Текст книги "Два Витгенштейна. Философско-патографический анализ"

10. О том, что такое Пропозициональный Знак

3.12 Знак, при помощи которого мы проявляем Мысль, я называю Пропозициональным знаком. И Пропозиция это Пропозициональный Знак в его проективном отношении к Миру.

Здесь и далее, где это представляется возможным, глагол ausdruecken и производное от него существительное Ausdruck мы переводим как «проявлять» и «проявление», а не «выражать» и «выражение» как в предыдущих переводах. Этим достигается, во‑первых, рассогласование с понятием «выражение» в значении «сочетание слов», «суждение» и, во‑вторых, большая выразительность этого чрезвычайно важного для Витгенштейна термина: Мысль существует как будто в непроявленном, скрытом, потенциальном виде; Пропозициональный Знак проявляет, раскрывает, актуализирует Мысль, делаем ее зримой, «чувственно-воспринимаемой» (последнее роднит систему витгенштейновских взглядов со средневековым трактатом Анандавардхана «Дхваньялока», где речь также идет о проявленном и непроявленном смысле. Термины Пропозиция (Satz) и Пропозициональный Знак (Satzsache) соотносятся у Витгенштейна примерно так же, как в русской лингвистической традиции соотносятся термины «высказывание» и «предложение». Высказывание (Пропозиция) – это предложение (Пропозициональный Знак) в данном конкретном употреблен.

3.12 Знак, при помощи которого мы проявляем Мысль, я называю Пропозициональным Знаком. И Пропозиция – это Пропозициональный Знак в его проективном отношении к Миру; предложение (Пропозициональный Знак) – это совокупность всех существующих и возможных употреблений данного высказывания (Пропозиция).

3.13 Пропозиции принадлежит то, что принадлежит Проекции, но не проецируемое.

Стало быть, Возможность проецируемого, но не оно само.

Стало быть, в Пропозиции не содержится ее Смысл, скорее, Возможность его проявления.

(«Содержанием Пропозиции» называется содержание осмысленной Пропозиции.)

В Пропозиции содержится Форма ее Смысла, но не его содержание.

Проецируемое – это область денотатов: Предметы, Положения Вещей, Ситуации и Факты. Они не принадлежат Пропозиции. Ей принадлежит то, что принадлежит проекции, то есть область Знаков: Имена и Свойства или отношения, Элементарные Пропозиции и Пропозиции. Общей у проекции и проецируемого является Логическая Форма, в частности Форма Смысла, то есть то, каким способом проецируемое отображается в проекции. Пропозиция содержит Форму Смысла, а не сам Смысл, то есть Возможность при помощи изоморфного отображения стать Картиной того или иного фрагмента Реальности; Пропозиция содержит потенциальность Смысла.

3.14 Суть Пропозиционального Знака заключается в том, что его элементы, слова, соединяются в нем определенным образом.

Пропозициональный Знак – это некий Факт.

Здесь налицо мотивный параллелизм с разделом 2.03, где говорится о том, что в Положении Вещей Предметы соединены подобно звеньям цепи.

Пропозиция, так же как и Картина (опять-таки мотивное варьирование 2.142), является Фактом, то есть не потенциальным, возможным, а действительным, актуальным элементом Реальности.

Суть этой «фактуальности» Пропозиционального Знака состоит в том, что в нем имеет место соединение между собой определенных знаковых элементов, причем не произвольное конгломератное, а структурное (синтаксическое) соединение. Это соединение, эта структура и является Фактом, вне зависимости от того, выражает ли она действительное положение дел или только возможное.

Например, если мы скажем, что у всех марсиан квадратные глаза, и при этом мы никогда не видели ни одного марсианина, и возможно, что они вообще не существуют, если они существуют, то квадратность их глаз не подтверждается, все равно конструкция

∀ (M) (V (a) α (a (k)),

где ∀ – квантор всеобщности, M – множество марсиан, a – обладание глазом, K – быть квадратным, будет оставаться Фактом. Фактом является не содержание того, что у всех марсиан квадратные глаза. Фактом является то, что Пропозициональный Знак «У всех марсиан квадратные глаза» утверждает то же, что ∀ (M) M (a) α (a) (k)).

3.141 Пропозиция ни в коей мере не является словесным конгломератом.

(Так, музыкальная тема не является конгломератом звуков.)

Пропозиция является четко артикулируемой.

Здесь подчеркивается структурный характер связи между элементами Пропозиции. Как в предложении должен быть субъект и предикат, так в музыкальной теме должны быть тоника, доминанта и субдоминанта. Как музыкальная тема – это определенная иерархия звуков и мотивов, так в предложении имеет место иерархия языковых знаков – имен и словосочетаний. Суть структурности, артикулированности Пропозиции состоит в наличии иерархии, в подчинении одних элементов другим. Суть хаоса, конгломерата, невразумительности – в неупорядоченном равноправии всех элементов.

3.143 То, что Пропозициональный Знак является Фактом, завуалировано обычным проявлением его как письменного или печатного. Поскольку, например, в напечатанной Пропозиции Пропозициональный Знак не отличается существенно от слова.

(Возможно, поэтому Фреге называл Пропозицию составным Знаком.)

3.1431 Сущность Пропозиционального Знака существенно прояснится, если мы будем думать о нем как о составленном не из написанного, а из пространственных Предметов (столов, стульев, книг).

Мы уже приводили пример, в соответствии с которым тот факт, что Земля круглая, можно продемонстрировать в виде глобуса. Мы пользуемся словами как наиболее экономным способом выражения мыслей, что и вуалирует статус мысли как Факта. Когда у Свифта на острове Лапута вместо слов пользовались вещами, которые вынимали из мешка по мере надобности, это было гораздо менее экономно, но зато не создавалось впечатления, что коммуникация – это нечто эфемерное.

Предложение может быть не только аналогичным слову, оно может быть формально неотличимым от слова, то есть состоять формально из одного слова и даже из одной буквы, как в знаменитом лингвистическом примере, как два римлянина поспорили о том, кто из них скажет самое короткое предложение. Первый сказал: «Eo rus» (Я поеду в деревню). Другой ответил: «I» (Поезжай) (I – императив от глагола «идти»– Eo, ei, itum, ire; пример приводится в учебнике А. А. Реформатского «Введение в языкознание»). Фреге считал Пропозицию сложным именем, имеющим два значения – истина и ложь. Для Витгенштейна такое понимание неприемлемо, так как Мир для него состоит из Фактов, а не вещей, поэтому Пропозиция является коррелятом Факта.

3.1432 Не «комплексный Знак ‘a R b’ означает, что a находится в каком-то отношении к b», скорее, то, что «a» находится в определенном отношении к «b», означает, что a R b.

Этот раздел считается одним из наиболее трудных для понимания, и практически его так или иначе затрагивают все комментаторы «Трактата».

Витгенштейн говорит: Не комплексный знак «Луна меньше Земли» (например) означает, что Луна находится в каком-то отношении к Земле, скорее, то, что Луна находится в каком-то отношении к Земле, означает, что «Луна меньше Земли». Здесь смысл в том, что первичными являются простые символы: Луна, Земля, меньше чем, а сложная Пропозиция (Пропозициональный Знак) является функцией от Смысла этих простых знаков: потому что простые Знаки неизменны – они составляют субстанцию Мира, а сложные – изменчивы. Пропозиция ‘a R b’ производна от составляющих ее элементов, в частности, потому, что она может быть ложной, и истинным будет противоположное положение дел, выражающееся формулой ‘b R a’ (Земля меньше Луны). Значение Пропозиции будет изменено на противоположное, но все простые Символы останутся прежними.

3.144 Ситуации можно описать, но не назвать.

(Имена походят на точки, Пропозиции – на стрелки, они обладают Смыслом.)

Имя и Пропозиция, для Витгенштейна, различаются принципиальным образом. Имя может только называть, именовать, и поэтому у имени самого по себе нет Смысла, оно лишь указывает на предмет. За пределами витгенштейновской семантики последнее справедливо лишь для имен собственных. Так, у имени Сократ нет смысла, оно просто указывает на человека, которого оно таким образом выделяет. Поэтому подлинное Имя является логически простым, соответственно обозначая логически простой Предмет. По Витгенштейну, Имя нельзя определить, оно является исходной сущностью и не обозначает никаких свойств. За пределами витгенштейновской семантики для обыкновенных имен существительных это, разумеется, не так. Значения имен существительных (нарицательных) определяются в словарях и в обыденном общении. Но для Витгенштейна имя вроде «стул» приобретает значение только в Пропозиции (так же как Предмет реально существует лишь в Положении Вещей – 2.0121). Словарный «стул» есть лишь некая абстракция. Следуя логике Витгенштейна, когда мы говорим «Он сидел на стуле», то всегда следует представлять некий конкретный стул так, чтобы он стал неопределяемым именем, практически собственным именем, стулом А. Как в кинотеатре, где каждый стул задан координатами места и ряда. Стул на пересечении этих координат действительно предстает точкой, лишенной собственного смысла, но лишь указывающей на определенную позицию в логическом пространстве. Стул – это чистая номинация, отсутствие смысла, точка. «Он сидит на стуле» – это дескрипция, наличие смысла, стрелка. Хотя, конечно, можно сказать: «Дай мне стул» или «Где же ваш стул?», и это не будет, строго говоря, дескрипцией, описанием Положения Вещей (о логике императивов и о соотношении дескриптивного и модального в модальных высказываниях см. Ross 1941, Хилпинен 1986, Stenius 1960, Руднев 1996), однако в «Трактате» рассматриваются более простые отношения между Миром и языком, в каком-то смысле частный случай этих отношений. По свидетельству госпожи Энком, поздний Витгенштейн говорил о «Трактате», как о часах, которые идут имманентно правильно, но показывают неправильное время: «Витгенштейн часто говорил, что в “Трактате” не все неправильно: он похож не на сумку, полную хлама, а, скорее, на часы, но такие часы, которые не скажут вам правильное время» (Anscombe 1960: 78).

3.2 В Пропозиции Мысль может быть проявлена так, что Предметам Мысли будут соответствовать элементы Пропозиционального Знака.

3.201 Эти элементы я называю «простыми Знаками», а такую Пропозицию «полностью проанализированной».

Здесь главная «музыкальная тема» «Трактата» получает свое предварительное завершение. Как Факт (или Ситуация), состоит из Положений Вещей, а Положение Вещей из Простых Предметов, так Мысль=Пропозиция изоморфна Факту (или Ситуации), а «простые Знаки»– (Имена) – простым Предметам.

3.202 Простые Знаки, использующиеся в Пропозиции, называются Именами.

3.203 Имя обозначает Предмет. Предмет является его значением. («А» тот же самый Знак, что «А»).

Глагол bedeuten и отглагольное существительное Bedeutung, начиная с ключевой статьи Г. Фреге «Ueber Sinn und Bedeutung» (Фреге 1977), обозначают денотат, референт – в противоположность термину Sinn (Смысл), означающему (у Фреге) способ реализации денотата в знаке. Пример Фреге: Утренняя звезда и Вечерняя звезда имеют один денотат, но два разных смысла. По Витгенштейну, имя имеет только денотат (точнее, указывает на референт), но лишено Смысла. Смысл Витгенштейн понимает несколько по-другому, чем Фреге, как Возможность осмысленного употребления. Поэтому Смыслом обладает для него только Пропозиция.

В последнем предложении этого раздела, взятом в скобки, кажется, что Витгенштейн просто выражает фундаментальный для логики закон рефлексивности: А равно А. Но тогда его высказывание было бы пустой тавтологией. По-видимому, Витгенштейн здесь хочет подчеркнуть, что каждый раз, когда знак А появляется перед нашим (мысленным) взором, он обозначает один и тот же Предмет. То есть если мы договоримся, что знак А будет обозначать Луну, то он всегда будет обозначать Луну, и только Луну. Преимущества Знака перед объектом в том, что Знак не уникален. А – А – А – А – каждый раз могут обозначать один и тот же предмет, хотя в материальном смысле каждое из этих А – другое. Со знаками легче манипулировать, чем с предметами, их не надо нести за собой в мешке. Предмет может быть тождествен только самому себе. Знаков может быть много, и каждый из них (если он обозначает один и тот же Предмет) тождествен другим таким же знакам. Таким образом, Витгенштейн формулирует идею тождества не Предметов, а Знаков, заключающуюся в том, что, заменяя Предметы, Знаки уравниваются между собой в любой из своих экземплификаций. В этом смысл, в частности, витгенштейновского противопоставления Пропозиционального Знака (Satzsache, пропозиционального инварианта) и Пропозиции (Satz, конкретного знакового варианта).

3.21 Конфигурация простых Знаков в Пропозициональном Знаке соответствует конфигурации предметов в Ситуации.

Здесь развивается идея изоморфного отображения языком реальности, которые можно схематически изобразить так:

3.22 Имя в Пропозиции заменяет Предмет.

Одно из утверждений Витгенштейна, которое может показаться трюизмом, если не рассматривать его в контексте всего «Трактата». Действительно, что может быть более элементарным, чем семиотическое утверждение о том, что имя заменяет предмет. Это аксиома любой семиотической теории. Но, во‑первых, здесь важен лейтмотивный изоморфизм. Предмет является простым (2.02), стало быть, заменен он может быть простым же Знаком. Это ведет за собой ассоциацию, в соответствии с которой как Предметы образуют субстанцию Мира, так Имена (в отличие от Пропозиций) образуют субстанцию языка (в явном виде эта мысль не выражена). И далее, если простое Имя заменяет Предмет, то сочетание простых имен, еще не введенное в терминологический обиход – Элементарная Пропозиция, – заменяет Положение Вещей, и, наконец, Пропозиция заменяет Ситуацию и Факт. Таким образом, в одной, кажущейся трюизмом фразе конденсируется сразу несколько линий «Трактата».

3.221 Предметы я могу лишь называть. Они заменяются Знаками. Я могу лишь говорить о них, но я не могу проявлять их.

Пропозиция может лишь сказать то, как существует вещь, но не что она такое.

Осуществляя развитие мистической (незнаковой) стороны своей доктрины, Витгенштейн говорит: можно сказать о Предмете, как он соотносится с другими Предметами (Луна меньше Земли) или каков он (Земля круглая). Но язык не может проникнуть в суть вещей. А поскольку мышление ограничено языком, то человек не может представить в знаковом воплощении суть вещи в принципе. По сути, это обоснование кантовской идеи средствами и в контексте лингвистической философии. Именно с этого параграфа начинается своеобразное развенчание Витгенштейном предшествующей философии, основная ошибка которой, по его мнению, заключается в том, что она стремилась постичь при помощи языка суть вещей, не замечая того, что просто продолжает употребление языка без всякой связи с сутью вещей.

3.23 Требование Возможности простых Знаков – это требование точности Смыслов.

Возможность простых Знаков, то есть Имен, называющих Предметы, и Элементарных Пропозиций, описывающих Положения Вещей, необходима с семантической точки зрения. Имя однозначно именует предмет. Имена, группируясь в особые структуры – Пропозиции, формируют Смысл. Чтобы Смысл был точен, необходимы неразложимые смысловые атомы. Может показаться, что Витгенштейн противоречит себе, ведь в соответствии с его взглядами имена не обладают сами по себе Смыслом, а лишь являются однозначным указанием значений. Но именно это однозначное указание значений имен, соответствующее неизменности их денотатов (Вещей), является гарантом того, что Смысл Пропозиции будет адекватно передавать Положение Вещей или Ситуацию.

11. О том, каким был ранний Витгенштейн на самом деле

В детстве Людвиг (его детское прозвище было Люкерль) был слабого здоровья, робким, чувствительным мальчиком. В школе он был освобожден от гимнастики. Он был постоянно несчастлив. В. вспоминал:

…Я был усердным и в то же время слабохарактерным ребенком. Очень рано в своей жизни я осознал величайшую силу характера моего брата Пауля. Когда он прибаливал и уже выздоравливал и его спрашивали, не хочет ли он еще полежать в постели, он спокойно отвечал, что уж лучше он еще полежит, в то время как я в тех же обстоятельствах отвечал (что было неправдой), что я хочу вставать, потому что боялся дурного мнения взрослых о себе.

Когда мне было 8 или 9 лет, я пережил опыт, который если и не был решающим в моей будущей жизни, то по крайней мере был в духе моего характера той поры. Как это произошло, я не помню. Вижу лишь себя стоящим у двери, и размышляющим: “Зачем люди говорят правду, когда врать гораздо выгоднее”. И я ничего не мог понять в этом (McGuinnes 1980: 47).

Его воспитывала старшая сестра Маргарет (Гретль), для которой он впоследствии построит дом на Кундмангассе. Первой книгой по философии, которую прочитал В., был «Мир как воля и представление» Шопенгауэра. Влияние этого мыслителя сказалось на фронте, когда В. писал «Тетради 1914–1916». Вторым героем юноши В. был Отто Вайгнингер и его книга «Пол и характер».

Высшее выражение любой морали – это Быть!

Дайте человеку действовать так, чтобы его индивидуальность реализовалась в каждый момент его жизни»

Ю. М. Лотман писал в книге «Внутри мыслящих миров»:

Представим себе в качестве некоего мира <…> зал музея, где в разных витринах выставлены экспонаты разных времен, надписи на известных и неизвестных языках <…> схемы маршрутов экскурсий и правила поведения посетителей. Поместим в этот зал еще экскурсантов и посетителей и представим себе это все как единый механизм <…>. Мы получим образ семиосферы (Лотман 1996: 168).

Это похоже на картину мира «Философских исследований», на языковые игры. В какие же языковые играл В. в доме на Аллегассе? Здесь царил дух непринужденности, искренности. Больше всего ценили музыку. Здесь бывал Иоганнес Брамс, которого В. обожал.

И все же, подводя итоги сказанному, мы вынуждены констатировать, что основной формой жизни раннего Витгенштейна в той или иной мере было выживание. Слишком болезненный, чтобы отстаивать себя в мелочах, и слишком неординарный, чтобы подчиняться в крупном, этот удивительный (в будущем безусловно удивительный) человек успешно выполнил задачу первых 20 лет своей жизни, а именно: сохранил ее для дальнейшего творчества.

И еще. Мы с удивлением обнаруживаем, что то малое, что мы знаем о детстве Витгенштейна, нас удивляет еще больше несоответствием нашим знаниям о личности взрослого Витгенштейна, которого мы так любим за те качества, которых, оказывается, у него не было в детстве. Оказывается, он был ленив, конформен и врал! Поневоле хочется сказать пошлую фразу: а был ли мальчик? Было ли у Витгенштейна детство, такое, каким оно было, скажем, у Пруста?

В. приехал в Англию к Расселу 18 октября 1911 года. Об этом Рассел писал в своем дневнике Витгенштейну посоветовал ехать к нему Готлоб Фреге, которого В. до этого посетил в Йене и который, по словам В., «просто размазал его по полу». Сестра В. Гермина вспоминала:

В этот период (обучения в Манчестере. – В. Р.) он неожиданно заболел философией – так сказать, обсуждением онтологических проблем, причем с такой силой и как бы против своей воли, что во время каникул, он так глубоко страдал от этой раздвоенности и внутреннего конфликта, что, казалось, он из одного человека превратился в двоих. К нему пришла одна из тех трансформаций, через которые он прошел в своей жизни, пришла и затронула самые глубины его существа. Он вздумал писать философский труд, и в конце концов ему пришло в голову показать план этого труда профессору Фреге из Йены, который занимался сходными проблемами. В этот период Людвиг постоянно находился в состоянии, которое невозможно описать, он был почти патологически возбужден, и я очень боялась, что Фреге, про которого я знала, что он уже очень старый человек, будет не в состоянии запастись терпением и пониманием, необходимыми для того, чтобы проникнуть в дело соразмерно его серьезности. Я была очень обеспокоена и встревожена во время поездки Людвига к Фреге. Но все прошло лучше, чем я ожидала. Фреге одобрил его философские поиски и посоветовал обратиться к профессору Расселу, что Людвиг и сделал (McGuinnes: 73–74).

Бертран Рассел писал о В. своей возлюбленной Оттолине Морель из Кембриджа в Лондон:

19 октября: Мой немецкий друг угрожает быть сущим наказанием.

25 октября: Мой немец, который кажется, скорее, хорошим парнем, – ужасный спорщик.

1 ноября: Мой немец ужасный спорщик и чрезвычайно утомителен. Он не принимает допущения, что в этой комнате нет носорога.

2 ноября: Мой немецкий инженер, мне кажется, просто дурак. Он думает, что ничто эмпирическое не может быть познано. – Я попросил его принять, что в этой комнате нет носорога, но он не принял.

7 ноября: Витгенштейн отказывался принять существование чего-либо, кроме подтвержденных пропозиций.

27 ноября: Мой немец колеблется между философией и авиацией; он спросил меня сегодня, совсем ли он безнадежен как философ, и я сказал ему, что не знаю, но думаю, что не совсем. Я попросил его принести мне что-нибудь на бумаге, но он чувствует, что не может посвятить свою жизнь философии, пока не убедится, что сможет сделать что-либо стоящее. Я почувствовал ответственность, поскольку я на самом деле не знаю, что думать о его способностях.

В своей автобиографии Рассел передает этот или сходный эпизод «в лицах»:

Витгенштейн. – Не будете ли вы так любезны сказать мне, полный ли я идиот или нет? – Мой дорогой, я не знаю. Почему вы спрашиваете у меня? – Потому что, если я полный идиот, я стану аэронавтом, а если нет, то стану философом (Russell 1978: v. 2, 99).

И далее:

Он говорит, что начинает каждое утро работу с надеждой и каждый вечер заканчивает ее с отчаянием. Он просто приходит в ярость, когда не может понять того, что я ему говорю.

23 апреля: Он живет в такого же рода постоянном возбуждении, что и я, почти не в состоянии сидеть спокойно или читать книгу. Он говорил о Бетховене – как один из его друзей описывал, что, подойдя к двери, за которой Бетховен сочинял новую фугу, он слышал его пение, крики и хрип, как будто тот боролся с дьяволом, и он ничего не ел на протяжении 36 часов, потому что его служанка и кухарка сбежали, боясь его ярости. Вот каким должен быть человек.

2 мая: Он единственный человек из тех, кого я когда-либо встречал, обладающий таким пристрастием к философскому скептицизму; он рад, когда доказано, что нечто не может быть познано.

Витгенштейн и Рассел занимались каждый день логикой и философией, но между ними было все больше расхождений. Прежде всего это касалось нравственных проблем, которые то и дело всплывали в разговорах между ними.

30 мая: Витгенштейн меня удивил; он вдруг сказал что его восхищает текст «Какая польза человеку, если он завоюет весь мир и при этом потеряет свою душу». И затем он заговорил о том, как мало есть на свете людей, которые не теряют своих душ. Я сказал, что это зависит от той цели, которой человек добивался. Он же сказал, что это зависит более от страдания и силы, способной его перебороть. Я был удивлен – я не ожидал услышать от него ничего в таком роде.

8 марта 1912 года (Рассел – леди Оттолине): Витгенштейн мне нравится все больше и больше. У него прирожденная страсть к теоретизированию. Это редкая склонность и всегда приятно обнаружить ее в ком-либо. Он не хочет доказывать то или это, он хочет обнаружить, как выглядят вещи на самом деле.

16 марта: Витгенштейн чрезвычайно возбужден: его увлеченность философией превышает мою; его интеллектуальная лавина заставляет меня казаться себе маленьким снежком. Его интеллектуальная страсть – высшего уровня, это заставляет меня любить его. Его характер – такой же, как характер художника, – интуитивный и зависящий от настроения. Он говорит, что каждое утро начинает работу с надеждой и кончает каждый вечер с отчаянием.

Спустя десятилетия Рассел писал в автобиографии:

То, что я узнал Витгенштейна, было одним из наиболее потрясающих интеллектуальных приключений в моей жизни. В поздние годы интеллектуальная симпатия, которая была между нами, ослабела, но в молодые годы не только он учился у меня, но и я у него. Возможно, он был наиболее совершенным примером гения, которого я когда-нибудь знал, таким, как его традиционно представляют – увлеченный, глубокий, сильный и возвышенный. Он обладал такого рода чистотой, равной которой я ни у кого не знал, за исключением Дж. Э. Мура (Russell 1978: Vol. 2, 98–99).

Какой же была жизнь Витгенштейна? Что это был за «персонаж»? Все зависит от контекста, от точки отсчета. Уже при жизни Витгенштейна многие равно достойные люди боготворили его (как Шлик или Рамсей), а многие откровенно не любили (как Чарльз Броуд или отчасти старина Уильям Джонсон – Броуд не мог терпеть Витгенштейна как человека, признавая его философские заслуги, Джонсон – наоборот). Вскоре после смерти Витгенштейна в первых мемуарах о нем, написанных фон Вригтом и Малкольмом, а также в первом биографическом опыте Уильяма Бартли Витгенштейн предстает как противоречивая героическая личность – как герой трагедии, причем пружиной этой трагедии выступает противоречие, возникающее между исключительной личностью и обыденным сознанием, то есть старый романтический конфликт «гений и толпа». Однако в середине 1970‑х годов, по-видимому, в связи с кризисом структуралистской парадигмы и постструктуралистским провозглашением «смерти автора» (Барт) такое понимание личности Витгенштейна подверглось «остранению», и в более поздних мемуарах таких, например, как воспоминания Фани Паскаль или записи разговоров с Витгенштейном Мориса Друри личность Витгенштейна, вернее ее предшествующая модель, подвергается своеобразной деконструкции. Налет агиографизма либо вовсе убирается, как у Фани Паскаль, которая пишет о Витгенштейне как равная о равном, либо, наоборот, бессознательно педалируется, как у Друри, который, видимо, неосознанно подражая стилистике зачина житийного текста, в начале своего текста говорит о том, что он недостоин писать о таком великом человеке, и т. п. В этих поздних мемуарах Витгенштейн предстает как психологически гораздо более сложная личность, в которой были и симпатичные, и смешные, комические черты.

Что же можно сказать о жизни Витгенштейна? Прежде всего, в ней был сюжет в сильном смысле слова. В этом смысле сюжета не было в жизни, например, Канта или Фреге. В русской культуре классическое противопоставление сюжетной и бессюжетной жизней – это противопоставление жизней Пушкина и Лермонтова. В определенном смысле жизнь Витгенштейна подобна роману воспитания, который, в свою очередь, восходит корнями к обряду инициации (Мелетинский 1976). В этом смысле Витгенштейн порой «валял ваньку», потому что он и был тем самым сказочным Иванушкой-дурачком, юродивым, который оказывается в результате умнее всех. При таком подходе находят закономерное объяснение и издевательства над членами Венского кружка, и некондиционная одежда, в которой Витгенштейн ходил и по деревне, и по Вене, и по Кембриджу: серые неглаженные брюки, рубашка с открытым воротом и тяжелые ботинки, и его неприятие академического философского круга, и тяготение к «простым людям», и отсутствие академической образованности (он очень гордился тем, что никогда не читал Аристотеля; так сказать, «чукча – не читатель, чукча – писатель»).

Что же двигало сюжетом жизни Витгенштейна, какая пружина? По-видимому, это была борьба между некой осененностью свыше, избранностью и депрессией, так сказать, между здоровым духом и больной душой. В первые десятилетия жизни это принимало характер выживания, причем в парадоксальной форме: Витгенштейн выживал там, где с точки зрения обыденного сознания было хуже всего.

Жизнь Витгенштейна как бы состоит из двух половинок, из которых вторая отрицает первую. Первая вьется вокруг «Логико-философского трактата» и темы самоубийства. Сам «Трактат» носит отчетливо суицидальный характер и по своему эпилогу, и по самой своей нежизнеспособной сложности. Его можно начать понимать, только договорившись с самим собой, что ты его понять не в состоянии. То есть Витгенштейн в этом произведении как бы зашифровал свою тягу к смерти и, сбросив ее, остался жить. Характерно, что жалобы на желание покончить с собой заканчиваются с публикацией «Трактата». Если «Трактат» – темная сторона жизни Витгенштейна, ян, то «Философские исследования»– это светлая сторона его жизни, инь. Когда жизнь в личности Витгенштейна победила, он начал описывать жизнь. Именно этим прежде всего «Исследования» отличаются от «Трактата» – своим светлым, жизнеутверждающим началом. Отсюда его простота и доступность, «публичность» (значение – это употребление, «индивидуальный язык» невозможен и т. д.). И именно потому, что жизнь – это процесс, а смерть – мгновение, стратегия написания «Исследований» противоположным образом отличалась от стратегии написания «Трактата»: все делалось бессознательно для того, чтобы никогда не закончить это произведение, то есть чтобы жизнь не закончилась смертью. Эта стратегия действительно оптимальная. Витгенштейн продлил себе культурную жизнь именно «Философскими исследованиями» вместе с бесконечными рукописями и лекциями, так или иначе являющимися подготовительными материалами к «Исследованиями» и до сих пор продолжающимися публиковаться. Как говорится, Витгенштейн до сих пор продолжает писать, и поэтому сюжет его культурной жизни все не кончается.