Текст книги "Дневник секретаря Льва Толстого"

Апрель

1 апреля

Отвез в Ясную свои ответы на письма, данные Л.Н. Он сделал по поводу их кое-какие замечания (например, одно нашел «слишком откровенным» и побоялся, как бы оно не обидело получателя), но все-таки просил оба послать. Подтвердил, что возобновляет в книжках мыслей заглавия, которые велит напечатать мелким шрифтом. Говорил, что сегодня письма, полученные им, очень интересны.

– Например, один солдат слышал, что если женщину приговаривают к смертной казни, то она может спастись тем, что выйдет замуж за солдата. Так вот он, как солдат, предлагает себя и хочет жениться на одной из таких женщин. Я ответил, что такой женщины не могу ему указать…

– Я слышал, что вы сейчас много работаете? – спросил я, имея в виду пьесу для Телятинок, которой он, как говорят, очень увлекается.

– Да, работаю, у меня есть кое-что в замысле, – отвечал Л.Н., – да сил нет!..

Душан говорил, что он чувствует себя «лучше, чем вчера». Но это «лучше, чем вчера» – понятие такое относительное. Вообще же говоря, по-моему, Л.Н. все время, все те два-три месяца, что я вижу его, находится далеко не в блестящем состоянии здоровья: почти все время недомогает, прихварывает и хотя обычно скоро поправляется, но часто бывает очень слаб. Некоторые, как, например, обитатели Телятинок, редко его видящие, обычно, встретив его, находят, что он еще больше постарел.

3 апреля

Л.Н. опять очень слаб, не гулял и не работал.

– Невыразимо слаб, не могу вам сказать, как слаб! – сказал он мне.

– Сейчас дело Владимира Григорьевича решается в Петербурге, – сказал я, – приехал из Крёкшина Федя Перевозников и сказал об этом.

– Ах, вот это приятно! – проговорил Л.Н. и добавил: – Уж очень это (ссылка, конечно) глупо!..

Он при мне оделся и не более чем на полчаса вышел погулять, так как день был прекрасный. Вернувшись, зашел в комнату Душана справиться о каком-то молодом человеке, бывшем у него сегодня утром и не принятом им по нездоровью.

– Он у меня на совести, – говорил Л.Н.

По словам Душана, это был обычный «проситель», и Душан удовлетворил его.

Л.Н. поднялся наверх. Просил принести, распределив содержание дней по новому плану, корректуру октябрьского выпуска «На каждый день». Только что полученную мною от Черткова корректуру февраля просил не присылать ему для нового просмотра, а прямо печатать (об этом справлялся Чертков). Сказал, что выбранные мною из Достоевского мысли не пригодятся ему для сборника «На каждый день», но что они ему интересны. Нужно принести.

Дал мне рубль – разменять и подать двугривенный одному нищему, вечному просителю, получающему больше всех и ужасно требовательному и сердитому.

– Ругать он меня будет, – произнес Л.Н.

– Это от самого графа? – спросил меня нищий, держа двугривенный на протянутой ладони.

– Да.

Начались сетования. От крыльца он долго не отходил. Когда я вышел через двадцать минут, его не было.

На полянке перед домом гуляла с няней Таня Сухотина. Обе они повели меня взглянуть на ужа, выползшего на солнышко. Потом я вышел через кусты на дорогу из усадьбы.

– А здесь под кустом еще два ужика были, – раздался за мной басистый голос.

Я оглянулся. Это был тот самый сердитый проситель.

– Не поможет ли ваша милость? – обратился он затем ко мне.

– Нет, у меня нету.

Он шел за мной, бормоча себе что-то под нос.

– А Чертков к Пасхе приедет? – слышу я опять вопрос.

– Право, не знаю, едва ли приедет.

Больше вопросов не было, но сдержанное ворчанье долго еще слышалось мне вдогонку.

5 апреля

Л.Н. выздоровел. Вчера еще ему стало лучше. Александра Львовна и Варвара Михайловна (Феокритова) рассказывали, что после завтрака он отправился на верховую прогулку, уехав потихоньку один, не от крыльца, а прямо со скотного двора. Между тем полил проливной дождь, который не переставал до вечера. Варвара Михайловна и Александра Львовна ездили в Тулу. На обратном пути, ближе к городу, они встречают Л.Н. на тульской дороге, он, одетый в тонкую летнюю поддевку и кожан сверху, был весь промочен дождем. Руки у него, по словам Александры Львовны, были «красные как у гуся».

Они еле упросили его слезть с лошади и усадили в пролетку, а его лошадь пустили бежать одну. Умный и ручной, как теленок, Дэлир послушно бежал за пролеткой почти до самого дома. Неподалеку от усадьбы Л.Н. пересел снова на верховую лошадь. Происшествие это на его здоровье нисколько не повлияло.

Удивительно меняется Толстой в зависимости от состояния здоровья: если он болен, он угрюм, неразговорчив и пишет в дневнике, что даже борется в такие минуты с «недобротой», хотя никогда я не видал у него ее проявлений; напротив, если он здоров, он очень оживлен, речь веселая, быстрая походка, большая работоспособность.

Таков был Л.Н. и сегодня. Уже по выражению лица, по тону голоса можно было видеть, что он поправился. Он дал мне для ответа два письма. Ответил я лишь на одно, а при другом не оказалось адреса.

Долго разбирались в корректуре октябрьского выпуска «На каждый день», где оказалось не вполне правильным распределение материала по дням. Пробовали переставлять дни, сравнивали с другими месяцами – ничего не выходило.

– Хорошо себя чувствовал, а теперь, – засмеялся Л.Н., – прямо обалдел!..

И извинялся, что задерживает меня, чем очень меня смущал. Наконец он поручил мне разобраться в корректуре, а сам отправился на прогулку верхом с Душаном. Перед этим он думал сам вечером смотреть корректуру, а я хотел проститься, но Л.Н. возразил:

– Да, как мало я вас вижу, так жалко! Оставайтесь у нас обедать.

Я и остался. А вечером засиделся, пошел дождь, и меня уговорили переночевать, так что этот вечер я провел у Толстых, и провел так хорошо.

Л.Н. пошел одеваться, чтобы ехать. Я спустился с ним вниз.

– Что, Лев Николаевич, как пьеса, подвигается вперед? – спросил я.

– Нет, не вышла! – ответил он. – Я всё хворал эти дни… Был близок к смерти, и такие были хорошие мысли… Хотя это и не мешало писать пьесу – дело доброе, – но я написал, да только не о том.

Расспрашивать дальше я не решился.

Рассмотрев корректуру, я нашел, что нужно было два дня соединить в один, а один из других дней разбить на два; но для этого требовалось подобрать дополнительные мысли, воспользовавшись хотя бы старым «Кругом чтения». Всё это я сделал, а Л.Н., исправив самый текст изречений, передал мне корректуру для перенесения поправок в другой ее экземпляр, который отсылается в типографию.

За обедом он прочел телеграмму финской газеты, сотрудник которой только на днях был в Ясной. Редакция благодарила «великого писателя земли русской» за радушный прием, оказанный представителю ее газеты.

– Интересно, – сказал Л.Н., – что они напечатают. Я говорил с ним откровенно, а ведь у них так развит патриотизм[20]20
  В интервью приводились критические суждения писателя о политике русского правительства в отношении Финляндии и упреки в адрес финского народа за его покорность требованиям правительства.


[Закрыть].

Л.Н. помолчал.

– Ведь еще Исаия, кажется, я не ошибаюсь, говорил: едино стадо – един пастырь, – добавил он.

Кто-то упомянул о ситце, несколько кусков которого прислал купец Бурылин.

– Да, да, ведь теперь пасха, нужно его раздать к празднику, – вспомнил Л.Н.

Между прочим, вернувшаяся из поездки в Москву Софья Андреевна делилась своими впечатлениями о лекции М.А.Стаховича о Толстом. По этому поводу тут же прочли выдержку из письма Страхова об этой лекции. Страхов писал, что вся лекция составлена была применительно к «светлым», а не «темным». Л.Н. очень развеселило сообщение Страхова, и он раза два с лукавой усмешкой вспоминал об этой лекции для «светлых».

«Светлые» (первоначально – светские) и «темные» (первоначально – неизвестные) – определенные термины в Ясной Поляне для обозначения «толстовцев» и не «толстовцев». «Толстовцы» – «темные». Впервые эти термины употреблены были Софьей Андреевной, которая и в Москве, и в Ясной Поляне с неудовольствием наблюдала вторжение в дом, наряду с обычными, давно знакомыми посетителями из московского света, каких-то неизвестных личностей, оказывавшихся потом «толстовцами». Так про «толстовцев» и стали говорить в Ясной Поляне просто «темные».

Говорят, что, когда однажды одного из ближайших друзей Л.Н., старушку Шмидт, спросили, «темная» ли она, Мария Александровна ответила:

– Нет, душенька, я не темная – я дрему-уучая!.. Дремучая!

Перед чаем Софья Андреевна завела граммофон: романс Денца, избитый. Л.Н. уселся в зале за круглым столом и слушал. Граммофон приостановили.

– Я всегда, – сказал он, оглянувшись в мою сторону, – как слышу это пение или вижу эти ослиные хвосты, всегда думаю о том человеке с Марса… – И Л.Н. повторил мысль, которую я слышал от него и записал недавно.

– Хороши ли эти наука и искусство?! – задал он опять вопрос.

Кстати, что за «ослиные хвосты»? Сегодня Л.Н. показывали иллюстрацию из «Нового времени», изображавшую осла, которому группа французских художников навязала на хвост кисть. Осел, угощаемый печеньем, мажет ею по полотну и таким образом «живописует»; эта картина была с восторгом принята на художественную выставку, и многие восторгались «красотою» якобы изображенного на ней солнца.

– Что, получили вы вести из дома? – спросил меня Л.Н. между прочим.

– Да, получил письмо от матери.

– Ну и что же?

– Теперь более «милостивое» письмо.

– Ну, слава Богу!

Просматривал Толстой свою статью «Единая заповедь», очень урезанную при напечатании в юбилейном сборнике Литературного фонда. В одной из глав прочел эпиграф из Канта и сказал:

– Как замечательны у Канта отдельные изречения, небольшие отрывки. А в целом его сочинения так неясны, растянуты.

В том же сборнике помещены мысли Шестова. Я указал на них Л.Н., и он просил меня почитать их вслух. Прочли семь отрывков. Вот отдельные его замечания о них: «неясно, нет мысли, декадентская философия, пустословие».

Еще я прочел вслух письмо к Софье Андреевне от писателя Градовского о съезде литераторов в этом месяце и о желательности получить привет съезду от Л.Н.

Письмо, с точки зрения Толстого, очень наивное. Он часто усмехался, слушая его. По прочтении выяснилось, что как будто Л.Н. не намеревается «приветствовать» съезд и т. д.

– Что же мне ответить Градовскому? – заволновалась Софья Андреевна.

Л.Н. отослал ее к тут же находившемуся Сухотину со словами: «Он всё понимает!»

Сухотин высказался за «приветствие».

– Ведь они писатели, вы писатель, есть же между вами общее? – обратился он с вопросом к Л.Н.

– Конечно, да! – отвечал тот серьезно и с участием.

– Ну-с, так может же быть между вами единение?

– Единение может быть, – отвечал прежним тоном Толстой.

– Хотя бы на той почве, что их преследуют и вас преследуют? – продолжал Сухотин.

– Конечно, – согласился опять Л.Н. – Единения я не отрицаю.

Однако вопрос о посылке телеграммы съезду пока остался открытым.

Л.Н. уже уходил спать, но остановился, обратившись к Душану, слывущему языковедом:

– Душан Петрович, это еврейское Шолом-Алейхем (фамилия писателя, приславшего Льву Николаевичу свою книгу), откуда оно?.. Ведь это арабское салям-алейкум?

Душан отвечал, что оба языка имеют много общего как семитические.

– Я ведь немножко знал арабский язык, – прибавил Л.Н., – и интересовался им в университете больше других: это ведь классический язык Востока.

6 апреля

Рано утром я ушел из Ясной Поляны. Прекрасное утро. Весна здесь восхитительная. Она нынче и вообще хороша, но среди такого живописного уголка, как Ясная, прелести ее выигрывают стократ.

Вечером, однако, мне снова пришлось быть у Толстых с Левой Сергеенко и Димой. Отнес Л.Н. взятые по его просьбе в Телятинках книжки о пьянстве для посылки на один завод и распространения среди рабочих.

Был сегодня у Л.Н. екатеринославский крестьянин Ипатов, бывший старообрядец, который очень ему понравился. Приходил он по личному делу, но человек сам – религиозный.

– Эти староверы всегда такие твердые, – говорил про него Л.Н.

Сегодня он ответил и Градовскому, в том смысле, что объединению писателей он сочувствует, но в съезде сам, если бы даже был здоров, не стал бы принимать участия, так как для этого надо было бы вступать в сделки с правительством.

С полчаса он поговорил наедине с мальчиком Сергеенко. Потом в зале зашла речь о поэзии и поэтах. Кто-то высказал мнение, что увлечение декадентством скоро пройдет.

– Не думаю, – сказал Л.Н. – Тут, – продолжал он, – какой-то сатиризм, нежелание признавать какие бы то ни было старые формы.

Дима спросил его мнения о том, можно ли употреблять при работе животных: лошадей, например. Л.Н. высказался в положительном смысле.

– Если бы человек очутился на необитаемом острове, как Робинзон Крузо, – говорил он, – то тогда ему нужно было бы поймать дикую лошадь, приручить ее, а ведь теперь она есть.

И еще категоричнее заявил, что всякое правило, всякая буква мешает свободному развитию, что он – враг всякого доктринерства.

Читал потом вслух последнее письмо Молочникова. Мне дал три письма для ответа.

Курьез: сегодня через нашу станцию (Ясенки) пришло к Л.Н. письмо с таким адресом: «В Санктпетербург. Его В.А.Н. Господину Толстому, в Красной Поляне, Соб. Имение». Письмо прислали Л.Н., и, действительно, оно оказалось адресованным именно ему.

7 апреля

Вечером Л.Н. просмотрел написанные мною письма, причем к одному (Рубану, о перемене внешних условий жизни) сделал большую приписку, распространив мою мысль, выраженную в письме[21]21
  Приписка была сделана Толстым к ответу Булгакова на письмо из Персии крестьянина Дениса Гавриловича Рубана, в котором он сообщал о своем намерении вернуться на родину и снова заняться хлебопашеством.


[Закрыть]. Это было в кабинете. Л.Н. склонился к столу и точно забыл о моем присутствии. Я стоял около, ни звуком не нарушая тишины. Невысокая, кургузенькая стеклянная керосиновая лампа под белым абажуром скромно стояла на выдвижной доске рабочего столика и светила Л.Н. Он, нахмурив брови, писал. Написал одну страницу и, не приложив промокательной бумаги, перевернув листок прямо свежими чернилами на стол, стал писать другую. Сидит и вдруг громко вскрикнет, не подымая глаз от письма: «Ах!» Что-нибудь не удалось – поправит, сделает вставку и опять пишет. Между прочим, вскрикивает так он часто за шахматами.

– Это пустяки, это не нужно копировать, так послать, – говорит он по окончании писанья.

Но не копировать жалко, и после возишься около пресса.

Л.Н. вынул блокнот и, как всегда, прочел записанное на память относительно той работы, какую он мог бы мне поручить.

– Да! – вспомнил он. – Возьмите у Тани мысли Лескова. Я хочу поручить вам выбрать из них особенно яркие и новые мысли о неделании, чтобы дополнить свою книжку. И другие тоже выбрать, которых у нас не встречалось, и включить в другие книжки.

Мысли Лескова я взял у Татьяны Львовны.

За чаем Л.Н. спросил о Леве Сергеенко:

– Ковыряется в земле?

– Да.

Заговорили об этом мальчике. Родители хотят отправить его в Иркутск, к родственникам, и там отдать в гимназию, а он хочет остаться у нас, в Телятинках, как ему предлагал Чертков, и ни в какую школу не поступать. Софья Андреевна и Татьяна Львовна говорили, что теперь-де ему есть чем жить, но что будет потом, чем он будет заниматься? А я возражал, что человек всегда найдет себе работу, в крайнем случае какую бы то ни было, – стоит лишь сократить свои потребности.

Л.Н. слушал и, кивая головой, говорил:

– Да, конечно, конечно, как же не найти!..

И он рассказал об общежитии для старых литераторов, их жен и детей, устраиваемом в сельце, принадлежавшем Пушкину, в глуши, за несколько верст от железной дороги; туда нужен заведующий, интеллигентный человек; и вот кто-то из устроителей говорил Л.Н., что на это место пойдет разве тот, кому больше некуда идти.

Таким образом, вот уже одно место и есть для того, «кому идти некуда». Но, кроме того, ведь Сергеенко приучается к физическому труду.

И тотчас, кончив говорить о пушкинском приюте для литераторов, Л.Н. передал своими словами содержание рассказа Сергея Семенова «Хорошее житье» – о мужике, сделавшемся швейцаром в богатом доме, отучившемся от настоящего тяжелого крестьянского труда, потерявшем затем свое место и мало-помалу спившемся и погибшем. Л.Н. прекрасно передал всё это. Он говорит очень плавно, совершенно не путаясь в выражениях, не запинаясь, выделяя иногда характерные художественные подробности и даже артистически передавая речь отдельных лиц.

Затем, не знаю, по какому поводу, вспомнил он о посетившей его сегодня неизвестной барышне:

– Такая молодая, веселая. Хорошо одета. Цепочка на шее, и на руке тут какая-то цепочка, дорогая, видимо.

Говорит, что хочет помочь народу, открыть новую школу, совершенно новую, по новой программе, но что у нее не хватает только образования и денег. И вот она хочет получить образование, а денег, конечно, просит у меня. Я говорю ей: «Какая же у вас программа?» Она начинает рыться, вынимает какую-то тетрадь, и вот оттуда высыпается масса разных бумажек!.. Она собирает их, начинает читать. Я думал, долго будет читать. Ну, думаю, выслушаю. А она показывает – смотрю, на бумажке написано синим карандашом «Закон Божий, история, география» и так далее, и так далее. (Л.Н. засмеялся. – В.Б.) Я и говорю, что не могу ей помочь. Она не особенно смутилась и отвечает: «Тогда дайте ваш волосок!»

– Что?! Что такое? Волосок?! – перебили тут его все.

– Да, да!.. Волосок, мой волосок! – залился вместе со всеми смехом Л.Н. – Ну, я ей говорю, что волосок я ей давать не желаю…

Был еще сегодня у Л.Н. вице-президент петербургского отделения «Общества мира». Этот, как выразился Толстой, оказался «еще менее способным понять» его доводы, чем описанная выше барышня.

– Хороший сегодня вечерок был, – проговорил со своим невозможным словацким акцентом милый Душан Петрович, проходя мимо, уже после того как все разошлись.

9 апреля

Начав вчера просматривать «мысли Лескова», я пришел к результату довольно неожиданному: мысли эти, столь умилявшие Л.Н., оказались, по разным несомненным признакам, принадлежащими не Лескову, а самому Толстому. По-видимому, взяты они были из записной книжки Лескова, куда тот просто заносил нравившиеся ему мысли Толстого. По крайней мере я мог указать даже те отдельные сочинения Толстого, из которых эти мысли были взяты.

Я рассказал сегодня об этом Л.Н. Он принял мое сообщение вполне спокойно и просил все-таки, чтобы я включил в разные книжки «Мыслей о жизни» те мысли из лесковской тетради, каких в «Мыслях о жизни» еще не встречалось.

Только потом, перелистывая тетрадь, он заметил:

– Я радуюсь: я узнаю свои мысли.

Сегодня, несмотря на дождик, после завтрака Л.Н. ездил верхом. За обедом расспрашивал меня о Сибири, о том, «настоящий ли» в Томске университет (выяснилось, что не настоящий, так как в нем не хватает двух факультетов), какие в Сибири главные города, какой климат и т. д.

Сообщил, что получил письмо от литератора Ахшарумова, восьмидесятипятилетнего старика, который пишет, что высылает Л.Н. книжку своих стихов, некогда читанных им в квартире Дружинина в присутствии Тургенева, Некрасова и Толстого и одобренных ими.

– Когда придет книжка, – говорил Л.Н., – непременно прочту с уважением.

Софья Андреевна вспомнила, что завтра канун Вербного воскресенья.

Помню, – сказал Л.Н., – что в этот день у нас раньше всегда служили всенощную в доме; из стула вынимали сиденье и ставили в него вербы.

Уходил я довольно поздно. Простился с Л.Н. в кабинете.

– Вы домой? – спросил он меня.

Почему-то посмотрел мне в глаза, улыбаясь, и крепко пожал руку.

Всякая его добрая улыбка радует меня.

10 апреля

Принес и отдал Л.Н. выбранные мысли Достоевского, две дополненные новыми мыслями книжки о смерти, мысли в книжку о неделании и мысли, выбранные из тетради Лескова для включения в «Мысли о жизни» по отделам.

Л.Н. опять говорил:

– Хочу, чтобы был Достоевский.

Мысли Достоевского он просмотрел, но они не особенно понравились ему.

– Несильны, расплывчаты, – говорил он. – И потом какое-то мистическое отношение… Христос, Христос!..

После еще Л.Н. говорил:

– У Достоевского нападки на революционеров нехороши: он судит о них как-то по внешности, не входя в их настроение.

Тем не менее из шестидесяти четырех отданных ему мною мыслей Достоевского он отметил для включения в свои книжки тридцать четыре. Дал мне мысли, не вошедшие ни в какие отделы «Мыслей о жизни» при составлении их, и просил сделать распределение их по отдельным книжкам. Между прочим, просил делить их на три разряда: годные для какого-нибудь отдела, слабые и совсем лишние. Как ни щекотлива была моя обязанность, я постарался выполнить ее добросовестно и сегодня же эту работу сделал. Л.Н. даже не посмотрел ее, попросив взятые мысли разнести по книжкам.

В Ясной сегодня большое горе. У Александры Львовны открылся – правда, только-только открылся – туберкулез легких. Через два дня она едет вместе с Варварой Михайловной в Крым. Л.Н. ходит молчаливый. Говорят, что он несколько раз плакал. Александру Львовну ни о чем не расспрашивает и с ней не разговаривает.

– Мы еще ни разу друг другу в глаза не посмотрели, после того как определили мою болезнь, – говорила про отца Александра Львовна.

Сама она спокойна.

Вечером после чая Л.Н. говорил, что он читал рассказ Семенова «Бабы» и другие рассказы. О Семенове он говорит:

– Это не оцененный еще писатель, совсем не оцененный. Раньше я был к нему строг: в конце деятельности, из-за нужды в заработке, по-видимому, он ударился в приемы литераторства, писания его стали отличаться какой-то выдуманностью…

Между прочим, сегодня же случайно выяснилось, что заглавие своего «Круга чтения» и вообще мысль его Л.Н. заимствовал от какого-то еще существующего у нас православного «Круга чтения».

Ввиду предполагаемого отъезда ряда домашних в Крым я снова переселяюсь из Телятинок в Ясную Поляну. Сегодня я уже ночевал здесь.

11 апреля

Л.Н. утром вернулся с прогулки с расцветшей вербой в руках и в петлице пальто. Передал их внучке Танечке.

Утром я уезжал в Телятинки за своими вещами и вернулся лишь незадолго перед обедом. Случилось несчастье: потерялось письмо одного крестьянина к Л.Н. и ответ на это письмо, всё в одном конверте. Письмо было дано мне, а у меня… исчезло неизвестно куда. Я и ходил сегодня довольно-таки потерянный. Конечно, приятного в этом и для Л.Н. ничего не могло быть: письмо было для него интересное. Куда оно девалось, не приложу ума. Надо мной подтрунивали за обедом Татьяна Львовна и другие. Л.Н. тоже: сидит, сидит, посмотрит на меня и вдруг рассмеется.

– Что же, по крайней мере заботы с этим письмом меньше, – подсмеивался он, – потеряно и только. А я как раз сегодня большое письмо написал. Нужно вам его дать, чтобы вы его потеряли. Это упрощенный способ отвечать на письма.

Что было делать!..

Приехал Дима Чертков звать меня на репетицию спектакля в Телятинки. Я было стал отказываться, но Л.Н. просил меня поехать, и я отправился. В Телятинках я – режиссер и исполнитель главной роли, чертенка, в пьесе Толстого «Первый винокур». К вечернему чаю вернулся.

Л.Н. зашел в «ремингтонную» с письмом к Софье Александровне Стахович, написанном на складном листе-конверте.

– Я франт, – проговорил он, смеясь, намекая на щеголеватое письмо. – Мне вот все дарят роскошные вещи, и нельзя их отдать, чтобы не обидеть тех, кто дарит.

Здесь было несколько человек, в том числе Дима. Л.Н. вспомнил о своей новой недописанной пьесе.

– Это – как два мужика, – сказал он. – Один зовет другого купаться, а тот отвечает: «Да я уж откупался». Вот так же и я откупался. Всё снял, разделся, только в воду слезть – и не могу!..

12 апреля

Удивительное совпадение. Л.Н. вчера получил письмо от одного из близких по духу людей с Кавказа, Петражицкого. Тот писал, что чувствует приближение смерти, просил ответить ему. Л.Н. хотел отвечать, но сегодня получил письмо от знакомого Петражицкого Христо Досева о том, что Петражицкий умер. По этому поводу Толстой говорил:

– Ни в какие предчувствия я не верю, а в предчувствие смерти верю.

После завтрака я поехал с Л.Н. верхом, опять в новом направлении – по тульскому шоссе, а потом разными тропинками и дорожками обратно по лесу. Погода прекрасная.

Когда выехали на шоссе, догнали прохожего. Л.Н. поздоровался с ним. Я ехал значительно позади.

– Это чей же лес? – спросил прохожий, когда я поравнялся с ним.

– Не знаю, только не наш.

– Так, так. А я хотел себе палочку вырезать, так чтоб сумления не было. А вы из какой же экономии будете?

– Из Ясной Поляны.

– А впереди-то это кто же, их сиятельство?

– Да, граф Толстой.

– А!.. Ведь вот семь лет хожу, никогда не видывал, а теперь увидал. А тут разговор, значит, об ём был… Так, так!

Встретились извозчики из Тулы, с возами, городские, в сапогах и пиджаках. Все низко снимали шапки перед Л.Н. Я оглянулся, когда мы разъехались: все стояли кучкой на дороге и глядели нам вслед.

Дэлир сегодня пугается всякого куста. Л.Н. с трудом его сдерживает. Он думает, что это оттого, что у лошади ослабело зрение. Впрочем, Дэлир и всегда, по его словам, был пуглив.

– Да я его обучаю, – говорит он.

Обучаю! Это в восемьдесят два-то года!

Между прочим, по лесу часто ехали наугад. Л.Н. скажет: «Попробую» – и пустит лошадь по какой-нибудь тропинке. Глядишь – ров, через который нельзя перебраться, и мы едем обратно, или такая чаща, что еле продираемся сквозь кусты. Но в последнем случае Л.Н. не отступает: отстраняя ветки руками и беспрестанно нагибаясь, смело едет вперед. Он вообще, кажется, во время таких верховых прогулок любит брать маленькие препятствия: если тропинка изгибается, он непременно сократит дорогу, свернув и проехав напрямки между частыми деревьями и кустами; если есть пригорок, он проедет через него; ров, через который перекинут мостик, – он, минуя мостик, переезжает ров прямо по обрыву.

В лесу, как только дорожка прямее и деревья реже, Л.Н. пускал лошадь крупной рысью; я поспевал за ним галопом. Дорогой он показывал мне места прежней железнодорожной ветки к закрытому теперь чугунному заводу, груды оставшейся неиспользованной железной руды. («Здесь миллионы лежат».)

Когда подъезжали домой, обернулся:

– Рекомендую вам эту тропинку, когда высохнет.

И, должно быть, был в хорошем настроении, потому что поблагодарил за компанию, чего никогда раньше не делал.

Приехали сыновья Ильи Львовича, подростки Михаил и Илья. Позже приехал Михаил Васильевич Булыгин.

Софья Андреевна читала пропущенную в печатном издании «Детства» главу об охоте. В ней описывались прелести охоты.

– И хорошо, что ее пропустили, – заметил Л.Н.

Потом он говорил опять о том, какой переворот в общественном мнении совершился на его памяти. Это видно и на отношении к охоте: раньше считалось невозможным не увлекаться ею, теперь многие считают ее злом. То же в отношении крестьян к воровству: раньше никому из них в голову не могло прийти, что бедные обираются богатыми и потому часто вынуждены воровать, – теперь все это понимают.

По поводу «Детства» я вспомнил, что мне говорил Л.Н. в одно из прежних моих посещений Ясной Поляны о работе своей над этой повестью:

– Я никогда не отрицал искусства. Напротив, я выставлял его как неизбежное условие разумной человеческой жизни, но лишь поскольку оно содействует общению людей между собой… Вы сами также занимаетесь искусством? Что же вас привлекает, стихи или беллетристика? Беллетристика… Видите ли, нынче так много писателей – всякий хочет быть писателем!.. Вот я уверен, что среди почты, которую только что привезли, непременно есть несколько писем от начинающих писателей. Они просят их прочесть, напечатать… Но в литературе нужно соблюдать своего рода целомудрие и высказываться лишь тогда, когда это становится необходимым. По моему мнению, писатель должен брать то, что до него не было описано или представлено. А то что ж, это всякий может написать: «Солнце сияло! трава…» и так далее. Вот вы спрашивали, как начинал писать я. Что же… это было «Детство»… И вот когда я писал «Детство», то мне казалось, что до меня никто еще так не почувствовал и не изобразил всю прелесть и поэзию детства. Повторяю, и в литературе нужно целомудрие… Вот сейчас я работаю над сводом моих мыслей, так я по двенадцати раз переписываю одно и то же. Так осмотрительно, целомудренно должен относиться писатель к своей работе… Это будет, вероятно, уже моя последняя работа, – добавил тогда Л.Н.

13 апреля

Утром Л.Н. позвал меня в кабинет – помочь ему распечатывать и читать письма. Это случилось в первый раз.

– Это отвлекает очень, – пожаловался он, видимо, желая скорее приняться за свою работу.

Сегодня в Ясной гости: Гольденвейзер с женой, Горбунов-Посадов и Мария Александровна (Шмидт). Она за обедом рассказывала, как отзывался один знакомый ей крестьянин о прокучиваемых барами трудовых мужицких деньгах, «добывающихся потом и кровью», по выражению крестьянина.

Л.Н. ответил на это:

– Как в природе волшебство – была зима, и вот в каких-нибудь три дня весна, так и в народе такое же волшебство. Недавно не было ни одного мужика, который бы говорил такие речи, вот как вы рассказываете, а теперь все так думают.

Рассказывал, что прочел книжку стихов Ахшарумова.

– Я решил, что употреблю все усилия, чтобы найти такие стихотворения, которые мог бы похвалить. И нашел. В них нет ничего нового, но уж, конечно, они лучше декадентских.

Ахшарумову Л.Н. написал письмо о его стихах.

Говорили о журналах для широкой публики – «Жизнь для всех» и «Журнал для всех». Гольденвейзер заметил, что последний привлекает публику хорошим составом печатающейся в нем беллетристики.

– Неужели беллетристика может привлекать? – удивился Л.Н. – Я на старости лет никак этого понять не могу.

Сам заговорил о том, что старше его «на деревне» (Ясной) никого нет. Другие перевели разговор на то, что крестьяне стареют раньше, чем «мы».

Я видел, как Л.Н. насупился.

– Еще бы, – проговорил он тихо (думаю, вникая больше сам в свои слова, чем желая поделиться ими с другими), – у нас это от ухода за своим телом, а они все измучены…

Гольденвейзер играл очень хорошо, но, к сожалению, немного. Его стеснялись просить, но попросил первый Л.Н. На него музыка опять произвела сильное впечатление.

– Когда хорошее музыкальное произведение нравится, то кажется, что сам его написал, – заметил он после этюда Шопена e-dur, opus 10.

Гольденвейзер сообщил, что певучую мелодию этого этюда сам Шопен считал лучшей из всех своих мелодий.

– Прекрасно, прекрасно! – восклицал Л.Н. по окончании игры, вспоминая те вещи, которые ему больше нравились. – Если бы, – говорил он, – мартовский житель пришел и об этом тоже сказал бы, что никуда не годится, то я стал бы с ним спорить. Вот только одно, что это непонятно народу. А я в этом так испорчен, и больше ни в чем, как в этом. Люблю музыку больше всех других искусств, мне всего тяжелее было бы расстаться с ней, с теми чувствами, которые она во мне вызывает.

После говорил:

– Я совсем не слыхал декадентов в музыке. Декадентов в литературе я знаю. Это мое третье психологическое недоразумение (никто не решился спросить, какие два первые. – В.Б.). Что у них у всех в головах – у Бальмонтов, Брюсовых, Белых!..