимания на это прозвище, потому что свое настоящее имя терпеть не мог. Никто не мог произнести его правильно, и меня называли то Юууусэйн, то Ооосэйн, когда я знакомился с кем-то. Некоторые дети называли меня Инсейн, что означало душевнобольной. Но по-настоящему я оценил сложность произношения своего имени, только когда в высшей школе ко мне стали обращаться девчонки.

– Йо-сэйн! Йо-сэйн! – ворковали они.

«Вот как, – подумал я, когда услышал это впервые. – Мое имя звучит совсем даже неплохо, когда девчонка произносит его на улице!»

В школе я учился хорошо, особенно по математике, и, когда начались занятия, сделал важное открытие: оказалось, что мне нравится соревноваться! Как только у какого-нибудь ученика возникали сложности у школьной доски, я тут же бросался на выручку. Часто в решении примеров со мной состязался ЭнДжей, и вот тогда во мне просыпался инстинкт бойца. За что бы я ни брался, я должен был выйти победителем. Я должен был выиграть во что бы то ни стало. Первое означало все, второе – ничего. Проигрывать я ненавидел.

Быстро пролетели первые годы в школе, за это время спорт стал моим любимым делом. Благодаря тренировкам в диких лесах Коксита, я бегал очень быстро. В крикете, когда я был боулером, то мог на большой скорости добежать до калитки. Мои физические данные давали мне преимущества перед другими учениками, потому что я вырос высоким парнем. Уже в возрасте восьми лет я добегал до калитки быстрее тех игроков, которые были на три-четыре года старше меня. Я был с ними одного роста и вскоре стал выступать за Вальденсию, будучи намного моложе, чем дети в других командах.

В спринте я тоже был неплох. У меня был серьезный потенциал. Я развивал большую скорость и, после того как выиграл у Рикардо на школьном дне спорта в Вальденсии, принял участие в первых межшкольных соревнованиях (где главный приз был сделан из олова и пластика, а не был рисом и горохом) и снова победил. После еще нескольких забегов в 1997 году всем стало очевидно, что я – самый быстрый ребенок в Шервуде, а в десятилетнем возрасте я уже выигрывал окружные соревнования в Трелони. Люди стали замечать, что я чего-то стою, а я продолжал выигрывать гонку за гонкой. Наш дом постепенно наполнялся пластиковыми кубками и медалями, которые я выигрывал на чемпионатах, но они ничего не значили для меня, я просто бегал в свое удовольствие и наслаждался. Мне нравилось то ощущение, которое возникало, когда я первым прибегал на школьных гонках, опередив других детей, но я не видел себя в будущем на беговой дорожке, я не рассматривал спорт как серьезное занятие. Да и как я мог? Я ведь был ребенком.

И все-таки двери в спорт для меня были открыты. После нескольких лет участия в соревнованиях на уровне школы и округа меня пригласили бежать 100 и 150-метровки на национальных школьных соревнованиях. Мне надрали задницу на обеих дистанциях, но поскольку я все равно оказался самым быстрым в своей возрастной группе на северо-западе Ямайки, то меня приняли на спортивное отделение средней школы имени Вильяма Нибба. Она находилась рядом с Фольмутом, куда приходили большие круизные корабли с толпами туристов, и мы могли доехать туда на машине.

Школа Нибба была великим местом с фантастической спортивной историей. Один из ее выпускников – Майкл Грин – выступил на Олимпийских играх в Атланте в 1996 году, где финишировал седьмым на стометровке. Также они гордились своей репутацией в подготовке крикетных команд, но я стал студентом одного из факультетов школы только благодаря способностям к бегу.

И вот почему: в средних школах Ямайки поле и беговая дорожка были огромными. Страсть к легкой атлетике была здесь такой же силы, как к футболу в Англии и к американскому футболу и баскетболу в Америке. Система – от юного таланта до профессионального уровня – работала таким образом, что любой ребенок сначала проходил через соревнования на местном уровне. Если кто-то хорошо показывал себя и побеждал на межшкольных гонках юниорского уровня – например, как я в Вальденсии, – то его отправляли на окружные соревнования или даже региональные, где уровень был намного выше. Стоило попасть в среднюю школу и произвести впечатление во время крупных спортивных мероприятий, как атлет тут же начинал выступать за старшую школу на национальном уровне. Именно тогда жизнь становилась интересной. Успешно выступающий ребенок привлекал внимание американских тренеров, которые могли предложить грант на спортивное обучение. В дальнейшем следовали контракты и большие деньги.

Я находился на нижней ступени лестницы, но школа Вильяма Нибба предоставляла возможности для участия в более крупных мероприятиях. Среди них были Межшкольные соревнования среди юношей и Межшкольные соревнования среди девушек, или чемпионаты, как мы их тогда называли. Для людей, живущих за пределами Ямайки, название этих мероприятий звучало грандиозно, ну, а для нас такие чемпионаты были важным атлетическим событием на Ямайке, серьезным спортивным мероприятием и национальной страстью. Фактически это было самое крупное школьное мероприятие в странах Карибского бассейна.

Юниорские чемпионаты были – и остаются до сих пор – визитной карточкой успеха на беговой дорожке и поле. Первые чемпионаты провели в 1910 году, чтобы определить лучших атлетов в стране среди детей, и с тех пор ежегодно в марте более 2000 детей принимают в них участие. Лучшие школы получают звание «Короля» и «Королевы», мероприятие всегда транслируется по телевидению, а первые страницы национальных журналов и газет кричат о чемпионате. Многие страны миры сталкивались с трудностями, когда речь шла о финансировании юниорских легкоатлетических мероприятий, но наши чемпионаты были настолько громким событием, что серьезные спонсоры оплачивали их организацию ежегодно.

Я могу понять притягательность чемпионатов. Четырехдневное мероприятие проводилось на Национальном стадионе в Кингстоне, где 30 000 билетов на каждый спортивный день продавались моментально. Такой высокий спрос возникал потому, что люди хотели увидеть следующее поколение суперзвезд. Те, кто не мог купить билет, перепрыгивали через ограду стадиона, чтобы попасть внутрь, и на открытых трибунах всегда была давка. Люди танцевали, гудели в рожки, школьные оркестры громко играли прямо на местах. Если кому-то хотелось по нужде, приходилось выкручиваться прямо на месте, потому что добираться до туалета можно было целый час.

Еще одной важной составляющей чемпионатов было определение лучших тренеров, работающих в государственном спорте. В 1980 году премьер-министр Майкл Мэнли учредил колледж GC Foster – образовательную структуру, специализирующуюся на физической культуре и подготовке тренеров. Это была одна из причин, почему Ямайка с населением 2,7 миллиона человек вырастила столько золотых медалистов. В колледже GC Foster велась хорошая подготовка тренеров, они имели возможность отбирать лучших атлетов среди юниоров на чемпионатах, а затем превращали их в легендарных профессионалов.

Естественно, лучшие тренеры страны подыскивали новые таланты, чтобы пополнить ряды своих учеников. В школы приходило много детей, которых можно было сделать серьезными соперниками на беговой дорожке или поле, и директор Вильяма Нибба Маргарет Ли была не только очень умным человеком, но и профессиональным педагогом. Как только до нее дошли слухи о моих победах на гонках, мисс Ли сообщила, что школа оплатит существенную часть моего образовательного взноса. Они честно оценили мой спортивный потенциал. Финансирование моего образования стало хорошей сделкой для обеих сторон и для развития моего спортивного таланта в 1997 году, особенно учитывая то, что уже несколько лет спустя я успешно выступал на чемпионатах.

Мои успехи радовали отца. Несмотря на то что он усердно работал в кофейной компании, мы не были настолько состоятельными, чтобы позволить себе платить за образование, да и вообще жили достаточно скромно. Но отец очень хотел дать мне все необходимое, был убежден, что это нужно сделать, пока я еще ребенок. Он любил меня всем сердцем и заботился обо мне, и когда возникала необходимость в чем-то для моего будущего – паре беговой обуви или месте в средней школе Вильяма Нибба, – я никогда не получал отказа. Я не был избалованным и никогда не рассчитывал получить все, что хотелось, но мама и папа всегда протягивали мне руку помощи, когда это требовалось.

Единственная проблема в школе Вильяма Нибба возникла тогда, когда тренеры стали настаивать на том, чтобы я бросил крикет или хотя бы не занимался им серьезно. Мне было 11 лет, я мечтал пройти специальные курсы подготовки и сдать экзамен, но учителя думали иначе. Они хотели, чтобы я сконцентрировался на беге, и в первую же неделю пребывания в школе, когда я бродил по крикетному полю между калиток, меня развернули обратно.

– Нет, Болт, – сказал учитель. – Тебе не разрешено здесь находиться, я не могу тебе это позволить. Беговые дорожки в том направлении.

Это было как удар грома. Я пришел домой вечером и начал жаловаться, но отец стал меня утешать.

– Крикет, – сказал он, – скоро станет для тебя политической игрой, а не той, что основана на таланте и усердном труде. В крикете тренерский выбор игроков в команду часто основывается на фаворитизме, а в атлетике спортсмен заявляет о себе благодаря своим личным достижениям.

Я бежал с поднятой головой, оглядываясь на всех вокруг, и слишком высоко поднимал колени во время бега по узкой дорожке. Если бы я размахивал руками еще больше, то, наверное, взлетел бы.

– Болт, если ты хорош на поле и на беговой дорожке, то это твое личное дело, а ничье другое, – сказал он. – В крикете участвуют еще и другие люди, потому что это командный вид спорта. И это – всегда риск. Ты можешь играть хорошо, лучше остальных, но если у тренера есть любимчик, тебя не выберут. Такое случается в жизни часто, и это нечестно. Но на беговой дорожке ты сам себе хозяин.

Его слова запали мне в душу. Мне понравилась идея отвечать за себя. И когда пришло время следующего урока физкультуры, я сконцентрировал все свои усилия на беговой дорожке и в течение последующих 12 месяцев попробовал себя на разных дистанциях: 100, 200, 400, 800 и 1500 метров. Я участвовал в эстафетах и даже один раз попробовал гонки по пересеченной местности, но мне это жутко не понравилось, потому что столь длительный бег показался слишком тяжелым.

В конце концов я выбрал дистанции 200 и 400 метров как свои соревновательные нормы, потому что бежать большее расстояние мне не позволяло дыхание и отсутствие воли, по крайней мере тогда. Выбранные дистанции выработали во мне скоростную выдержку, способность бежать на пределе, не уставая. Все часы, потраченные на бег в зарослях Коксита и спортивные игры, наконец окупились. У меня получилось хорошо и быстро бежать на короткие и средние дистанции.

Стометровка мне не подходила, потому что я уже достиг шести футов в высоту и все еще продолжал расти. Такие физические данные сделали меня слишком высоким для бега на короткую дистанцию. Тренеры в школе говорили, что пройдет вечность, пока я распрямлю свое большое тело на стартовой линии, а за это время соперники ниже меня пробегут полдистанции.

К счастью, тренеров не волновало, что я буду медленно распрямляться на дистанциях в 200 и 400 метров, потому что мои длинные и быстрые ноги позволяли догнать более низких атлетов через 50 метров, хотя техника при этом была еще сыровата. Я бежал с поднятой головой, оглядываясь на всех вокруг, и колени поднимал слишком высоко во время бега по узкой дорожке. Если бы я размахивал руками еще больше, то, наверное, взлетел бы.

Этот невероятный стиль подарил мне победы на беговой дорожке над всеми ребятами в Вильяме Ниббе. Выступая на дистанциях 200 и 400 метров, я иногда мог покрасоваться, потому что физически был намного сильнее, чем все остальные, и победы давались мне легко. На уроках физкультуры все бегали слишком медленно, и иногда, отрываясь от основной массы в забеге, я останавливался в конце, чтобы спокойно перешагнуть финишную черту, пока другие к ней только начинали приближаться.

Однажды я помню, как бежал 400 метров во время финала межшкольных гонок и какое-то время шел плечом к плечу с другим очень быстрым парнем. Он бежал рядом со мной на пределе своих возможностей. У него на шее вздулись вены, и я готов был поклясться, что от напряжения его глаза вылезли из орбит, но и на этот раз я не пришел вторым. Поворачивая за угол, я обернулся и улыбнулся ему.

– Ну что, опоздал? – крикнул я ему, показывая подошвы шиповок.

Когда он пересек черту намного позже меня, то выглядел просто измученным.

Я не мог не забавляться, потому что соревнования развили во мне чувство лидерства и победа приносила удовольствие. У меня был такой талант от природы, что в дни спорта никто не мог ко мне даже приблизиться, и я финишировал первым в каждом забеге. Один раз я даже участвовал в прыжковых состязаниях, потому что открыл для себя, что прыжки – это забавно. И когда и там я финишировал первым, другие ребята проклинали меня, потому что все медали были мои, но я не обижался на них. Мальчишкам в школе Вильяма Нибба приходилось выходить со мной на забег в соревнованиях, зная, что первое место они никогда не получат. В школе не было ни одного ребенка, у которого был бы шанс догнать меня после выстрела стартового пистолета[1]1
  Мои успехи были настолько постоянными, что мисс Ли стала устраивать дни спорта в школе тогда, когда точно знала, что я участвую в международных соревнованиях – просто чтобы дать другим детям шанс победить.


[Закрыть].

В школе все видели, что у меня серьезный талант. Дошло до того, что тренеры уже не сообщали мое время – так я быстро бежал. Им не хотелось, чтобы я о себе возомнил, потому что мои результаты намного превышали временные показатели в моей возрастной группе. Однажды я слышал, как наш новый учитель по физкультуре, засекавший мое время на 200 метрах, после забега даже специально перепроверял свои часы.

– Что это? – сказал он стоявшим вокруг него детям. – Время Болта просто невероятно. Возможно, что-то с часами.

Он переустановил свои часы и попросил пробежать меня еще раз. А затем еще раз. И еще раз. Каждый раз, когда я пересекал черту и смотрел на него, я видел одинаково удивленное лицо, вглядывающееся в свои часы, будто они сломались. Показатели на его часах были слишком высоки, я показал еще более быстрое время, чем в предыдущие разы.

Моим самым злейшим врагом оставался я сам. Несмотря на отцовскую выучку и домашнюю дисциплину, я был ленивым. Я не усердствовал на тренировках в школе. Я никогда себя не утруждал на практических занятиях, но при этом легко справлялся с зачетами, особо не напрягаясь. Поскольку талант был дан мне свыше, я обычно без проблем сдавал норматив, и мне все сходило с рук. Чаще всего я попадал на стартовую линию, пробегал и выигрывал школьный чемпионат, но недостаток моих усилий означал, что я не развивался и не работал над своей техникой.

Мои победы и трофеи были не стопроцентными – в технике бега существовали серьезные изъяны: длинная шея и высокие колени были, а вот собственного стиля – не было.

Проблема заключалась в том, что я по-прежнему пропускал часы тренировок, особенно на 400-метровке. Работа на 200-метровой дистанции была сложной, но с ней я справлялся. Время от времени я бегал на расстояния 300 и 350 метров на дополнительных тренировках: изнурительная программа, которую должен выполнить атлет перед следующим сезоном. Дополнительные тренировки позволяли развивать силу и сохранять физическую форму для бега на большой скорости. Также они повышали уровень базовой физической подготовки, поэтому если я получал травму в сезоне, то легко сохранял силу и выносливость к моменту своего возвращения.

Однако для бега на 400 метров дополнительные тренировки были совсем иными: я должен был последовательно пробегать серию из 500, 600 и 700 метров. Для меня это было почти невозможным, и часто меня рвало прямо на беговой дорожке после выполнения серии этих дистанций, после чего я умолял тренера об отдыхе. Еще худшим был ряд упражнений, которые надо было выполнить для развития основных мышц. Если я хотел стать топовым бегуном, то должен был развить мощность в ногах во время гонки по треку. Но работа над этим была очень сложной. Одним из моих самых суровых тренеров был сержант-майор мистер Барнетт, и он был действительно ужасен. Он заставлял нас делать по 700 упражнений на пресс ежедневно. Семьсот! Еще страшнее, что все студенты, занимающиеся атлетикой, должны были делать одновременно упражнения на брюшной пресс, и если кто-то останавливался, то все должны были начинать сначала.

«Забудь об этом, – думал я, – я не могу с этим справиться».

И с тех пор я делал все, что угодно, чтобы уклониться от практических занятий, особенно когда речь шла о работе над более длинными дистанциями или об упражнениях мистера Барнетта.

По сути, я рассматривал бег как хобби, а не как основную причину своего пребывания в школе Вильяма Нибба. В 12 лет я мог пропустить серию вечерних упражнений и поехать с друзьями в ближайший Фальмут, чтобы поиграть в видеоигры в местном пассаже. Тем местом управлял человек по имени Флойд, и у него была простая система: четыре приставки Nintendo с 64 играми и четыре телевизора, стоимость одной минуты игры – один ямайский доллар. Чтобы заплатить за игру, я экономил на обедах и копил деньги, которые мама давала мне на еду. Super Mario и Mortal Kombat были любимыми играми, в которые я постоянно играл, и обычно по вечерам руки болели от джойстика, потому что играл я слишком долго.

Когда мама или папа хотели узнать, как прошли тренировки, я никогда не признавался, что пропускаю занятия. Я просто пожимал плечами и вел себя так, как будто усердно побегал, – пара зевков делала свое дело. Но моим уловкам скоро пришел конец, когда меня застукала двоюродная сестра. Она пришла в игровой центр, зная, что мой отец не одобряет компьютерных игр. Как только она заметила меня, входящего к Флойду, тут же сообщила родителям, и я, естественно, получил сильную трепку от отца. Я был очень зол на нее. Мне запретили подходить к пассажу, а главный школьный тренер, бывший олимпийский спринтер по имени Пабло Макнейл, попытался объяснить значение тренировок.

– Твое беговое время феноменально, Болт, – сказал он. – Представь, какое время ты сможешь показать, если отнесешься к этому со всей серьезностью!

Слова мистера Макнейла были серьезным аргументом. Это был решительного вида человек с седыми волосами и усами, но в те времена, когда он еще бегал, у него была копна нечесаных африканских волос. Тогда он выглядел круто. Мистер Макнейл вышел в полуфинал на Играх в Токио в 1964 году, но, несмотря на его опыт и полезные советы, я продолжал валять дурака. Однажды вечером, после того как я пропустил тренировку, Макнейл взял такси и поехал в Фальмут, где застал меня тусующимся у Флойда с несколькими девчонками из Вильяма Нибба.

Настроение отца явно не улучшилось, когда он узнал, что у меня плохие оценки, особенно по математике. Скорость, с которой я всегда решал примеры в Вальденсии, куда-то исчезла, и до меня с трудом доходил материал, который разбирали на уроке. Сначала меня это смущало. Я думал: «Черт возьми, что происходит?» А затем попытался убедить себя, что мне не особо нужны те идеи, которые учителя пытались донести.

«Да перестань, – думал я, – когда тебе в жизни пригодится теорема Пифагора? И почему я должен знать все о гипотенузе?»

Всем стало ясно, что я относился к учебе безответственно. Первые два года в Вильяме Ниббе я еще что-то делал, чтобы выкарабкаться. Учителя пытались убедить меня, что уроки помогут в спортивной карьере, дадут дополнительный стимул, но это не помогало, потому что тогда я не мог себе представить карьеру на беговой дорожке. Учительница иностранного языка мисс Джексон однажды сказала:

– Усэйн, ты должен учить испанский. Если ты собираешься стать атлетом, то будешь много путешествовать, общаться с разными людьми, и тебе придется с ними разговаривать. Испанский – это язык, который нужно знать.

Это не впечатлило меня.

«Не, это не для меня, – подумал я. – Ненавижу испанский!»[2]2
  Боже, если бы только я ее послушал. В последнее время я познакомился с несколькими испанскими девушками – потрясающе красивыми. Проблема заключалась в том, что я не мог с ними поговорить – ни в клубе, ни на вечеринке – не знал языка! Мисс Джексон оказалась права. Вскоре эта ситуация настолько меня взбесила, что я пошел и купил языковую компьютерную программу Rosetta Stone, чтобы выучить хотя бы несколько фраз. Я не особо преуспел в этом, но зато узнал, что по-французски и по-испански любовные словечки звучат очень романтично, а вот на немецком языке все совсем по-другому.


[Закрыть]

У отца возникли проблемы из-за моей неуспеваемости: ему ежегодно приходилось оплачивать дополнительные занятия в школе. Он знал, что я могу провалить экзамены в конце года, и тогда мне придется остаться на второй год, а это означало дополнительные расходы на школу. Это так выводило его из себя, что я получал порку.

– Не смей ничего утаивать, Болт! – кричал он однажды вечером. – Если с тобой что-нибудь случится на беговой дорожке, ты получишь травму и не сможешь бегать так же быстро. А если у тебя при этом не будет никаких знаний в голове, ты не сможешь устроиться в жизни.

Чтобы заставить меня образумиться, он заставил меня просыпаться в полшестого утра. Это было безумие. Школа открывалась только в 8.30, но отец настаивал, чтобы я вставал на рассвете. И я бесился каждый раз, когда звонил будильник.

– Что это за дела? – кричал он, если я оставался в постели. – Парень, почему ты такой ленивый?

К счастью, мама была намного мягче. Как только папа уходил на работу, она позволяла мне вернуться в постель, а чтобы я не опаздывал в школу, иногда вызывала такси.

Хотя тогда я этого не понимал, мое легкомысленное отношение к тренировкам сказывалось на всех важных соревнованиях. Несмотря на то что я считался лучшим бегуном школы Вильяма Нибба, на региональных чемпионатах парень по имени Кейс Спенс из колледжа Корволла постоянно надирал мне задницу.

Кейс был полукровкой с отлично накачанными мускулами. В нашей школе поговаривали, что отец Кейса чересчур сурово заставляет его заниматься и, как я узнал позже, постоянно гоняет в тренажерный зал. Вероятно, эта дополнительная тренировка давала ему преимущество надо мной, потому что Кейс был явно более тренирован, хотя нам обоим было по 13 лет. Сильно развитый пресс моего соперника давал дополнительную мощность на беговой дорожке, и я не мог его догнать, как бы сильно ни старался. А поскольку я не перетруждал себя тренажерным залом и пропускал упражнения на пресс мистера Барнетта, то всякий раз проваливал соревнования.