Текст книги "Человек над ситуацией"

Является ли деятельность процессом? Признак целенаправленности осуществляемой деятельности служит опорным для понимания деятельности в синхроническом аспекте ее рассмотрения как процесса. Интуитивно, и без специального анализа, ясно, что цель, направляющая активность субъекта, придает ей планомерный характер, связывает воедино все постепенно вовлекаемые в деятельность элементы внешнего и внутреннего мира индивидуума, прочерчивает маршрут для непрерывно следующей по нему «точке» внимания. То, что казалось разрозненным (отдельные действия с различными вещами), теперь органически связано друг с другом «мостиками» мысленных переходов. «Деятельность представима как процесс с привлечением механизмов сознания» (Щедровицкий, 1977). Однако в этом пункте мы пока все еще остаемся в долгу перед исследователями, выделяющими три признака того явления, которое именуют «процессом». Что представляет собой объект-носитель процесса деятельности? Какие стороны этого объекта подвержены динамике? В чем заключается линейность и непрерывность осуществляемой деятельности?

Ни одна физическая вещь, существующая за пределами сознания субъекта, ни одна «вещь», налично существующая в его сознании, не представима в виде интересующего нас объекта-носителя процесса деятельности. Для того чтобы такой объект предстал перед нами как объект-носитель процесса, его необходимо как-то «соединить» с целью, представить двояким образом: с одной стороны, как нечто, налично существующее, а с другой стороны, как нечто, существующее лишь потенциально и в своем потенциальном бытии соответствующее цели субъекта. «Как я создаю статую? Беру глыбу мрамора и отсекаю все лишнее…», – раскрывает «секреты» творчества скульптор. Мрамор, становясь скульптурой, выступает как носитель, точнее как один из носителей процесса деятельности (другие носители – орудия и сам творец). Шутка ваятеля иллюстрирует отмеченную двойственность носителя процесса деятельности. Упрощенно такой объект может быть представлен как своего рода «кентаврическое» образование, одна из частей которого существует в настоящем, а другая (предвосхищаемая согласно цели) – в будущем.

Но, конечно, подобного «кентавра» в природе не существует, и любые попытки как-то рационализировать (тут хочется сказать – «обуздать») эту метафору приводят нас к мысли, что носитель процесса деятельности не представим в виде вещи или обычного свойства какой-либо вещи. Перед нами не вещь, а особое отношение, существующее между принятой целью и наличной ситуацией деятельности. Это отношение характеризуется, во-первых, тем, что преследуемая цель по своему предметному содержанию не идентична наличной ситуации деятельности и даже противостоит ей (момент противоположности), и, во-вторых, тем, что цель эта может быть воплощена на основе преобразования данной наличной ситуации и, следовательно, заключает в себе возможность (прообраз) будущего изменения, отвечающего цели (момент единства). Последнее означает, что все элементы наличной ситуации: побудительные, ограничительные, орудийные, строительные – выступают как носители особого системного качества – «быть условием осуществления цели деятельности». Это системное качество не сводится к каким-либо их физическим, натуральным свойствам. Тем не менее, оно объективно существует как обусловленная природными особенностями соответствующих элементов возможность превращения их в компоненты будущего синтезируемого продукта. Итак, перед нами отношение противоположности и единства между наличными и целевыми определениями бытия индивидуума, между данным и заданным, актуальным и потенциальным. Системные свойства элементов наличной ситуации деятельности в процессе ее осуществления превращаются в собственные свойства продукта, воплотившего в себе исходную ее цель. Процесс деятельности, следовательно, может быть осмыслен как постепенное преодоление этого противоречия, которое, тем не менее, сохраняется на протяжении всей деятельности. Это противоречие и является носителем процесса деятельности.

Необходимо принять во внимание и тот факт, что цель, реализуемая индивидуумом, всегда многоаспектна. В ней представлены состояния субъекта, объекта, способ обращения с орудиями, последовательность операций и т. д. Поэтому противоречие, образующее основу деятельности, также многоаспектно. Каждый из аспектов этого противоречия образует тот или иной параметр динамики осуществления деятельности, конкретную «сторону процесса». Так, можно говорить о динамике представлений и аффектов человека, о физических, химических и других аспектах преобразования окружающих вещей и т. д. В ходе деятельности меняется образ мира в единстве его когнитивных (познавательных) и аффективных сторон, и меняется сам мир, запечатлевающий себя в образе. Целостный процесс деятельности выступает перед нами в своих многочисленных динамических проекциях: во внешней динамике индивидуума, в его физических движениях, и во внутренней его динамике – эволюции сознания, постоянных изменениях окружающих вещей и людей.

Наконец, каждый из этих параметров в каждый момент времени характеризуется мгновенным предметным «наполнением» – конкретной формой единства наличного и целевого, данного и заданного. Перед нами, таким образом, непрерывно происходящая актуализация потенциальных свойств, содержащихся во внешних и внутренних условиях, характеризующих как самого индивидуума, так и его предметно-социальное окружение, развернутое во времени превращение системных свойств элементов наличной ситуации деятельности в собственные свойства ее продукта, воплотившего в себе ее исходную цель. Осуществление деятельности – процесс.

Совсем по-иному предстает перед нами деятельность, когда мы рассматриваем ее в диахроническом аспекте. Движение деятельности есть порождение новых, идеально не предвосхищаемых индивидуумом «сторон»: новой телеологии, которая раскрывается с каждым шагом развития деятельности и до выполнения этого «шага» не существует ни в виде какого-либо субъективного прообраза, ни тем более в виде какой-либо физически данной вещи. Деятельность выходит «за берега», воздвигнутые для нее имеющейся целью. Движение деятельности не есть процесс или, во всяком случае, не может быть удовлетворительно описано на основе прежде принятого нами способа описания процесса осуществления деятельности.

Видима ли деятельность? Можно ли ее наблюдать? Решение этого вопроса раздваивается. Если иметь в виду взгляд «со стороны», с позиции внешнего наблюдателя, то в конечном счете восприятие деятельности в ее осуществлении мало чем отличается от восприятия каких-либо других явлений действительности. Размышляя над очень простым, казалось бы, вопросом: «Что значит воспринять что-либо?», психологи дают довольно сложный ответ, выделяя в образе восприятия три слоя. Первый слой – «чувственные впечатления»: ощущения, доставляемые органами чувств и образующие то, что иногда называют «чувственной тканью сознания». Второй слой – это «значения», приписываемые воспринимаемому объекту, запечатленные в общественном или индивидуальном опыте идеальные «меры» воспринимаемых вещей, общественно-обусловленные категории сортировки элементов чувственного опыта. Они неотделимы от соответствующих знаков – в человеческом обществе преимущественно языковых (слова). Третий слой – «смыслы», определяющие место воспринимаемого объекта в человеческой деятельности, шире – в его жизни. Восприятие есть такой процесс чувственного отражения действительности, в ходе которого индивидуум не только приобретает те или иные чувственные данные, но и категоризует («означивает»), не только категоризует, но и осмысливает (в частности, оценивает) их. Восприятие никогда не есть только синтез ощущений, это еще и понимание, выявление личного отношения к воспринимаемому. Необходимым условием полноценного восприятия, как видим, является соотнесение чувственных впечатлений с некоторым эталоном, подведение их под определенную рубрику – категоризация.

Если бы мы захотели, конечно, очень грубо выразить эту мысль применительно к восприятию проявлений чьей-либо деятельности, то роль категоризации в восприятии могла бы быть проиллюстрирована обращением к пантомиме. Смысл пантомимы как жанра искусства во многом определяется тем, что зрители должны постоянно решать одну и ту же задачу категоризации своих впечатлений, приписывания определенных значений происходящему. Пока эта задача не решена, человек переживает какую-то интригующую его незавершенность, а если задача никак не решается, – то незавершенность, раздражающую «частичность» восприятия. И только возможность категоризовать, «означить» свои впечатления преодолевает это чувство неопределенности, делая восприятие полноценным.

Необходимость означения, понимания для переживания завершенности восприятия можно было бы проиллюстрировать ссылкой на многие другие примеры. Но о пантомиме мы вспомнили неслучайно. Если бы мы захотели очень просто и кратко выразить отличие того, что мы называем деятельностью, от поведения, интерпретируемого в духе ортодоксального бихевиоризма, то последнее можно было бы назвать пантомимой, которую «зрители» (исследователи) не понимают и категорически не хотят понимать как деятельность, то есть осмыслить как целенаправленный, сознательный акт. Но «деятельность», как уже было сказано, не тождественна «поведению» в бихевиоризме. Восприятие деятельности возможно в той мере, в какой наблюдателю доступно усмотрение ее цели, «прочтение» намерений, которые стремится осуществить в своем «поведении» субъект.

Все это справедливо применительно к сложившимся, «ставшим» формам деятельности. Но если предметом наблюдателя становится движение деятельности, то тезис о ее «наблюдаемости» уже не может быть принят. Ретроспективно, то есть когда новая форма деятельности уже утвердилась, аналитик, возможно, и сумеет восстановить последовательность событий в «точках» становления и развития деятельности. Но пока, в ходе ее становления и развития, этого сделать нельзя. Впечатления о «чем-то происходящем» будут при этом накапливаться, но смысл и значение того, что происходит, приходят позже.

Исключение, пожалуй, составляют случаи, когда наблюдателю заранее известны возможные траектории движения деятельности, когда значения, которые можно было бы воссоединить с чувственными впечатлениями о «чем-то происходящем», уже выработаны и готовы. Так бывает, когда деятельность учеников складывается и развивается по законам, заранее известным учителю, и ему не составляет труда экстраполировать будущие перестройки знаний, побуждений, умений и т. п., о которых самим ученикам, может быть, ничего не известно. Точно так же опытный психолог, психиатр или просто человек, хорошо знающий людей, может заранее предугадать, что произойдет с кем-либо дальше, к чему сведутся те или иные усилия, с какими проблемами тот столкнется и т. п. Однако здесь перед нами, строго говоря, не «восприятие» движения деятельности, а мысленное прогнозирование будущих проявлений чьей-либо активности – прогнозирование, которое и генетически, и функционально противостоит «приписыванию значений» в актах восприятия. Суть различий может быть выражена так: в актах восприятия приписываемые значения «проецируются» субъектом в ту точку субъективного «пространства – времени», в которой это впечатление было получено. Мысленное же прогнозирование – это построение или актуализация возможных моделей будущего на основе данных о прошлом и настоящем объекта познания; это – опережение будущих возможных впечатлений моделями возможного будущего. Слова «возможное будущее» здесь очень важны. Прогнозирование есть всегда построение проблематического знания – в поле сознания прогнозирующего субъекта намечен и альтернативный вариант рассматриваемого объекта. В случае предварения будущей судьбы деятельности актуализируемое или конструируемое знание (модель будущего) всегда имеет более или менее условный характер, ибо любое подлинное знание динамики деятельности заключает в себе также и знание принципиальной неполноты этого знания, невозможности жесткого и однозначного предсказания следующего «шага» развивающейся деятельности. Таков психологический аналог известных закономерностей движения физических объектов в микромире.

Итак, извне воспринять деятельность в ее движении невозможно, а удается лишь развернуть веер возможных продолжений деятельности, да и то при достаточной компетентности наблюдателя. Но, может быть, эта трудность преодолима изнутри: самим индивидуумом-носителем деятельности? В том случае, если деятельность сформировалась, сложилась, он, как это очевидно, без труда рефлектирует то, что в практическом или теоретическом плане делает. Неслучайно некоторые авторы обозначают деятельность как явление «интеллигибельное», самопрозрачное, непосредственно открытое субъекту в момент действования (см. Стрельцова, 1974, с. 60–61). Восприятие деятельности обеспечено в данном случае имеющейся целью, которая, «как закон», определяет не только сам акт, но и направленность его интерпретации субъектом.

Однако в случае несформированной, только еще находящейся в состоянии становления деятельности или деятельности в «точке» ее развития, роста рефлексия происходящего необходимо неполна, ибо условия для полноценной рефлексии (ясное представление цели, оперативный образ ситуации и т. п.) еще не сложились. Этим, в частности, объясняется безуспешность интроспективного познания творческого акта в момент порождения решения. Требуется кропотливый последующий анализ, позволяющий «означить» произошедшее.

Особо отметим тот парадоксальный факт (о котором еще пойдет речь дальше), что в том случае, когда поведение человека как будто бы вполне достоверно прогнозируется другим человеком и этот прогноз становится известным первому, соответствующее знание может деформировать перспективу дальнейшего развития деятельности. Итак, «ни извне», «ни изнутри» движение деятельности непосредственно не выступает как адекватно воспринимаемое, или, если кратко, движение деятельности – «невидимо».

* * *

Перед нами два портрета деятельности. На одном из них контуры деятельности четко очерчены. Мы различаем ее субъект и объект, признаки предвосхищаемости ее сознанием и представимости ее в виде процесса, качество открытости наблюдателю. Это – портрет деятельности, выступающей со стороны реализации индивидуумом имеющейся у него цели, то есть процесса целенаправленной активности. На другом портрете – контуры деятельности теряют четкость.

Известно, что, когда в поле зрения наблюдателя оказывается быстро движущийся предмет, его очертания становятся нечеткими, «смазываются». В нашем случае утрачивают свою четкость, смазываются черты субъектности, объектности и другие характеристики деятельности. Таков портрет деятельности в ее движении. Подлинное представление о деятельности мы, конечно, можем получить только тогда, когда совместим в своем сознании оба изображения. Они образуют своего рода «стереопару», позволяющую нам увидеть деятельность рельефно, в единстве синхронического и диахронического аспектов анализа, в диалектике самоутверждения и самоотрицания деятельности. Обыденное сознание всегда имеет дело с одной только проекцией деятельности – с процессами целенаправленной активности и практически никогда – с другой ее стороной, выступающей в процессах целеполагания, в которых реализуется развитие деятельности.

Парадный портрет деятельности выполнен, скорее, в натуралистической манере, передающей видимую незыблемость форм, но уж никак не в импрессионистской, в большей мере схватывающей движение изображаемого, – «изменение вообще». Реализм в понимании и изображении деятельности, по-видимому, предполагает достижение синтеза этих двух начал.

Причина того, что обыденное сознание не справляется с этим требованием углубленного изображения деятельности, заключается в том, что оно объясняет феномены самодвижения деятельности, руководствуясь представлением о некоей «конечной» цели, будто бы постепенно воплощающейся во всех без исключения актах деятельности. Развитие деятельности остается при этом непонятым и непознанным.

Глава 4. Неадаптивность как неизбежность

Феноменология неадаптивности выступит перед нами рельефнее, когда мы присмотримся к движению деятельности в таких специфических ее проявлениях, как «жизнедеятельность», «предметная деятельность», «деятельность общения», «деятельность самосознания».

Жизнь. Неадаптивность как неизбежность. Анализируя сферу проявлений витального отношения человека к миру, мы прежде всего обращаемся к известной формуле Ф. Энгельса: «Жить – значит умирать». «Отрицание жизни, по существу, содержится в самой жизни, так что жизнь всегда мыслится в соотношении со своим необходимым результатом, заключающимся в ней постоянно в зародыше, – смертью». «Зародыш» смерти можно, конечно, интерпретировать и как «цель» («умереть»). Но, разумеется, автор «Диалектики природы» был далек от идеи телеологической интерпретации смерти, рассматривая последнюю как результат жизни в соответствии с гегелевским их различением. Если так, то из этой простой предпосылки следует важный для нас вывод: жизнь индивидуума в целом не может быть представлена в виде про движения его к какой-либо одной, изначальной цели, – рушится фундаментальная опора постулата сообразности, ибо содержащееся в самой жизни отрицание жизни выходит за пределы объяснительных возможностей этого постулата.

Предметная деятельность. Неадаптивность как неизбежность. Давая характеристику предметной деятельности человека, А. Н. Леонтьев писал: «Деятельность богаче, истиннее, чем предваряющее ее сознание». Это положение обобщало и вместе с тем стимулировало особое ви́дение деятельности как нередуцируемой к своим продуктам и к исходной цели или удовлетворению соответствующей потребности. В предметно-познавательной деятельности и косвенные последствия целеустремленной активности фиксируются в понятиях «побочный продукт» (Я. Л. Пономарев) при разработке теории «психического как процесса» (С. Я. Рубинштейн, А. В. Брушлинский и др.). Та же закономерность может быть прослежена и на примере анализа предметно-преобразовательной творческой деятельности, рождающийся результат которой выявляет свою несовместимость с начальным замыслом (может быть беднее или богаче) и таким образом заключает в себе неожиданный ресурс, что стимулирует продолжение и развитие деятельности.

Общение. Неизбежность неадаптивных исходов. То, что рождается в общении, оказывается неизбежно иным, чем намерения и побуждения общающихся людей (мы, как уже отмечено, различаем общение и коммуникацию). Действительно, если вступающие в общение занимают эгоцентрическую позицию, то сама эта установка обнаруживает свою несостоятельность, и кроме того, в тенденции такая позиция заключает в себе непреодолимое зло самоутраты, обращая индивидуальность в общении в ничто, подвигая другого (других) к той или иной форме эксплуатации первого (позиция потакания в воспитании, самоотрешенности в любви, низведения себя до роли орудия в партнерском общении и т. п.). Альтернативу как первому, так и второму пути как будто бы образует позиция конгруэнтности (Роджерс), которая – при видимых достоинствах – обнаруживает в себе при ближайшем рассмотрении эле мент деиндивидуализации общающихся, ибо исключает при страстность позиции оценки («любить всех – значит не любить никого», – рассуждает один из героев Л. Н. Толстого). Наконец, особое душевное проникновение друг в друга, иногда достигаемое в общении, о котором говорят как о слиянии душ, оборачивается взаимным привязыванием («Мы в ответе за тех, кого за тех, кого приручили» – А. де Сент-Экзюпери) или(и) страданием от рано или поздно происходящей потери (недаром тема смерти неотделима от темы любви, когда одно временная смерть – благо для любящих, что зафиксировано в литературе, искусстве/фольклоре; а если даже кто-либо из любящих или любимых уходит из жизни раньше, это обрекает другого на страдания, которые тем сильнее, чем ближе они друг к другу были). (Виктор Франкл среди примеров логотерапии приводит установление смысла собственного страдания при потере близкого как своего рода плату за то страдание, которое испытал бы умерший, если бы первым ушел из жизни не он.)

Самосознание. Неизбежность неадаптивных исходов. Интересная возможность для психологического исследования – феномен неуловимости Я в рефлексии: любая попытка осознать свое Я приводит к трансценденции за пределы исходных переживаний, что в свою очередь порождает переживание не полноты самопроявления в рефлексии, чувство того, что главное остается за чертой осознания. При обсуждении этой проблемы кажется целесообразным вычленение качеств «перво го» и «второго» рода (Петровский В. А., 1978, 1992б; 1996в). Качества первого рода (геометрические представления, красное, боль и т. п.) в момент рефлексии не подвергаются феноменологической трансформации; качества второго рода, подобно микрообъектам в физике, становясь предметом активного исследования (в данном случае – рефлексии), претерпевают определенные изменения: рефлектируемое оказывается небезучастным к самой рефлексии. К категории качеств второго рода может быть отнесено и чувство общности с миром (Ж. П. Сартр), в том числе – общности с другими людьми. Как то, так и другое в момент рефлексии ведет к распаду общности с миром, и таким образом рождается отношение субъект – объект или соответственно Я и другие (другой). К той же категории относится и чувство (несводимое к Мы), которое в момент самосознания трансформируется, вследствие чего цель построения внутренне достоверного образа Себя оказывается недостигнутой: об раз Себя никогда нетождественен аутентичному переживанию самости.

Фиксация явлений неадаптивности лишь намечает возможность осмыслить человека как личность. Человек в дан ном случае не является субъектом трансценденции, выход за границы предустановленного осуществляется, так сказать, «мимовольно». Имея в виду это обстоятельство, я предпочитаю говорить, что неадаптивность имеет здесь характер чего-то неизбежного, что это – «неадатпивность как неизбежность».

Рассматривая в этом плане жизнедеятельность человека и все другие проявления его деятельности – предметные, коммуникативные, когитальные, мы вынуждены констатировать, что человек при этом утрачивает самое главное, что можно сказать о нем: он утрачивает качество «быть субъектом» в отношении себя самого – способность свободно определять последствия своих действий.

Если этот пункт требует пояснения, то поставим вопрос так: положим, я не способен контролировать последствия собственных действий, более того, знаю, что результаты моей активности неизбежно расходятся с ее изначальными целями, и кроме того, что эти различия так велики, что результат противоположен целям. Вправе ли я, в та ком случае, положа руку на сердце, считать себя автором (или – хозяином) своих взаимоотношений с миром, подлинным субъектом себя самого? Без лукавства, как бы ни было это прискорбно для самолюбия нашего «эго», мы вынуждены ответить на этот риторический вопрос словом «нет». Нет – потому что субъектность и бесконтрольность в отношении последствий собственных действий – две «вещи» в нашем со знании несовместные.

Однако признаем, что все-таки в нас что-то сопротивляется безоговорочному отторжению мысли о собственной значимости; логике противостоит самоощущение «я – субъект собственной жизни». Природа данного сопротивления логике заслуживает специального анализа. Пока, однако, мы поставим вопрос о том, что могло бы обеспечить человеку саму возможность доказать себе свою же субъектность, или, иначе говоря, состояться в качестве субъекта, – состояться, несмотря на неумолимое, казалось бы, действие сил, лишающих его этой возможности.

Для того чтобы дать позитивный ответ на вопрос, возможна ли и чем могла бы быть обусловлена субъектность человека, подлинная самопричинность его во взаимоотношениях с миром, необходимо принять, по крайней мере в качестве допущения, что человек сам (и вполне добровольно!) готов отвечать перед собой за неадаптивные последствия собственных действий; иными словами, что он свободно может взять на себя ответственность за саму возможность несовпадения целей и результатов своей активности.

В контексте развиваемой на страницах этой книги концепции субъектности личности этот момент представляется мне центральным. Только что, признав неадаптивность человеческой деятельности в четырех ее основных формах, мы при знали ее существенно неадаптивный характер. Если бы неадаптивность (позволим себе эту вольность) могла обрести речь, она сказала бы «нет» субъекту. Парадокс состоит в том, что субъект, желая обрести и утвердить себя, должен сказать «да» неадаптивности. Но только в этом особом случае последняя обнаружит себя в новом обличье. Она высвободится из-под власти неизбежного, и, освободившись, выступит как деятельность, в которой субъект обретет себя. И если это так, то нам откроется, возможно, феноменология активной неадаптивности человека, а не просто неизбежного дрейфа, совершаемого им по отношению к цели его стремлений[13]13
  Та же тема может быть рассмотрена и с другой стороны. Существует ли деятельность, предметом которой является самодвижение некоторой деятельности? Выстроим пока лишь возможный феноменологический ряд, подкрепляющий нашу гипотезу. Движение деятельности как особая деятельность может выступать в феноменах самоценной динамики: 1) субъекта (движение к созерцательности, самоотрешению, фаталистическому отношению к жизни, служению, смирению и т. п. – превращение субъекта в агента как бы сквозь него или через него действующего миропорядка); 2) направленности на объект (дело превращается в слово, человек персонализируется в других, не просто действует, но совершает поступки, и т. п. – переход предметной деятельности в общение); 3) процессуальной организованности (освобождение от автоматизма жизни, ср.: смех как покушение на автоматизм – Анри Бергсон; разрушение процессуальной заданности); 4) зависимости деятельности от сознания (познание как «бескорыстная» активность; инверсия формулы «первоначальности» сознания); 5) наблюдаемости деятельности (разрушение ее «самопрозрачности», «интеллигибельности»: проблематизация).
  То общее, что объединяет намеченные здесь виды деятельности (предметом которых является само движение деятельности), может быть осмыслено в терминах неадаптивности. Речь в данном случае идет о предпочтении человеком деятельности, характеризуемой непредрешенным исходом, причем существенно, что сама эта непредрешенность мотивирует выбор подобной деятельности.


[Закрыть].