Текст книги "Головокружения"

После того как бесконечно долго удалявшийся на запад поезд съежился до размеров точки, вокзал Дезенцано, завершенный, скорее всего, незадолго до 1913 года и с тех пор, по крайней мере снаружи, не слишком изменившийся, предстал передо мной сиротливым, заброшенным, залитым полуденным светом. Над рельсами, которые, насколько хватало глаз, прямыми линиями убегали к горизонту, мерцая, трепетал воздух. К югу простирались широкие поля. Само станционное здание, несмотря на заброшенность, казалось устроенным разумно и целесообразно. Над дверями, выходящими на платформу, красивыми буквами были выгравированы должностные наименования станционного персонала. Capo stazione titolare. Capo di stazione superiore. Capi stazione aggiunti. Manovratori manuali[27]27
  Заместитель начальника станции. Начальник станции. Помощники начальника станции. Стрелочники (ит.).


[Закрыть]. Я ждал, что хоть кто-нибудь из представителей канувшей в прошлое иерархии, начальник станции со сверкающим моноклем в глазу или усатый носильщик в длинном фартуке, вот-вот выйдет из дверей, чтобы приветствовать меня, однако ничто вокруг не шелохнулось. В здании тоже было пусто. Я довольно долго бродил вверх-вниз по лестницам, прежде чем нашел писсуар и обнаружил, что в этой части вокзала, как и в остальных, с начала ХХ века мало что изменилось. Деревянные кабинки цвета хаки, массивная фаянсовая сантехника, белая плитка – старая, со сколами и серыми волосками трещин, но в остальном совершенно такая, как раньше, кроме, конечно, бесчисленных граффити последних двадцати лет. Пока мыл руки, я бросил взгляд в зеркало и спросил себя, не мог ли и доктор Кафка, который прибыл из Вероны и, вероятно, вышел на этой станции, смотреться в то же самое зеркало. Я бы не удивился. А одно из граффити рядом с зеркалом, как мне показалось, прямо на это указывало. Il cacciatore[28]28
  Охотник (ит.).


[Закрыть], было написано корявым почерком. Высушив руки, я мысленно добавил: nella selva nera. [29]29
  В черном лесу (ит.).


[Закрыть]

Потом я около получаса провел, сидя на скамейке на привокзальной площади, выпил эспрессо и стакан воды. В полуденные часы было приятно спокойно сидеть в тени. Не видно никого, кроме нескольких таксистов, слушавших радио или дремавших в автомобилях. Подъехал карабинер, бросил машину под знаком «остановка запрещена» у самого входа в вокзал и исчез внутри здания. Когда вскоре он снова появился на улице, все таксисты, будто по команде, вышли из автомобилей, окружили невысокого и щуплого полицейского, знакомого им, вполне возможно, еще со школы, и накинулись на него, упрекая в нарушении правил парковки. Едва умолкал один, как немедленно вступал следующий. Карабинеру не давали вставить ни слова, а если ему это удавалось, сразу же обрывали. Беспомощно, с некоторым даже страхом в глазах, смотрел он на указующие персты, направленные ему в грудь. Но поскольку это была своего рода комедия, затеянная таксистами, чтобы развеять скуку, растерявшийся полицейский не мог привести серьезных аргументов в ходе явно неприятного ему допроса, даже когда они обратили свое недовольство на его внешний облик и, якобы приводя в порядок полицейскую форму, заботливо смахивали пыль с воротника, поправляли галстук, фуражку и даже поясной ремень. Наконец один из таксистов открыл дверцу полицейской машины, и защитнику законности, сурово ущемленному в достоинстве и чести, осталось лишь сесть в нее и, взвизгнув шинами на круговой развязке, умчаться прочь по улице Кавур. Таксисты продолжали махать ему вслед и после того, как он скрылся из виду, и долго еще стояли кучкой, чтобы, изобразив тот или иной момент комедии, вновь воскресить его в памяти и опять посмеяться.

В четверть второго точно по расписанию пришел синий автобус, на котором я собирался доехать до Ривы. Я тотчас зашел в салон и устроился на одном из сидений сзади. Подошли еще несколько пассажиров. Местные жители и туристы вроде меня. Незадолго до отправления, в двадцать пять минут второго, вошел подросток лет пятнадцати, самым невероятным образом, просто невообразимо похожий на фотографии Кафки в школьном возрасте. И, будто одного этого недостаточно, у него оказался брат-близнец, не отличавшийся ни на йоту, насколько я, охваченный подлинным ужасом, мог судить. Линия волос у мальчиков изрядно заступала на лоб, у обоих были те самые темные глаза и густые брови, те самые большие, неодинаковые уши с приросшими к вискам мочками. Мальчики были с родителями и сели наискосок позади меня. Автобус поехал вниз по улице Кавур. Ветви деревьев с бульвара скребли по крыше. Сердце у меня бешено колотилось, голова кружилась, как раньше, в детстве, когда в каждой автомобильной поездке мне делалось дурно. Я прислонил голову к оконной раме, ловя лицом воздушную струю, и долго не решался оглянуться. Только когда мы, давно миновав Сало, стали приближаться к Гарньяно, я смог преодолеть сковавший меня страх и бросил взгляд назад через плечо. Мальчики не исчезли, чего я, признаться, опасался и на что в то же время надеялся, но были теперь наполовину скрыты развернутой газетой, «Сичилиано». Когда чуть позже, собравшись с духом, я попытался завязать с ними разговор, они лишь переглянулись с глупой ухмылкой. И потом, когда я обратился к внешне очень сдержанной паре, отпечатавшейся в моих воспоминаниях как «уважаемые родители», которые с растущей тревогой следили за моим странным вниманием к их сыновьям, мне не удалось даже приблизительно разъяснить им, какова природа моего интереса к непрерывно хихикающим подросткам. История о scrittore ebreo из города Прага, который в сентябре 1913 года проходил в Риве курс лечения и в юности выглядел в точности – [30]30
  Еврейский писатель (ит.).


[Закрыть]esatto, esatto, отчаянно, как мне казалось, твердил я, – в точности, как ваши мальчики, время от времени коварно выглядывавшие из-за газеты. Эта история, насколько я мог судить по мимике и жестам родителей, представлялась им полнейшим безумием и едва ли не самым невероятным из всего, с чем им вообще доводилось сталкиваться. А когда я, чтобы развеять те подозрения, какие они могли испытывать на мой счет, сказал, что меня бы совершенно устроило, если бы, вернувшись из отпуска домой, на Сицилию, они просто прислали мне в Англию, не указывая ни своего имени, ни адреса, фотографию сыновей, им было уже абсолютно ясно, это я уловил, что в моем лице они столкнулись не с чем иным, как с английским педерастом, путешествующим по Италии в поисках сомнительных удовольствий. Они однозначно дали мне понять, что мою неслыханную по своей наглости просьбу не исполнят ни при каких обстоятельствах и что мне следует незамедлительно вернуться на свое место. В противном случае они, я чувствовал, были готовы остановить автобус в ближайшей деревне и передать назойливого туриста властям. И вот, ощущая благодарность за каждый тоннель, встречавшийся на пути вдоль крутого западного берега озера Гарда, я неподвижно сидел на своем месте, раздираемый чувствами невообразимого стыда и одновременно бессильной ярости оттого, что теперь у меня не останется никаких доказательств этой совершенно невероятной встречи. Снова и снова слышал я за спиной хихиканье обоих мальчишек, и оно досаждало мне все сильнее, так что, в конце концов, когда автобус остановился в Лимоне-суль-Гарда, я снял сумку с багажной сетки и вышел.

Было, наверное, около четырех часов дня, когда я, совершенно вымотанный долгой дорогой, которую не смыкая глаз проделал из Вены через Венецию и Падую в Лимоне-суль-Гарда, вошел в отель «Соле» на берегу озера; в холле его в этот час было сиротливо и пусто. На террасе под зонтиком сидел одинокий постоялец, а внутри в полумраке за стойкой стояла хозяйка, Лючана Микелотти, тоже одна; глубоко погруженная в свои мысли, она ковыряла серебряной ложечкой в чашке эспрессо, которую только что допила. Женщина эта, по моим воспоминаниям энергичная и жизнерадостная, в тот день – как выяснилось потом, это был ее 44-й день рождения – казалась печальной, если не безутешной. С необычайной медлительностью она произвела процедуру регистрации, листала паспорт, удивляясь, должно быть, что я одного с нею возраста. Несколько раз сравнила мое лицо с фотографией, при этом надолго устремив взгляд мне прямо в глаза, потом наконец неторопливо положила документ в ящик конторки и вручила мне ключ от комнаты. Я рассчитывал задержаться здесь на несколько дней, чтобы успокоиться и немного поработать. Вечером, раздобыв с помощью Мауро, сына Лючаны, подходящую лодку, я уже плыл на веслах по озеру. Западный берег тонул в пучинах навалившихся сверху густых теней над крутыми скалами Доссо-деи-Ровери, да и на противоположном восточном берегу вечерний свет поднимался все выше, пока не осталось ничего, кроме слабого отблеска розового пламени над вершиной Альтиссимо-ди-Наго. В темном блеске озеро беззвучно расстилалось теперь вокруг меня. Вечерние звуки из баров и дискотек Лимоне-суль-Гарда, из динамиков на террасах отелей доносились до меня лишь глухо пульсирующим шумом и казались ничтожной помехой в сравнении с величием огромной молчаливой темной стены, взмывавшей вверх позади дрожащих огоньков местного порта так круто и высоко, что представлялось, будто она клонится мне навстречу и в следующий же миг может обрушиться в озеро. Я зажег фонарь на носу лодки и греб теперь хотя и в направлении берега, но против бриза, который по ночам дует здесь с севера через озеро. Доплыв до глубокой тени прибрежных скал, я сложил весла. Теперь мою лодку медленно влекло назад, в сторону порта. Я погасил фонарь, лег на дно и устремил взгляд ввысь – туда, где над скалами уже высыпали звезды в столь неимоверном количестве, что казалось, будто им не хватает места, и они задевают друг друга. От гребли в кистях рук пульсировала кровь. Лодку несло мимо террас заброшенных садов, где когда-то выращивали лимоны. Четырехгранные каменные столбы еще стояли там, в темноте, поднимаясь ступенями вверх по склону. В свое время на этих столбах закрепили прочные штанги и зимой растягивали на них рогожу, чтобы защитить от холода вечнозеленую растительность.

Около полуночи, когда я вернулся в порт и пошел обратно к гостинице, повсюду в Лимоне парами и группами гуляли отдыхающие. Плотная разноцветная людская масса своеобразной процессией тянулась по узким улочкам зажатого между озером и скалами городка. Сплошь лики умерших, обожженные и размалеванные, с шумом раскачивались над сплетенными телами. Глубоко несчастными казались они мне, словно их принуждали бродить здесь ночь за ночью. В номере я лег на кровать и скрестил руки под головой. О том, чтобы заснуть, нечего было и думать. Снизу, с террасы, доносились громкая музыка и шум голосов большей частью уже нетрезвых постояльцев, которые, как мне пришлось с сожалением признать, оказались почти без исключений бывшими моими соотечественниками. Я слышал, как швабы, франконцы и баварцы говорят друг другу немыслимые вещи, и их бесцеремонно навязчивые диалекты вызывали у меня отвращение, а необходимость слушать громогласные суждения и остроты, изрекаемые группой молодых мужчин с моей первой родины, была поистине мýкой. В эти часы без сна ничего не желал я так страстно, как принадлежать к какой-нибудь другой нации, а лучше – вообще ни к какой. Около двух часов ночи музыку выключили, но последние обрывки разговоров и крики утихли, лишь когда на небе над противоположным берегом показались первые серые полосы нового дня. Я принял таблетки и уснул сразу, как только боль глубоко в голове за лобной костью начала отступать, подобно тому как после паводка темная влага уходит из постепенно светлеющего песка.

2 августа выдалось спокойным. Я сидел за столиком рядом с открытой дверью на террасу, разложив вокруг свои бумаги, и проводил соединительные линии между отстоящими далеко друг от друга происшествиями, которые, как мне казалось, связаны каким-то общим порядком. Писал я с удивительной для себя самого легкостью. Строчку за строчкой заполнял листы линованного блокнота, привезенного из дома. Лючана хозяйничала за стойкой и то и дело краем глаза посматривала на меня, словно хотела убедиться, что я не потерял нить. Как я и просил, через определенные промежутки времени она приносила мне эспрессо и воду в стакане. А временами еще и завернутый в салфетку горячий бутерброд. Обычно она ненадолго задерживалась возле меня и затевала короткий разговор, в ходе которого взгляд ее скользил по исписанным листкам. Один раз спросила, кто я – журналист или писатель. Когда я ответил, что, мол, и то и другое не вполне верно, она поинтересовалась, что же я тогда сейчас записываю, и я честно признался, что полной ясности на сей счет нет и у меня самого, но есть ощущение, и оно со временем только крепнет, что это может быть детектив. Во всяком случае, действие разворачивается в Северной Италии – в Венеции, Вероне и Риве, а речь идет о нескольких нераскрытых преступлениях и внезапном появлении давно исчезнувшего человека. Лючана спросила, упоминается ли в этой истории Лимоне-суль-Гарда; не только Лимоне, сказал я, но и этот отель, и она сама. После этого она быстро вернулась за стойку, где с присущей ей свободной точностью движений продолжила свою работу. Приготовила капучино или горячий шоколад, потом нацедила пива, налила бокал вина и смешала коктейль с гренадином для одного из немногих постояльцев, сидевших днем на террасе. В промежутках она делала записи в большой конторской книге, наклонив голову набок, будто школьница за партой. Я все чаще поднимал на нее глаза, и, когда наши взгляды встречались, она улыбалась, словно произошло досадное недоразумение. Между разноцветных сверкающих полок с бутылками алкоголя за стойкой на стене висело большое зеркало, и я мог видеть не только саму Лючану, но и ее отражение, что почему-то мне особенно нравилось.

Ближе к обеду постояльцы исчезли с террасы, Лючана тоже покинула свой пост. Теперь писать становилось труднее и труднее, и вскоре все, что я в тот день успел написать, представилось мне бессмысленными, пустыми и фальшивыми каракулями. Поэтому я испытал облегчение, когда появился Мауро и принес газеты, которые я просил его раздобыть. Главным образом, английские и французские, но были там и две итальянские – «Гадзеттино» и «Альто Адидже». Когда я закончил просматривать все газеты, кроме оставленной напоследок «Альто Адидже», которую продолжал перелистывать, день уже клонился к вечеру. Бриз шевелил зонтики на террасе, постояльцы один за другим возвращались, Лючана давно опять возилась за стойкой. Долго ломал я голову над заметкой, чей заголовок – «Fedeli a Riva»,[31]31
  Верные Риве (ит.).


[Закрыть] – как мне казалось, указывал на некую тайну, однако речь там шла всего-навсего о супружеской паре по фамилии Хильзе, из городка Люнен под Дортмундом, начиная с 1957 года неизменно проводившей свой отпуск в Риве. Раздел культуры, правда, содержал примечательную для меня новость. Краткое сообщение о предварительном просмотре театральной пьесы, премьера которой, как было написано, состоится завтра в Больцано. Я как раз дочитал эту небольшую заметку и кое-что в ней подчеркнул, когда Лючана принесла мне фернет. И снова она ненадолго задержалась возле меня, стояла рядом и смотрела в развернутую газету. Una fantesca[32]32
  Служанка (ит.).


[Закрыть], услышал я тихий голос, и мне почудилось, будто ее рука легла мне на плечо. Довольно редко в моей жизни случалось, подумал я тогда, чтобы чужая, по сути, женщина прикасалась ко мне, но каждый раз в этом неожиданном прикосновении было что-то невесомое, призрачное, проникающее насквозь. Помню, например, как много лет назад сидел в полутемном кабинете окулиста при оптике в Манчестере и взгляд мой сквозь линзы причудливых пробных очков был направлен на светящийся экран напротив и буквы на нем, порой едва различимые. Рядом со мной стояла врач-консультант, китаянка, которую, если верить бейджику на форменном халате, удивительным образом звали Сьюзи Ахой. Она была предельно немногословна, но каждый раз, когда наклонялась ко мне, чтобы заменить линзы, я ощущал исходящую от нее освежающую заботливость. Неоднократно она поправляла на мне тяжелые очки, а один раз даже коснулась кончиками пальцев – задержав их, как я вообразил, гораздо дольше необходимого – моих пульсировавших от боли висков, пусть и для того только, чтобы скорректировать наклон головы. Рука Лючаны легла мне на плечо, если вообще легла, скорее по недосмотру, нежели преднамеренно, когда она наклонилась, чтобы забрать со стола чашку из-под эспрессо и пепельницу; но на меня она оказала сходное воздействие: как и тогда в Манчестере, в этот вечер в Лимоне все вдруг поплыло у меня перед глазами, словно я смотрел вокруг через линзы, которые мне не подходят.

Утром следующего дня – я решил все же ехать в Верону – оказалось, что мой паспорт, который Лючана, когда я приехал, положила в выдвижной ящик конторки на стойке администратора, куда-то пропал. Девушка, выписывавшая мне счет и, как она все время твердила, помогавшая в отеле только по утрам, напрасно рылась во всех отделениях и ящиках. В конце концов, она пошла и разбудила Мауро, который, потратив не менее четверти часа на то, что по многу раз вытаскивал все из ящиков и укладывал обратно, перелистывал один за другим все паспорта, хранившиеся у администратора, но так и не обнаружив моего, вызвал вниз свою мать. Появившись за стойкой, Лючана посмотрела на меня долгим взглядом – как мне показалось, он означал: вот так прощаньице! Пока искала пропавший документ, она сообщила, что паспорта постояльцев всегда лежат в одном и том же ящике и за все время существования отеля ни один еще не потерялся. Значит, продолжала она, паспорт должен быть в этом ящике, и все дело только в том, кто и как ищет, но – она повернулась к Мауро – он же никогда не умел искать, может, потому, что вместо него этим всегда занималась она, Лючана. С самого детства он, если не мог найти что-нибудь сразу, утверждал, что этого здесь просто нет – учебника, ручки, теннисной ракетки, ключей от мотоцикла; когда же потом приходила она, Лючана, и смотрела как следует, вещь непременно оказывалась на месте. Мауро возразил, что она, конечно, может говорить что угодно, только паспорта здесь все равно нет – spa-ri-to, сказал он, выделяя каждый слог, словно его собеседница глуховата. [33]33
  Он исчез (ит.).


[Закрыть]Il passaporto scomparso, сыронизировала Лючана. Одна реплика тянула за собой другую, и вот уже перепалка по поводу моего паспорта переросла в семейную ссору. Сам патрон, которого я до сих пор вообще ни разу не видел – он оказался на полголовы ниже Лючаны, – и тот теперь присоединился к нам. Мауро в третий раз изложил всю историю с самого начала. Девушка-служащая молча стояла рядом и от смущения, будто она была причиной переполоха, разглаживала несуществующие складки на фартуке. Лючана отвернулась и только повторяла, качая головой и то и дело ероша рукой курчавые волосы, [34]34
  Паспорт пропал без вести (ит.).


[Закрыть]strano, strano[35]35
  Странно, странно (ит.).


[Закрыть], словно не вызывавшее уже сомнений исчезновение паспорта – самое необъяснимое происшествие в ее жизни. Патрон приступил к систематическим изысканиям: собрал вместе все австрийские, все голландские и все немецкие паспорта; австрийские и голландские решительно отодвинул в сторону, а немецкие тщательнейшим образом пересмотрел и в результате этой операции установил, что хотя моего паспорта действительно в наличии нет, зато имеется паспорт некоего господина Долля, который, если патрон не ошибается, вчера выехал из отеля, из чего можно заключить, что этому господину Доллю по недосмотру, inavvertitamente – я и сейчас слышу, как он это восклицает, словно в отчаянии от столь огромной небрежности, и при этом бьет себя ладонью по лбу, – по недосмотру отдали мой паспорт, а господин Долль просто взял его и убрал в карман, не проверив, действительно паспорт его или, может быть, чей-нибудь еще. Немцы, так резюмировал патрон свои выводы насчет неслыханного происшествия, всегда слишком торопятся. Вне сомнений, этот Долль с моим документом в кармане едет сейчас где-нибудь по автобану, и нужно позаботиться о том, как в отсутствие паспорта обеспечить меня бумагой, которая, подтверждая мою личность, позволит мне продолжить путешествие по Италии, а потом и покинуть ее. Мауро, похоже единственный виновник путаницы, в безграничном отчаянии извинялся передо мной, Лючана же, став теперь на его сторону, твердила: он ведь почти ребенок! Ребенок! – воскликнул патрон и возвел глаза к небу, словно в сей час испытания пределов собственного терпения нуждался в поддержке; ребенок! – снова воскликнул он, теперь повернувшись к Мауро, нет, не ребенок, а безответственный человек, и градус его легкомыслия настолько высок, что он ни за грош ставит на карту репутацию отеля. С какими воспоминаниями уедет теперь синьор из Лимоне, из Италии, продолжал патрон, указывая на меня и обращаясь к Мауро. И, оставив вопрос висеть в воздухе неопровержимым свидетельством против Мауро, добавил, что нужно незамедлительно ехать со мной в отделение полиции, начальник которого, Далмацио Орджу, выдаст мне документ, позволяющий, по крайней мере, выехать из страны. Я возразил, что могу обратиться в немецкое консульство в Милане и получить новый паспорт и что им незачем более обо мне беспокоиться, но патрон уже вложил в руку жене ключи от автомобиля, поднял мою сумку и подхватил под руку меня самого. Не успев оглянуться, я уже сидел рядом с Лючаной в синем «альфа-ромео», катившем по крутым улочкам вверх к главной, где чуть в стороне от дороги, за высоким железным забором на бетонном фундаменте, расположилось отделение полиции. Brigadiere, с массивными [36]36
  Бригадир, член младшего командного состава полиции (ит.).


[Закрыть]часами «Ролекс» на левой руке и тяжелым золотым браслетом на правой, выслушал нашу историю, уселся за громадную старомодную пишущую машинку с кареткой почти метровой длины, вставил лист бумаги и без малейшего колебания, проговаривая вполголоса, а местами и напевая текст, составил следующий документ и, когда была дописана последняя строчка, а все в целом еще разок для порядка просмотрено, демонстративным жестом выхватил его из машинки и передал на подпись сначала мне – я молча последовал руководящему указанию, – потом Лючане и только потом поставил собственную подпись, в завершение приложив прямоугольную, а затем и круглую печать. Когда я спросил, уверен ли он, что с этой бумагой я смогу выехать из страны, он, с легким раздражением по поводу звучавшего в моем вопросе сомнения, сказал: Non siamo in Russia, signore. [37]37
  Мы здесь не в России, синьор (ит.).


[Закрыть]

Со справкой в руке, снова сидя в машине рядом с Лючаной, я чувствовал себя так, словно бригадир только что нас обвенчал и теперь мы можем ехать вместе куда угодно. Однако видение, наполнившее меня блаженством, продлилось недолго, и когда я, скажем так, снова пришел в себя, то попросил Лючану высадить меня на остановке автобуса. Она остановила машину, я вылез и уже с сумкой на плече обменялся с ней несколькими фразами через открытое окно, с опозданием пожелав ей всех благ по случаю сорок четвертого дня рождения. Она просияла, словно получив неожиданный подарок, сказала аddio, тронулась с места и поехала прочь. «Альфа-ромео» медленно покатил по улице и скрылся за поворотом, ведущим, как мне тогда показалось, в другой мир. Между тем настал полдень. Следующий автобус отходил только в три часа. Я устроился в баре неподалеку от остановки, заказал эспрессо, вытащил блокнот для записей и вскоре, глубоко погрузившись в них, настолько выпал из реальности, что ни многочасовое ожидание, ни сама дорога до Дезенцано не оставили в моей памяти ни малейшего следа. Вновь я вижу себя уже на пути в Милан. В косых лучах вечернего солнца мимо тянулись тополя и поля Ломбардии. Напротив сидели монахиня-францисканка лет тридцати или тридцати пяти и молоденькая девушка в наброшенном на плечи жакете из множества разноцветных лоскутов. Девушка вошла в Брешии, монахиня сидела в купе еще в Дезенцано. Сестра-францисканка читала молитвенник, девушка, не менее увлеченно, – роман-комикс. Красота без изъянов, думал я про обеих, находясь здесь и не здесь одновременно, восхищенный той глубокой серьезностью, с какой каждая переворачивала страницы. Вот страницу перелистнула монахиня, теперь девушка в пестром жакете, снова девушка и опять монахиня. Так продолжалось все время, и мне ни разу не удалось встретиться взглядом ни с той, ни с другой. Тогда я попытался проявить такую же скромность и вытащил из сумки «Разговорчивого итальянца» – изданное в 1878 году в Берне практическое пособие для всех, кто стремится к гарантированным и быстрым успехам в разговорном итальянском. В книжечке, принадлежавшей моему двоюродному деду со стороны матери, который в девяностых годах девятнадцатого века какое-то время работал бухгалтером в Северной Италии, все было упорядочено и наилучшим образом организовано, словно мир в самом деле состоит только из слов, а значит, и самое ужасное можно нейтрализовать, сделать безопасным, поскольку все на свете имеет свою противоположность, на всякое зло есть добро, на всякое огорчение – радость, на всякую беду – счастье, на всякую ложь – своя правда. За окном уже показались города-спутники Милана. Кварталы двадцатиэтажных жилых башен. Потом предместья, заводские территории, старые доходные дома. Поезд сменил путь. Почти горизонтальные лучи закатного солнца пронизывали все купе. Девушка в пестром жакете вложила в книгу закладку, сестра-францисканка заложила требник зеленой ленточкой. Обе теперь сидели, откинувшись назад, в вечернем сиянии, одна, как мне представилось, под белым своим чепцом короткостриженая, вторая – в обрамлении чудесных волнистых волос. И вот мы въехали в сумрак вокзала, и все стали тенями. Поезд замедлял ход, визг тормозов нарастал, пока не стал вовсе невыносимым: достигнув пика, он оборвался, мгновенно перешел в полную тишину, а в эту тишину через несколько секунд вернулся бурлящий рев, зарождавшийся где-то среди колес под железными сводами. Безнадежно потерянный, так мне казалось, я стоял на платформе. Девушка в разноцветном жакете, как и монахиня, давно скрылась из виду. Какая связь, – помнится, спрашивал я себя тогда и спрашиваю теперь, – какая связь существует между этими двумя прекрасными читательницами и конструкцией огромного вокзала постройки 1932 года, перещеголявшего все возводившиеся прежде в Европе здания подобного типа; между, так сказать, каменными свидетелями прошлого и неуловимыми стремлениями, что проходят через наши тела, чтобы в них поселиться, наполнить собой запыленные кварталы и заливные луга будущего. С сумкой через плечо я последним из пассажиров спустился по лестнице и купил карту города. Сколько подобных карт я уже приобрел! Все время пытаюсь составить себе достоверное представление хотя бы об окружающем пространстве. Купив карту Милана, я уж точно, как мне казалось, поступил правильно, хотя бы потому, что почти сразу, стоя в ожидании снимков перед тихонько урчащим автоматом, только что меня сфотографировавшим, увидел на первой странице обложки, в которую была вложена карта, изображение лабиринта,

а на обратной стороне – для всякого,

кто про себя знает,

что часто ходит ложными путями, —

перспективное,

даже многообещающее заверение:

Я вышел из здания вокзала на улицу, в тяжелый вечерний воздух. Желтые такси отовсюду слетались сюда, к стоянке на площади, роились и разлетались вновь с усталыми путешественниками на задних сиденьях. Под колоннадой я перешел на восточную, неправильную сторону вокзала. Под аркой, выходящей на площадь Савойя, висела реклама проката автомобилей «Хертц» со слоганом «La prossima coincidenza»[38]38
  Надежное руководство по организации вашей деятельности. Общий план Милана (ит.).


[Закрыть]. Я еще смотрел вверх, на это, как я думал, адресованное мне послание, когда прямо на меня вдруг двинулись двое молодых мужчин, резко разговаривающих друг с другом. Думать о том, чтобы уклониться, было поздно. Я уже чувствовал на лице их дыхание, видел совсем близко узловатый шрам на щеке у одного, красные жилки в глазах второго, ощущал, как их руки у меня под курткой хватают, дергают, рвут. И лишь когда я, резко повернувшись на каблуке, размахнулся и висящей на плече сумкой врезал обоим, мне удалось высвободиться и вновь обрести опору, прислонившись спиной к стене. [39]39
  * Следующая пересадка / следующее совпадение (ит.).


[Закрыть]LA PROSSIMA COINCIDENZA. Никто из прохожих не обратил внимания на инцидент. А я смотрел, как оба агрессора, странно подергиваясь, как персонажи первых кинофильмов, скрылись в сумраке колоннады. Сидя в такси, я обеими руками держался за сумку. В ответ на мое брошенное вскользь замечание об уличной преступности в Милане таксист лишь выразил жестом беспомощность. Его боковое окошко было зарешечено, а с приборной панели смотрел яркий образ Пресвятой Богородицы. Мы проехали по улице Н. Торриани, пересекли площадь Чинчиннато, свернули налево, на улицу Сан-Грегорио, потом еще раз налево на улицу Лодовико С. и остановились перед отелем «Бостон», на вид каким-то тщедушным и недобрым. В полном молчании водитель взял деньги. На улице не было ни единой живой души. Такси исчезло вдали. Я поднялся по лестнице и, ступив в этот странный приют, ожидал в полутемном холле, когда хозяйка, почти совершенно высохшее создание лет шестидесяти или семидесяти, выйдет из комнаты с телевизором. Птичьим взглядом она недоверчиво смотрела на меня, пока я на своем ломаном языке объяснял, как лишился паспорта и что в Милан приехал для того, чтобы получить в консульстве новый. Едва я закончил рассказ, она позвала мужа, который откликался на имя Орландо и теперь не слишком твердой походкой тоже вышел из комнаты с телевизором, где, как и хозяйка, сидел в потемках. Мне показалось, он потратил невероятно много времени, чтобы пересечь небольшой холл и стать рядом с женой за высокой, доходящей обоим почти до плеч стойкой регистрации. Я начал сначала, но теперь даже для меня самого эта история выглядела весьма сомнительно. С некоторым сочувствием, но не без подозрительности, мне в конце концов выдали старый металлический ключ с номером 513. Комната находилась на верхнем этаже. Лифт, узкий футляр, громыхающий металлическими решетками, шел только до пятого этажа, откуда нужно было еще подняться пешком по двум черным лестничным маршам. Длинный коридор, слишком длинный для узкого здания, шел, как мне почудилось, слегка под уклон, мимо дверей, следующих друг за другом через каждые два метра, не больше. Бедные путешественники, пронеслось у меня в голове, и я тоже бедный. Все время на новом месте. Ключ повернулся в замке. Тяжелая жара, скопившаяся за много дней, а то и недель, ударила мне в лицо. Я поднял жалюзи. Крыши, сколько хватало глаз в надвигающейся ночи, и лес антенн, слегка колеблемых ветром. Внизу открывалась бездна задворков. Я отошел от окна и лег в чем был на кровать, прямо на покрывало из цветастой, напоминающей дамаст ткани с бахромой, скрестил под головой руки, которые почти сразу начали затекать, и уставился в удаленный, как мне казалось, на много миль потолок. Отдельные голоса со двора доносились ко мне в распахнутое окно. Зов, как в открытом море, смех, словно в пустом театре. Становилось все позже, все темнее. Постепенно все смолкло и угасло. Текли часы, нескончаемые часы, а я не мог найти покоя. Среди ночи или уже под утро я поднялся, разделся и встал под душ, косо втиснутый в комнату и скрытый за полиэтиленовым занавесом в пятнах плесени. Долго стоял под струями воды. Потом мокрый, как был, снова улегся на покрывало и теперь ждал, когда рассветные сумерки коснутся верхушек антенн. Наконец как будто появились первые проблески, я услышал, как вскрикнул дрозд, и закрыл глаза. Под сомкнутыми веками возникло свечение. Ecco l’arcobaleno. Глядите, радуга в небе. Ecco l’arco celeste. С колосников над сценой спустился сон. Мне снилось широкое зеленое кукурузное поле, а над ним, словно ничего более естественного на свете не бывает, раскинув руки, парила монахиня, похожая на сестру Маурицию, которую я знал в детстве.