Текст книги "Избранное. Стихи и поэмы. 2009–2023"

Дикое мясо

«Дошло до того, что в ремесле словесном я ценю только дикое мясо,

только сумасшедший нарост… Вот что мне надо»

Осип Мандельштам

В покинутых домах и в бездыханных весях —

Огни, одни, о дни мои, нечаянная россыпь фонарей,

Примите странника, пусть я слезами высох,

Взволнованным мирволю москворечным снам и делаюсь бодрей,

Когда царит простор и Савскою царицей

Ступает ночь, и тенью по стене крадётся аравийский лязг!

Жизнь пропадом пропала, но вернёт сторицей

Туман – остроконечнейшую шаткость шор и шалость ласк.

Минуя рык, стяжавших беспробудность клеток,

В которых миллионы лакомятся диким запахом жратвы,

Я больше не касаюсь взглядом глаз и меток

Стрелок, остановивший сердце навсегда, мы все – мертвы!

Я радостно молчу словами о великом

Высокочувственнейшем равнодушии своём, мне всё равно:

Ни жив, ни мёртв – вдрызг не причастен, поживи-ка

Вот так, узнаешь, в пальцах разотрёшь рациональное зерно!

Наклон стены иль свежее объятье спячки?

Мой славный бред свободных очертаний, бытиё мне на черта?!

В Крыму заклинивший наган в руке Землячки

И струйка крови запеклась в белогвардейском уголочке рта.

Окончательный вариант концовки стихотворения:

Нам жизнь теперь на крохотных лугах, спит горсточка, в тумане.

Поспите, могикане вы мои, пусть не справляется костёр с кромешной тьмой!

И тишина под небом. И-и в о л г а молчит. Строка обманет,

Ведя тропинкою неведомой, в цветущий мир, за горизонт мечты, д о м о-о ой…

Изначальный вариант концовки стихотворения:

Ни Запад, ни Восток уже, ни север с югом —

Не надобны! Печорина увозит вечная коляска, ээ-эй…

Саднит поэзия… И тихо станет другом

Есенин, стонет, чуть живой… И полночь стынет в сумраке полей…

В покинутых пространствах ветер, волком воя,

Оспаривает ночь у мёртвой тишины, но пустота сильней:

Лишь ты да я, да мы с тобой, нас нынче двое :

Читай, дослушай до конца до горизонта тонущих коней!

В ночь на 28 декабря 2019 года

За то, что я в пропасть взойду

За то, что я в пропасть взойду

«За то, что я руки твои не сумел удержать»

Осип Мандельштам

За то, что я в пропасть взойду и оставлю открытою дверь

В полночную тайну полуночной прелести сада, —

Я должен испачканный кровью души бросить бисер, поверь,

В забрызганный грязью загон, где жуют до упаду.

В блуждающих ветрах ночных рукоплещут цветами года —

В которых изящество взгляда и мысли аккордом

Последним, стихающим явлено… Явь, ты, как речь, молода

В сновиденном старчестве облика облака твёрдом.

Откуда же взяться всем взявшимся за руки вкруг всей Земли,

Когда б ты меня удержала от шага в поэты!

Колючие мётла в колодцах дворов кущи в кучи смели

И райские руки снам выдали волчьи билеты!

А ты, угасая, тащила обвисшие крылья, ждала —

Зажжённой свечи! – Я учился любить, в час по чайной…

Сусальные слёзы – московских небес пролились купала.

И падшую ночь довелось утром встретить случайно.

И стоят ли все мои строки двух выцветших крыльев твоих?!

Зачем восстаю против неба земного, скажите!

И кто-то, как будто за волосы, волоком выставит стих

Под сумрачный дождь, и умолкнет, как все, небожитель…

В распахнутый ветер окна, вместо старости, в радость шагну.

Разбился упавший полёт? Да, но даль-то какая!

Лишь парус вдоль скрежета шторма глаза провожают ко дну…

Ишь, волны грохочут об берег, в мятеж вовлекая!

18.07.22

Огромное мгновение

В приморском уголке земли,

Соседствуя с прибоем чувств, с гарцующими бликами

Фонтанов, с биением часов, сердец;

С соитием влюблённых глаз, с покинувшим алеющие губы навсегда —

Признанием, в разгаре тишины морской,

Под звёздами – уснули розы, стихла благодать.

Взгляд возлежал на лепестках и высота глубин подлунных

Ошеломляла безымянностью, в которой

Угадывалась, будто бы улыбка в уголках,

Порода, словно в дымчатом нутре опала спали

Подёрнутые дымкой лет холмы…

Вся пряжа вымысла не стоила, пожалуй,

Потраченных на чтение мгновений? —

Коснуться взглядом строк – не хитрая работа, правда?

Жизнь тщательна… И тщетна ночь без сна…

Глотком волны не утолить

Накопленную веком жажду слова.

И как оглохшая Цусима

С замедленною мощью поглотила

Мундиры с золотом умолкших русских лейтенантов,

Так ночь бескрайняя над одиноким городом моим

Жильцов своих навеки вечные

Без права переписки забрала.

Не море доносилось, но была

Уверенность в присутствии его размеренных шагов.

Безветрие. Безмолвие. Безбрачие.

Безумие. Барбадос. Барбизон…

Я ворковал, я вовлекал в раскаты моря парусники слов!

Колодезная яркость звёзд пленяла,

В просторном сумраке минуты утопали.

Упали-то как просто и легко – тут лепестки, там мысли, здесь ресницы…

Приснится, может быть, кому кромешный дождь

И пусть заглохнет всё кругом, до одури, до дрожи!

Всё заколочено, крест-накрест, тишь окрест.

А ночь, а я, вон там, с бессонницей в обнимку,

Где далеко поют, должно быть, после сенокоса,

Не различить костров, не спрятать голоса,

Останусь, скоротаю вечность… Кто здесь! —

Старик и море, просто ты – привык к разбросанным впритык к волнам —

Огням танцующей Г а в а н ы…

В а г о н ы

нескончаемо гремят вдоль машущей руки на полустанке.

Останки Родины моей. Не захороненные чувства.

Исповедальны: россыпи уснувших роз

И подвенечный шелест тишины…

2019

Сердце в снегу

 
«Ты стол накрыл на шестерых»
Марина Цветаева
 
 
Эта лестница вниз.
Со ступенями вниз.
И промокшее эхо
разбившихся вдребезги криков.
 
 
Нависает карниз.
Над эпохой карниз.
И промолвленный ветер
вдоль брошенных судеб, смотри-ка!
 
 
И когда, обессилив, совсем постарев,
Разглядишь как виднеется тенью во сне,
Переживший жильцов, старый дом с мезонином,
То полночный подковообразный напев,
Там, на подступах дальних к бездомной весне,
Прикрывает ресницами явь в мире мнимом.
 
 
Это сердце в снегу.
Остывает в снегу.
И огарок мечты,
и заснеженность сердцу милее.
 
 
Ты спроси, я смогу.
Я ответить смогу —
Как искрится прекрасно,
напрасно, на красном аллея!
 
 
Этот снежный покой.
Дотянуться рукой
До свершившихся дней,
Где не знают ещё… Где счастливые дети,
 
 
Запрокинувшись, знают оттенки теней;
Вдохновенно вбирают сто тысяч огней,
Замирая на третьей от солнца планете!
 
 
Эта лестница в ночь.
Восходя, превозмочь :
Одинокое эхо шагов вдоль окрашенных стен
и приставленных к стенке трагедий.
 
 
И куда-нибудь прочь,
Вниз по лестнице, в ночь,
Чтобы беглым безумцем бузить, и о бренном
безудержно, безотлагательно бредить!
 
 
Поперёк бездны шест.
За столом – снова шесть.
Под ногой – бельевая верёвка,
струна Паганини и строки впустую.
 
 
Крыш стареющих жесть.
Отстраняющий жест.
Водружает падение,
взглядом обласканный снег,
на картину простую.
 

2021

Обращение к Бродскому

 
Поставить на крыло слова,
Иль высвободить с рук – летучий облик слова, —
Вот то, что сблизит с памятью о вас
и что разъединит.
 
 
Поговорим, сперва,
О том, как в Питер ветер снова
Врывается, и к ржавчине магнит
 
 
Седого взгляда – к ржавым мыслям не причастен
И брода нет в окне. И Бродского. И бред
Острейших строк – миг папиросный рвёт на части…
Косящий бег косуль приносят на обед.
 
 
Сейчас начнёт хромать размер и, будто сходня,
Я, отходя на отстояние руки
 
 
От кромки верности словам,
пытаясь смысл постигнуть,
варево господне,
 

Взвожу, впритык к вискам, калёные курки!

…Мартынова рука – с ней поравняться? —

На высоте глубоких карих глаз,

Да так, чтоб песнями высокогорных наций

Наполнились ущелья в поздний час!

Настигнуты судьбой – Печорин с Бэлой —

Надежды кончились, стоим, молчим,

Засматриваясь в звёзды ночью белой,

Угадывая призрачность причин —

Весомой неподвижности, цветущей

Громады павших в омуты лесов

В тот миг, кода в чащобах млечной гущи

Глазищи заохотившихся сов…

Неисцелима набережных готика

От серой, водянистой, злой тоски.

В колодцах Петербурга с серым котиком

Мы ночью беглой сделались близки:

Шли по верёвкам бельевым, давно оборванным,

Заглядывали в гладкий мрак глазниц

Квартирных окон, растекались ворванью —

Ворованными радостями лиц —

По улицам, по тропам, трапам, кажется,

Искали талый лёд чужой строки,

И знали точно: если дёгтем мажется

История, то вымрут старики…

Которые с е2 на е4 в летнем зное

Годами начинали белых ход.

Гудком охрипшим над страной заноет

Бредущий в Чердынь с бредней пароход.

Отдаст концы, от пристани отчалит:

Иосиф к Осипу – завесит гостя ночь.

В кармане пиджака клочок печали,

Встречайте, провожайте наших прочь,

О, люди мира, завсегдатаи таверны,

В которой пляшут кружки на столах!

И фолиант чудес, потрёпанных наверно,

Валяется во всех пяти углах.

Когда я на руки беру строку, несу куда-то,

Когда, озвучивая майский ритм, смотрю в густой,

В туман укутанный порыв, в лучах Арбата

Ко мне приходит вечность на постой.

И разольётся «Новогоднее» по чашам —

На всех, кто в кровь – по капли по одной!

Как Б у д д а, недвижим лучей разбег по чащам,

Как б у д т о бы не мысль всему виной,

А ливень, вровень с ртами, захлебнула —

Неисчислимых горл ряды – вода

С необозримых гор и эхо гула

Промчалось сквозь ночные города.

…И брода нет в огнях. И Бродского. И Бреда*

В честь снов Голландии наяривает джаз.

Я душу отдал за стихи, рассвет вчерашний предал,

Чтоб звёзды вычерпать в каналах, напоказ

Пройтись вслед вам по дну Венеции, на Мойке

Отталкивать судьбу шестом от дна.

И звук перемещать, как крановщик на стройке

Ведёт стрелу… Жизнь чайками слышна!

И г о в о р батарей, от Ленинграда до Бреслау,

И в о р о г у дверей – в Макеевке, в Ясиноватой,

И сговор ночи майской с тучами, удавшийся на славу,

Девчонка в этажерке, в гимнастёрке, чуточку великоватой,

Из песни Евтушенко и Крылатова…

И многое ещё, читай, проглатывай,

Смотри, во все глаза! Вот, только: «Б р о д, кому!?»

И ветер поворачивает к Б р о д с к о м у,

Идущему по неисхоженным по крышам городам,

По бельевой верёвке над сурьмой колодца

Четырёхгранки питерской,

об иглы уколоться

 
Ослепших матерей… Я, будто орден в руки передам, —
Остывший крик: «Эй, с ветчиною б у т е р б р о д, кому!»,
Невольно в кому опрокидываясь – к Бродскому…
 
 
Куда живём, зачем всё это надо?
«Читателя, советчика, врача!» —
Извечен крик, как алый привкус яда.
Пусть, вымысел правдивый, сгоряча,
Лавируя меж публикой сонливой,
Прилаживает простынь к тишине,
Чтоб кадры: пони с выкрашенной гривой
Катает мальчика по кругу, на спине…
 

*Бреда – городок в Нидерландах, там проходят ежегодные джазовые фестивали

2023

Снег да вьюга и некуда деться!

«Что-то всеми навек утрачено»

Сергей Есенин

 
Снег да вьюга.
И некуда деться!
Ни руки. Ни приюта. Ни зги.
Никого…
Люто ломится в сердце —
Ночь! И снег устилает мозги.
 
 
Ночь да звёзды.
И некому даже
Распласта’нную в чёрном снегу
Мою душу согреть. Нос не кажет
В злую темень народ. Не смогу
 
 
Дотянуться рукой до рассвета,
Слишком ночь,
Слишком окна темны!
Всех талантливых песенка спета,
Под шарманку у серой стены.
 
 
Стужа льнёт
К сердцу, кровь остужая,
Ошалевшая в доску пурга
Заметает – Россия чужая! —
Вместо той, что навек дорога.
 
 
Вихрь да темень.
И нету просвета!
При дверях уже гибель моя.
В замерзающем сердце поэта
Обезлюдевшие края.
 
 
И найдут
Бездыханное тело
Поутру —
Ни друзья, ни враги.
Отъесенилась жизнь. Опустела.
Ни руки. Ни приюта. Ни зги.
 

2009—2015 г.г.

Улица Мандельштама

«Это какая улица? – Улица Мандельштама»

1.

Я чту мелодию – нордический органа

Аккорд с тяжёлым приступом причала,

В нём вскрытой мидией волна погана,

Бушует мелко, чайка прокричала

Тоску промокшую нагромождённых камней.

В глубь отступает шелест жизни давней.

И снова к горлу море подкатило!

Безмолвно тонет блёклое светило.

Хронометра я слышу хромоногий

Усталый ход, ишь надорвал пружины.

Чаруюсь. И чураюсь фальши многих!

Сны на песке – волной уничтожимы.

Предвосхищаю тщету всех дерзаний.

Кровь от – Елабуги, вплоть до – Рязани!

Куда мне вечность деть, скажите,

Временщики, я времени сожитель!

Я чту мелодику нордического соло

Расколотого молнией уклада.

Пустуют – города, молитвы, сёла!

Мне массы голой пустоты не надо.

2.

Настольные лампы

Свой свет укороченный

Уткнули в ребячество строк роковых.

И взгляды огнями домов оторочены…

Эпоха за окнами —

Мастеровых.

 
Клокочут цеха. Заржавели окраины.
Штампуют. Зарю и сиреневый лист.
И кашель движков. И кислинка окалины.
Напрасен и безукоризненно чист
 
 
Закат в мутных стёклах – пенсне кареглазое
Блестит. Ослепительный облик ослеп!
И, как трубочист с длинным тросиком, лазает
Фонарная тень вдоль, похожей на склеп,
 
 
Распластанной тверди пространства намоклого,
Долинным умытого длинным дождём.
Под сенью скрывается взмаха Дамоклова —
Разъятая стать! Свет в окне побеждён:
 
 
Не тьмою, не ночью – эпохой кондовою,
В которой конвейер, заклинив, гремит!
На час арендованной рыщет гондолою
Алхимия, смерть превращая в гранит.
 
 
Настольные ламы
Сидят в позе лотоса.
К дням низменным с высшим презреньем готов!
Когда же начнут, будто лампочки, лопаться
Текучие звёзды
         Текущих годов?!
 

3.

Противлюсь времени…

Иль мельниц Дон Кихота

Мне не достаточно?

Шутом елозя

Пред тронным Лиром, миром…

И была охота

Губить себя?

Лишь снег.

Лишь скрип полозьев —

Над всем разгулом

Завывающей метели!

Жизнь не вернуть.

Смирись, душа, дичая.

Глотками обжигающего чая

Согреть тоску…

Вы искренность хотели?

Так получайте:

Не поэты победили —

Везде. Во всех краях

Всех ипостасей, всюду!

И никаких иллюзий. Ил идиллий.

Сгребает век, как битую посуду —

Осколки колкие

Тончайшего фарфора —

Все таинства, все чары строк спонтанных…

И под лучистый кобальт семафора,

В который навсегда шагнула Анна,

Поэзия растает…

Слишком тонко,

Заливисто проплачет собачонка

В сквозящей ночью подворотне века.

И где-то в вышине погаснет Вега…

4.

Я взрываю, как лёд, мандельштамовской речью —

Трёхкопеечный, узкий, бездарный мирок

Колченогих стишков! Я звездами перечу

Сотням тысяч – поэзию бросивших впрок!

Эта странная чайка в немом переулке —

И стенанья вдоль стен, и опасна вблизи.

Как же мечется! Рыскает! Обликом гулкий

Город чистые крылья валяет в грязи.

Что за блажь? – втиснуть вечность в прокрустово ложе

Малахольной строки – шутовское ярмо!

Завернёт – отсечённую мочку, положит

Где-то рядом – Ван Гог. И стемнеет Арно.

Пребывая на кромке заветного края,

Бездыханным ветрам подарив темноту,

С первозданным рассветом в бирюльки играя,

Щедрость жажды вмещаю в степей тесноту!

Мысль гуляет в стихе ветерком по паркету,

Обтекает рассветом размеренный бой

Полуночных напольных часов, ноту эту

Слышу длинно, как тёмного моря прибой.

Я встречаю, как гром среди неба, героя:

В закоулках ночлежек, в толпе работяг.

Спит пространство слезами, дождями сырое,

И полотнище ночи на окнах внатяг.

Спи, Двадцатый, мой век имени Мандельштама,

Твои грёзы устали от гроз и тревог!

Спи серебряным сном, спи под сенью каштана…

Я – с тобой!

Я тебя в самом сердце сберёг.

Маяковский. Застреленное сердце

Очумевшие от весны,

Пробудившиеся ветки лихорадит —

Ветер! – вытер каурые стены безмолвия квёлого.

Грифельные точки в письмах проставлены. Тише, бога ради,

Просто стойте и слушайте: капли рассветного олова.

Небо ясное. На тысячи вёрст вперёд нет «города-сада», липа!

Руки отнялись – тянуть, толкать вагонетки с породою.

Либо вовсе запечатать глаза, делать вид что обойдётся всё, либо

Сердце застрелить… Тишиною отрадную порадую…

В комнатёнке – громадный.

На полу.

Рядом жизнь, на дистанции вздоха.

Струйкой крови тянется мысль: тишь выстрелом искорёжена.

«Хорошо» – из недр поэмы, а на гора получается – плохо.

Кисть шевельнулась, как будто коснулась кисти Серёжиной.

Гражданин

не наставшей,

не осуществлённой страны

и не возникшей

Сам расстрелял себя – за то, за «это» и за апломб фальши.

Обречённым на будущее жить? Из вздувшихся вен рикши

Личного – извлекать кумач? И обманываться в кровь дальше?

Есть предел: одиночеству, нервам изодранным, дальше нельзя, братцы!

По'лки голодные, волчьи стаи мещан, и полки штыков.

Пешка чёрная, лишь переименованная в ферзя, стыдно браться —

Пешков Максим. И Маяковский пропал: вышел, и был таков.

Я рифмую весеннюю гибель его…

Поэзия на костях! – чтоб

Каждая водосточная труба – вновь ожила гулами!

Я бы сам, выбиваясь из сил, прочь из города-ада, отволок гроб,

Выложил посмертное пристанище тенями голыми,

Лишь бы вызнал кто, догадался кто-нибудь

Какою ценою строки —

Падают манной в рты, в миски оловянные и по'д ноги!

Чтобы выхлебали до дна лунное месиво, не были так строги,

Будни рассусоливая громадные и крохотные подвиги.

Тишина.

Он уже там.

И для всякого-каждого недосягаем.

Волосы слегка рассыпались. И лучи подошли к две'ри…

Раздаётся клаксонами за окнами и пестрит жизнь попугаем.

Больше никогда – этот поэт…

В это каждый из нас верит.

Здесь жила

«Здесь жила Анна Ахматова…»

 
«Здесь жила…». Прохожу. Миную.
Во всю улицу дом! Ослеп.
Понарошку живу. Иную
Надпись ждёт трёхподъездный склеп.
 
 
Делать вид – что как все, такой же,
Удаётся мне. Удавись! —
Шёпот  в спину. Ведёт по коже
Тонким месяцем злая высь.
 
 
Поравнялось с позёмкой эхо,
Породнилась с блаженством блажь:
Взял бы с чёрного неба съехал
Снегом, звёздами! Не промажь,
 
 
Век-охотник, добей добычу,
Заалеет в снегу, замрёт!
Сумасшедший, в морозы кличу
Журавлей, искривлённый рот,
 
 
Наглотавшись седого гула,
Допромолвил строку о том,
Как пронзительно распахнула
Полночь – двери, в снегу густом!
 
 
«Здесь, живьём…». Вот какую надо
Эпитафию… Здесь живём?!
В гущу вечного снегопада,
В пропасть – окна таращит дом.
 

А стихи остались…

«Милый мой, я душой устал, понимаешь, душой… У меня в душе пусто»

(Реплика Есенина Кириллову в 1925 году)

А стихи остались.

Словно стая

Размахнула крылья вдоль зари.

И полоска вечера густая

Нежно тает,

Что ни говори.

И поёт,

И кружится,

И длится,

Ярко увядает тонкий свет.

Голосов белёсых вереница.

Не смолкает крыльями поэт!

С каждым мигом взмахи всё далече,

Всё прощальней оклик,

Всё темней…

Ранит в кровь осокою, да лечит

Душу – мягкой ветошью теней —

Вечер нескончаемо высокий,

Краткий век и долгий миг зари.

Алый след вкруг шеи? – От осоки!

Если спросят, так и говори.

Hakuna Matata

Пусть горячит пунцовый пунш разноголосицы —

Последний век моря штурмующей земли,

Когда над «ундервудом» весело проносятся