Текст книги "Философия субъективности"

2. Кейс второй – история, приключившаяся с юным Карлом Юнгом

Обратимся к одному подростковому воспоминанию и переживанию Юнга. Содержание этого переживания таково. Однажды в прекрасный летний день 1887 года восхищенный мирозданием Юнг подумал:

«Мир прекрасен и церковь прекрасна, и Бог, который создал все это, сидит далеко-далеко в голубом небе на золотом троне и… Здесь мысли мои оборвались и я почувствовал удушье. Я оцепенел и помнил только одно: Сейчас не думать! Наступает что-то ужасное»[67]67
  Юнг К. Воспоминания, сновидения, размышления. Киев, 1994. С. 46.


[Закрыть].

После трех тяжелых от внутренней борьбы и переживаний дней и бессонных ночей Юнг все же позволил себе додумать начатую и такую, казалось бы, безобидную мысль.

«Я собрал, – пишет он, – всю свою храбрость, как если бы вдруг решился немедленно прыгнуть в адское пламя, и дал мысли возможность появиться. Я увидел перед собой кафедральный собор, голубое небо. Бог сидит на своем золотом троне, высоко над миром – и из-под трона кусок кала падает на сверкающую новую крышу собора, пробивает ее, все рушиться, стены собора разламываются на куски.

Вот оно что! Я почувствовал несказанное облегчение. Вместо ожидаемого проклятия благодать снизошла на меня, а с нею невыразимое блаженство, которого я никогда не знал… Я понял многое, чего не пони-мал раньше, я понял то, чего так и не понял мой отец, – волю Бога… Отец принял библейские заповеди как путеводитель, он верил в Бога, как предписывала Библия, и как его учил его отец. Но он не знал живого Бога, который стоит, свободный и всемогущий, стоит над Библией и над Церковью, который призывает людей стать столь же свободным. Бог, ради исполнения Своей Воли, может заставить отца оставить все его взгляды и убеждения. Испытывая человеческую храбрость, Бог заставляет отказываться от традиций, сколь бы священными они ни были»[68]68
  Там же. С. 50


[Закрыть].

Не правда ли, удивительный текст? Первый вопрос, который здесь возникает, почему подобное толкование мыслей является следованием воли Бога, а не, наоборот, ересью и отрицанием Бога? Ведь Юнг договорился до того, что Бог заставил его отрицать и церковь, и сами священные религиозные традиции. Второй вопрос, может быть даже еще более важный, а почему собственно Юнг дает подобную интерпретацию своим мыслям? Материал воспоминаний вполне позволяет ответить на оба вопроса.

В тот период юного Юнга занимали две проблемы. Первая. Взаимоотношения с отцом, потомственным священнослужителем. По мнению Юнга, отец догматически выполнял свой долг: имея религиозные сомнения, он не пытался их разрешить, и вообще был несвободен в отношении христианской Веры и Бога. Вторая проблема – выстраивание собственных отношений с Богом, уяснение отношения к Церкви. Чуть позднее рассматриваемого эпизода эти проблемы были разрешены Юнгом кардинально: он порывает в духовном отношении и с отцом, и с Церковью. После первого причастия Юнг приходит к решению, которое он осознает так:

«В этой религии я больше не находил Бога. Я знал, что больше никогда не смогу принимать участие в этой церемонии. Церковь – это такое место, куда я больше не пойду. Там все мертво, там нет жизни. Меня охватила жалость к отцу. Я осознал весь трагизм его профессии и жизни. Он боролся со смертью, существование, которой не мог признать. Между ним и мной открылась пропасть, она была безгранична, и я не видел возможность когда-либо преодолеть ее»[69]69
  Юнг К. Воспоминания, сновидения, размышления. Киев, 1994. С. 64.


[Закрыть].

Вот, оказывается, в каком направлении эволюционировал Юнг. На этом пути ему нужна была поддержка и смысловая, и персональная. Но кто Юнга мог поддержать, когда он разрывает и с отцом, и с Церквью? Единственная опора для Юнга – он сам, или, как он позднее говорил, «его демон»[70]70
  «Но существовал и другой мир, и он был как храм, где каждый забывал себя, с удивлением и восторгом постигая совершенство Божьего творения. В этом мире жил мой „Другой“, который знал Бога в себе, он знал его как тайну, хотя это была не только его тайна… „Другой“, „номер 2“ – типичная фигура, но осознается она немногими… мир моего второго "Я" был моим, и все же у меня всегда оставалось чувство, что в том втором мире было замешано что-то помимо меня. Будто дуновение огромных миров и бесконечных пространств коснулось меня, будто невидимый дух влетал в мою комнату – дух кого-то, кого давно нет, но кто будет всегда, кто существует вне времени» (там же, С. 55, 74).


[Закрыть]. Однако понимает этот процесс Юнг иначе: как уяснение истинного желания и наставления Бога. Именно подобное осознание происходящего и обуславливают особенности понимания и интерпретации Юнгом своих мыслей. Юнг, самостоятельно делая очередной шаг в своем духовном развитии, осмысляет его как указание извне, от Бога (в дальнейшем, во взрослой профессиональной жизни – как указание от бессознательного от архетипов), хотя фактически он всего лишь оправдывает и обосновывает этот свой шаг. На правильность подобного понимания указывает и юнгеанская трактовка Бога. Бог для Юнга – это его собственная свобода, а позднее, его любимая онтология (теория) – бессознательное. Этот пример позволяет понять также еще одну вещь – роль ранних форм социализации. Почему, спрашивается, Юнг придает такое значение своим фантазиям, верит им? Не потому ли, что в противоположном уже не мог разубедить его отец, ведь Юнг находился с ним в конфликте. Поэтому Юнг с удовольствием подчиняется требованиям Бога, повелевающему стать свободным, следовать своему демону, отдаться бессознательному.

Итак, приходиться признать, что Юнг приписал Богу то, что ему самому было нужно. Интерпретация мыслей Юнга, так же, как затем и других проявлений бессознательного – сновидений, фантазий, мистических видений, представляет собой своеобразную превращенную форму самосознания личности Юнга. Превращенную, потому что понимается она неадекватно: не как самообоснование очередных шагов духовной эволюции Юнга, а как воздействие на Юнга сторонних сил – Бога, бессознательного, архетипов. Есть еще одно воспоминание, подтверждающее эту мысль.

В книге Юнг приводит сон, относящийся уже к взрослому состоянию и предсказавший ему разрыв с Фрейдом. События сновидения, пишет Юнг, «происходили в горной местности на границе Австрии и Швейцарии. Были сумерки и я увидел какого-то пожилого человека в форме австрийских императорских таможенников… В нем было что-то меланхолическое, он казался расстроенным и раздраженным… кто-то сказал мне, что этот старик – лишь призрак таможенного чиновника, что на самом деле он умер много лет назад». Вот как Юнг истолковал этот сон. "Я стал анализировать, и слово "таможня" подсказало мне ассоциацию со словом "цензура". "Граница" могла означать, с одной стороны, границу между сознательным и бессознательным, с другой же – наши с Фрейдом расхождения… Что же до старого таможенника, то, очевидно, его работа приносила ему больше горечи, нежели удовлетворения – отсюда раздражение на его лице. Я не могу удержаться от аналогии с Фрейдом»[71]71
  Там же. С. 167.


[Закрыть].

Интересно, что сам Юнг фактически понимает, что это не предсказание, а скорее способ, помогающий ему оправдать очередной шаг своей эволюции – разрыв с Фрейдом.

«В то время (в 1911 году), – пишет Юнг, – авторитет Фрейда в моих глазах уже сильно пошатнулся… Когда мне приснился этот сон, я все еще глубоко чтил Фрейда, но в то же время уже стал относиться к нему критически. Судя по всему, я еще не осознавал ситуации и пытался каким-то образом найти решение. Это характерно для ситуации проецирования. Сон поставил меня перед необходимостью определиться»[72]72
  Там же. С. 167–168.


[Закрыть].

Но пожалуй, приведенный пример – это единственный случай, когда Юнг, сам того не осознавая, по сути фальсифицирует собственную квалификацию сна, как сна-предсказания. Во всех остальных случаях Юнг трактует сновидения как объективный опыт, как материал бессознательного, который приходит к нему независимо от его желаний или "давления" шагов юнгеанской эволюции.

3. Кейс третий – преступление и наказание

Речь пойдет о реальной жизненной истории, пересказанной в третьем номере газеты «Еврейское слово» Аркадием Красилыциковым.

«Из колхозу мне удалось сбечь в четырнадцать годков, – начала свой рассказ Клавдия Зотова. – Нужны были работницы на торфоразработках. В деревню нашу прислали ответственного товарища, он меня и внес без лишнего разговора в списки, не поглядев, что годков мне мало. Я росту была большого и сильная на вид.

Два года потом жила в бараке и работала формовщицей на прессе по 12–14 часов в сутки, но к пятьдесят первому году предприятие это свернули за нерентабельностью, в бараках стали селить бывших зеков, высланных на 101-й километр. Я же должна была вернуться в колхоз – с голодухи пухнуть, но тут нашелся добрый человек и устроил меня на ткацкую фабрику в город Порхов…

Теперь скажу о главном. Работал у нас на фабрике один еврей семейный по фамилии Лонж, Яков Самойлович. Фельдшером работал в здравпункте. Был женат, имел двоих детей, с большой разницей в возрасте. Старшем – сыну – Вене, как мы познакомились, было уже 17 лет, а младшенький Сашок – только народился.

У меня случилась большая любовь к этому Вене. Можно сказать, я из-за этой любви и поступила в вечернюю школу учиться, в пятый класс, а он, Венечка, как раз десятый кончал в школе обычной. Вене может поначалу тоже показалось, что мила я ему и желанна. Я у него первой женщиной стала в жизни. Наша любовь с год продолжалась, а потом его в армию забрали, и он мне оттуда письмо отписал, что просит прощения за все, но больше близость со мной соблюдать не намерен, не хочет меня обманывать и предлагает не ждать его с Дальнего Востока, а устроить свою личную жизнь с другим человеком.

Много времени прошло, но могу смело сказать, что горя сильнее не было в моей жизни. Хотела даже руки на себя наложить.

Нужно вспомнить, какое было время тогда. Все вокруг говорили, что евреев скоро высылать будут на Север, в лагеря, так как они «убийцы в белых халатах». Отца Вени с медицинской работы выгнали, но директор наш был человек добрый и умный. Он Якова Самойловича оставил при фабрике разнорабочим. Так и сказал: «до лучших времен»

Мне доброты и ума не хватило. Я страшным письмом Вене ответила. Смысл письма был такой: как он, жидовская морда, посмел меня, русскую девушку, бросить, надсмеялся над моими высокими чувствами.

Веня на это письмо не ответил, а я все горела страшным огнем. Я вдруг возненавидела не только его, но и все семейство Лонжей. Я тогда задумала страшную месть: решила украсть их недавно рожденного сыночка, отнести его в дальний лес и там бросить в снег, чтобы он умер холодной смертью. Я тогда подумала, что мне за это ничего не будет от властей, потому что все евреи в СССР будто стали вне закона, и с ними можно было делать все что угодно.

Надо сказать, что наше общежитие было близко от дома Венички моего. Вот однажды и случился подходящий момент младенца выкрасть. Маленький меня хорошо знал и улыбался, когда я его в коробку большую из фанеры посадила. Так и несла до леса. Он мне оттуда агукал из коробки, а потом даже заснул. Так я почти бежала с Сашком более часа, а потом ушла от дороги по глубокому снегу в лес, поставила коробку под ель и стала бечь от этого места.

Тут Сашок будто понял все и заплакал. Он плачет в крик, а я бегу. Потом как-то вдруг силы кончились, упала, хватаю снег губами и ясно понимаю, что не смогу бросить маленького так, на смерть.

Вернулась, взяла его на руки, а Сашок сразу плакать перестал. У него всю жизнь был такой характер. К людям с большим доверием относился. Никогда потом не верил, что человек человеку – волк, даже во взрослом возрасте не верил».

Клавдия решила выдать украденного мальчика за своего сына, прижитого от случайного человека, отвезла в деревню к матери, которая сначала его и воспитывала. Потом Зотова взяла заболевшую мать с «сыном» к себе. Судьба Саши сложилась удачно: он окончил школу с отличием, поступил на математический факультет МГУ, закончил аспирантуру и затем стал работать в «почтовом ящике».

«И тут я заболела. Тяжело заболела раковым заболеванием груди. Случайно подслушала разговор врачей о своей судьбе, что жить мне осталось совсем недолго. Тут меня совесть стала мучить, и вызвала я Сашко прямо к операции своей. Он прилетел сразу же. Сел у моей кровати в этой чертовой районной больничке, смотрит на меня и говорит всякие слова, руки мне целует. Вот оно отговорился, тогда и моя очередь пришла говорить.

Он все узнал из моего больного шепота. И про ту коробку из фанерки зимой, и про своих родителей, и про мою любовь к его брату Веничке. Шепчу и плачу, шепчу и плачу. Глаза закрыла, боюсь на Сашку смотреть. Потом открыла глаза: смотрю – по его щеке тоже слеза бежит.

– Жалко мне тебя, мама, – говорит мой сынок украденный. – Так жалко, что и сказать тебе не могу.

Надо же, такие слова мне… Что дальше? Как видите не померла я. Живу, вот уже 13 лет после того смертного приговора. А Сашка мой нашел отца, совсем старенького, и брата (мама его к тому времени померла). Он их нашел, выправил свои документы по новой, а в 1993 году подались они всей семьей в Израиль…

Семья у Вени хорошая, детей трое, уже внуки имеются. Я с ним два раза виделась. Один раз в России, другой – здесь, недавно. Все прощения просила, но он вздыхал тяжко, ничего не сказал. Думаю, не простил меня из-за матери. Та всю жизнь Сашеньку своего вспоминала…»[73]73
  Красильщиков А. Еврейская месть. Быль. ЕС. N 3. 24–30 января 2007.


[Закрыть].

Назовем все своими словами, безусловно, Клавдия Зотова совершила преступление (украла ребенка) и многие годы не раскаивалась в этом. Ею двигали желание мести и «голые схемы» – распространенные в те годы культурные сценарии, что евреи – «убийцы в белых халатах» и «ей за это ничего не будет от властей, потому что все евреи в СССР будто стали вне закона, и с ними можно было делать все что угодно»[74]74
  Интересно, что даже сюжет мести (отнести в лес на холодную и голодную смерть) взят из культуры. Вспомним Александра Сергеевича:
«Так ли?» Зеркальце в ответ:«А царевна все же милее,Все румяней и белее».Делать нечего. Она,Черной зависти полна,Бросив зеркальце под лавку,Позвала к себе ЧернавкуИ наказывает ей,Сенной девушке своей,Весть царевну в глушь леснуюИ, связав ее, живуюПод сосной оставить тамНа съедение волкам…

[Закрыть]. В период преступления она явно была не в себе («я все горела страшным огнем»). С одной стороны, Клавдия всю жизнь любила Веничку, а с другой – ввергла в трагедию его семью и ускорила смерть его матери.

Но убить ребенка Клавдия все же не смогла, хотя хотела. Более того, она его полюбила, воспитала как своего, а на пороге смерти ее «стала мучить совесть», она два раза выпрашивала прощения у своего Венички. Зотова все же имеет совесть, она не может убить маленького ребенка, заботится о нем и любит его. У Клавдии была добрая и любящая мать, и сама Зотова способна на большую любовь (правда, как говорят в народе, любила «по-своему»). Но главное, оказалось, что для Клавдии маленький ребенок – это не орудие мести, а беззащитное дитя, нуждающееся в защите и любви. Немаловажными являются и угрызения совести[75]75
  Недавно появившийся на экране фильм «Остров» поразил современную зрительскую аудиторию именно тем, что главный герой фильма всю жизнь переживает угрызения совести и старается помощью людям, чтобы искупить свой грех.


[Закрыть].

4. Что собой представляет личность, и как на ее развитие влияют условия модернити?

Продумаем эти три кейса. Во всех случаях речь идет о становлении личности в юном возрасте и поступках, во многом определивших жизнь человека. Автор начал работать над собой и продолжает это делать до сих пор. Юнг, порвав с отцом и церковью и приписав Богу нужные качества, и дальше в науке и жизни следовал этому образцу. Клавдия Зотова, украв ребенка, определила тем самым всю свою дальнейшую жизнь. Обсуждая, что такое личность, Александр Асмолов ссылается на Леонтьева:

«А.Н. Леонтьев писал: “Первые активные и сознательные поступки – вот начало личности. Становление ее происходит в напряженной внутренней работе, когда человек как бы постоянно решает задачу, “чему во мне быть”… Чем больше действие человека отклоняется от типичных действий большинства людей, тем вернее, что за ним стоят “внутренние” личностные факторы – внутренние “диспозиции” (предрасположенности к действиям)»[76]76
  Асмолов А. Г. Психология личности. Принципы общепсихологического анализа. М., 2001. С. 140.


[Закрыть].

Во всех случаях наши герои действовали самостоятельно, что является одним из признаков становления личности. При этом они вышли на новое понимание реальности (им потребовалась такая опора). Автор увидел свою судьбу в образе Обломова. Юнг узнал «волю Бога, стоящего над Библией и Церквью, заставляющего отказываться от традиций, сколь бы священными они ни были». Клавдия Зотова убедила себя, что «евреи в СССР вне закона, и с ними можно делать все что угодно».

Итак, становление личности, поступок, новая реальность, вошедшая в сознание. Асмолов объясняет становление личности очень просто: личность исходно существует в человеке, но до поры до времени спит. Противоречия в деятельности человека пробуждают ее.

«Поиск “двигателя”, дающего начало активности личности, необходимо искать в тех рождающихся в процессе потока деятельностей противоречиях, которые и являются движущей силой развития личности”… Выступая как источник развития личности социально-исторический образ жизни как бы задает появившемуся на свет человеку сценарий, втягивая его в определенный распорядок действий. Жесткость этого распорядка действий зависит прежде всего от того, насколько варьирует в конкретном социально-историческом образе жизни свобода выбора тех или иных видов деятельности»[77]77
  Там же. С. 195, 340.


[Закрыть].

В предложенной Асмоловым схеме человек “выбирает” виды деятельности, “овладевает” собственным поведением, решает задачу “чему в нем быть” и т. п., то есть он уже сознателен и сформирован, но его личность была на заднем плане и до поры до времени не осознавалась. Однако, что тогда объясняется, ведь главное как раз понять, откуда эта личность взялась и как она сформировалась?

Подобный подход, когда вводится предпосылка о предсуществовании личности, которая затем, в процессе развития себя раскрывает (то есть полагание своеобразного гомункулуса), объясняет и важный тезис А. Асмолова о том, что личность в истории была всегда.

«Итак, – пишет он, – на самых разных этапах человеческой истории в развитии культуры ведут между собой нескончаемый диалог социотипическое и индивидуальное поведение личности. Наличие этого диалога служит доказательством того, что в истории не было безличного периода существования общества»[78]78
  Там же. С. 310.


[Закрыть].

Не подтверждает ли история с Юнгом концепцию Александра Асмолова? Разве не он сам решает, «чему в нем быть». Кто в нем это решает, если не его личность? Кто решал для автора, что он будет себя переделывать и закалять свою волю? Однако не все так просто. Ведь на Юнга решительное влияние оказало его желание порвать с отцом и церковью, а на меня влияние гуманистической литературы и слезы моей матери. Может быть, поступок и новая реальность только оправдывали это давление? К тому же современные культурологические и историко-психологические исследования показывают, что личность – довольно позднее образование. В филогенезе она складывается не раньше античной культуры, а в онтогенезе только в подростковом возрасте, когда взрослые, посылая ребенка в школу, начинают склонять его к самостоятельному поведению. Подвесим пока этот вопрос, чтобы к нему вернуться потом.

Обратим внимание еще на два момента. Первый, поведение Юнга близко к асоциальному, а Клавдии Зотовой вполне асоциальное, даже криминальное. В воспоминаниях Юнга есть, в частности, такой выразительный пассаж.

«Ребенком я чувствовал себя одиноко, и я одинок до сих пор, поскольку я знаю, и я должен объяснить и напоминать людям то, что они не знают и, в большинстве случаев, не хотят знать… С некоторыми людьми я был очень близок, по крайней мере до тех пор, пока они были как-то связаны с моим внутренним миром; но затем могло случиться так, что я вдруг отстранялся, потому что не оставалось ничего, что могло меня с ними связывать. До меня с трудом доходило, что люди продолжают существовать – даже когда им уже нечего сказать мне… Я мог увлекаться многими людьми, но стоило мне проникнуть в их суть, волшебство исчезало. И я нажил себе множество врагов. Но всякий человек, если он человек творческий, не принадлежит себе. Он не свободен. Он – пленник, влекомый демоном»[79]79
  Юнг. Цит. соч. С. 351.


[Закрыть].

В этом исповедальном тексте нетрудно узнать традицию Сократа, доведенную до предела, до крайности романтической эпохой мысли: подобно великому греку, Юнг говорит обществу и толпе крайне неприятные вещи и одновременно понимает, как чудовищно он сам выглядит в свете обыденной общественной морали.

Тем не менее, Юнг вполне здоровый в психическом отношении человек. А вот Клавдия Зотова, здорова ли она? Юрист и психиатр скажет, что, конечно же, да. Юрист еще добавит, что Зотова – преступница. И оба они вынуждены будут признать, что сегодня тысячи, если не многие миллионы людей похожи в своих поступках на Клавдию Зотову. С одной стороны, они вроде бы не безумны, и в обычной жизни мало чем отличаются от остальных людей, с другой – преступники (насильники, убийцы и прочее). Если они нормальные люди, то, как могли совершить такие преступления (украсть ребенка, убить, изнасиловать)? Уже два раза по ТВ был показан страшный сюжет. Вполне нормальный по обычным меркам человек, «хороший производственник и товарищ» (будем так его дальше и называть), выкопал на своем огороде глубокий погреб, замаскировал и оборудовал его по последнему слову техники, затем поймал двух девушек и много лет держал в своей тюрьме и насиловал. При этом с точки зрения психиатров, он вполне вменяем, понимал, что делает, может отвечать за свои поступки перед судом. Приведу еще один кейс, надо сказать, сильно задевший меня своей правдой – повесть Галины Щербаковой.

В издательстве «Вагриус» вышли три повести Щербаковой, которые, перефразируя классика вполне можно назвать «энциклопедией жизни российского маргинала» («Время ландшафтных дизайнов»). Особенно меня поразила «История Устиньи Собакиной». Главная героиня повести, Дита Синицина названная матерью-уборщицей в честь Эдиты Пьехи, ничем последнюю не напоминала. Дита была страшненькой, не знала своего отца, зато хорошо была знакома с бедностью, унижением, несправедливостью. В результате уже к тринадцати годам Синицина решила, «что бедна, нелюбима в классе, и что она отомстит за все это в свое время»[80]80
  Щербакова Г. Время ландшафтных дизайнов» М., 2003. С. 162.


[Закрыть]. Когда Дита «заходилась в мести» – а с ней такое бывало, – горели лицо, шея, хотелось рвать все ногтями, зубами, и она прежде всего видела перед собою отца, которого должна найти и убить. Отца, которого как бы не было «ваще»[81]81
  Там же. С. 163


[Закрыть].

Вот в каком нехорошем направлении стала развиваться личность юной Диты Синициной. Когда она подросла, то старалась мстить всем, до кого могла дотянуться. При этом лгала на каждом шагу, «считая, что вранье во всех случаях – удобно и выгодно. Как в сберкассе. Хотя что она знает про сберкассу? Ничего. Сроду у них там ничего не лежало. Проценты же от вранья набегали всем неустанно и без сбоев, поэтому все и врали»[82]82
  Там же.


[Закрыть].

Внешне жизнь Синициной протекала вполне благополучно – отлично, лучше всех, закончила школу, поступила в институт, затем в аспирантуру вышла на защиту – но за этой витриной во тьме клубились иные облака, прокрадывались опасные звери. Диту съедали зависть и ненависть.

«Все люди – дерьмо. Все! Ей нравится пользоваться в кругу своих (в студенческом общежитии. – В.Р.) самым что ни на есть отборным матом… Она распинает всех и вся (своих же гостей. – В.Р.), потому что так им, сволочам, и надо за все, за все – за мать – идиотку, неумеху, за преподавателя латиниста (переспавшего с Дитой один раз, просто так, из любопытства, а не любит ли страшненькая слаще и страстнее. – В.Р.), за неудобную койку, за все сразу, что было и есть… И она говорит неумным, что они кретины, неказистым – что они уроды. Она раскрывает тайные тайны и коварные замыслы. «Сволочь! – кричат ей, – Какая же ты сволочь!». Она остается одна с грязной посудой в темной комнате, как в яме»[83]83
  Там же. С. 171–172.


[Закрыть].

В последний период жизненные перипетии разворачиваются стремительно и ужасно. Чтобы ухватить свою синюю жар-птицу – удачу, Дита пытается совратить Володю, талантливого студента первых курсов, невольно толкнув его на самоубийство; избавляется от собственной слабоумной матери, вывезя ее в заброшенную деревенскую местность и оставив в поле одну; присваивает чужую диссертацию и заметки к ней Володи и пытается защитить диссертацию как свою; а когда в последний момент плагиат становится известным, и защита срывается, крадет в общежитии первый попавшийся паспорт и, изменив имя и фамилию (вот где появляется Устинья Собакина), бежит из Москвы, мечтая стать автором дамских детективных романов.

«Она напишет роман «Время синицы». Надо писать откровенно, птицы поют открытым горлом, а собаки лают широкой пастью. Они не стыдятся своего голоса. Все это надо бросить людям в лицо – нате! Хавайте, это наше собственное дерьмо, мое и ваше! Я – Устинья Собакина – сделаю это. И пусть задохнутся жабы и прочая ползающая, не умеющая лаять тварь»[84]84
  Щербакова Г. Время ландшафтных дизайнов» М., 2003. С. 212.


[Закрыть].

Такие вот тараканы и осы ползали и летали в голове Диты Синициной – Устиньи Собакиной на всех порах мчащайся в поезде для завоевания глупого мира. Но неожиданно, вдруг, все оборвалось – Диту убил другой «Собакин», Олежек Корзун. Олежек, сколько себя помнил, мечтал избавиться от своего отца, горького пьяницы-миллиционера, любимое занятие которого «было размахивать пистолетом, целиться в жену и детей, а выстреливать в посудный шкаф и заваливаться мертвой тушей до очередного звонка будильника. Олежек решил, что сегодня он отца порешит обязательно, а сам подцепится к какому-нибудь товарняку – только его и видели.

«И вот тут странно, – пишет Щербакова, – начинают сближаться два побега: побег воровки, мечтающей о писательской славе, и побег мальчика-семиклассника, мечтой которого был велосипед и бандана»[85]85
  Там же. С. 213


[Закрыть].

Прежде чем реализовать задуманное, убить отца, Олежек решил потренироваться. Вынул у спящего родителя пистолет, пошел к железной дороге, спрятался за валун, а когда пришел поезд, расстрелял его.

«Не долетела Синичка до Устиньи Собакиной. Русское пьянство – это вам не лужа поперек пути, через которую можно при желании и перепрыгнуть. Русское пьянство с его бесконечными отростками и корнями вверх – это судьба. Фатум. Рок. Пуля юного мстителя попала Дите ровнехонько в середину лба. Олежек видел перед собой отца и именно такую смерть ему намечтал. Но ведь сказано: пуля – дура, целишься в мечту, а убиваешь жизнь»[86]86
  Щербакова Г. Время ландшафтных дизайнов» М., 2003. С. 212.


[Закрыть].

Символично само название повести. Кто перед нами? Кто есть, а кого нет? Синицина, ненавидящая всех, говорящая одно, но думающая всегда другое? Впрочем, как и вся Россия.

«Что живем в лучшей стране, а главная ложь – в самой справедливой. Что весь мир нам завидует и уж полмира идет нашим путем, потому как у нас человек человеку друг, товарищ и брат. Дита примеряла все на себя и чувствовала: жмет и трет. Не то. Мать проклинала дом и жителей, которые специально ей сорили. Дита проклинала мать, что та была дурой и тупицей и не сумела вывернуться из темноты и нищеты. Ненавидела школу, которая жалела ее, некрасивую отличницу, которую нельзя ставить в первый ряд. Стану! – кричала себе Дита. Стану первее всех, а будете мешать – растопчу. Вот это «растопчу» из какого-то детского стишка проросло ее особенно»[87]87
  Там же. С. 163.


[Закрыть].

Кто перед нами? Подающая надежды аспирантка или бездарная, круглая отличница, готовая «съесть чужой мозг», но не имеющая подлинного таланта и интереса к науке?

Провинциалка Дита Синицина, дочь уборщицы-идиотки или молодая ученая звезда, а еще лучше модная писательница детективных романов Устинья Собакина?

Кто – законопослушный гражданин, он же господин (раз меня не поймали, я – гражданин и господин, и прошу меня не беспокоить) или убийца собственной матери и воровка?

Жалкое зрелище человеческого падения или поднимающее голову чудовище? Переспав со своим бывшим одноклассником Прохоровым ради мести латинисту и меркантильного интереса, Дита колеблется, а не перерезать ли спящему Прохору горло, так, на всякий случай, чтобы не выплыла ненужная информация.

Присвоив тетрадки покончившего жизнь Володи и диссертацию филолога Рахили Бесчастных, Дита размышляет:

«Сплошь и рядом люди поедают чужие мозги, а некоторые даже не в переносном смысле. Вот сейчас у нее в руках тетради глупого мальчишки и диссертация старой тетки. Это же ее счастье, ее удача. Ей даже не пришлось его убивать – сам ушел под воду»[88]88
  Там же. С. 182.


[Закрыть].

Но вот Рахиль, задумавшую вдруг на старости лет поехать в Москву и защищать докторскую диссертацию, Синицина твердо решила убрать со своего пути.

«Нужны были деньги, и не маленькие, на поездку в Москву. Там крутятся большие деньги, там придумываются идеи, там стоят бокалы с пенящимся вином. И туда поедет эта овца Рахиль, на которую она, Дита, и пустит трамвай»[89]89
  Щербакова Г. Время ландшафтных дизайнов» М., 2003. С. 184.


[Закрыть].

И пустила, следуя сценариям современных мыльных опер. Сначала Дита состряпала пасквиль на работу Рахили Бесчастных и с помощью приятеля-журналиста, заплатив в очередной раз собственной натурой, опубликовала его в печати. Потом подбросила эту статейку Рахили, только-только пришедшей в сознание после операции (приезд Рахили Москву случайно совпал с обострением ее болезни, поэтому она попадает на больничную койку).

«Две розы лежали у нее на груди в завернутой газетке. Она развернула ее, листочки розы были мокрые и прилипли к большой статье «Филологическое мародерство». Взгляда хватило, чтобы понять: это ее книг, размазывали по стенке, не оставляя ей права не только что на защиту, а на саму жизнь. Ибо она, Рахиль, была примитивна, глупа, скудоумна стара, наконец, и не современна.

Ей захотелось закричать, потому что вместе с этими словами в нее вошла боль, и Рахиль понимала, что ей эту боль не вынести, что это уже конец конца…»[90]90
  Там же. С. 202.


[Закрыть].

Личность Диты двоится, ускользает как определенная реальность, Синицина-Собакина и есть, и ее нет. Но не так ли ускользает от нас и множится социальная реальность? Кто взорвал мирных граждан в Москве, Нью-Йорке и Лондоне? Мстители, сумасшедшие, борцы за социальную справедливость, купленные за деньги наемники, исламские фундаменталисты, безнравственные спецслужбы, саудовские нефтяные шейхи?

В третьей повести Щербаковой «Ангел мертвого озера», замыкающей книгу, бомбистом собирается стать спятивший почтенный отец семейства, Иван Иванович, случайно узнавший, что его единственная дочь Варя – лесбиянка. Но отцовское открытие только повод, к террору Ивана Ивановича толкает психическое заболевание. Обострение болезни (шуб) у потенциального бомбиста случайно совпадет с реальным терактом. Иван Иванович оказался на Пушкинской площади, где в этот момент гибнут невинные люди. В голове его все склеивается: Ивану Ивановичу кажется, что это именно он бросил бомбу.

«Он ходил без ума по Москве и оказался на Пушкинской. Встал у перехода. Боже, сколько их, людей, не отобранных правилами жизни, а существующих бессистемно, как рыбы в океане… А потом и его слегка тряхнуло, потому что осыпались стекла и лопались стены. Ему что-то кричали, звали помочь, но он думал, что вот он сделал то, что хотел, он их взорвал – людей. Он не помнил, как он достал бомбу, не помнил, кого хотел взорвать. Но вот взорвал же! Видимо, эту женщину, если запомнил. Да! Да! Ее. Она еще подошла и посмотрела на него. Б… ь»[91]91
  Щербакова Г. Время ландшафтных дизайнов» М., 2003. С. 293–294.


[Закрыть].

Но вот что симптоматично. Намерения и мотивы Ивана Ивановича были вполне серьезные, они мало чем отличались от тех, которыми руководствуются настоящие террористы. Не случайно, к окончательному решению Ивана Ивановича склоняет Владимир Ильич – главный фундаменталист XX века; по сравнению с ним Усам бен Ладен выглядит всего лишь как старательный ученик.

«Слишком много народу в Москве, – думал Иван Иванович, – и слишком много бракованного… Как эти меньшинствующие… Он вспомнил свой сон и то, как маленький, но самый умный человек сказал ему глаза в глаза: «Много нас». Если б договорил, то сказал бы: «порченных». Такая мудрость простых слов, рожденных поворотом головы Ленина исключительно для Ивана Ивановича, вернула к простой мысли: если нас много, значит, надо, чтобы стало меньше. Надо помочь вождю»[92]92
  Там же. С. 285, 293, 294.


[Закрыть].