Текст книги "Валентин Фалин – уникальная фигура советской дипломатии"

Второй фронт или война на два фронта?

Чего только общественность не наслышалась за последние четверть века по поводу операции «Оверлорд», высадки союзных войск в Нормандии! Одни подают ее как «главную битву Второй мировой войны», будто бы решившую судьбу нацизма. Другие усматривают в ней смену вех в стратегии демократий – переход от противоборства с «гитлеровской тиранией» к занявшему 55 лет крестовому походу за свободу, завершившемуся «падением Берлинской стены». Для третьих – это начало конца Руси, греховного по вере, укладу жизни и менталитету национального сообщества, издавна портившего лик планеты.

Полагаю неверным, отметив клеймом стыда подельников от истории, без обиняков перейти к делам неотложным. Неспроста западные политики и их обслуга столь настойчиво занимаются самоиндульгенцией. Очередным мессиям, как правило, недосуг задуматься над тем, не провоцируют ли они новый потоп, но уже без Ноева ковчега? Из опыта Первой, Второй и третьей (названной проформа холодной) мировых войн, ответственность за которые лежит на заядлых «демократах», последние извлекают лишь одно поучение: как издержки бытия умножить для кого-то другого, сводя их к минимуму для себя. В законченном смысле президент Б. Клинтон сформулировал это перед уходом из Белого дома так: «свобода от нападения, свобода нападения».

Изложенная трактовка открытия Второго фронта и, по сути, всей Второй мировой войны приглашает, больше того, взывает к скрупулезному разбору всех перипетий, сопутствовавших складыванию антигитлеровской коалиции, и их изведению. Надеюсь, мне не стоит выстраивать шеренгу из примеров двурушничества, небрежения нашими союзниками бравшихся обязательств по отношению к СССР, попыток войти в сговор с, казалось бы, общим врагом. Слишком много места и времени занял бы сей труд.

Ограничусь констатацией – раздвоение личности есть болезнь, раздвоение политической фигуры – это беда или даже катастрофа в зависимости от объема власти, которой политик распоряжается. Несложно убедиться в том, что Москва на протяжении всех лет формального союзничества с Лондоном имела дело как минимум с двумя У. Черчиллями. Один строчил Сталину послания типа 23 февраля 1945 г.: «Будущие поколения признают свой долг перед Красной армией так же безоговорочно, как это делаем мы, дожившие до того, чтобы быть свидетелями этих безоговорочных побед», решивших «участь германского милитаризма». Другой в то же самое время предавался планам «немедленного создания нового фронта против ее (Красной армии) стремительного продвижения, ибо «Советская Россия стала смертельной угрозой для свободного мира». За черчиллевскую свободу должны были выступать такие закоренелые ее экспоненты, как нацистские вояки. Для них предназначалось тщательное складирование трофейного оружия. Дивизии вермахта выдвигались на острие операции «Немыслимое», о чем придется поведать в заключение. Она должна была стать апофеозом Второго фронта и удвоить, если не утроить, количество павших Второй мировой. Не забудем – на подходе было ядерное оружие.

Вернемся в лето 1944 года. Шесть тридцать утра 6 июня 1944 года. Передовые части американцев и англичан вступили на землю Нормандии. Одновременно с выходом в море британской армады боевых кораблей и «плавсредств» авиация союзников обрушила тысячи тонн бомб на позиции артиллерийских батарей, аэродромы, штабы, транспортные узлы противника, очертив район десантирования. Двумя часами ранее 2395 самолетов и 847 планеров забросили в немецкий тыл тысячи парашютистов. Французские силы сопротивления, увязывая свои действия со штабом Эйзенхауэра, перерезали немцам проводную связь, расстроили энергоснабжение, пресекли движение по железным и шоссейным дорогам.

Берлин ожидал вторжения со дня на день. Но должных мер предосторожности командование вермахта не предпринимало. Хуже того, добыв сведения о времени и месте вторжения («6 или 7 июня в районе Нормандия—Бретань»), разведка «упустила» доложить их по инстанции. Нерадивостью или расхлябанностью подобного не объяснить. Но факт есть факт. Ни фельдмаршала Роммеля, ни большинства других военачальников в критический момент на командных пунктах не оказалось. Батальонным, полковым, дивизионным командирам оставалось заниматься самодеятельностью.

Фельдмаршал Рундштедт раньше остальных узнал о воздушных десантах союзников в ночь с 5 на 6 июня и тотчас приказал двум танковым дивизиям резерва двинуться из района западнее Парижа к устью Сены. В шестом часу утра Ставка Верховного главнокомандования распорядилась остановить маневр, ибо, как говорилось в телеграмме, «пока трудно с уверенностью установить, где высадятся главные силы, и, кроме того, Гитлер еще не принял никакого решения». В 14.20 того же дня последовало разрешение возобновить задуманную Рундштедтом переброску войск, но время для контрудара в момент наибольшей уязвимости союзников было явно упущено. Американо-английская авиация безраздельно господствовала в воздухе, что крайне осложняло передислокацию днем крупных соединений вермахта. 6 июня союзные самолеты совершили 10 535 вылетов, люфтваффе – 319, из них лишь 12 в район десантирования. Полностью бездействовали немецкие ВМС.

К исходу первого дня на французский берег было высажено 5 пехотных, 3 авиадесантные и одна бронетанковая дивизия США и Великобритании. Им противостояли части одной танковой и трех пехотных дивизий немцев неполного состава и весьма посредственной выучки. Немецкая сторона располагала на данном участке побережья протяженностью в 75 км двумя батареями 150-мм орудий (всего 12 стволов), одной батареей полевой артиллерии (четыре 122-мм орудия) и одной батареей морской артиллерии (четыре 150-мм орудия). Инженерные работы по обустройству обороны были выполнены здесь на 18 процентов против плана.

Районы, куда сбрасывались парашютисты и где садились планеры, были вне контроля немцев. Это позволило отчасти исправить изрядный брак, допущенный при выполнении союзниками боезаданий. В 101-й авиадесантной дивизии США лишь шестая часть приземлилась вблизи намечавшихся объектов. Остальные 5400 человек – в 25—35 км поодаль. Примерно та же картина с 6-й британской воздушной дивизией и с планерами.

При всех огрехах в переводе штабных планов на местность высадка в Нормандии по количеству задействованных в операции военнослужащих, вооружений, транспортных и технических средств являлась крупнейшей из десантных операций, которые знала история. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Военная фаза стратегической операции «Второй фронт» наконец стартовала, и… продолжилась – теперь уже в новом издании – ее долгоигравшая политическая составная.

На скупых страницах журнального текста немыслимо спрессовать сценарии Второго фронта, как во множестве заходов они препарировались западными политиками, военными и даже теоретиками по части стратегии. Одно, пожалуй, едва ли удастся оспорить. По рискованности ставок в ведшейся вокруг Второго фронта игре, по коварству умыслов ряда ведущих актеров его биография может быть отнесена к наиболее драматическим главам Второй мировой войны. Сие документировала и сама высадка в Нормандии. Солдаты, матросы и офицеры шли в бой, не ведая того, что, помимо схваток с открытым противником – германским нацизмом, их подряжали на конфронтацию с «потенциальным врагом», пока значившимся союзной державой, – с СССР. Это – не сгущение красок, не перехлест, не полемика. Это – констатация того непреложного факта, что 6 июня 1944 года пробил час операции с двойным дном.

Парадная ипостась звалась «Оверлордом». Параллельно в глубокой тайне от Москвы пестовался план «Рэнкин», призванный увенчать многолетнюю интригу, что плели Черчилль и его единоверцы в администрации Рузвельта. С союзничеством она не имела ровным счетом ничего общего.

Чтобы представить себе серьезность угроз, накликавшихся на мировое сообщество поборниками «высокой демократии», нам придется освежить в памяти некоторые обстоятельства и реалии. Только самые важные, и притом сугубо тезисно. Без них было бы трудно понять слова—признание генерала Маршалла из его доклада 1945 года. «Победоносная война в Европе и на Тихом океане», а именно: «Ради справедливости следует сказать, что наша роль в предотвращении катастрофы в те дни не делает нам чести». Генерал имел в виду ситуацию 1941 – 1942 годов, когда «Германия и Япония», по его оценке, «оказались настолько близки к завоеванию мирового господства, что мы до сих пор еще по-настоящему не осознали, сколь тонкой была нить, на которой висела судьба Объединенных Наций».

Маршаллу вторил и в чем-то его конкретизировал Хэлл, госсекретарь правительства Рузвельта: «Мы всегда должны помнить, что своей героической борьбой против Германии русские, очевидно, спасли (западных) союзников от сепаратного мира. Такой мир унизил бы союзников и открыл двери для следующей тридцатилетней войны». Еще внятней звучала оценка преемника Хэлла Стеттиниуса: «…США были в 1942 г. на грани катастрофы. Если бы Советский Союз не сумел одолеть Гитлера на своем фронте, немцы были бы в состоянии завоевать Великобританию. Они сумели бы захватить также Африку, а после этого создать плацдарм в Латинской Америке».

Никому не придет в голову обвинять К. Хэлла, Э. Стеттиниуса и Дж. Маршалла в антиамериканизме или приписать им намерение принизить вклад США в победу антигитлеровской коалиции. С нашей стороны такого намерения тоже не было и нет. Тем весомее доводы, приглашающие вникнуть в действия Лондона и Вашингтона на переломных этапах Второй мировой войны, выразимся мягко, неадекватные императивам борьбы с агрессорами.

Оставим без комментариев старания «демократий» в 30-х годах столкнуть Германию и Японию с Советским Союзом, дабы таким образом разрядить экспансионистскую энергию Берлина и Токио, зарившихся на чужие богатства. Не станем вдаваться в детали «странной войны» 1939 – 1940 годов, де-факто приглашавшей Гитлера оттачивать на примерах Дании и Норвегии, затем Бельгии, Голландии и Франции методику покорения поодиночке намеченных жертв. Заметим лишь, что ни Лондон, ни Вашингтон, как, впрочем, и Москва, не спешили тогда внимать урокам жизни.

Возьмем быка за рога – «развязывание Гитлером своей настоящей войны» (так характеризует нападение Германии на СССР 22 июня 1941 года официозная немецкая монография «Германский рейх и Вторая мировая война»). Все ранее содеянное являлось прелюдией к «главному делу его, Гитлера, жизни» – завоеванию, колонизации и разграблению России, «сокращению на порядок численности славянского населения». «Восточный поход» мыслился нацистским предводителям как скоротечная одноактная драма с загодя прописанным финалом. Никаких альтернатив тотальному изничтожению России, безотносительно к ее внутреннему устройству, гитлеровская программа не брала в расчет.

Альтернативы, однако, предоставлялись демократиям – способствовать скорейшему поражению СССР или по возможности продлить во времени советско-германское противоборство? В том, что Советская Россия обречена, в Вашингтоне и Лондоне не сомневался почти никто. Расхождения касались в основном сроков схода нашей страны с мировой арены. По прогнозам одних, это должно было случиться в течение недели, «оптимисты» отводили на заклание «русского колосса» максимум три месяца.

Вопрос о том, что реально могли бы сделать западные демократии для предотвращения подобной развязки, как-то не возникал. Демонстрации «морального эффекта товарищества» (Черчилль) не в счет. Деловой нагрузки они не несли. В июле 1941 года в Лондон прибыла советская военная делегация во главе с генералом Ф. Голиковым. Форин-офис выдал начальникам британских штабов, принимавших гостей, рекомендацию – показывать «внешнее сердечное обхождение с русскими… Для создания атмосферы дружелюбия нам следует, не жалея себя, развлекать членов миссии.». И от обмена мнениями по сути проблем уклоняться.

В своем кругу английские правители держались откровеннее. Их устраивало бы, если бы немцы завязли в России как можно глубже, для чего им надо бы было забраться на восток как можно дальше. «Если Германия глубоко завязнет в России, – читаем мы в документе, подготовленном имперским Генштабом в конце июля 1941 года к англо-американскому совещанию у Ньюфаундленда, – то откроются благоприятные шансы для сохранения (британских) позиций на Среднем Востоке». Воистину, в исполнении Черчилля и его сподвижников вражда могла приобретать почти дружественные оттенки, а дружба – весьма враждебные.

По сходной спирали вилась мысль в Вашингтоне. Чиновники госдепартамента, и не они одни, корпели над головоломкой – как пролонгировать сопротивление России нацистскому нашествию… без советской власти. Снова вспомнили о А. Керенском – не подсобит ли он вместе с другими видными эмигрантами, что осели после 1917—1920 годов в Соединенных Штатах?

Короче, политические, идейные, социальные театры разнились от театров военных действий. Здесь тоже имелись свои вторые, третьи и т. д. фронты и множество боев за линиями, прочерченными на картах или в сознании властей предержащих. Можно выразиться иначе – неотступным спутником объявленной политики Запада выступала теневая политика, причем одна зачастую исключала другую. Это объясняет, почему Вторая мировая война так и осталась в практике ее участников сводом национальных войн, сгруппированных в коалиции по признакам относительной близости актуальных интересов. Ни на одном этапе войны, как справедливо отмечают маститые буржуазные историки, не существовало даже полнокровного американо-английского союза. О союзе советско-американском нечего и говорить.

Сетовать по поводу потребительского подхода англосаксов к чужим интересам и их исконной русофобии можно, сколько душа запросит. По трезвому расчету, однако, руководители США и Великобритании обязаны были спрашивать себя летом 1941 года, как действовать на случай приобщения Германией промышленных и природных ресурсов СССР. При таком обороте событий немцы уравнялись бы по потенциалу с «демократиями». Видимо, такой вопрос возникал, но логика оппортунизма загоняла Лондон и Вашингтон в порочный круг двойных и тройных стандартов, отнюдь не исключавших переговоры «на два фронта».

Официально Сталин поставил вопрос об организации Второго фронта в борьбе с германским агрессором в послании Черчиллю 18 июля 1941 года. Реакция оказалась зело прохладной. На встрече 9—12 августа 1941 года вблизи Ньюфаундленда Рузвельт и Черчилль тему Второго фронта не обсуждали. В Атлантической хартии, дифирамбы которой слышатся поныне, нет ни звука о нападении Германии на СССР, как и о войне Японии против Китая. Вопреки если не букве, то духу советско-британского соглашения от 12 июля 1941 года «О совместных действиях в войне против Германии», Лондон не предлагал предварительно обговорить содержание хартии с Москвой. В заявке англосаксов на «управление миром до становления лучшего порядка» А. Хильгрубер и другие солидные исследователи усматривают третирование советских интересов. Провозглашавшаяся цель – «окончательное уничтожение нацистской тирании» в сочетании с позывом урезонивания не единственно Японии (отказ от «дальнейшей агрессии», только не силовая экспансия) – отдавала привкусом «умиротворения», в чем-то перекликалась с обкатанной философией очищения империалистических хищников от крайностей без ущерба для их первозданной сущности.

Атлантическую хартию опубликовали 14 августа 1941 года. Советский Союз выразил «согласие с основными принципами декларации» 24 сентября, предпослав этому согласию свою оценку положения и задач, вытекающих из войны с гитлеровской Германией, в том числе при устройстве послевоенного мира. Перед этим (13 сентября) Сталин в послании Черчиллю вернулся к теме взаимодействия в войне с нацизмом. «Если создание второго фронта на Западе, – писал советский лидер, – в данный момент, по мнению английского правительства, представляется невозможным, то, может быть, можно было бы найти другое средство активной военной помощи Советскому Союзу против общего врага? Мне кажется, что Англия могла бы без риска высадить 25– 30 дивизий в Архангельске или перевести их через Иран в южные районы СССР для военного сотрудничества с советскими войсками на территории СССР по примеру того, как это имело место в прошлую войну во Франции. Это была бы большая помощь. Мне кажется, что такая помощь была бы серьезным ударом по гитлеровской агрессии».

Британский премьер с порога отверг это предложение как «абсурд» и «сущую бессмыслицу». С какой стати связывать свою судьбу или хотя бы престиж со страной, которую «демократы» в мыслях своих обрекли на погибель? Помогать Советскому Союзу, исключительно пока это помощь самим себе, причем наименее обременительная. «Никто, – отмечали видные историки Дж. Батлер и Дж. Гуайер, – не хотел терять ценные военные материалы в хаосе рушившегося русского фронта, тогда как эти материалы могли быть тут же использованы в любом другом месте». А тут Сталин замахнулся на боевое братство не на словах, а на поле брани. Нет, от сей напасти увольте. Англичанам импонировала «стратегия непрямых действий», позволявшая в ее совершенном исполнении достигать цели «без сражений».

Даже предложения вывести из строя главный центр нефтеснабжения рейха – румынские промыслы в Плоешти (для этого в распоряжение британских бомбардировщиков отдавались аэродромы в Крыму) или никелевые рудники в районе Петсамо, примыкавшего к Кольскому полуострову, не возбудили у Черчилля интереса. Премьера больше занимали политические маневры. К тому же затрагивался институт собственности – нефтью Плоешти владели англичане, а никель Петсамо принадлежал канадцам.

О политических маневрах чуть подробней. В советско-британском соглашении от 12 июля 1941 года о совместных действиях в войне против Германии стороны обязались (статья 2) «в продолжение этой войны… не вести переговоров, не заключать перемирия или мирного договора, кроме как с обоюдного согласия». Но вот 21 августа 1941 г. президент Рузвельт, информируя конгресс об итогах Атлантической конференции, назвал Германию «главным агрессором современности» и отверг возможность компромиссного мира с нею. Такой мир, по словам Рузвельта, дал бы Германии преимущества, коими она не преминула бы воспользоваться для установления контроля над Европой, Азией и Америкой.

С чего бы президент заговорил о «компромиссном мире»? Он отвечал критикам у себя дома типа Гувера, Тафта, Даллеса, Фиша, громко требовавшим отвернуться от России и пойти на мировую с Гитлером. Вместе с тем Рузвельт одергивал «умиротворителей», оживившихся в Англии: поостерегитесь интриговать за спиной Вашингтона.

В сентябре—октябре 1941 года Черчилль дал крен к сделке с нацистской Германией. На исходе ноября он занялся разжижением принятых перед СССР обязательств касательно сепаратного замирения. Премьер аргументировал сие так: «Мы сделали публичное заявление о том, что не будем вести переговоры с Гитлером или нацистским режимом, но… мы пошли бы слишком далеко, если бы заявили, что не будем вести переговоров с Германией, взятой под контроль ее армией. Невозможно предсказать, какое по форме правительство может оказаться в Германии тогда, когда ее сопротивление будет ослаблено и она захочет вести переговоры».

Только ли тяжелейшее положение Советского Союза в октябре 1941 года вызвало прилив в Лондоне упаднических настроений? Или свою роль сыграло ожидание вступления Японии в войну против СССР? 15 октября 1941 года Рузвельт писал Черчиллю: «Я думаю, что они (японцы) направляются на север, ввиду этого вам и мне обеспечена двухмесячная передышка на Дальнем Востоке». 16 октября начальник штаба ВМС США адмирал Старк ориентировал командующего Тихоокеанским флотом Киммела, что «наиболее вероятна война между Японией и Россией». Пёрл-Харбор был на носу.

Или, быть может, Черчилль уловил признаки назревавшего краха доктрины блицкригов, с которой германский империализм ринулся в мировую (не европейскую) войну и с успешным претворением которой в сериал эскалирующих агрессий связывал свои вожделения? Запасными вариантами на выигрыш войны рейх не располагал. Министр вооружений и боеприпасов Тодт доложил 29 ноября 1941 года Гитлеру, что добиться приемлемого для Германии окончания войны можно только политическим путем. В 1945 году генерал Йодль на допросах показал, что Гитлер «раньше любого человека на свете чувствовал и знал: война проиграна»; «после катастрофы, разразившейся зимой 1941/42 года, он отдавал себе отчет в том, что с этого кульминационного момента. победы быть не может».

Какие комбинации в данном контексте роились в голове британского премьера? Это, возможно, узнают потомки. Судя по отрывочным сведениям, они перекликались с записью (декабрь 1941 года) в дневнике заместителя госсекретаря США А. Берле, координатора деятельности спецслужб: «.поражение Германии превратит Россию в единственную значимую силу на континенте, и этой позицией она в полной мере воспользуется». Не пробил ли час камни собирать и, среди прочего, форсировать проект «Георг» – утвержденную Рузвельтом 14 августа 1941 года директиву Доновану, руководителю управления стратегических служб, готовить устранение Гитлера?

Не будем упрощать – устранение Гитлера не отождествлялось с окончанием войны на условиях, предварительно оговоренных с СССР. «Германия, взятая под контроль ее армией», – не ляпсус лингве Черчилля. В кругу доверенных лиц премьер примеривал программу, которую станет, насколько от него зависело, навязывать Вашингтону, понятно, за нашей спиной, до тех пор, пока в Европе не смолкнут орудия. Раздражение Черчилля сходом развития с прочерченной в его, премьера, наметках колеи дало себя знать в телеграмме Идену. Министру иностранных дел категорически воспрещалось по приезде в Москву что-либо обещать Советам по части боевого сотрудничества. Ливийская пустыня, писал Черчилль, «это наш второй фронт». Тем более что Япония в это время вонзила клыки в гриву США и Великобритании.

Заглянем в статистические святцы. В Ливийской пустыне утюжили друг друга 6 дивизий плюс 3 бригады резерва на британской стороне и 3 немецких и 7 условно боеготовых итальянских дивизий. Общим счетом 100—120 тысяч солдат и офицеров. Это в четыре раза меньше численности немецких и финских войск, что противостояли Красной армии на северном участке Восточного фронта. По-крупному в роковом 1941 году помогли советскому народу выстоять партизаны Тито. Югославы сковали до 20 немецких дивизий, которые в иных условиях могли тогда оказаться под Москвой и Ленинградом.

Повторюсь. Декабрь 1941 года оказался до предела насыщен событиями всемирно-исторического масштаба. Операция «Тайфун» сникла. Токио решил искать счастья не на советском Дальнем Востоке. 7 декабря японские предводители пошли ва-банк против избалованных милостями природы и судьбы Соединенных Штатов Америки, а заодно и пристегнутой к ним Великобритании. 11 декабря войну США объявили Германия и Италия. На следующий день военными противниками Вашингтона назовут себя Венгрия, Румыния и Болгария.

Тем весомей была победа Красной армии под Москвой. Битва на подступах к столице СССР, в сражениях здесь было задействовано с обеих сторон не менее трех миллионов солдат и офицеров, подвела промежуточный итог всей мировой войне. Цепь блицкригов, коими нацисты вознамерились опутать глобус, разорвалась. Началась затяжная и изнурительная позиционная война. Она требовала как от агрессоров, так и их противников качественно новой стратегии и тактики.

Противники Германии, Японии, Италии образовали «великую коалицию союзников», получившую с легкой руки Рузвельта наименование «Объединенные Нации». Понятие «антигитлеровская коалиция» означало, что европейский театр военных действий считался приоритетным, а Германия, по признанию Рузвельта и Черчилля, – «главной в фашистском блоке». Как и каким содержанием наполнялось декларированное руководителями США и Великобритании союзничество между собой и с СССР, есть другой вопрос.

Истеблишмент Соединенных Штатов и Соединенного Королевства, конечно же, не был единым миром мазан. Черчиллю оппонировали Иден, Бивербрук, Ллойд Джордж, Криппс, обвинявшие премьера в стремлении «иметь от сотрудничества (с СССР) одни лишь выгоды, ничего не давая взамен». В Вашингтоне очищенного от идеологической предвзятости по отношению к Советскому Союзу подхода добивались, пусть с оговорками, Гопкинс, бывший посол США в Москве Девис, военный министр Стимсон. На последнего, похоже, производили впечатление деловые выкладки военных экспертов, предпочитавших политическим химерам строго выверенные факты.

Взглядам американцев на перепутьях 1941 – 1943 годов стоит уделить минуту-другую. Политики США еще стригли купоны со статуса нейтрала, а армейская разведка и группа планирования Пентагона привлекали летом 1941 года внимание администрации к выгодам открытия второго сухопутного фронта в Европе, когда главные силы Германии были скованы на советском фронте. Судя по переписке Рузвельта, Маршалла и Макартура, ближе к весне 1942 года взвешивалась даже возможность отправки в СССР американских боевых частей для участия в операциях против немцев. В конечном счете, однако, «было признано нецелесообразным оказывать Советскому Союзу достаточную непосредственную помощь».

Где отгадка нескончаемых шатаний Вашингтона? Предоставим слово самим американцам. Начальник оперативного управления штаба армии генерал Джероу писал 5 августа 1941 года: «Сначала мы должны разработать стратегический план разгрома наших потенциальных противников, а потом уже определить главные военные соединения – воздушные, морские, сухопутные, необходимые для выполнения стратегической операции». Нельзя победить, предупреждал генерал, «простым наращиванием выпуска промышленной продукции». Как можно убедиться, эта мысль – сначала стратегическая концепция и производная от нее программа военных и прочих действий – прослеживалась в американских штабных документах разного уровня вплоть до конца 1944 года. Курьез? Нет, печальная действительность, безмерно затянувшая трагедию Второй мировой войны.

С начала 1942 года уже не одни военные, но и американские политики занялись прикидками – открывать Второй фронт в Европе или продолжать зреть гигантскую битву на Востоке со стороны? 16 февраля 1942 года управление планирования штаба армии возглавил генерал Д. Эйзенхауэр. Он считал недопустимым «разбрасывать наши (США) ресурсы по всему земному шару и, что еще хуже, непроизводительно тратить время». Генерал и его коллеги полагали, что побережье Франции может быть успешно атаковано и что это необходимо сделать без проволочек.

28 февраля 1942 года Эйзенхауэр представил начальнику штаба армии Дж. Маршаллу, главному военному советнику президента Рузвельта, доклад, в котором рекомендовал размежевать военную и политическую стратегию. В ключевом пункте «б» доклада подчеркивалась необходимость «немедленных и конкретных действий» в поддержку СССР, во-первых, в виде «прямой помощи по ленд-лизу» и, во-вторых, путем «скорейшего начала операций, которые отвлекут с русского фронта значительное количество наземных войск и воздушных сил германской армии». «План, – говорилось в докладе, – должен быть разработан немедленно и во всех деталях. Масштабы действий должны быть достаточно широкими, чтобы с середины мая мы могли сковывать все большее количество германской авиации, а к концу лета – все большее количество германских наземных войск».

Вопреки стараниям «скептиков» пробудить у Рузвельта недоверие к соображениям Эйзенхауэра, президент «в основном» солидаризовался с аргументами поборников Второго фронта. Его заинтересовал, в частности, новый документ управления планирования, вошедший в летопись эволюций американского военного мышления под названием «меморандум Эйзенхауэра от 25 марта» (план высадки союзников между Кале и Гавром).

Генерал акцентировал важность внесения ясности в вопрос, «на каком театре военных действий должно развернуться первое крупное наступление Соединенных Штатов». Без этого нельзя рационально планировать военное производство, обучать армию и развертывать ее. «Главной целью нашего первого большого наступления, – заключал Эйзенхауэр, – должна быть Германия, которую нужно атаковать на Западе». Для проведения этой операции, согласно оценкам военных, имелись в наличии соответствующая структура, резервы и ресурсы, возможность мобилизовать нужное количество также десантных средств. Или нападение на Германию, когда вермахт застрял на советском фронте, или «повернуться спиной к Восточной Атлантике и как можно скорее направить все наши силы против Японии» – так ребром ставил задачу Эйзенхауэр.

Меморандум Эйзенхауэра явился предметом совещания в Белом доме. Маршаллу и Стимсону было поручено срочно подготовить развернутые предложения. 1 апреля 1942 года «схематический план вторжения» был доложен президенту и одобрен им. В документе отмечалось, что Северо-Западная Европа – «единственное место, где в ближайшем будущем союзные государства смогут подготовить и осуществить мощное наступление». Но в отличие от меморандума Эйзенхауэра авторы «схематического плана» откладывали начало операции на год – «после 1 апреля 1943 года» и при том понимании, что СССР будет продолжать сковывать основную массу германских вооруженных сил, а общая численность войск Германии, Италии, Японии и их сателлитов останется примерно на уровне апреля 1942 года. Мистерии Второго фронта только зачинались.

Пока для анализа существенней другое. И меморандум Эйзенхауэра, и план Маршалла—Стимсона свидетельствуют, что в советских доводах в пользу организации Второго фронта в 1942 году не было ничего надуманного, замкнутого только на потребности СССР. Организация широкого наступления против Германии с запада диктовалась логикой войны. Интенсивность военных действий на советско-германском фронте и обустроенность Британских островов в качестве базы накопления и развертывания сил позволяли решать боевые задачи вторжения на континент с высокой степенью надежности. Технические трудности высадки морского десанта считались экспертами США вполне преодолимыми, а степень прикрытия с воздуха и моря – оптимальной. Наконец, Германия в 1942 году еще не приступила к тотальной мобилизации, фортификационные работы вдоль Атлантического побережья находились в зачаточном состоянии.

Короче, неиссякающие потуги переиначить историю и изобразить дело так, будто искреннее желание союзников высадиться на Севере Франции в 1942 или 1943 году разбилось о некие объективные препоны, не выдерживают элементарного сопоставления со штабными документами американского происхождения. Препятствия восседали прежде всего в военном кабинете Великобритании, и ведущим в этой когорте саботажников Второго фронта выступал лично У. Черчилль. Не по мотивам «плохой погоды» и «неоправданного риска», но по убеждению, из принципа.