Текст книги "Роджер Бэкон. Видение о чудодее, который наживал опыт, а проживал судьбу"

Его университеты

Школяр глухо пробубнил и неодобрительно мотнул головою. Дунс Скот приостановил собственное говорение, выстрелив в угрюмого студиозуса школьным – для приготовишек – вопросом: «Dominus quae pars?» (Бог – часть [речи]?). – «Dominus non est pars! Sed est totum» («Бог не есть часть речи, он – Всё»), – отрезал угрюмый. Это будущий «светящийся» доктор (doctor illuminatus) Раймонд Луллий, воспротивился попытке приспособить к богу грамматическую категорию, ибо бог – Всё. Школярское слово, словно орешек, отскочило от главного слова – Бога, которому придется претерпеть всеобъемлющее логическое и филологическое анатомирование в грядущем «Великом искусстве» (Ars Magna), Раймонда Лулия во имя всеобщей педагогической акции – научения уму-разуму темного человечества. Точно так мог поступить (и поступал) Роджер Бэкон всю свою «еретическую» жизнь.

Но возможно ли такое? Возможно ли собрать смысл, сложить его из грамматически проанализированных частей речи? А если возможно, то каким образом оно возможно?

В какие же века нам надлежит отправиться? Пусть XIII столетие будет верхним пределом, а веками, в которых будут жить его книжные ученые собеседники, будут все века до тринадцатого, начиная с четвертого – времени жизни отца-основателя, гиппонийского епископа Августина Аврелия.

Чем же мучилась мысль наших ученых мужей этих десяти давнишних столетий? Что мнилось и что хотелось? Ограничимся пока метафорическим предположением: нарисовать небо смысла, расчертив небо на клетки; но прежде изобрести способ этого расчерчивания, выучившись умению расчертить и при этом, упаси боже, не упустить этот запредельный, но светящийся, мреющий в посюсторонней материальности смысл; удержать в ладони святую воду, льющуюся меж пальцев; остановить золотой песок смысла, сыплющийся сквозь капиллярную перемычку песочных часов, отмеряющих медленно текущее время десяти вышеозначенных ученых столетий, осуществивших себя во имя раз и навсегда данного смысла. Не слишком ли много метафор? Точной бывает лишь одна. Ответы впереди.

Ученый – если только посчитать это слово существительным – в средние века, конечно же, безусловный модернизм: и терминологически, и по существу. Потому что ученый – так по крайней мере на виду и на слуху – открывает, открывает и открывает все новые, новые, новые знания, а опираясь на эти новые знания, еще более новые, и так вплоть до абсолютной истины, критерий которой – практика. Причем все эти знания – знания о мире, объективно представшем перед этим самым ученым. Понятно, ничего подобного о средневековом пытателе истины – Смысла – сказать нельзя, потому что пытаемая истина о мире раз и навсегда дана, санкционирована, освящена. Все дело в том, чтобы научиться ее распознать, удостоверить себя в ней – по-божески, как надо.

Не правда ли, ученый в средние века – с вершины теперь уже новейших столетий – бессмыслица? И все-таки…

Несколько замечаний этимологического свойства.

Scientia… Что дает словарная статья в латинско-русском словаре, толкуя это латинское слово? Scibilis – доступный познанию, познаваемый; sciens – сведущий, умелый, опытный, искусный, делающий с умыслом; scienter – искусно, преднамеренно; sciscitatio – разузнавание, исследование; sciscibator – исследователь; scisco – узнавать, разузнавать, выведывать, подавать голос (в пользу), определять, постановлять; scitatio – расспрашивание, выведывание; scirabor – вопрошатель; scius – знающий, сведущий; scite – искусно, умно; scitulus – изящный; scitum – решение, тезис, посылка (философская); scitas – умелый, опытный, знающий, определение, решение; scientiola – кое-какое знание. И наконец, центральное слово этого словарного гнезда: scientia – знание, све́дение, осведомление, понимание, опытность, умение, знакомство… И, как весть из Нового времени, – и в самую последнюю очередь – отрасль знания, наука. Вокруг скорее научаемого умения, нежели науки как постижения мира. Контекст вполне подтверждает этот ряд. Так, Scientia immutabilis – ученое наименование алхимии – «королевского искусства». Именно умение, тайное овладение тайным знанием; овладение ценою сокровеннейших, богом поощряемых сил прилежнейшего и внимательнейшего адепта. Непреложное, раз и навсегда освоенное умение.

Scientia immutabilis – термин, и потому равен самому себе. Нужно историческое свидетельство. Вот оно. Роберт Гроссетест (современник Роджера Бэкона): «Знание (scientia) – это слово, которое либо определяет условия, при которых достигается более легкое актуальное понимание, что́ истина и что́ ложь, либо этим словом называют акт чистой спекуляции, либо это предрасположение к акту знания; это условие обучения, при котором обучающий начинает знать посредством своего собственного опыта, и тогда это называется исследованием, или сообщает знание кто-то другой, и тогда это знание для обучающего называется доктриной, а для обучаемого – дисциплиной».

Это, конечно, тоже XIII век (как и время темной перепалки Дунса с Раймондом). Но все еще, хотя и в числе иного, scientia – учебная наука, а ее адепт – доктор и школяр, магистр и студент купно, и потому ученый и учимый. Еще один взгляд ученого, но и познающего, человека сверху и со стороны; но не настолько, впрочем, со стороны и сверху, чтобы предшествующие века вовсе утратили значение живой памяти того, кто смотрит.

Disciplina – почти синоним scientia. Учение – ученик – научаемое сложение, проявление и закрепление собственной жизни (disciplina Vivendi – образ жизни) в свете истины, истинного знания. Примечательно встраивание слова discipula в контекст: Luminis solis luna discipula – подражательница, как бы научившаяся чужому свету, чужесветящаяся. Рядом – доктрина, доктор. И это тоже хорошо знал Р. Бэкон. И тут уж красивый перечень тогдашних докторских степеней – Gentium, Seraphicus, Angelicus, Mirabilis, Illuminatus, Subtilis – со всей очевидностью отличит доктора-Учителя в средние века (для наглядности, прихватив кое-кого из более поздних веков, назову носителей этих замечательных прозваний: Августин, Бонавентура, Фома Аквинский, Роджер Бэкон, Раймонд Луллий, Дунс Скот) от доктора соответствующих наук в наше время, открывающего и открывающего все новое, новое, новое… Если в Новое время ученый – тот, кто исследует, то ученый в средние века – тот, кто знает об истинном знании. И потому не ученый, а ученый человек.

Не наука формирует школу, а школа всем своим существом, именем и каждой буквой своего имени лепит науку – может быть, единственную в определенном смысле науку в средние века – схоластику.

Здесь уместно обратиться, может быть, к ключевому слову, плотнее всего пригнанному к занимающему нас предмету. Это греческое σχολά, в русской транскрипции схола. Вот все его словарные значения: досуг, свободное время; освобождение, свобода, отдых; праздность, бездействие; медлительность, промедление; занятие на досуге, ученая беседа, умственный труд (этот ряд – из сочинений Платона); учебное занятие, упражнение, лекция; сочинение, трактат; школа (три последние ряда вы сможете найти у Плутарха). Сопоставим трудносопоставимое: праздность – умственный труд; досуг – учебное занятие; занятие на досуге – упражнение; ученая беседа – лекция; сочинение – трактат; свободное время – промедление; свобода – школа… Принцип сопоставлений, кажется, понятен: естественное, непроизвольное – наперекор усидчивой обязательности. Может быть, не всегда это столь очевидно, но все же близко к тому. Так вот. Это слово при таком в него вслушивании обнаруживает странную двойственность: научение, восставшее из досужего, не стреноженного дидактическими наставлениями и расписаниями свободного ума, в него же и уходит: и в действии, и в результате, и в общении… Назначенное научить смыслу свободно творящей жизни, оно лишь указывает на искомый смысл. Слово одно, а классов значений по меньшей мере два. Иллюзия тождества тотчас пропадает вблизи соседствующих слов. И тогда личный опыт свободной деятельности души – более расчетливой учености. Возможно ли выучиться опыту, если этот опыт прежде не прожит – лично и самодеятельно? Или только можно навести на необходимость лично им овладеть? Загаданность греческой схолы, ожившей в новых, не античных обличьях в средние века, даже и на уровне простейших этимологий может оказаться содержательной. Пока достаточно. Научение и смысл (в надежде выучиться ему) – в круге схоластики. Но и вне этого круга. Возможно ли их сопряжение, взаимное тождество? Мысль об этом еще только затевается.

Но забота наша, как вы уже, верно, догадались, – не греческая школа, а средневековая схоластика. Именно в ней – этой единственной науке средневековья (в том смысле, что она как раз и формировала, вырабатывала и внедряла новое знание, но только в области логики, научающей рассудительному знанию) – оказался выпестованным великий корпус институтов «просвещающего» научения. Новое знание о себе самом, перед самим собой, а не перед предметом, познать который предстоит? Зато в результате – образ учености по преимуществу, тип ученого человека как такового: в его исходном этимологически чистом первородстве. Лишь перечислю: университет, лекция, студент, стипендия, диспут, экзамен, диссертация, ученые звания, наконец, веселая пирушка после славной защиты… Все это – непреложные результаты средневековой учености, почти без изменений доставшиеся нам, людям эпохи научно-технической революции и точно такого же прогресса.

Буквалистская, буквоедская ученость. Буква – видимый элемент написанного слова, но и знак, который должен быть озвучен, дабы стать воспроизведенной на голос нотой звучащего слова. Неспроста lego (от lectio) означает: подслушивать, видеть, различать взором; читать, но и слушать. А lectio – собирание, выбор, чтение, текст, комментарий к текстам… Все это тоже заметим себе. Запомним также, что доктор-буквоед читает ученую лекцию. А нарицательный буквоед окажется… натуральным пожирателем букв, грамматически прожорливым и жадным до всяческих грамматик средневековым школяром, готовящимся – может быть, всю свою ученую жизнь – стать ученым человеком. И все это тоже проходил Р. Бэкон.

Итак, нужно пока вот что: вернуть слову ученый этимологически первородную его стать, кажется, безвозвратно отнятую у него нынешней наукой. И понять его как прилагательное, приложенное к существительному, приобщенному к субъекту – человеку, который пребывает в томительном чаянии этой самой учености, чтобы… существовать.

Пафос всеобуча, – сказали бы мы сейчас, если бы не понимали всю меру риска подобных иронических переносов, потому что такого рода ученость к одной только грамоте не сводима. Более того: ученость эта начиналась без грамоты, так сказать, безграмотная ученость. Ведь овладение грамотой до X–XIII веков – вещь редкая. Вот как говорит Гартман фон Ауэ о своем герое – Бедном Генрихе: «Жил однажды рыцарь, который был так учен, что мог читать книги». Но зато о себе – несколько иначе:

 
На свете рыцарь Гартман жил,
Усердно господу служил
И читывал, бывало,
Мудреных книг немало.
 

Правда, есть свидетельства противоположного свойства. Томазин фон Цирклария: «В старые времена всякий ребенок умел читать. Тогда даже дети благородного происхождения были учены, – чего теперь уже не бывает». Это – XIII век, а сказано о временах более ранних.

Ученый и просто грамотный – как будто синонимы. Благородное происхождение не обязательно предполагает ученость. Она – скорее добавочный колер, без которого тоже неплохо. Безусловно важно для нас здесь то, что обученный и есть ученый (gelêrt). Но, конечно, только с виду – на расстоянии и со стороны. Ученость-грамотность как общий фон, как начало.

Овладение грамотой упоительно. Даже незначительные нововведения в орфографии вызывали к жизни поистине экстатический взрыв реформотворчества. Рассказывают: король франков Хильперик (VI век) как-то раз изобрел четыре новые буквы, а уж коли изобрел, то тут же и распорядился все старые книги стереть и по новой орфографии переписать. Радость школяра. Радость учителя. Радость нашего героя – Бэкона Роджера.

Средневековый полуграмотный, а то и вовсе неграмотный быт полнился учительско-ученическим воодушевлением обыденных дел и делишек. От переломов костей хорош истертый в порошок имбирь, но обязательно в сопровождении «Отче наш». От летаргического сна незаменима свинья, привязанная к постели. Рог нарвала (единорога), окованный золотом, а также подстаканник из золота или серебра, но с акульим зубом, вправленным в металл, очень хороши для обнаружения яда. Жизнь учила мирянина; монах бил послушника, магистр – бакалавра, а этот бакалавр – студента, в свою очередь нещадно колотившего новичка-школяра. Мастер поколачивал ученика. Муж «учил» жену. Ежедневные, ежечасные семинарские ученые занятия: от мала до велика, от рыцаря до короля, от служанки до папы, от школяра до декана, от мужа до жены… Великий всенаучающий процесс: всеохватывающий и вселюдный, всегдашний и повсеместный. Ученик – Подмастерье – Оруженосец – Рыцарь… Учебные классы можно продолжать.

Но слово, первосказанное и творящее; но буква – слагаемое всех слов, в том числе и главного, – главная забота учительско-ученической литературной учености. Не научение ли смыслу, Духу по букве? Свет сквозь тьму – для пытливого Роджера…

Именно смысл – цель, а точки и запятые – средства, могущие тоже, конечно, стать целью, но до поры – покуда не избудут себя в собственной своей ничтожности ввиду всеполнейшего смысла. Для начала запятой или точкою пояснить смысл. Пояснить, а в чаянии – и научить…

Выразительна и звучна ученая поэзия во славу и во имя буквы. Не правда ли, странно: поэзия буквы? Но именно словом поэта оберегалась буква начертанная. С нее сдувались ворсинки калама. Сначала – в формальном научении, конечно, – буква. А дух – то, ради чего буквы. Он – за пергаментом, в нетях. Но и в душе. И, значит, он и есть сначала.

Мир членоразделен, как членораздельно слово, вызвавшее мир из небытия. Но мир обманчив; точнее, обманчиво око соблазнившее, которое следует за это вырвать и бросить от себя. Слово же не соблазнит, ибо оно и есть Иисус, наставляющий собою-словом всех людей, и потому Слово есть воспитатель. Именно здесь и начинается воспитующее, «ученое» дело Слова. Хотелось бы, чтобы буквой и через нее. Слово-бог – «архисофист, архипастырь, архиучитель». «Распятый софист» (Лукиан). Он – «рабби, но без преемства, ибо сам никем не учим». Не учим, а соблазн научить силен. Господь – опекун. И тогда мир – весь – под знаком школы. Только тем и жив. Только потому и значим. А раз так, то мир – набор пособий для наглядного обучения, а история – наставнический процесс.

Ученик – дитя, а учитель – старец. Но при этом все – дети перед лицом природы. («Природная» учительская акция святого Франциска, как она запечатлелась в «конспектах» его учеников – в «Цветочках», едва ли не два века спустя. А Р. Бэкон – францисканский монах.) Усилие души, но и простодушная хитрость. Игра мысли, но и словесный каламбур. Все это разновидности школы, вариации ученичества. Слово сказанное – слово начертанное. И тогда певец, может статься, будет уравнен в правах с писцом. Оба – ученые, ибо язык песнопевца – тростник писца или калам по свитку. Голос нетленен, но столь же нетленны и буквы, ибо свиток сгорает, а буквы возлетают нетронуты. Съесть рукопись – причаститься ее мудрости. Тема ученого – причащающего – буквоеда.

«Тело и голос даруют письмена немым мыслям», – спустя века и эпохи скажет Фридрих Шиллер. Жест и голос влекутся – вместе – к букве и слову, и наоборот. Челнок средневековой научающей учености. Буква в ореоле славы, не меньшей, чем дух, ибо каждая буква Писания – письменное отвердение слова божия – Логоса, Голоса. А коли голос, то и личность, объемлемая Словом. Авторитарная (для всех), но и одиноко уникальная – дух свернут, скрючен, вмят в букву, но оттого не перестал им быть. Напротив, только тем и есть. Ученое средневековье только и делало, что вгоняло дух в букву и, зная, что джин в бутылке, вкушало этот джин странным образом: поглаживая и потряхивая старые-престарые сосуды слов; реторты слогов, флакончики-пузырьки букв. Научение длится, следует шаг за шагом, виется во времени, а смысл – мгновенная магниевая вспышка, сполох вечности.

Смыть буквы вином и выпить! Неизреченные тайны каббалы как бы выбалтывали сами себя в кривых литерах древнейших алфавитов. Вселенная представала огромной, но замкнутой самоё на себя, аудиторией. А может быть, развернутым букварем, где небо – цельный текст, звезды – буквы, все до единой священны, ибо именно из них сложено имя Иисуса Христа. И хотя стены этой аудитории раздвинуты во всю ширь, а двери распахнуты настежь, но уютно в ней – как дома у печки, потому что обучение интимно: у каждого ученика – свой учитель, а у каждого учителя – свой и единственный ученик («Возлюбленные чада мои…»). Множественное число – чада – не прослушивается. А слышится вот что: «Сын мой единственный, возлюбленный…» Как видим, и ученик – под авторитарным надзором, но и сам по себе – одинок и растерян; но потому и всемогущ. В учении, конечно.

Жизнь в учении и есть подлинная жизнь школяра-ваганта, веселого мученика науки, освоившего ученость школьного порядка и академического (сказали бы мы теперь) «занудства» как праздник игры за пределами университетских тогдашних программ – тривиума и квадривиума. Вот оно – урочно-внеурочное время! Собственно, так и должно быть, если мир – школа; школа тоже должна впустить в свои стены то, что ей, этой школе, с виду настоятельно чуждо, – праздный опыт души, прикинувшийся маргинальным пародированием того, что, собственно, и есть ученая жизнь средних веков, ибо, следуя за Честертоном, скажем, что смех и вера в средневековье содержательно совместны. Вот что поет отбывающий в Париж и обещающий своим друзьям непременно вернуться веселый вагант (но поет, ясное дело, в переводе Льва Гинзбурга):

 
Всех вас вместе соберу,
Если на чужбине
Я случайно не помру
От своей латыни,
 
 
Если не сведут с ума
Римляне и греки,
Сочинившие тома
Для библиотеки,
Если те профессора,
Что студентов мучат,
Горемыку-школяра
Насмерть не замучат,
 
 
Если насмерть не упьюсь
На хмельной пирушке,
Обязательно вернусь
К вам, друзья-подружки.
 

Этому только еще предстоит учиться на ученого.

Буквы буквами, но вино вином. Раствор чернильных букв в вине – не лучший напиток для этого развеселого школяра. Бахус и Шахус, упорядочивающие буквы, идут вместе, хотя и поглядывают друг на друга. Взаимно отражаясь, подправляя друг друга. Но и там, и там – та же Scola: этимология и в самом деле – с самого начала – двоится. Двоится, готовая раздвоиться, эта школа. Но не раздваивается, потому что otium и negotium противопоставят себя друг другу много позже – в новые времена. Хотя вагантское школярство – трещина в фундаменте средневековой учености. Вновь XIII или почти XIII век!

Двойное бытие школы, оказывается, коренится в разномыслии слова. Единственного слова, объемлющего всю жизнь, целиком ее всю, понятую как «педиа» (воспитание), или, как сказали бы византийцы, «энциклиос педиа» – всеохватное воспитание; но в каждом своем деятельном шаге – практическое, здравомысленное. И тогда зубрежка, как потом окажется, школьная буквалистская ученость, тоже пойдет в дело – в виде гигантского законсервированного учительско-ученического корпуса. Может быть, и в самом деле дорогой подарок средних веков новым векам: средневековое масло всяческой учебы, которое действительно можно мазать на хлеб энтээровской науки. Хотя и это до поры. А иначе, почему тогда все так озабочены сейчас реформотворческим движением нашей школы? Но… еще раз Честертон: «Если XVIII век был веком Разума, XIII век был веком здравомыслия. Людовик [IX] говорил, что излишняя роскошь в одежде дурна, но одеваться надо хорошо, чтоб жене было легче любить вас. Сразу чувствуешь, что в то время речь шла о фактах, а не вкусах. Конечно, там была романтика; Людовик не только умно и весело судил под дубом – он прыгнул в море со щитом на груди и копьем наперевес. Но это не романтика тьмы и не романтика лунного света, а романтика полуденного солнца». Ибо все ученое научение – только здравого смысла ради, который внятен только выученному. Но только ли выученному?

Свет смысла – просвет… Просвещающее (не в смысле XVIII века, конечно) научение. Итак, университет. И то, скорее, как итог собственно средневековой учености, пребывающий уже за ее пределами, хотя ее же и поясняющий. Но прежде монастырь. А потом, после университета, и цех, и сообщество тайновидцев, и просто школа… И все это – тоже внутри и чуть после. Но что же делать, если время работает без перерыва?!

Как бы там ни было, но сначала – и в самом деле организационные формы средневековой, высвечивающей средневекового человека учености. Но лишь в той мере, в какой это нужно для вхождения в суть нашего дела.

Из разговора для упражнения мальчиков в латинской речи, составленного впервые Эльфриком в начале XI века, а затем распространенного учеником его Эльфриком Батой:

«…Наставник: – О чем хотите вы говорить?

Ученики: – Что нам заботиться о том, что мы будем говорить, лишь бы речь была правильная, а не бабья болтовня и не искаженная…».

Из письма Абеляра (XII век) к Элоизе: «Те, кто теперь обучается в монастырях, до того коснеют в глупости, что, довольствуясь звуками слов, не хотят иметь и помышления об их понимании и наставляют не сердце свое, а один язык… и что может быть смешнее этого занятия – читать, не понимая?.. Ибо, что осел с лирой, то и чтец с книгой, когда он не умеет сделать с ней того, на что она назначена».

А вот из биографии некоего ученого человека: «Шутки и скоморошества разных лиц в комедиях и трагедиях, над которыми обыкновенно разражаются непомерным смехом, он читал со всегдашней своей серьезностью. Содержание он считал совсем не важным, формы же слов и оборотов за самое главное».

И еще к сему. Из описания работ Карла, данного анонимным монахом из Сен-Галленского монастыря, о безошибочном чтении богослужебных книг: «И таким путем он добился того, что во дворце все отлично читали, хотя и без понимания». Чтение ради чтения. Понимание – дело десятое. Зато техника чтения – первейшее дело.

Но центр монашеской педагогики – опыт молитв. И здесь тренинг был куда более тщательным. И вновь: ради буквы – чуждой латинской буквы чуждой латинской речи; но буквы правильной и неискаженной и потому указующей на сокровенный смысл. Карл Великий распорядился: «Символ веры и молитву Господню должны знать все. Мужчин, которые их не знают, поить только водою, покуда не выучат. Женщин не кормить и пороть розгами. Стыд и срам для людей, называющих себя католиками, не уметь молиться».

Содержание (понимание смысла) уходит в немногое по объему, зато в концентрированное важнейшее: символ веры. А буква? Следует выучиться, но выучиться ради смысла, ежемгновенно ускользающего из тенет грамматико-литературных правил универсальной – на целое тысячелетие – акции по универсальному воспитанию. Но… обуквален и сам смысл: символ веры не есть еще вера. Он – ее знаковый алгоритм, научить которому можно. А вот вере?..

Но смысл внесценичен, ибо не сводим к слову; он дан и так: в интуиции, откровении – изначально. Но все чаяния средневековой учености – подвести именно к слову этот сокровеннейший смысл. Вот он уже почти разъяснен, а на деле оброс комментаторской тиной, моллюсками слов, водорослями элоквенций. Но только в них он и жив, вопия о высвобождении из пут словоохотливой средневековой учености. Точнее: очерчено место смысла. А сподобленный такого рода учености это место умеет распознать. «Титаник» смысла-понимания (он же – утлая лодчонка, но такая, в коей можно спасти не тело, но душу) вот-вот вытащат на свет божий учители букв, бормотатели слов и сочинители фраз. Вот-вот вытащат, но вновь упустят. Сети, сплетенной из сколь угодно большого ученейшим образом организованного множества слов, не удержать этой лодчонки смысла со световодоизмещением «Титаника». Но оконтурить чаемый улов эта сеть может.

Все так бы и шло своим чередом, если бы не сшибки буквы и смысла: смысл апофатически внесценичен, а учительский авторитет – на сцене; иногда – купно, хоть ты тресни! Слово и прием порознь, хоть и в вечном драматически напряженном томлении друг по другу. Слово-смысл мгновенно. Прием составлен из звеньев-приемов помельче, сцепленных в длящуюся во времени цепь. Совпасть – сокровенное чаяние этой учености. Осуществимо ли?

Меж пальцев святая вода. Золотой песок по капилляру времени. Вода в песок. «Квадратик неба синего и звездочка вдали…»

В этом и состояла живая жизнь средневековой учености во всей своей противоречивой полноте. Ежемгновенная печаль этой учености с притязаниями вселенского свойства.

Вот как было однажды с епископом падернборнским Мейнверком (Х век). Генрих II велел потихоньку подчистить у него в тексте заупокойной обедни первый слог Pro (fa)mulabis tuis (за рабов и рабынь твоих). Как император и ожидал, епископ не заметил сего и, служа обедню, торжественно пел pro mulis et mulabis tuis (за ослов и ослиц твоих).

Узнав про сыгранную с ним шутку, Мейнверк очень рассердился, поймал устроившего ее королевского капеллана и жестоко высек его. Но потом, пожалев беднягу, он подарил ему в утешение новую рясу.

Случай, конечно, маргинальный, но характерно маргинальный. Грамматико-литеральная изощренность тонка и потому рвется, ибо смысл мал, да дорог, потому что он – золотник. А ученый при всей своей академически формальной скрупулезности того гляди может дать промашку.

Буква вторгается в судьбу, и если не во всю целиком, то в ее временной отрезок. Смешно и весело, но только не посрамленному епископу. Ученая жизнь ученого средневековья пишется латинскими литерами.

Но… Абеляр: «Преподается только… умение складывать слова без понимания, как будто для овец важнее блеять, чем кормиться». Блеять, чем кормиться! Но что преподавалось наверняка, так это только умение; знание приема как такового, ибо умение-прием – всецело для деятельного человека в средние века. Конечно, можно было преподавать арифметику, как это и предусмотрел учебник Боэция. Но все определения всевозможных чисел даны как процедуры их получения, как приемы, ибо научить чему-либо означает построить, сконструировать, создать. Продолжить себя-учителя в предмете, вещи. Смысл – первая и последняя цель приема, хотя в конечном счете не исчерпывается им. Или: вещь как прием, она же – сумма.

«Число есть собрание единиц или множество количества, собранное вместе из единиц». Пусть это почти перевод «Арифметики» Никомаха (I век). Но перевод – всегда истолкование. Обратите внимание вот на что: «Число есть собрание единиц…» – процесс числообразования в таком определении снят. Но здесь же: «Число есть множество количества, собранное вместе из единиц». Процесс числообразования воссоздан, то есть дан как прием, как знание об умении образования вещи. Ученость как образование вещи ли, школяра ли. Должного уметь собрать «число из единиц», если этот школяр читает учебник арифметики, составленный сведущим в математике Боэцием. Ученый в любой культуре – перед знанием о предмете. Здесь же – перед знанием об умении сложить предмет, сделать его, продолжить себя в нем, приобщившись к Смыслу, просвечивающему этот предмет. Предстоит предмету, как во все времена, но и входит в него, как можно входить только в эти – средневековые – времена.

Именно наука научения как знание об умении – непреходящее, поистине новаторское изобретение средних веков. Ново все в целом. Нов каждый шаг этой совершенно особенной учености: от правил домашнего воспитания до университетских и цеховых статутов и уставов.

Но о каком умении идет речь? Это всегда умение указать на смысл, представить вещь как сумму мастерских процедур, проговорить вещь в учительском слове, приобщив к слову наивысочайшего священства, перед которым любой прием бессилен. Потому что это Слово трансцендентно…

Учительско-ученический пафос средневековой жизни укоренен в священном и беспорочном образце – Иисусе Христе, пришедшем творить не свою волю, а волю того, кто его послал. Ученик, посредник, учитель. Бесконечность круга, и в то же время завершенность замыкания круга самого на себя: учитель – ученик – Учитель. Восприятие слова учителя, тождественного в последнем счете Слову Учителя учителей, мало того, что должно быть восприятием жадно-пустой души, и потому души, воспитанной опытом праведной жизни, проходящей под знаком образца – по тексту. Вот почему послушание по истине, то есть по сердцу и по душе, определено апофатически: оно – бестрепетно, безропотно, безотлагательно, безответно. Возможность бытия – в небытии. Полнейшая свобода от какой бы то ни было собственной воли. Именно такой вот истине и следует научиться. Точно так пестуемая душа готова стать обученной. Вопрошающее сердце слушает слово учителя (Слово бога), а бог слышит ропот сердца ученика, если он – пусть в глубинах своих – противится этому Слову. Но … ропот сердца совершенно конкретен, непреходящ, самоценен – к абсолюту не сводим. Томление по совпадению лично самоценного и всеобщего так томлением и осталось. Всеумеющие притязания приема претерпевают неудачу. Смысл научения и прием, на него указующий, шли навстречу друг другу, но разминулись, хотя и в виду друг друга, про-ясняя один другой… Опытная наука Роджера Бэкона и низошедшее откровение…

Школа при соборе – прежде всего наставническое учреждение, научающее в конечном счете правильно жить – складывать правильный текст жизни. Апелляция к рассудку, взыскующему правил, а на выходе – странным образом – воспитанная душа, расположенная правильно жить, то есть жить по тексту, читать и складывать который научил учитель школы. Но это – идеал, до конца так и не осуществленный сколь угодно развитой системой учебных приемов.

Понятно, семи свободным искусствам предшествовали азы, предварявшие все остальное: изучение азбуки, заучивание псалтиря, чтение на латинском языке и письмо, но прежде на восковых дощечках и только потом пером и чернилами на пергаменте. Но до всего этого европейцам пришлось еще очень долго готовить себя к тому, чтобы начать все это учить – осваивать куррикулюм школьной учености. Это обстоятельство тонко подметил французский историк Люс: «Прежде чем думать о широком распространении грамотности, европейцам надо было воспитать в себе любовь к опрятности и привыкнуть к употреблению носильного белья. Только тогда, когда рубашка из предмета роскоши превратилась в предмет первой необходимости, явился материал для приготовления дешевой бумаги, без которой не имело большой цены и самое изобретение книгопечатания». Так сказать, учение до учения; подготовка себя – чистого и опрятного – к встрече с текстом, в котором затвердело на века чистое и круглое Слово. До-университетское образование Роджера Бэкона…