Текст книги "Человек над ситуацией"

Глава 8. «Парадокс Эдипа» и потребность в самополагании

В потребности самополагания представлены и переплетены моменты самопознания и самотворчества, самореализации и самоопределения. Познавая внешнюю вещь, мы не обязательно преобразуем ее. Познавая же себя, мы вместе с тем преобразуем и созидаем себя. Реализуя возможности, заключенные в техническом устройстве, мы стремимся к тому, чтобы устройство это оставалось сохранным, «себе-тождественным». Но, осуществляя самореализацию, мы неизбежно определяем себя заново, перестаем быть «себе-тождественными». Каждый из перечисленных моментов действительно взаимосвязан с другими. Кроме того, полагая себя, индивид утверждает свое бытие в мире, свою субъектность; источником происходящего является сам индивид. Поэтому, в частности, он стремится к автономии, нередуцируемости своих творческо-познавательных сил под действием чьей-либо воли или суждений.

Попробуем сказать человеку, что мы его знаем (сославшись при этом на чей-нибудь бесспорный авторитет, на научное исследование и т. п.); как отнесется он к подобному «знанию»? Такая ситуация была создана нами в специальных исследованиях (Петровский В. А., Тунгусова, 1985, с. 72).

Испытуемым предлагалось ответить на вопросы одного из популярных личностных опросников (16-факторный опросник Кеттела), позволяющих многосторонне охарактеризовать личность опрашиваемого. Этот опросник мог быть предъявлен в двух формах, отличающихся постановкой вопросов и тематикой, хотя, с точки зрения исследуемых свойств личности, совпадающих по направленности; такие, внешне различные, однако измеряющие одни и те же личностные свойства, варианты опросников принято называть параллельными формами (каждому вопросу одной из параллельных форм соответствует аналогичный вопрос другой параллельной формы, и наоборот, таким образом, они, по сути, идентичны). В нашем эксперименте испытуемые отвечали на обе параллельные формы опросника, хотя считали, что заполняют два разных опросника. Ответы на первую форму позволяли экспериментатору выделить основные черты, обусловливающие особенности индивидуального поведения в различных ситуациях, и составляли опору для построения предположительных ответов на вопросы второй формы.

После того, как опрос по первой форме был закончен, экспериментатор предлагал испытуемому (через определенный срок) ответить на вопросы второй формы. При этом испытуемый получал прогнозируемый вариант его ответа. Прогноз представлял собой точное, выполненное самим экспериментатором, воспроизведение ответов испытуемого на первую форму, о чем испытуемый не знал. Ему сообщали лишь, что «ответы предсказаны хорошо знающим его человеком». Фиксировались отличия повторных ответов как по каждому из вопросов, так и по отдельным факторам. Параллельно проводился контрольный срез на тех же возрастных группах без предъявления прогнозов. В итоге проведенного эксперимента выяснилось, что испытуемые избегают повторения своих первых ответов, то есть обнаруживают динамику самооценивания при предъявлении им прогноза. Как пример, могут быть приведены достоверные (на 2,5 % уровне значимости) результаты, свидетельствующие о повышении уровня интровертированности испытуемых при предъявлении им прогноза, в то время как в контрольной группе, где испытуемые заполняли параллельную форму опросника без предъявления прогноза, отмечалась стабильность соответствующих результатов.

Здесь есть определенный аналог издавна обсуждаемому в философии парадоксу Эдипа.

Согласно легенде, оракул предсказал фиванскому царю Лаю, что его сын, рожденный Иокастой, убьет его самого, женится на собственной матери и тем самым покроет позором весь род. Поэтому, когда у Лая родился сын, родители, желая предотвратить исполнение зловещего пророчества, постарались избавиться от мальчика. «…Проткнув ему ноги и связав их вместе <…> отослали его на Киферон, где Эдипа нашел пастух, приютивший мальчика и принесший его затем в Сикион или Коринф, к царю Полибу, который воспитал приемыша, как собственного сына. Получив однажды на пиру упрек в сомнительности происхождения, Эдип обратился за разъяснениями к оракулу и получил от него совет – остерегаться отцеубийства и кровосмешения. Вследствие этого Эдип, считавший Полиба своим отцом <выделено мной. – В.П.>, покинул Сикион. По дороге он встретил Лая, затеял с ним ссору и в запальчивости убил его и его свиту». Далее Эдип совершает подвиг в пользу фиванских граждан, за что те в благодарность избирают его своим царем и дают ему в жены вдову Лая, Иокасту – его собственную мать. Вскоре двойное преступление, совершенное Эдипом по неведению, открылось, и Эдип в отчаянии выколол себе глаза, а Иокаста лишила себя жизни» (Брокгаузъ, Ефронъ,1904, с. 173).

Легенда о царе Эдипе, как известно, была использована Зигмундом Фрейдом при разработке идеи сексуального влечения ребенка к матери и враждебности к отцу («Эдипов комплекс»). В философии же – сказание об Эдипе рассматривается под иным углом зрения: как обозначение зависимости прогнозируемых явлений от факта осуществления прогноза (заметим, что Эдип совершил преступление именно вследствие того, что получил предостережение оракула). Трагедия Эдипа – пример так называемого «самоподтверждающегося» прогноза. Однако предполагается возможность и «саморазрушающихся» прогнозов. В обоих случаях знание (или узнавание) прогноза рассматривается как фактор, влияющий на действительный ход событий.

До сих пор «парадоксом Эдипа» интересовались в основном исследователи развития общества – социологи, экономисты, футурологи. Имеющиеся здесь философские обобщения касаются в основном тенденций движения общественного целого. Общество, прогнозируя свое собственное развитие, может осуществить «поправку», она, в свою очередь, может войти в содержание нового прогноза, который также может повлиять на прогнозируемые события и т. д., и т. п. Но «парадокс Эдипа», как можно видеть, имеет силу и при анализе проявлений активности личности, за которыми вырисовываются закономерности движения человеческой деятельности.

Личностный уровень саморегуляции поведения, как видно, может быть подчинен той же своеобразной логике. Здесь нам приоткрывается важнейшая особенность существования человека – его стремление постоянно открываться с новой стороны, нести людям новое знание о себе, быть идеально представленным некоторыми доселе неизвестными чертами. Достаточно дать человеку почувствовать, что его намерения, возможности, представления о себе заранее известны кому-либо, наперед заданы, что он сам как бы скользит по рельсам чьих-то ожиданий, предположений, прогнозов, как деятельность либо потеряет для него какой-либо смысл, либо будет кардинально преобразована им в сторону рассогласования с чьими-то «предвидениями». Так, творческий акт лишь тогда имеет в глазах индивида реальный смысл, когда он обнаруживает в этом акте свободу от чьих-либо предположений и схем. Истоки творчества следует искать не только в стремлении индивида «выплеснуть себя на холст», но и в желании сказать о мире и о себе в мире еще ни кем не сказанное слово. Индивид неадаптивно формирует свой новый образ Я в противовес ожидаемому и как будто бы единственно возможному. Это – и самоотрицание, и саморазвитие.

Глава 9. «Бес попутал», или?. Неадаптивная мотивация действия

Говоря об активно-неадаптивных тенденциях, мы допускаем существование особой мотивации, суть которой в самой притягательности действий с непредрешенным исходом. Чело веку известно, что выбор, который он собирается сделать, будет оплачен, возможно, разочарованиями или срывом, но это почему-то не отталкивает, а, наоборот, мотивирует выбор. Помимо «синицы в руках и журавля в небе», есть еще, как минимум, две привлекательные птицы: ястреб на горизонте и нечто, летящее за облаками. Непредрешенность эффекта как момент привлекательности нуждается в объяснении.

Искомое решение, по-видимому, не может быть найдено, если идти по традиционному пути поиска какого-то одного мотива, который рассматривался бы как необходимое и достаточное условие выбора. Каких только серьезных версий о том же «бескорыстном риске» не пришлось автору выслушать за двадцать прошедших лет! «Поиск ощущений», «проба себя», «самоутверждение», «ценности» и т. д., и т. п. Все это, безусловно, так… Единственное «но» – и это подсказывает опыт исследования – заключается в том, что тенденция к «бескорыстному риску» не может быть редуцирована ни к од ному из этих мотивов в отдельности (хотя не исключены «чистые» случаи проявления этих мотивов как побудителей риска). Подлинная проблема – в формуле их сопряжения, а она, вполне вероятно, весьма специфична для каждого человека. И, кроме того, даже объединение этих мотивов, по-видимому, еще недостаточно для того, чтобы исчерпать мотивацию неадаптивности.

В основе нашего понимания лежит идея гетерогенности неадаптивной мотивации действия. При анализе сложного состава этой мотивации обратимся к схемам анализа личности в работах Э. Берна, а также к собственным представлениям об отраженной субъектности, описанным в этой книге. За неадаптивной мотивацией действия угадывается картина внутриличностных взаимодействий в системе «Я – отраженное Я другого». Это взаимодействие в свою очередь может быть раскрыто в тер минах транзактного анализа Берна как осуществляющееся при участии трех эго состояний, трех граней человеческого Я: «Родитель», «Взрослый», «Дитя».

«Родитель» – это экспертно-контрольная инстанция нашего Я, средоточие ранее усвоенных схем и правил, которые подлежат неукоснительному исполнению. «Взрослый» – когнитивно-активное начало, ведущей чертой которого является независимость, разумность (Берн говорит о «компьютере» и мимоходом о том, что у некоторых, кому повезет, это японский компьютер…). «Дитя» – аффективно-импульсивная и интуитивно-творческая инстанция нашего Я. Существенным для транзактного анализа является положение о «переключениях», а также о том, что в поведении могут обнаруживать себя взаимодействия между инстанциями.

Два примера из нашей коллекции. Дело происходило в одном из столичных институтов повышения квалификации. Слушателями института были преподаватели, доценты, заве дующие кафедрами… Объявлена лекция профессора N. Вдруг выясняется, что лекции не будет, болен профессор. «И тут, – рассказывал мне очевидец, – я вдруг увидел, как мой сосед, седовласый, почтенного вида зав. кафедрой областного пед вуза, встрепенулся и, взявшись руками за откидную крышку стола, принялся громко хлопать ею и радостно в такт скандировать: “Заболел! Заболел! Заболел!” Произошло переключение – в нем ожило “Дитя”». Другой пример иллюстрирует взаимодействие между инстанциями в момент принятия решения. Это знаменитая в 1970-е годы сентенция: «Если нельзя, но очень хочется, то немножко можно». «Нельзя» исходит из «Родительской» инстанции личности, «очень хочется» – из инстанции «Дитя», а «немножко можно» – это компромисс, обеспечиваемый нашим «Взрослым».

Берн подчеркивает, что эгосостояние «Родитель», «Взрослый», «Дитя» – что-то действительное, феноменологически данное. Он как бы предостерегает мысленно оппонента: перед вами не просто удобный язык психотерапевтического общения и не просто теоретические конструкты, искусственно вводимые для систематизации опыта. Каждому из трех терминов нового описания личности соответствует свой круг явлений, особые психологические реалии. Но в этом случае понятия об эгосостояниях, переключениях и взаимодействиях между ними заключают в себе удобную возможность анализа неадаптивной мотивации действия.

«Родитель». Средоточие императивов, безусловное принятие которых не оставляет места вопросу «зачем?». Они повелевают следовать существу своих предписаний всегда и везде. Они исключают саму возможность каких-либо исключений. И в этом безразличии к специфике конкретной ситуации действия угадывается, несомненно, один из вероятных источников неадаптивной активности. «Родительское»: «Будь всегда смелым, никогда не трусь!» – нечто большее, чем просто призыв к смелости в данных конкретных условиях. Человек может быть буквально обречен на бесстрашие независимо от того, есть ли в том для него хоть какой-нибудь смысл. Или, к примеру, «родительское»: «Будь лучше всех!». Чем не невротический компонент мотивации поиска трудностей? Или что-нибудь из советов старшего поколения ученых поколению, идущему на смену, скажем, иметь мужество признавать себя невеждой, не обольщаться достигнутым (И. П. Павлов) и т. д. Это ведь тоже элементы «родительского» программирования, но уже применительно к неадаптивным тенденциям в познании (см. описанный в главе 7 этой книги феномен непрагматического пересмотра собственных решений).

Наряду с примерами самопринуждения могут рассматриваться и импульсы самораскрепощения, также определяемые «распоряжениями» эгосостояния «Родитель». Автору, как и многим его московским коллегам, памятны встречи с основателем клиент-центрированной терапии Карлом Роджерсом. То, что мы видели, можно сравнить с искусством филиппинских врачей. Проникая в глубокие пласты личности страждущего, психотерапевт удаляет из них «родительские» запреты и ограничения, внедряет веру в возможности роста, веру в саморазвитие. Коррекция «родительских» императивов, обновление инстанции «Родитель» содействуют здесь выбору активных (с непредрешенными последствиями) действий, неадаптивному выбору.

«Взрослый». С этой инстанцией личности могут быть связаны: тенденции самоопределения, поиск своего уникального Я, построение образа своих возможностей. В тенденции уточнять, что есть Я, строить образ себя и заложен, по-видимому, механизм самодвижения. Каждая новая проверка дает но вые возможности, они вновь оцениваются – деятельность движется!

Особую роль играет то, что может быть обозначено как мотив границы. Когда мы хотим очертить границу чего-либо, мы неизбежно выходим (в мысли или действии) за границы очерчиваемого. В силу своих объективных («предметных») свойств граница таким образом побудительна для субъекта, она влечет к себе его деятельность. Конкретно же, в многообразных контактах человека с миром, предметом влечения становится граница между противоположными исходами действия, сама возможность противоположных исходных. Влечение к этой границе входит и в состав сложных форм мотивации поведения. В сфере познания человека побуждает граница между известным и неизвестным; в творчестве – граница между тем, что человек может создать, и тем, чего он не может; при риске – граница между благополучием и угрозой существованию; в общении – граница между открытостью другим людям и защищенностью от них; в игре – граница между воображаемым и реальным и т. п.

«Дитя». Здесь на передний план выходят: потребности в смене впечатлений и переживаний, функциональные тенденции, поисковая активность и т. п. Для того чтобы подчеркнуть связь между вовлеченностью ребенка и неадаптивностью, при ведем один пример из книги Берна (Берн, 2004), где речь идет об игре в прятки. Среди детей старшего возраста того, кому удается спрятаться так, что его невозможно найти, не считают хорошим игроком, потому что он портит игру. Он исключил детский элемент игры, превратив ее в процедуру для взрослого.

Он больше уже не играет ради забавы… Детское Я играющего стремится к разоблачению. Вспомним то разочарование, которое мы могли испытывать в случае, если мы спрятались слишком всерьез и не могли быть никем найдены. Взрослое Я, стремящееся к сокрытию, и детское Я, стремящееся к саморазоблачению, сталкиваются, создавая ситуацию неадаптивности по игровому типу. Сказанное применимо к некоторым взрослым людям, которые продолжают играть в эти игры в серьезной жизни. Это игра в «Полицейские и воры». Иногда она приводит к противоправному поведению, по существу, дезадаптивному. «Преступники, по-видимому, делятся на два типа: те, кто видит в преступлении только материальную выгоду, и те, кого в основном привлекает игра» (Берн, 2004, с. 130).

Воспринимая каждое из берновских эгосостояний личности как возможный источник неадаптивной активности, мы видим в будущей объяснительной модели мотивации неадаптивного действия обязательное сочетание и взаимодействие этих частей нашего Я и, кроме того, необходимость привлечь для объяснения неадаптивной активности представление об отраженном Я другого субъекта. Здесь возможны многообразные композиции «голосов» – собственных и чужих, которые могут быть рассмотрены как внутренние взаимодействия. «Да дело это нехорошее… А дай-ка попробуем!» В этой пословице-дилемме не только пример переключения и совместного вклада разных эгосостояний в формирование неадаптивной мотивации действия, но и задачка на определение принадлежности «голоса». Хотя в первой части высказывания явственно слышна интонация «Родителя» («…дело это нехорошее!..»), а во второй «Дитя» («…попробуем!..»), остается вопрос, чьи позиции здесь озвучены: моя собственная (под эгидой «Родителя» или «Дитя») либо чужая («Родитель»? «Дитя»?).

Картина таких внутренних взаимодействий очень сложна и требует построения особого метода исследования. Один из подходов предложен автором и заключается в том, что на основе учета эгосостояний «Родитель», «Взрослый», «Дитя», а также взаимодействия и переходов между ними интерпретируются высказывания существующих в экспериментальной и клинической практике личностных опросников или строятся новые опросники, с самого начала ориентированные на эти категории анализа. Каждое высказывание опросника рассматривается как символ скрытого взаимодействия (трансакции) в системе «Я – отраженное Я другого», а само это взаимодействие трактуется как осуществляемое при участии эгосостояния «Родитель», «Взрослый», «Дитя». Это позволяет нам, имея перед собой ответы на пункты опросника, судить о типичных для испытуемого структурах взаимоотношений между различными инстанциями его личности. Совместно с В. К. Калиненко (Калиненко, 1989, с. 24), мы подвергли такой транзактной реинтерпретации 16-факторный опросник Кеттела, выделив 9 шкал. Каждая такая шкала характеризует степень принятия или отвержения одним эгосостоянием личности некоторого другого эгосостояния; а так как речь идет о взаимоотношениях в системе «Я – отраженное Я другого», то выделяется именно 9, а не 6 шкал (последнее было бы справедливо для суждения о внутренних взаимоотношениях между эгосостояниями в рамках берновского описания личности как триумвирата «Родитель», «Взрослый», «Дитя»). На одном из полюсов каждой шкалы – полное приятие (установка на союз, гармонию), а на другом – полное отвержение (установка на конфронтацию) во взаимоотношениях между эгосостояниями, правда, со стороны только одно го из них. Установки в этих взаимоотношениях могут быть и не быть «взаимными»: например, на шкале приятия «Дитя» со стороны взрослого наблюдается высокий индекс приятия, в то время как на шкале приятия «Взрослого» со стороны «Дитя» обнаруживается высокий индекс отвержения и т. п. Используя транзактно реинтерпретированный опросник Кеттела, мы пробовали проверить, существует ли связь между тенденцией к неадаптивному риску и возможными взаимоотношениями различных инстанций в Я. Выяснилось, что за проявлениями неадаптивного риска вырисовывается конфликт между эгосостояниями «Дитя» и «Родитель», своего рода бунт первого против второго.

Словом, «Легко плевать сверху, попробуй-ка снизу!».

Продвигая дальше исследования взаимоотношений между эгосостояниями в системе «Я – отраженное Я другого», мы надеемся приблизиться к пониманию строения неадаптивной мотивации действия, проявляющейся в самых различных контекстах человеческой жизни, будь то проявления его витальных отношений с миром, его предметной деятельности, его общения, его самосознания.

Метод виртуальной субъектности и ряд других приемов исследования, как видим, приоткрыл нам область малоизученных в психологии феноменов активной неадаптивности чело века – доподлинно, начало личностного в человеке.

Выделим несколько отмеченных нами слитно моментов самополагания индивида как субъекта возможного выхода за пределы исходных форм устремленности:

1) непредрешенность исходов предстоящего опыта;

2) возможность своего приближения к непредрешенному как влечение к нему;

3) воплощение этой возможности в проявлениях активности;

4) рефлексия (оценка, осмысление последствий своих действий с точки зрения их значимости для деятельности, общения, самосознания).

Первый из этих моментов – непредрешенность – содержит в себе отрицание внешней сообразности (душевное равновесие, наслаждение, выгода и т. п.) будущего действия. Второй момент – возможность приближения к непредрешенному как основа устремленности к нему – означает рождение но вой цели (нового телеологического отношения – мотив, цель, задача, установка и т. п.). Эта цель рождается «здесь и теперь» – в поле актуального действования; она несводима к предшествующим телеологическим отношениям. Если первый отмеченный нами момент означал свободу от заданности – «свободу от», то второй момент есть «свобода для». Третий момент – реализация открывшихся возможностей в действии – соответствует тому феномену, который в русском языке называется волей. И, наконец, четвертый момент – установление смысла произведенного открытия для деятельности, общения, самосознания есть ответ на вопрос о необходимости только что содеянного. В случае признания его ценности оно квалифицируется как внутренне необходимое, человек признает себя его автором, выступает перед собой как субъект. В противном случае человек отрицает внутреннюю причастность к деянию, ссылается на случай, обстоятельства, судьбу, находит в себе мистическое или шутливое оправдание: «бес попутал».

Таким образом, в актах самотрансцендентности субъекта, активного выхода за пределы границ предустановленного, мы сталкиваемся с явлением, о котором можно сказать: «самостановление», «самопорождение», «самополагание» субъекта как Я.

Соотнося феноменологию активной неадаптивности с другими проявлениями активности человека, отметим, что присутствие моментов «самополагания» представляется нам несомненным в способности человека подниматься «над полем» (К. Левин), осуществлять акты «самоактуализации» (А. Маслоу) и – в волевых актах (Н. Ах, Д. Н. Узнадзе, Л. С. Выготский, П. В. Симонов, В. А. Иванников). Но это «присутствие» может быть установлено в рамках логического анализа, оно образует, в терминах И. Канта, скорее «умопостигаемое» в этих явлениях. Другой вопрос – оформленность «самополагания» не посредственно в мотивации поведения (совершение действий, истинный смысл которых – в проявлении себя как субъекта). Исследуя этот вопрос, удалось бы показать существование таких актов «надполевого поведения», которые, в терминах К. Левина, могли бы быть осмыслены как определяемые самой «валентностью» быть «над» – самоценностью этой возможности и – в том же контексте исследования, – «само актуализация» предстала бы перед нами как высвобождение или, точнее, «высваивание» (в терминах Хайдеггера) своей самости; «воля» – в значении «свободы воли»: когда «произвольная мотивация действия» (В. И. Иванников) выступает как мотивация самой произвольностью («могу» как мотив) (Петровский В. А., 1976а, б, 1993).