Текст книги "Два Витгенштейна. Философско-патографический анализ"

8. О том, что такое Мысль

3 Логической Картиной Фактов является Мысль

Мысль (Gedanke) для Витгенштейна (как и для Фреге: см. его исследование «Мысль» (Фреге 1987) имеет объективизированный антипсихологический характер и принципиально соотнесена с Пропозицией. Строго говоря, мысль – это и есть Пропозиция (ср. тезис 4: Мысль – это Пропозиция, обладающая Смыслом). Обладая то же Логической Формой, что и Факт, она изоморфна Факту. Существует легенда, рассказанная несколько по-разному Н. Малкольмом и Г. фон Вригтом, о том, как Витгенштейн уже в Кембридже пересмотрел идею Логической Формы как потенциального изоморфизма между Картиной, Мыслью, Пропозицией и Фактом: «Витгенштейн и преподаватель экономики в Кембридже П. Сраффа подолгу обсуждали между собой идеи “Трактата”. Однажды (кажется, они ехали в поезде), когда Витгенштейн настаивал, что пропозиция и то, что она описывает, должны иметь одинаковую “логическую форму”, характеризоваться одинаковой “логической сложностью”, Сраффа сделал жест, знакомый неаполитанцам и означающий что-то вроде отвращения или презрения: он прикоснулся к месту под подбородком наружной стороной кончиков пальцев и спросил: “А какая логическая форма у этого?” Вопрос Сраффы породил у Витгенштейна чувство, что абсурдно настаивать на том, будто бы пропозиция и то, что она описывает, должны иметь ту же самую “форму”. Это разрушило власть над его же собственной теорией о том, что Пропозиция на самом деле должна быть “картиной реальности, которую она описывает”» (Малкольм 1994: 71).

3.001 «Положение Вещей мыслимо» означает: мы можем создать его Картину.

Таким образом, мышление, по Витгенштейну, равносильно моделированию Логических Картин, так как Картина содержит в себе Возможность той Ситуации, которую она изображает (см. 2.203).

3.01 Совокупностью всех истинных Мыслей является Картина Мира.

В отличие от Вайсгербера, для которого Weltbild – это обыкновенная научная метафора, Витгенштейн действительно представляет себе Картину Мира как огромное полотно, элементами которого являются все истинные Пропозиции. Конечно, возможность построения такой Картины является чисто умозрительной, так как, во‑первых, невозможно установить даже для большей части высказанных мыслей, являются ли они истинными или ложными (ср. Даммит 1987), и, во‑вторых, невозможно чисто технически одномоментно описать все истинные мысли. Если же представлять себе этот процесс реально во времени, тогда он приведет к бесконечному регрессу, так как, пока одни мысли будут регистрироваться как истинные, другие, уже зарегистрированные, могут стать ложными, и наоборот. Наконец, последний и самый сложный вопрос. Даже если обойти трудности, перечисленные выше, то остается неясным, включать ли в Картину Мира мысли, выраженные в художественной литературе вымышленными персонажами. Этот вопрос, в свою очередь, порождает проблему, считать ли Мир, в котором мы живем, действительным в строгом смысле слова или множеством возможных миров. Во втором случае в его Картину войдут все воображаемые фиктивные пропозиции, но это будет мир без берегов. В первом случае это будет слишком узкий мир (именно так назвал Мир «Трактата» Г. фон Вригт (Вригт 1986). Витгенштейн выбирает первое.

3.02 Мысль содержит Возможность мыслимой ею ситуации. Мыслимое тем самым является Возможным.

Этот тезис является пояснением тезиса 3.001. Мысль определяет не только действительное, но и возможное, то есть не только Факты, но и Ситуации. В этом смысле «носитель» мышления располагает не только возможностью высказать то, как обстоит дело, но и содержит в своем мыслительном аппарате весь арсенал возможных направлений событий или положений дел. Но данный тезис содержит еще одно заявление, которое можно повернуть, так сказать, объективно-идеалистически. «Мыслимое тем самым является Возможным». Но значит, если можно помыслить, что существуют гномы, ручные тигры (см. Moore 1959), или золотая гора (Рассел 1996), если можно помыслить, что существуют квадратные круги, стало быть, все это возможно в действительности. Вероятно, по Витгенштейну, мысль, что существуют квадратные круги, не является настоящей мыслью, так же как предложение «Глокая куздра бодланула бокра» не является пропозицией, так как они не удовлетворяют критерию осмысленности [4]. Но критерии осмысленности – это очень скользкая вещь. В 1950‑е годы Хомский приводил в качестве совершенно бессмысленного высказывание «Бесцветные зеленые идеи яростно спят», а спустя 20 лет Р. О. Якобсон показал, что это предложение можно прочесть как вполне осмысленное. Как найти выход из этого мейнонгианства, Витгенштейн, в отличие от Рассела с его теорией дескрипций, не говорит.

3.03 Мы не можем помыслить ничего нелогического, поскольку иначе мы должны были бы мыслить нелогически.

Кажется, что это суждение содержит в себе парадокс, так оно противоречит обыденным речевым установкам, то есть таким выражениям, как: «это нелогично», «в твоих рассуждениях нет логики» и т. п. По мысли Витгенштейна, Логика пронизывает Мир, и границы Мира проходят по границам логики. Логическая ошибка в рассуждении о чем-либо покоится не на отсутствии Логики, а на ее неверном использовании, она не вне Логики. Так же как человек может заблудиться, сбиться с пути, но это не значит, что правильного, истинного пути объективно не существует. Его можно найти, точно так же, как можно найти логическую ошибку, которая совершается не вопреки логике, а в результате неверного следования ей.

3.031 Когда-то было сказано, что Бог может создать все: но только не то, что противоречило бы законам Логики. Именно о таком «нелогическом» Мире мы не могли бы ничего сказать, как он выглядит.

Витгенштейн исходит из предпосылки, что Логика одна. В конце ХХ века, конечно, можно сказать, что это неверно. Существует целый ряд сводимых и несводимых друг к другу многозначных паранепротиворечивых модальных и интенсиональных логик, которые значительно отличаются друг от друга по системе аксиом и выводу. См., например, (Семантика модальных и интенсиональных логик 1971, Зиновьев 1960). Говоря в терминах семантики возможных миров, положение Витгенштейна о том, что нельзя сказать о нелогическом мире, как он выглядит, равносильно высказыванию о том, что не существует невозможных возможных миров. Я. Хинтикка в статье «В защиту невозможных возможных миров» показал, что это не так (Хинтикка 1980).

Кроме того, с ортодоксальной христианской точки зрения Бог всегда выше Логики и создает ее вместе с миром. С историко-антропологической точки зрения современному логическому мышлению предшествует мифологическое, в котором нет логики в витгенштейновском смысле слова (Леви-Брюль 1994, Лосев 1980). Витгенштейн, впрочем, с последним тезисом в его фрэзеровском варианте был категорически не согласен (см. его «Заметки о «Золотой ветви» Фрэзера (Витгенштейн 1987). Наконец, идеи поздних постпсихоаналитиков К. П. Юнга, Д. Бома, С. Грофа говорят о возможностях другого, внелогического постижения реальности (Гроф 1992). Конечно, нельзя сказать, что все эти идеи опровергают мысль Витгенштейна, потому что в определенном смысле Витгенштейн вообще не говорит о человеческом сознании не только в психологическом, но и в философском смысле. Его позиция в «Трактате» вообще антименталистская. В поздних работах Витгенштейн от такой позиции отказывается. В них сознание, хотя и на свой лад, его интересует в каком-то смысле даже в первую очередь.

9. О том, что же случилось с Витгенштейном в деревне

1921 год был первым годом, из тех, что Витгенштейн провел в альпийских деревнях: Траттенбахе, Пухберге и Оттертале. Однако было бы наивным видеть в этом чисто романтический порыв, бегство от цивилизации в дикость в духе «Кавказского пленника», Онегина с Печориным и героев, от них происходящих, того же Оленина из толстовских «Казаков». Однако и в этом есть своя доля правды. Романтический герой, погрязший в пороках городской жизни, интуитивно ехал в деревню, чтобы очистить душу. Так Христос постился 40 дней в пустыне перед тем, как начать служение, тем более, что, как пишет Уильям Бартли, сделавший очень много для прояснения подробностей жизни Витгенштейна в деревнях, «трудно отрешиться от мысли, что сознательно или бессознательно, лучше или хуже Витгенштейн подражал Христу» (Бартли 1994: 193).

Так или иначе, на Витгенштейна и его решение очень значительно повлияла школьная реформа, проходившая под руководством министра образования Австрийской Республики Отто Глeкеля.

При Габбсбургах система образования была традиционной. Из учеников готовили законопослушных, богобоязненных, хотя и просвещенных подданных империи. Основная педагогическая доктрина была направлена на запоминание и воспроизведение материала. Творческие способности учеников не активизировались. Самостоятельная активность не поощрялась.

В противоположность этому Глeкель и его сторонники в своих Arbeitschule (рабочих школах) предполагали, что ученик должен стать активным участником учебного процесса. Sich etwas erarbeiten – получение знания путем активной индивидуальной работы, более самостоятельного и независимого мышления.

Среди реформаторов были социалисты, которые считали, что новое направление в образовании политически необходимо. Они хотели, чтобы крестьяне и рабочие в новой республике были свободны от авторитарного давления в школе, так как им предназначено быть гражданами демократического государства, спсособными самим принимать решения.

Программа казалась на редкость привлекательной, – пишет Бартли. – На нее обратили внимание деятели системы образования во всех странах. Но в полуфеодальном обществе, сохранившемся в Нижней Австрии после Первой мировой войны, далеко за пределами таких крупных промышленных городов, как Вена и Грац, подобная программа казалась скорее не планом школьной реформы, а программой инакомыслия и революционных преобразований. Людвиг Витгенштейн был далек от того, чтобы горячо поддерживать программу. Несмотря на то, что сам он и члены его семьи лично знали Глeкеля, Витгенштейн часто высмеивал наиболее примитивные лозунги и пункты программы. Вряд ли можно будет найти лучшую иллюстрацию не только положительного потенциала, но и слабых сторон школьной реформы с политической точки зрения, чем деятельность Людвига Витгенштейна в Нижней Австрии. Дело в том, что многие крестьяне, среди которых он жил, воспринимали самого Витгенштейна и новые методы образования, которым он следовал, как нечто таящее в себе угрозу их привычном образу жизни (Бартли: 200).

Между тем не только сам Людвиг, но и его семья участвовали в деле образования. Так, Мининг открыла под Веной школу для бедных венских мальчиков. Она помогала Людвигу в его работе в деревенских школах, оплачивала экскурсии его учеников в Вену. То есть все, что делалось в этой семье, как всегда, делалось серьезно и ответственно. К тому же Витгенштейн прошел курсы обучения на учителя начальных классов. Первоначально он хотел преподавать в каком-нибудь маленьком городке под Веной. Так он однажды поехал в Земмеринг, приятный и сравнительно благоустроенный городок. Но именно это его разочаровало, и он решил здесь не оставаться. Директору он объяснил, что он видел в центре города парк с фонтаном, а это его не устраивает. Ему нужно «нечто сугубо сельское» (Monk: 192–193).

Хотя Траттенбах и разместился в горах, его не назовешь прелестной австрийской деревушкой. Расположенный на высоте 2500 футов над уровнем моря, с севера обрамленный цепью крутых гор (высотой до 5000 футов), а с юга – небольшой речкой и громадными горными хребтами, Траттенбах и поныне неуютное, необжитое местечко с убогими домишками; должно быть, во времена Витгенштейна он являл собой еще более унылое зрелище. Климат там суровый; горные громады препятствуют проникновению достаточного количества солнечного света в деревни, исключая особые дни, когда солнце движется строго с востока на запад, ибо именно в таком направлении и вытянулся Траттенбах (Бартли: 201).

Сначала Витгенштейну очень понравилось в новом месте. Он писал Расселу, находившемуся тогда в Пекине:

Еще совсем недавно жизнь ужасно угнетала и тяготила меня, но теперь я немного приободрился.

В этом же письме он не без игривости пишет, что, вероятно, он единственный на свете учитель начальных классов, который переписывается у профессором, проживающим в Пекине.

Спустя три недели он пишет Энгельманну восторженно:

Я работаю в очаровательном местечке Траттенбах… Я доволен своей работой в школе; в ней мое спасение, а иначе джин выйдет из бутылки (Engelmann 1969: 38–39).

Но прошел год, и Витгенштейн уже был глубоко несчастен: Траттенбах ему опостылел. Расселу, возвратившемуся в Англию, он пишет:

Я все еще в Траттенбахе, а вокруг, как всегда, царит пошлость и низость. Я понимаю, что в большинстве своем люди везде ничтожны, но здесь они гораздо никчемнее и безответственнее, чем где бы то ни было. Я, вероятно, останусь в Траттенбахе на этот год, но не дольше, поскольку даже с учителями у меня натянутые отношения.

Рассел в ответном письме возразил на это, что все люди порочны и в Траттенабахе они не лучше и не хуже.

На что Витгенштейн ответил:

Вы правы, в Траттенбахе люди ничуть не хуже остальной части рода человеческого. Но Траттенбах – особенно ничтожная деревушка в Австрии, а с началом войны австрийцы так низко пали, что слишком тяжело говорить об этом.

Вероятно, прав Уильям Бартли, когда он говорит, что Витгенштейн ориентировался на идеализированный образ крестьян, по Льву Толстому:

Вероятно, сильнее всего Витгенштейна задевало то, что крестьяне упорно не желали походить на нарисованный Толстым образ. В «Исповеди» Толстой рассказывает, как по возвращении из-за границы он обосновался в деревне и занялся устройством крестьянских школ, спасаясь от городской лжи. На долю же Витгенштейна выпало изведать крестьянскую ложь и тупость (Бартли 1994: 204).

Помимо коренного населения, часть из которого работала на шерстеперерабатывающей фабрике, а часть занималась сельским хозяйством, в Траттенбахе жил священник, управитель фабрики и школьные учителя. Над ними был инспектор Кундт, который жил в центре сельского округа Нойнкирхене. Два школьных учителя – Георг Бергер (он был также и директором школы) и Мартин Шерляйтнер – обосновались в Траттенбахе в 1918 году. Оба не прошли обучения в духе реформы Глeкеля и не сочувствовали ей. У Витгенштена были хорошие отношения с Кундтом и Шерляйтнером, а с Бергером он конфликтовал.

Единственным настоящим другом Витгенштейна как в Траттенбахе, так и в Оттертале, – пишет Бартли, – был священник Алоиз Ноерурер. Он приехал в Траттенбах в 1917 году. Этот «длинноволосый социалист» до мозга костей, этот дерзкий и романтический, под стать самому Витгенштейну, новатор-бунтарь, заботился не столько о традиционных церковных обрядах, сколько о религиозном и нравственном пробуждении своей паствы. Когда один из жителей деревни отказался от соборования, Ноерурер не скрывал своего восхищения. Он часто служил мессу не на латыни, а на немецком языке и стоял лицом к молящимся, хотя римско-католическая церковь повсеместно ввела такую литургическую практику только после Второго Ватиканского собора. Когда его действия вызвали нарекания, Ноерурер немилосердно ругал деревенских жителей. И когда Арвид Сегрен наведывался к Витгенштейну (что он делал регулярно) оба друга <…> с превеликой радостью отправлялись в церковь, чтобы послушать, как Ноерурер бранит траттенбахцев (Бартли: 208).

Поскольку Витгенштейн часто тушевался в своем общении с крестьянами, а священник с ними не церемонился, Витгенштейну часто приходилось обращаться к нему за помощью. Бартли описывает знаменитое «чудо», которое при посредстве Ноерурера и Бергера сотворил Витгенштейн в Тратенбахе:

На фабрике остановилась паровая машина. Приглашенные из Вены инженеры не смогли ее починить. Они посоветовали разобрать ее и отправить на ремонт в столицу, чем повергли в уныние директора и рабочих. Тогда Витгенштейн попросил Бергера добыть для него от фабричного мастера разрешение на осмотр машины. Мастер неохотно согласился, и Витгенштейн в сопровождении Бергера появился на фабрике. Он обследовал машину со всех сторон и велел позвать на подмогу четырех рабочих. Следуя указаниям Витгенштейна, рабочие принялись ритмично постукивать по машине, и к удивлению присуствующих она заработала. Витгенштейн сначала было отказался от предложенного ему вознаграждения, но потом, уступив настоятельным просьбам, согласился на то, чтобы фабрика обеспечила детей шерстяной одеждой, а Ноерурер распределил бы ее между ними (Бартли: 209).

Витгенштейн в целом скрывал свое происхождение от учителей и в то же время ему хотелось знать, что они о нем думают. Однажды в присутствии Сегрена и Хензела он спросил Бергера на прямую, что думают о нем коллеги. Бергер нехотя ответил, что они считают его «знатным бароном». Он рассказывал кое-кому из коллег и сельчан о «Трактате», называя его первоначальным названием Der Satz и говоря, что они не поймут в нем ни слова. Иногда он выдавал фразы типа Ich hatte einst einen Diener, der hiess Konstantin (У меня когда-то был денщик по имени Константин). Да и не так давно это было – в 1916 году, это был пленный русский, денщик Витгенштейна, появившийся у него с того момента, когда его произвели в офицеры. Всего пять лет прошло. А кажется, что это была совсем другая жизнь. Вместо военной формы Витгенштейн, отвергнувший традиционную одежду учителя – шляпу, костюм, галстук и воротничок – носил рубашку с открытым воротом и серые брюки. По улице он ходил с бамбуковой тростью, держа под мышкой блокнот. Жил в очень убогой комнатенке у одной и самых бедных семей, питался же так скудно, что этим приводил односельчан в совершенный ужас. Он обедал в бедной семье Трахтов, с которыми его познакомил священник и которых он полюбил. Позже он посылал им из Англии открытки, и в 30‑е годы два раза тайно приезжал в Траттенбах, чтобы навестить больную жену Трахта.

Витгенштейн устраивал для учеников экскурсии в Вену и Глоггниц. Эти экскурсии оплачивали Мининг и Пауль Витгенштейны. Экскурсии увязывались с ключевыми принципами школьной реформы, прежде всего с принципом «самодеятельности» (Selbsttatigkeit) и комплексного обучения Учитель должен был развивать у подростков навыки самостоятельного мышления.

На экскурсии в Вену дети обычно проводили две ночи в школе Мининг, а потом ехали обратно в Траттенбах.

Ученики, конечно, страшно любили Витгенштейна и ходили за ним как привязанные, чем, естественно навлекли на него ненависть своих родителей, которые считали, что он хочет отвадить их от будущей помощи в земледельческих работах и переманить в город. Были, однако, и конфликты с самими учениками, но проходили они сугубо «по-витгенштейновски».

Бывшая ученица Витгенштейна в Траттенбахе Анна Бреннер вспоминает:

На уроке арифметики мы сидели на первом ряду. Моя подруга Анна Фeлькерер и я один раз решили не отвечать на вопросы. Витгенштейн удивлялся: «Что с вами?» На вопрос, сколько будет трижды шесть, Анна сказала: «Я не знаю». Меня он спросил, сколько метров составляет километр. Я ничего не сказала. Тогда Витгенштейн сказал: «Если вы не знаете, я спрошу у ребенка из младших классов, который знает». После урока Витгенштейн позвал меня в кабинет и спросил: «Ты не хочешь учить арифметику или не можешь?» Я сказала: «Да, я хочу». Витгенштейн сказал мне: «Вообще ты хорошая ученица, но вот арифметика… Или, может быть, ты больна? У тебя болит голова?» Тогда я солгала: «Да». «Тогда, – сказал Витгенштейн, – пожалуйста, пожалуйста, Бреннер, можешь ли ты простить меня?» Когда он это говорил, он молитвенно сложил руки. Я сразу почувствовала свою ложь и позор» (Monk: 195–196).

Так или иначе, в преподавании математики Витгенштейн достиг ошеломляющих результатов. У десятилетних подростков он вел продвинутый курс алгебры, он также преподавал историю в гораздо большем объеме, чем это предусматривалось программой начальной школы. А на уроках литературы читались не только сказки, но и стихи, и «Путешествия Гулливера», басни Лессинга, притчи Толстого – все это присылал или привозил Витгенштейну по его просьбе Хензел.

Отсюда закономерно вытекало обвинение, которое выдвигали крестьяне против Витгенштейна, что он хочет отвадить их детей от крестьянского труда и сделать так, чтобы они поехали в город учиться. Это обвинение не было лишено оснований, но лишь как поверхностное. Витгенштейн считал, что молодой сын фермера может получить образование в городе и, вернувшись в деревню, стать грамотным фермером. Об этом он твердил все время родителям, но они не верили ему, этому экстравагантному чужаку, не верили в его добрые намерения. Получалось, как в известной песне Галича, когда герой отдыхает в санатории среди простых стариков и старух:

 
И казалось мне, что вздор этот вечен,
Неподвижен, словно солнце в зените.
И когда я говорил: «Добрый вечер!»,
Отвечали старики: «Извините!»
 
 
И кивали, как глухие глухому,
Улыбаясь не губами, а краем:
«Мы, мол, правда не хотим по-плохому,
Но как надо, извините, не знаем».
 
 
Я твердил им в их мохнатые уши
В перекурах за сортирною дверью:
«Я такой же, как и вы, только хуже».
И поддакивали старцы, не веря.
 

Карл Грубер был любимым учеником Витгенштейна. Это был интровертный мальчик, чем напоминал самого Витгенштейна. После окончания школы в 1921 году он продолжал частным образом заниматься у Витгенштейна, который преподавал ему продвинутые курсы латыни, древнегреческого и математики. Они вместе ужинали и вообще много времени проводили вместе. Чтобы дать Карлу подобающее образование, Витгенштейн решился при живых родителях… усыновить Карла. Карл, очень привязавшийся к Витгенштейну, согласился. Фрау Грубер была готова принять предложение учителя, но отец отказался в грубой форме. С переездом Витгенштейна в Пухберг контакты прекратились. Но Карл оказался смелее своих сверстников. Он наперекор родне поехал учиться в Вену. Подыскав работу, он пытался найти Витгенштейна, но узнал, что тот уехал в Кембридж. Дело, стало быть, было не ранее 1929 года. Он не сумел найти работу по способностям и, как утверждает Бартли, грустил, что потерял контакт со своим учителем, а то бы он мог бы также стать профессором философии (не больше и не меньше!).

Оскар Фухс был тоже способный ученик, но ехать в Вену не хотел, заявив, что станет, сапожником, как и его отец. Как и в двух других случаях, родители мешали контактам сына с «этим сумасшедшим». Они даже не разрешили Витгенштейну взять Оскара на Рождество в Вену на какой-то спектакль. Когда Витгенштейн уехал в Пухберг, они с Оскаром полтора года переписывались.

В сентябре 1922 года Витгенштейн наконец уехал из Траттенбаха – сначала в деревню Носсбах, где он продержался только месяц. В ноябре 1922 года он приехал в Пухберг, богатую и процветающую деревню, где ему было объективно лучше всего. Жители Пухберга были состоятельными благодаря тому, что это было курортное место, они поэтому были рады, что учитель занимается с их детьми. К тому же во время пребывания в Пухберге вышел наконец «Трактат», и Витгенштейн познакомился с его переводчиком, юным математическим гением Фрэнком Рамсеем.

В сентябре 1924 года Витгенштейн перебирается в последнюю из четырех деревень. Он, видимо, уже устал «от всего этого», поэтому срывается даже на учениках, не говоря уж о коллегах.

Директор школы Йозеф Путре, с кем Витгенштейн дружил еще в Траттенбахе, был социалистом и хорошо к нему относился. Разногласия возникали только на религиозной почве. Директор был атеистом и высказался однажды против обряда целования руки священника. На что Витгенштейн реагировал довольно оригинальным контрдоводом. «Когда люди целуются, – заметил он, – это тоже делается при помощи губ».

И хотя Оттерталь был довольно благополучным местом, Витгенштейн писал, в частности, Хензелю:

Все равно трудно. Моя карьера учителя подходит к концу. Я один против дюжины. Что я могу сделать?

Оказывается он кое-что мог еще сделать. Именно в Оттертале он написал «Словарь для народных школ» (Worterbuch fur Volksschulen), в котором он кодифицировал ту диалектную разновидность немецкого языка, на которой говорили в Австрийских Альпах. В отличие от «Трактата» эта вторая и последняя изданная при жизни Витгенштейна его книга вышла в свет очень быстро, но, так же как «Трактат», имела в своем роде большой успех. Она вышла в 1926 году в издательстве Holder – Pichler – Tempsky и была переиздана в 1977 году.

Однако Витгенштейн в письмах продолжал твердить свое. Так, в письме Энгельманну в феврале 1925 года он пишет:

Я страдаю от человеческих, вернее, от нечеловеческих существ, с которыми я живу – короче, все как обычно!

Кончилось же все тем, что Витгенштейн просто был вынужден бежать из Оттерталя.

Бартли пишет:

Повод для окончательной расправы с Витгенштейном в Оттертале в 1926 году нечаянно обнаружился четырьмя годами раньше, в Траттенбахе. Тогда один из любимых учеников Витгенштейна, брат Карла Грубера Конрад, сыграл со своим учителем злую шутку (вспомним признания Анны Бреннер. – В. Р.), после чего по деревне поползли слухи о «применении им телесных наказаний». Однажды на уроке географии Витгенштейн влепил Конраду пощечину за плохой ответ. Конрад тайком расковырял нос карандашом; пошла кровь; дети заволновались. Конраду разрешили выйти из класса и остановить кровотечение. Однако он, по его собственному признанию, сделанному сорок пять лет спустя, исхитрялся не останавливать кровотечение до конца урока. История о том, как Витгенштейн расквасил Конраду нос, быстро облетела поселок. К тому времени шутник зашел слишком далеко и не осмелился рассказать правду. Но некоторые ученики проведали об истинных событиях и сами начали устраивать подобного рода розыгрыши. Так, например, провинившийся и поставленный в угол ученик стоял-стоял в углу минут пять, а потом симулировал обморок и падал на пол. Тогда-то и заговорили в Траттенбахе и Оттертале о царившей на уроках Витгенштейна палочной дисциплине, в результате которой дети падают в обморок и истекают кровью (Бартли: 224).

На самом деле как будто Витгенштейн, хотя и действительно прибегал к розгам, делал это не чаще других учителей. Чаще всего он наказывал за ложь. Интересна история про пирожки (в духе рассказа Льва Николаевича про сливы; помните: «Мать купила слив»?)

Витгенштейн находился в Тратенбахе уже второй год, когда во время масленицы <…> крестьянин Трахт, как обычно, отправил Витгенштейну вместе с одним из учеников жареные пирожки. Но мальчик, уже стоя на пороге комнаты Витгенштейна, съел два пирожка. На следующий день на уроке учитель спросил его: «Сколько пирожков ты съел у меня?» Ученик, пораженный тем, что Витгенштейн узнал о его поступке, густо покраснел и пролепетал: «Я съел два пирожка». Тогда Витгенштейн похвалил его за правдивый ответ и вместо наказания объяснил ему, что Трахт вложил в пакет незамеченный им листок бумаги, на котором стояла цифра «13», чертова дюжина (Бартли: 225).

Справедливости ради следует рассказать противоположного свойства эпизод, поведанный самим Витгенштейном летом 1937 года «на исповеди» Фане Паскаль, которая вспоминает:

Самая болезненная часть исповеди шла в конце – оживший и требовавший откровенного признания травматический опыт. В то недолгое время, когда он учительствовал в деревенской школе в Австрии, ему случилось ударить и ранить маленькую девочку из своего класса. <…> Когда она пожаловалась директору, Витгенштейн стал отрицать свою вину. <…> Это тот случай, когда он солгал, навсегда отяготив свое сознание (Паскаль 1994: 125).