Текст книги "Русь изначальная"

Давка увеличивалась. Воины городского легиона, которыми сегодня командовал сам префект Евдемоний, удерживали толпу конскими крупами, копьями и щитами. С трудом удалось образовать узкий проезд до эшафота.

По дощатому помосту расхаживали палачи в кожаных, пятнистых, мехом вверх рубахах и коротких штанах. Исполнители воли Закона своим видом вызывали воспоминание о гигантских, похожих на человека обезьянах.

Палачи показывали народу орудия пытки, чтобы устрашить и сломить волю к преступлению и к мятежу. Это были клещи на деревянных ручках, закопченные и ржавые от крови, железные изогнутые прутья для обжигания тела, крючья для вырывания внутренностей, лопаточки для обдирания кожи, щипцы для вырывания ногтей и откусывания пальцев, бурава для ослепления и долота для костей. Как торговцы, предлагающие товар, палачи протягивали подданным Юстиниана железные решетки для поджаривания, семижильные кнуты с гирьками и многолапными якорьками, пилы со зловещими зубцами, ножи и железные орудия непонятного вида, странной и тревожной формы, которые притягивали глаз и вызывали ужас.

Толпа всколыхнулась с тысячеголосым воплем отвращения и любопытства, страха и вызова. Люди сминали один другого, раздавались смертные крики тех, кто имел неосторожность поднять руку и чьи ребра теперь трещали под локтями соседей. Отчаянно визжали женщины.

На мгновение крики ослабели. Показались телеги с колесами в рост человека, запряженные вороными лошадьми. На них, беспощадно прикрученные к столбикам, корчились осужденные. Над головой каждого была прибита черная доска с надписью «Убийца и вор». Буквы напоминали берцовые кости.

Священнослужители утешали приговоренных, прикладывая к их губам кресты с изваянным из слоновой кости изображением распятого, в изнеможении обвисшего на смертном древе.

Возбуждение толпы усилилось. Передние, оборачиваясь, цеплялись за задних, а те невольно толкали их под ноги лошадей и колеса телег. Показались люди, которые бежали по головам и плечам толпы, сжатой, как обручами. Они падали, поднимались, опять падали и, наконец, проваливались. Головы шевелились, как колосья: все сразу они поворачивались то в одну, то в другую сторону, будто площадь Быка пахал ветер свинцовой тяжести.

Чудовищные телеги вплотную подъехали к помосту. Сложив в кучи орудия пыток, палачи отвязывали осужденных и волокли на эшафот.

Первого, с руками, закрученными сзади так, что грудь выпятилась, готовая лопнуть, бросили на колени. Он попытался встать. Меч, шириной в ладонь, мелькнул, как крыло. Безголовое тело, метнув фонтан крови, подпрыгнуло и рухнуло. Палач, как факел, воздел меч, а его помощник поднял отрубленную голову за уши.

Деревянные трубы издали дребезжащий призыв. В общем молчании голосом, развитым частыми упражнениями, Глашатай не то прокричал, не то пропел:

– Так наказан Николиос, родом из Вифинии, за убийство Памфилия, жителя дема Октагона, за убийство Феодора, жителя Селимврии. Слава правосудию Юстиниана Справедливейшего, Всемилостивого, Наивеличайшего!

Площадь ответила многоголосым ревом. Еще и еще падал меч палача, кричали трубы, еще три головы увидели и три имени услышали византийцы. Двое из четырех казненных считались венетами, двое – прасинами. Пока базилевс свидетельствовал свое нелицеприятие.

В толпе передавали имена осужденных на удавление: два прасина, один венет.

Утром выпал иглистый иней. Горячее дыхание толпы растопило зимний день. От мириадов распаренных тел над площадью Быка встал теплый туман.

На смертном помосте сознательно, рассчитанно не спешили. Тела казненных укладывали в гробы, пристраивали головы к туловищам, скрещивали руки на груди. Крышки прибивались не спеша только четырьмя гвоздями, чтобы мертвым легко было встать на зов трубы архангела в день Страшного суда. Священнослужитель раздувал угли в курительнице для ладана. Три гроба еще ждали своей ноши.

Веревки уже были продеты в кольца гигантских виселиц-ламбд. Палачи затянули скользящие петли на шеях осужденных и подтолкнули смертников к краю помоста. Трубы дали сигнал протяжный, бесконечный.

Вцепившись в веревки, палачи, рванув, присели. Как на качелях, три тела взметнулись над головами зрителей. И вдруг на высшей точке размаха две веревки оборвались.

Непонятно почему, но веревки виселиц рвались и в те времена, и в гораздо более поздние. Рвались, хотя всегда тщательно выбирались. Только один повешенный вернулся назад, пронесся над эшафотом и продолжал раскачиваться в страшном танце. Двое других, как камни из катапульты, упали в толпу. Сотни, тысячи рук протянулись к ним и повлекли полуудушенных, не знавших, умерли ли они, попали в ад или еще живут.

Легионеры пытались повернуть лошадей в бессмысленной надежде вернуть палачам их добычу. Повешенных несли, передавали с рук на руки, увлекали на край площади, к церкви Святого Конона, куда уставлял тупые рога медный бык. Оба смертника, и прасин и венет, вдруг стали безмерно дороги всем. Под жестокостью и жаждой к кровавым развлечениям, под презрением к себе и к смерти в душах византийцев жило то, что всегда и в самые темные годы отличало человека от зверя. Жило милосердие, товарищество в сострадании к несчастью.

– Убежище! Убежище! – раздавались крики.

Распахнув двери, толпа наполнила храм, и чудесно спасшиеся были положены перед святыми вратами алтаря.

Насилие Власти останавливалось перед дверями храмов, никто не мог извлечь преступника, отдавшегося под защиту церкви. Христианские храмы восприняли право убежища, которым обладали до них храм Соломона в Иерусалиме, некоторые храмы Зевса и Аполлона в Италии и в древней Элладе, священные места Востока. Но сановники церкви имели и другое право – разрешать Власти нарушать убежища.

В сумерках площадь Быка опустела. Город умолк, звездное небо казалось глубочайшим колодцем с искрами на дне. Январская ночь повеяла холодом. Внутри храма Святого Конона заночевало несколько сот человек добровольной охраны.

Префект Евдемоний окружил Святого Конона стражей. Неизвестно, что решит патриарх Мена по воле Юстиниана.

4

В конце ночи, подобно конным ордам варваров, в Византию ворвались шквалы северо-восточного ветра. Буря одолела влажные просторы Евксинского Понта, и ее невидимая пасть поглотила ночной иней. В напоенном влагой воздухе сырела одежда, железо оружия покрывалось ледяными каплями. Стаи низких туч волочились в рваных лохмотьях, и казалось, будто от них падали звуки, напоминающие глухие удары грозы. Буря на Понте достигла редкостной силы, далеко не каждый год грохоту евксинских волн удавалось преодолеть сто сорок стадий, которые отделяли Византию от понтийского берега.

Копыта лошадей скользили на грязной пленке раскисших нечистот, смазавшей плиты и булыжники мостовых. Все зябко кутались в меховые плащи, втягивали в рукава руки с огрубевшими от влаги ремнями поводьев. Под кем-то упала лошадь. Легионер, сыпля грязные и нечестивые ругательства, с неистовой злобой рвал удилами рот лошади и бил ногами несчастное животное, в слепой ярости мешая ему встать. Префект Евдемоний сам совершал последний перед дневным светом обход постов.

Злой ветер рождался где-то в неведомых краях, за землями аланов и хазаров, в запонтийских пустынях. Он ядовито раздражал чувства людей, мучил сердца, возбуждал страсти, подхлестывал пороки, развязывал зло, прячущееся в грешных сердцах. Евдемоний знал, что наибольшее количество кровавых расправ, зверских насилий, озлобленных драк и особенно дерзких ограблений совершалось в дни господства северо-восточного ветра. В эти же дни были обычны и убийства непонятные, без видимых причин, не вызванные ни страстью, ни корыстью, те убийства, которые совершались со странной легкостью для забавы, для удовлетворения жажды крови.

Город уже проснулся. Бронзовые доски храмовых звонниц звали к ранней утрене. Дымные, со слабыми пятнами зажженных свечей, дома бога казались пещерами бесконечной глубины, где совершалась тайна, недоступная пониманию человека. Голоса молящихся слитно гудели, над общим рокотом поднимались возгласы священников, ответы диаконов, высокие ноты согласного на все хора.

Порывы ветра не могли унести смрад фекалия, смешанный с запахом свежего хлеба: ночная выпечка была только что закончена. Мясные лавки отдавали смрадом завалявшегося мяса и старой крови, рыбные – тухлой рыбой. Запах чеснока вцеплялся в ноздри, как остроиглые семена бурьяна в полу одежды. От угольных жаровен несло дымным угаром, подгоревшим оливковым маслом, на железных сковородах скворчали куски селезенки, сердца, печени, требухи подозрительного вида и скверного запаха. Входы в полуподвалы таверн были отмечены нафтовыми светильниками, прикрытыми от ветра закопченным стеклом. Плебс спешил набить тощее брюхо перед наступлением дня.

Как будто нечаянно, спасаясь от копыт лошади префекта, какой-то человек вцеплялся в стремя Евдемония. Он ловко отскакивал, награждаемый ударами плети, которая, впрочем, едва касалась его спины.

Днем ищейки префекта передавали донесения в домах с тайными входами и выходами, пронизывающими кварталы так, что лишь посвященный мог знать, как пройти и куда выйти. В сумраке агенты действовали смелее. Люди толпы, незаметные, как стертые монеты, они появлялись у стремени префекта и исчезали, подобно летучим мышам. Сегодня они сообщали о пращах, которые плели ткачи вместо полотен, об угрозах сановникам, об обещаниях мести, о самодельных кинжалах, которые раздавали злоумышленники, чьи имена еще не удалось узнать, о многолюдстве в храмах, необычном для часа ранней утрени, о том, что гул голосов имел неблагочестивый оттенок.

Тираническая власть империи не любила стечений народа. Каждый префект, если бы мог, уничтожил ипподром, храмы, базары. Увы, неизбежное зло… Если бы подданные общались лишь в кругу своих семей. Если бы они никак не общались!..

Шпион шепнул:

– Ночью встречались старшины прасинов и венетов, – и среди нескольких имен упомянул Манассиоса-прасина и сенатора Оригена.

Как! Ориген, враг прасинов, венет по крови, если можно так сказать. Вспомнив оскорбление, когда-то нанесенное Оригену базилиссой, Евдемоний перестал удивляться.

Человек деятельный, состоятельный, известный византийцам, Ориген был жестоко обижен Феодорой в первый год правления Юстиниана. Это маленькое событие характеризует нравы Палатия. Патрикий Симеон занимал тогда должность Хранителя Священной Опочивальни Феодоры – был ее казначеем и управителем личных имуществ. Симеон был должен Оригену, просрочил долг, а взыскать судом Ориген не мог: Хранитель Опочивальни по должности неприкосновенен. Дворцовый евнух под секретом сообщил Оригену, что Феодора примет жалобу, ибо собирается изгнать Симеона за упущения. Распростершись перед базилиссой, Ориген изложил жалобу. Базилисса произнесла в ответ нежным голосом:

– О знаменитый патрикий Ориген!

А евнухи подхватили хором:

– И какая же у тебя выдающаяся грыжа!

Растерявшись, думая, что ослышался, Ориген воскликнул:

– О всемилостивейшая!

Но базилисса с той же нежностью повторила его имя, и евнухи вновь оскорбили сенатора.

Под общий хохот и насмешки Ориген бежал из Палатия, поняв, что его заманили сюда на позор.

Ориген ждал случая отомстить. Потом можно и умереть, но как пчела, которая оставляет жало в ране.

Византия вволю посмеялась над незадачливым сенатором. Много раз привратники замазывали известью колоссальные грыжи, изображенные на стенах дома Оригена досужими остроумцами.

Позабавившись две недели, Византия увлеклась новыми посмешищами и забыла поруганного сенатора. А базилисса?

Ориген спрятался, как сверчок в щель. Отказавшись от выборной должности старшины дема, он никого к себе не допускал, распространяя слухи о смертельной болезни. Два года он дрожал, ожидая любого обвинения, влекущего пытку и казнь. Примеров судебных расправ было слишком достаточно. При себе Ориген всегда держал отвар цикуты, соединенный для верности с соком аконита. Наготове были бритвы, отравленные египетским ядом, одна царапина которых убивала лошадь.

Не покидая ложа болезни, Ориген исхудал, постарел. Притворяясь, он много раз исповедовался и причащался, как перед смертью, и, расплачиваясь, подобно миму, за слишком хорошо сыгранную роль, действительно едва не умер. На третий год Ориген разрешил себе исцелиться святой водой от древа креста. За ней, якобы по внушению сна, он посылал в Иерусалим. «Исцелившись», Ориген рисковал иногда присутствовать на заседаниях сената, собиравшегося по приказу базилевса для суждения о пустых делах. Решался Ориген появляться и на ипподроме, но лишь в те дни, когда было наверное известно, что Феодора пребывает в любимом ею загородном дворце Гиероне или на палатийских виллах. Женщины не посещали ипподром, но базилиссы могли наслаждаться зрелищем из-за решеток церкви Святого Стефана.

На площади Быка, куда Евдемоний добрался уже засветло, не оставалось и следов эшафота. Префект понял: ночью стража сожгла все дерево, чтобы обогреться. Утомленные легионеры были хмуры.

Городской легион навербовали из подданных империи. Некоторые легионеры имели в городе семьи, многие – друзей. На таких, конечно, влияла тревога, охватившая Византию. «Пора бы, – думал Евдемоний, – заменить кесарийцев, каппадокийцев, сирийцев, вифинийцев, лидийцев, македонян и прочих подданных скифами, персами, кем угодно, чтобы создать стражу из людей, не имеющих корней ни в столице, ни в самой империи».

Об осужденных, спрятавшихся у Святого Конона, префект не беспокоился. Из двух тысяч ищеек, содержимых префектурой, не меньше десятка замешались в толпу добровольных охранителей убежища. Преступникам не ускользнуть незаметно.

На месте Божественного префект удовлетворил бы желание подданных и даровал помилование. Обе хищные птички не замедлят опять попасться, и с ними кончат тихо. Может быть, следует произвести раздачу хлеба…

Городской префект пользовался как шпионами не только свободными людьми, но и рабами сенаторов и других видных людей. Евдемоний считал, что знает все, но сегодня ощущал тщету своего знания. Он боялся Византии.

Хвала Христу, базилевс знает, что делает! Подчинение воле Юстиниана давало Евдемонию ощущение блаженства, в его присутствии исчезали сомнения, все делалось простым. Опасения одолевали префекта только вдали от Юстиниана.

Хотя злой ветер не унимался, мрачное утро сменилось ясным днем. Шум города заглушил тревожный грохот волн. О море никто не думал. Купцы закончили свои плавания до наступления месяцев бурь, и редкие зимние сообщения поддерживались только вдоль берегов. Даже на такие переходы корабли решались лишь в тихие дни, и каждый кормчий вел судно от укрытия к укрытию. Летом синий, зимой Евксинский Понт становился для путешественников черным морем.

Византийцы принимали зиму как неизбежную, но короткую неприятность. Реки и ручьи не замерзали, и не каждый день утренники декабрьских и январских дней умели затянуть лужи хрупким стеклом тонкого, как папирус, льда. Дуб и лавр сохраняли зелень, зеленела и трава. В ясные дни солнце грело достаточно, чтобы можно было снять шубу.

В неделю, следующую за днем праздника Крещения Христа, население Византии привыкло к особенно интересным зрелищам на ипподроме. Сегодня каменные скамьи-трибуны приняли более десяти мириадов людей. Перед началом служители венетов, отличимые по синим хитонам, и служители прасинов – в зеленых – прогуливали на арене лошадей. Поклонники бегов, как обычно, выкрикивали клички любимцев:

– Гунн, Красавчик, Дикарь, Меркурий, Дивная…

Было прохладно, и зрители кутались во что придется. Для более состоятельных киликийские козы дали белые шкуры и белые ткани, победнее – довольствовались сукном из желто-коричневой непромытой шерсти. Виднелись и сарацинские сукна, такие же черные, как шатры кочующих аравитян. Египет присылал пухлую вату госсипия, теплыми хлопьями которой подбивали ткани из нитей пеньки, льна и того же госсипия. В большом ходу были короткие шубы из пегих шкур жеребят и телят, коричневые накидки из оленьих, рыжие лисьи, желтые из шкур корсака, мохнатые овечьи – все привозимое из славянских земель.

Тряпки скрывали заклепанные ошейники. Опытный глаз узнавал рабов по крепко обвязанным головам – так прятали работу хозяйской бритвы, которая снимала половину волос или спереди назад, или поперек, или наискось. Иные господа брали с собой рабов для услуги.

Высшие сановники могли насладиться зрелищем игр с крыши кафизмы, а народ мог быть осчастливлен лицезрением сановников, которые казались бюстами, расставленными на обводе крыши.

На третьем этаже наружной стены кафизмы выделялся мраморный горельеф старца в лежачем положении с веслом в руке. Для подданных это подобие языческого Нептуна знаменовало власть базилевса над морями. Внутри же очень удобно помещался префект города – отличнейший пункт для наблюдения. Места хватало и для писца, который успевал делать заметки для освежения памяти сановника.

Вовремя предупрежденный, Евдемоний встретил базилевса внизу лестницы, проникающей через все этажи кафизмы. Исполняя палатийский ритуал, префект пал на колени и, ловко коснувшись ноги базилевса, успел ее поцеловать, совершенно не помешав движению Величайшего.

Трудному этикету учились у лучших мимов и акробатов. Отдать должное находившемуся в покое базилевсу или базилиссе было не так трудно. Самый неотесанный провинциал обучался этому за шесть-семь двухчасовых уроков. Приветствовать же базилевса на ходу при всем желании мог научиться не каждый. Неуклюжие оказывались между Сциллой и Харибдой: промахнуться или, что уже почти преступление, помешать Божественному сделать шаг. Поэтому люди, в себе неуверенные, прятались и старались приблизиться к Владыке империи в более удобный миг.

Разогнувшись, Евдемоний последовал за базилевсом по винтовой лестнице, отставая на одну ступеньку. Юстиниан опирался на плечо префекта, а тот, выставив по-черепашьи голову, тихо докладывал об утренних и ночных происшествиях. Воспитанник римско-греческой культуры, Евдемоний обладал даром краткой речи. На тридцать третьей ступеньке префект успел закончить:

– Если Твоя Божественность захочет, она выпустит двоих. Твой раб тебе их опять изловит.

Почувствовав, что Юстиниан перестал опираться на его плечо, Евдемоний, повинуясь молчаливому приказу своего божества, отстал. Он все же решился дать совет, ибо над ним не властвовал взгляд базилевса. Но даже так, сбоку, он не решился намекнуть, что желательно смазать салом хлебной подачки загрубевшие губы подданных.

Он не раскаивался. Прикосновение базилевса, минута общения с базилевсом сняли заботы и дурные предчувствия.

Пустые глазницы слепого бога Теплых морей и ловко прорезанные щели в кудрях поступили на службу префекта.

В этот солнечный, но холодный день вознесение Юстиниана на кафизму совершилось в облаке меха горностаев, шкурки которых доставляли купцы с северного берега Евксинского Понта. Поверх горностаев была накинута порфира, складки которой, после того как Юстиниан воссел, оправили невидимые для подданных руки.

Явление владыки было встречено затихающим ропотом голосов. С минуту, как в засыпающем птичнике, там и сям еще слышались выкрики, потом людское множество успокоилось. Закрывший глаза мог счесть себя в пустыне. Евдемоний вздрогнул. Что это? Ни одного приветствия! Но, помимо выразивших свое недовольство подданных, более тысячи только его агентов находилось на трибунах. Сколько там было шпионов Иоанна Каппадокийца, Трибониана, Колоподия и базилиссы Феодоры? Вот кто-то встает. Нет, его хватают, он исчезает.

Юстиниан любил лошадей, и конюшенная прислуга заставляла скакунов выделывать на арене особенно красивые и сложные фигуры. Смотрел ли Божественный на арену, Евдемоний не знал. Но трибуны глядели лишь на кафизму.

От левых к кафизме трибун, принадлежащих прасинам, отделилось десятка два людей с зелеными бантами и поясами.

С трибун венетов тоже поднялась группа людей, несущих синие цвета. Просители шли к кафизме, сохраняя униженный вид, с опущенными головами, горбатя спины, – нельзя было бы упрекнуть подданных в дерзости.

Старшины прасинов и венетов соединились у подножия левой лестницы. Ее называли Ступенями Милости, ибо в Евангелии сказано: левая рука дающего не должна знать, что делает правая. В правой кесарь держал меч, в левой – шар державы, увенчанный крестом распятого.

Евдемоний перестал видеть старшин, но знал, что они взбираются по крутым ступенькам. Вот верхние достигли площадки перед медной дверью. Префект прижал к отверстию глазницы левое ухо. Правое слышало хуже после удара камнем по шлему в битве с персами.

Последовало молчание, потом голос Глашатая спросил, какой милости просят верноподданные.

– Воля божья и рок однажды порвали веревки осужденных, – отвечал кто-то, – да смилуется Единственно Великий и да успокоит свою столицу… – Проситель, употребляя общепринятые формулы, называл себя и всех подданных червями и прахом, ничтожеством и грязью.

Но префект уловил кощунственную угрозу в словах Манассиоса – он узнал его голос. Успокоит столицу? Значит, коль базилевс не пощадит висельников, столица не успокоится?

Не отрывая уха от щели, Евдемоний шепнул писцу:

– Отметь: Манассиос грозит мятежом…

А это говорит сенатор Ориген. Агенты донесли справедливо. Ориген повторяет Манассиоса слово в слово. Ба, все затасканные уверения и самоунижения не стоят ржавого обола, их твердят все уже более двух столетий, с тех пор как Константин установил этикет Палатия и формулы прошений. В сущности, Ориген дерзко грозит, как и Манассиос.

Острым ногтем префект клюнул голову писца:

– Ориген. Тоже.

Глашатай бросил, как камень:

– Жди… те!

Усталые трибуны зашевелились, послышался нарастающий гул толпищ, способных хранить молчание лишь считаные мгновения.

Перевернув скляницу часов, Евдемоний глядел на струйку мельчайшего песка. Как долго… Милость или отказ? В обоих случаях Юстиниан может нарочно накалить волнение толпы. Нарастающий конус песка предвещал нечто значительное.

Едина власть, едина воля… По движению на трибунах Евдемоний понял, что Глашатай поднял руку, призывая внимание.

– Нет!..

Слышали старшины, слышал Евдемоний, подданные еще ждали. Префект с горечью переживал свою неудачу. К чему, глупец, он лез с советом! Тупица, он не сумел угадать волю Божественнейшего. Если судьба позволит, больше никогда он не скажет ни слова…

Евдемоний чувствовал, как медленно сходят старшины; ступени Лестницы Милости узки и круты. Да угодно будет богу, чтобы один из мятежников упал! Смех толпы превратит трагедию в балаган. Что стоит богу совершить такую малость?

Внизу старшины разделились. Они возвращались на свои места, и каждый показывал подданным руку с четырьмя поджатыми пальцами и с большим, опущенным вниз. Знак немилости, пришедший еще из языческих времен италийского Рима. Базилевс не прощает.

Трибуны охнули, ахнули, встали. Мириады разинутых глоток испустили рев, единый, низкий и пронзительный одновременно. На арену водопадом потекли головы в плеске рук, дубин, ножей.

Нельзя было лишить мясника топора и резака, плотника – долота и стамески, семью – колуна для дров и каждого – куска железа на деревянной ручке для хлеба, мяса, овощей. Невозможно было запретить ношение палок и дубин. Подобное оружие и мелькало над толпами разъярившихся зрителей.

Исчезли деревянные ограды арены, исчезли хранители порядка – курсоресы с их жезлами, изящно обвитыми лентами, – на самом деле копьями. Служители ипподрома не успели убраться с арены. Стесненные толпой, лошади поднимались на дыбы. Под людьми тонул Хребет – длинное сооружение внутри арены, украшенное статуями и символическими изображениями. Одиннадцать мириадов мятежников. Что уж тут отмечать имена…

По винтовой лестнице префект взбежал на венец кафизмы. Платформа с креслом базилевса опустела, наверное, сейчас Божественный был уже в церкви Святого Стефана. Но место префекта города – здесь.

Толпа бросилась на обе лестницы кафизмы. Медные двери загремели под ударами дубин. «Глупцы, – подумал Евдемоний, – здесь едва справился бы и железный лоб тарана». Видя, что двери не поддаются, мятежники попытались устроить на площадке живую лестницу. Охрана Евдемония показала безумцам мечи. Может быть, угроза и не подействовала, если бы толпа осталась, но ипподром пустел. Следуя укоренившейся традиции, подданные, поссорившись с владыкой, спешили уйти с ипподрома.

О кресло базилевса ударился камень и, отскочив, ранил в лицо одного из защитников кафизмы. Камни ударялись об венчающий карниз, дробили мрамор и сами рассыпались острыми осколками.

Растекаясь, толпа увлекала пращников. Они отступили нехотя: не каждому доведется случай поиграть с пращой против Священной кафизмы, где появляется Священное тело.

Короткая свалка у главных ворот оставила на песке чьи-то тела. «Узнали моих людей», – подумал Евдемоний. Он устал, кружилась голова, его подташнивало. И зачем он дал Единственному бессмысленный совет, как он осмелился не угадать волю Любимейшего! Чтобы не упасть, Евдемоний оперся на обвод кафизмы. Внутри левого бока странная боль, которой он не знал до этого часа, терзала сердце. Префекту хотелось заплакать, чтобы, подобно женщине, облегчить горе.

Он глядел на арену. Как всегда после бешенства толп, истоптанный песок был усеян клочьями одежды, потерянными шапками. Валялись трупы раздавленных лошадей. Лежали и люди, одни похожие издали на кучу тряпья, другие – странно плоские, вдавленные в песок. Мало их, мало. Префекту хотелось иметь огненный меч архангела, чтобы уничтожить сразу всех подданных, которые осмелились нарушить верность Обожаемому.

5

Евдемоний был совершенно уверен в том, что познал истину: империя, подобно песчанику, слепленному из мельчайших частиц, состоит из маленьких людей, которые за время краткой земной жизни обязаны верноподданическим поведением обеспечить тебе возможное благополучие в жизни вечной. И там, на небесах, та же иерархия: маленькие души маленьких людей образуют хоры, славящие высших. Евдемоний верил в добро: верноподданный желает мирно жить на своем клочке земли либо заниматься своим ремеслом, желает быть сытым сегодня, и только. Если маленький человек восстает – виновно наущение злых. Дьявол искони мешал богу.

Префект затаился в старом доме, который был некогда подарен его прадеду базилевсом Феодосием. Обветшавшее и тесное здание. Во внутреннем дворике-атриуме, в скудости облупленного портика, статуя Аполлона с благочестиво прилепленными крылышками изображала серафима, амуры, подправленные штукатуркой, – ангелов, переделанный Морфей – апостола. В центре дворика зелено-ржавый тритон разевал бесполезную пасть над обросшей мохом пустой чашей бассейна.

Дом казался задавленным громадой храма Христа, который надвинул на него свою глухую ограду. По обеим сторонам улицы были возведены многоэтажные дома-ульи, где сдавались в аренду комнатки, вытянутые вдоль длинных и узких щелей-коридоров. Для экономии места этажи доходных домов соединялись наружными лестницами. Иной раз хилые перила поддавались под напором пьяного или неловкого жильца. Улица называлась Шерстяной, или, попросту, Шерсть, по массе обитавших здесь ткачей.

Овцу прячут в стаде, человека – в толпе. В улице Шерсти люди кишели, как вши в войлоке. Тут префект и его контуберналии-сотрудники встречались с ищейками. Притон шпионов имел несколько выходов и скрытых лазеек. Сидя здесь, Евдемоний, по истасканному в дальнейшем выражению, уподоблял себя пауку в сети.

Сегодня усердие ищеек само по себе говорило о незаурядности событий. Многие ремесленники прекратили работу. Юстиниана, Феодору, сановников позорили и проклинали на каждом перекрестке. Замечали рабов, открыто бривших себе головы у уличных брадобреев. Раб, избавленный от клочьев, оставленных на его голове господином, делался похожим на свободного. А! Непокорность рабов заставит призадуматься бунтующих хозяев…

Худшее Евдемоний видел в продолжающихся совещаниях венетов и прасинов. Согласие врагов грозило настоящей опасностью. Люди решительного вида открыто вынуждали кузнецов, работавших на рынках, ковать наконечники пик, ножи и даже мечи.

Префект слал частых гонцов в Палатий к Иоанну Каппадокийцу. Разделенные ревностью к милости базилевса, сановники не были друзьями. Но Евдемоний доверял уму Носорога и его преданности Юстиниану.

Еретики подняли головы. Монофизитствующий отшельник по имени Василиск неистово исповедовал схизму, привлекая слушателей смелостью разоблачений базилиссы. А ведь некогда случился день, когда лишь счастливая судьба спасла самого Евдемония от близости со знаменитой своим искусством гетерой. Базилисса мстительно уничтожала сколько-нибудь заметных людей, попользовавшихся «дружбой» с дочерью ипподромного подметалы Акакия. Былые любовники изобличались пытками в чем угодно: в замыслах на жизнь базилевса, в заговорах, в сношениях с врагами империи, в содомском грехе, за который закон карал изувечиванием.

Сегодня писцы заполняли папирусы сотнями имен, сообщенных ищейками. Префект рассылал городских вестовщиков-глашатаев объявлять приказы. Всем подданным следовало разойтись по домам и заняться своим делом. Застигнутые на улице рабы будут подвергнуты бичеванию и переданы хозяевам, которые заплатят пеню. Верноподданные приглашались оказывать содействие Власти.

На улицах расклеивались листы пергамента с буквами величиной в палец. Префект предупреждал о готовности войска расправиться со смутьянами, объявлялись номера легионов и имена полководцев.

Как бывает всегда в подобных случаях, префект обманывал и запугивал. Он отлично знал меру трусливости золоченой гвардии Палатия, необходимая реформа которой не была закончена. Надежнейшие три сотни спафариев, эти отборные силачи – личная охрана базилевса, его доспех, который не расстанется с телом. Славянская схола-отряд надежна отчуждением от Византии, но этих пришельцев с Дальнего Севера даже меньше, чем спафариев. Велизарию было разрешено ввести в Палатий лишь часть из нескольких тысяч его ипаспистов. Правда, не так далеко от городской стены сидят испытанные наемники – готы и герулы – во временных лагерях. Но Евдемоний более не дерзнет подсказывать Божественному: не из страха не угадать его волю. Нет, легче будет положиться на провидение Обожаемого. Он знает сам.

Сам префект города имел легион полного состава. В каждой центурии числилось шестьдесят легионеров, две центурии составляли манипулу, три манипулы – когорту. Десять когорт – три тысячи шестьсот мечей. Как всегда, в строю не хватало десятой части отпускных и больных. В обычное время одиннадцатый легион справлялся с охраной порядка в Византии. Сегодня Евдемонию хотелось бы иметь девятый и четырнадцатый легионы, которые прежде стояли в городе. И военных домов в самом Палатии было куда больше в дни правления предшественника Юстина и Юстиниана. Ныне большая часть схол в Палатии пустовала, окна и двери заложили камнем, чтобы никто не грязнил помещения.