Текст книги "Русь изначальная"

Сегодня Евдемоний впервые задумался, вспоминая, сравнивал. В Риме италийском многочисленные войска, собранные в городе, привыкли играть с Властью. Не так давно старый Юстин купил войска в свою пользу золотом, полученным от евнуха Амантия. Мудр, поистине божествен базилевс Юстиниан…

Послышался странный звук, будто крыса скребет стол. Евдемоний очнулся. Перед префектом склонился агент, одетый уличным продавцом лепешек и в самом деле очень похожий на крысу. Это он, соскучившись, посмел напомнить о себе Евдемонию.

– Говори! – приказал префект.

– Великолепный светлейший, – начал шпион с обязательного титулования сановника, – во-первых, я насчитал за время достаточное, чтобы два раза шагом обойти ипподром, пять сотен людей, вооруженных ножами. Во-вторых, я попал на след. Кто-то собирается предложить золото палатийским войскам и твоим легионерам. Мне тоже нужно золото, чтобы пойти по следу. Чуть-чуть.

Евдемоний ободрился. Все узна́ется. И никто не избегнет кары, никто!

Сановнику вспомнилась строфа, сочиненная одним желторотым ритором:

 
Хитроумно лишив Полифема единого ока,
спас Одиссей себя и своих. Чтоб ослепить
империю, зрящую тысячеглазьем ищеек,
нет Одиссеев…
 

Конечно нет. Какие там Одиссеи! Имя сочинителя стало известно префекту прежде, чем на ситовнике высохла сепия. Писатель выразил истину. Но избрал неподходящие слова, злонамеренно сравнивая святую империю с диким циклопом, а ее слуг – с собаками.

Есть общее между книжниками и предсказателями Судьбы. Их мудрость полезна для других, но бесцельна и опасна для обладателей. Такова воля бога, который любит людей, смиреннопослушных умом. Поэтому префект раздавил писателя походя, как муравья.

На площади Быка, забравшись на спину медного страшилища, отшельник Василиск обращался к толпе:

– Братья, родные во Христе, не верьте и рясе и ризе. Единственно верьте слову, ибо бог есть слово. Не Христос ли сказал, что легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царство небесное! Не он ли завещал чтить бедность превыше всего! У кого есть два хитона, один отдай ближнему.

Отшельник успел собрать около себя несколько десятков последователей. Подражая признанному ими вождю, они вооружились дубинами с крестообразными перекладинами. Это они подсадили Василиска на быка.

К вечеру с юга дохнуло влажным теплом, удивительным для северян, обычным для византийцев, привыкших к резким переменам. Но багровый закат, напоминающий цветом кровянистый желток насиженного яйца, предвещал мало доброго на завтрашний день.

Отшельнику помешали – свертывалась манипула, которая охраняла храм Святого Конона. Иоанн Каппадокиец дал знать префекту, что об осужденных «можно забыть». Народ уже успел привыкнуть к тому, что легионеры стоят у храма, и не замечал их. Сейчас раздались свистки, улюлюканье. Отступление войска пробудило смелость, толпа сплотилась. Многие вытаскивали пращи, доставали из сумок, подвешенных под хитоном, гладкие, обкатанные морем камни.

Окруженная манипула остановилась. Двумя выкриками центурион заставил легионеров принять строй квадрата. Образовались четыре стенки длинных щитов. Византийцы оценили красоту маневра. Иные аплодировали, как мимам. Один из случайных вожаков, которые появляются и исчезают, подобно щепкам на гребнях волн, обратился к византийцам:

– Назад! Положите камни в сумки! Берегите их, нам еще пригодятся пращи. В легионе – наши братья. Поговорим с ними.

Отшельник терпеливо стоял на спине быка. Толпа слушала вожака, соблазнявшего легионеров.

– Единоверцы, римляне! Что вам в этом базилевсе! – Он делал жесты привычного оратора. – Что в священных телах Юстиниана и Феодоры, в их головах и других частях, которые непристойно назвать. Что вы скажете насчет списков старшинства, которые прежде обеспечивали ваше будущее? Разве не этот базилевс – какой позор! – приказал не вычеркивать умерших. Ныне ваши мертвые товарищи стоят на вашей же дороге, мешая живым приближаться к выслуге. Когда вы стареете, у вас отнимают пояс воина. Казначей говорит: «Я не знаю тебя», и вы лишаетесь жалованья, заслуженного вами по закону. Что вам в этом базилевсе! Ведь вы не гепиды, не герулы, не варвары, которые обожрались золотом Второго Рима. Может быть, вы сумели сделаться гуннами или массагетами? Нет, золото, которое Юстиниан давит из нас, как масло из оливок, идет не вам. Вы – римляне. Варваров кормит этот базилевс, вы же тощаете.

Разоренный ритор или опальный легист сыпал соль с перцем на открытые раны. Все знали, что Анастасий Молчаливый оставил казну в триста тысяч фунтов золота, а Юстиниан за несколько лет все истратил на роскошь Палатия, на безумные постройки. Подумайте, ему мало места на твердой земле. Чтобы отнять место у Пропонтиды, Юстиниан наращивал берега. Золото, исчерпанное на такие бессмысленные работы, все же оставалось в империи. Но Юстиниан превратил казну в дырявый сосуд. Золото уходило варварам, от которых базилевс откупался, варварам, которых он нанимал. Недавно Юстиниан заплатил Хозрою золотом за перемирие и обязался ежегодной данью.

Оратора слушали с интересом. В легионах и без того порхала злая шутка: «Почему не родился я персом?..»

Манипула ушла благополучно, и отшельник своей дубиной ударил по звучному брюху быка, призывая внимание. Ему помешал человек в чистом шерстяном хитоне, с бобровой шапкой на голове.

– Ты был прав, монах, говоря о распутстве Феодоры гнусной. И Юстиниан не человек, а владыка демонов. Но к чему ты возмущаешь бедных против богатых? Бог всевышний устроил все. Если не будет богатых, кто подаст бедному милостыню? Кто даст хлеб и работу? Ответь мне.

Василиск принял диспут:

– Я понимаю тебя, ты есть голос церкви высокой. Демон искушал Христа в пустыне, предлагая ему богатства вселенной. Христос отверг демона, твоя церковь – соблазнилась!

– Богохульствуешь!

– Молчи, – послышались голоса, – дай ему говорить!

– Братья, – взывал отшельник, – апостолы дали обет бедности, бессеребрия. Христиане апостольские жили в чистой общности, деля хлеб и одежды. Послушная базилевсам высокая церковь предала верующих. Базилевсы-язычники губили лишь тело, нынешние душу губят на вечные страдания. Взгляните на патриархов, епископов, пресвитеров, дьяконов. Кто кадит демону Юстиниану? Они! Кто не заступается за угнетенного, не отводит руку сильного, не обличает виновного? Они, они, они! Да обнажу я блуд высокой церкви, капища идольского, опору греха базилевсов! Да укажу я…

Рукоплескания смешались с проклятиями.

Раздались крики гнева:

– Схизматик, донатист!

Началась свалка. Кого-то подняли, раскачали и взбросили на медную спину быка.

Кто-то, показывая натертые воском таблички, объяснял:

– Ищейка! Он что-то писал, пряча руки!

– Дай прочту! – потребовал Василиск. – Никодим-кожевник, Николай-ткач, Феодор Арбуз, Ананий, раб Стратигия, Стефан-возница… Братья, да тут десятки имен!

Заподозренный приподнялся на колени; вытянутым, как морда, лицом он странно напоминал крысу.

– Прегнусный! – Дубина отшельника поднялась над агентом префекта.

– Нет, – отказался отшельник, – не оскверню древа, благословлённого Симеоном Стилитом, прикосновением к четырежды нечистому! – и сбросил вниз поставщика палачей.

Стон, визг, писк, тупые удары дубин, вопли, проклятья и топтание на одном месте людей, сбившихся в кучу, как для бешеной пляски…

Таблички, которые могли открыть дверь тюрьмы для многих, были оплеваны, изломаны, растоптаны.

Незаметно спустившаяся ночь начиналась призывами:

– К тюрьмам!

– Освободим страдальцев!

– Смерть доносчикам!

– Смерть судьям!

– Смерть Евдемонию!

– Побеждай!

– Напрягайте паруса!

Глава шестая
Огонь

Горгона, только взглянув, делала камнем живых, По сравненью с делами позднейшими все эти Гидры, Горгоны – жалкий миф. Пустяки!..

Из древних авторов

1

В час вечерней звезды призывы – побеждай, напрягай паруса! – звучали на многих улицах и площадях Византии.

На теле громадного города дурной болезнью пучились нарывы тюрем, звенья цепи, откованной Властью.

Евдемоний не мог вмешаться, хотя и узнал вовремя об опасности, грозящей тюрьмам, – префект боялся разбросать свои и без того слабые силы. В такой час не стоило думать о заключенных. Их не так много. Правосудие империи было скорым. Значительнейшая часть преступлений и проступков наказывалась смертью. Изредка применялась ссылка. Неплательщиков налогов спешили продать в рабство.

Повинуясь приказам, легаты и трибуны отводили свои когорты окольными путями, минуя широкие улицы и площади. Одиннадцатый легион отходил к Палатию, чтобы расположиться между базилевсом и городом. Цепочки легионеров двигались как заговорщики. Трибун возглавлял первую манипулу когорты, центурионы замыкали свои манипулы. Легат, казначей, писцы, профос с розгами и топором шли сзади когорт, дабы следить за легионерами. Тщетные предосторожности! Манипулы теряли людей. Беглецы, зная город как свою ладонь, исчезали бесшумно, подобно летучим мышам. Повинуясь военному братству, центурионы умалчивали о покинувших строй, а легионеры не думали выдавать своих. Они слушались приказа, хотя старые обиды и шевелились, как черви в запущенных ранах.

Стены тюрьмы в квартале Октогон, грязные днем, угольно-черные ночью, когда-то были отделены рвом и от улицы, и от соседних владений. Прежде это была казарма, по староримскому обычаю служившая и укреплением. Второй Рим превратил казарму в тюрьму и надвинулся на нее со всех сторон. Ров засыпали, к стенам прислонились дома, сзади выстроили храм нового бога империи. Улица, расширившись было за счет рва, сузилась наступлением противоположных домов.

Двор казармы, ставший двором тюрьмы, застроился жилищами сторожей. Стены подняли, устроили двойные ворота, между которыми сидели свирепые псы. Для пропуска чужих цепи укорачивались хитроумным устройством. Вольных и невольных посетителей встречали злобное рычание и острая вонь собачника.

Приставив к внутренней стене лестницу, один из сторожей взобрался на стену и старался перекричать шум толпы и лай собак:

– Чего ищут римляне? Здесь нет ни денег, ни вина!

Сторож, он же палач, заявил, что впервые за долгий опыт жизни он видит людей, которые по своей воле хотят залезть в тюрьму. Шутка понравилась, но среди общего шума ее оценили немногие. Палач еще торчал на стене, и новые знакомые сравнивали его с котом на крыше, когда первые ворота рухнули, выбитые бревном. Палач скатился во двор.

Их было восемнадцать, совмещающих должности палачей и тюремщиков, сытых, довольных жизнью, преуспевающих. Они наследовали умершим и казненным, им по закону принадлежали обувь и одежда, снятые с тел. Они ели лучшую и большую часть пищи, приносимой друзьями и родственниками узников, им попадало подаяние мягкодушных христиан, памятовавших заветы святых о милостыне несчастным грешникам. Сверх всего, палачи-тюремщики получали от префектуры по одному оболу в день за каждого узника и особую плату за пытку и казнь.

Мускулистые – слабосильный не годится для таких дел, – тяжелые, привыкшие угрожать толпам выставкой пыточных орудий, палачи растерялись. Защищаться? Но как? Они привыкли бить, издеваться, вымогать, отнимать у беззащитных, терзать тех, кто не мог сопротивляться. Кто в городе не знал о событиях на ипподроме?! Но ни под один толстый череп не могла проникнуть мысль, что кипящий город плеснет мятежом и на их уютную, милую, родную кормилицу, на мягкое гнездышко-тюрьму.

Псы смертно взвыли под дубинами, ножами, самодельными копьями. Рухнули и вторые ворота. Палачи, обезумев, лезли на стены, бессмысленно прятались; кому-то, случайно смешавшись с толпой, удалось ускользнуть в общем беспорядке, в спешке, в бреду.

В первый этаж тюрьмы вели две двери, во второй поднимались по внешней лестнице. Железные засовы удерживались навесными замками. По требованию осаждающих тюремщики открыли замки, отвалили засовы.

– Огня, света, огня!

Отозвались те, кто уже хозяйничал в домах палачей, расхватывая имущество. В очагах нашлись горячие угли, в амфорах – масло. Факелы крутили из тряпок, в которые руки, похожие на когти, превратили содранную с палачей одежду. Теперь палачи, голые, стали очень заметны.

Осветили зал допросов обычного в империи вида. Возвышение в середине зала кощунственно напоминало алтарь. Это было место судей, здесь же помещались писцы, записывающие вопросы и ответы. Без протокола нет правосудия. Каменные скамьи, приподнятые на локоть от пола, чтобы палачам не приходилось особенно гнуть спины, имели кольца для кистей и лодыжек. Они были слегка наклонны и снабжены выдолбленными канавками, продолженными по полу до зева клоаки.

Около очагов валялись мешки с углем самого обычного вида. Такие развозят угольщики на спинах ослов, крича: «Угля, угля…»

На потолке торчали крючья с веревками, цепями, ошейниками, петлями. На стенах были развешаны в раз и навсегда установленном порядке орудия пыток точно такие же, которыми вчера чуть ли не эти палачи устрашали подданных. Во всех тюрьмах орудия правосудия были одинаковы. Набор, установленный обычаем и законом, заказывался префектурой.

Зрелище застенка разъярило толпу. Ужас и гнев породили желания, которых только что не было. Палачей тащили к пыточным ложам, преодолевая сопротивление, выламывали руки, ноги и, наконец, растягивали. В неумелых руках добровольных исполнителей приговора клещи, ножи, спицы, крючья для внутренностей наносили широкие, обильно кровоточащие раны.

Сводились счеты. Мстили за брата, сына, отца, сестру, мать… С диким торжеством над истязуемыми реяли свежеобритые головы сбежавших рабов, всклокоченные шевелюры ремесленников, седые кудри и лысины стариков. Кто-то с выпученными глазами на перекошенном лице метался, хватал за руки мстителей и вопил:

– Братья, именем Христа милосердного! Не торопитесь! Не спешите! Осторожней, дабы не так скоро они умерли. Во имя сладчайшей Приснодевы Марии…

В глубине пыточного зала черный зев арки открыл проход к нумерам. Из-за дверей, сплошных и решетчатых, слышался разноголосый вой. Это узники, потрясенные ревом толпы и стонами палачей, не понимая, что происходит, в ужасе встречали свой последний час.

Больше не у кого было спрашивать ключи. Замки сбивались ломиками, предназначенными для сокрушения костей. Меч палача послужил отмычкой.

Ярость сменилась восторгом. Свирепые мучители умилялись. Руки, измазанные кровью, соперничали нежностью с материнскими. Тех, кто не мог идти, несли. Ноги скользили, проваливались в смрадные стоки, продолбленные из общих нумеров к общей клоаке, где людская кровь кощунственно смешивалась с нечистотами.

Никто не спрашивал, кто этот живой скелет с гнойными ранами от пыток: невинный человек, оклеветанный вымогателями, молвивший неосторожное слово, злосчастный неплательщик налогов. Или страшный убийца, не щадивший ребенка, вор, который не брезговал сумой нищего. Узники угнетенные. Сейчас все были как братья.

Пробившись во двор тюрьмы и на улицу, спасители показывали освобожденных, вознося их вверх, как знамена, чтобы все могли разделить радость. И – познать живое свидетельство своей силы, ломающей даже тюрьмы.

Кто-то падал. Нечаянно, повинуясь своей силе, подобной силе реки, прорвавшей плотину, освобожденного давили, не замечая.

Раздались крики:

– Месть судьям! Смерть судьям!

Человек с курчавой, наполовину выбритой головой призывал, потрясая палаческим серпом:

– Я знаю дом судьи!

Крики, топот, удары в медные блюда усиливались. Лихорадочно спеша, испещренная пятнами дымных факелов, толпа ворвалась в тихую улицу. Патрикианские дома, в которых двери и ворота были не только заперты, но и завалены изнутри чем придется, будто сжались, безгласные, без одного огонька – страх тушил даже неугасимые лампады перед иконами.

Патрикий Тацит[9]9
  Публий Корнелий Тацит (55–120 гг. н. э.) – знаменитый мастер слова, историк. К сожалению, сохранилась меньшая часть его произведений.
  Марк Клавдий Тацит (200–275 гг. н. э.) в возрасте 75 лет против своей воли провозглашен сенатом императором. Отдав на нужды государства все свое состояние, император Тацит пытался установить порядок, но был убит солдатами. Одним из мероприятий его шестимесячного правления был эдикт, обязавший все имперские библиотеки иметь по десять экземпляров произведений Публия Корнелия Тацита.


[Закрыть][10]10
  Здесь и далее цифрами обозначены примечания.


[Закрыть] собрал близких домочадцев, кому мог доверить. Из тайника, известного только главе семьи, его жене и старшему сыну, извлекались клинки с серебряными рукоятками в ножнах, отделанных самоцветами, роскошные кинжалы. Здесь же чуть дрожащая рука нащупывала меч предка, строгий, простой, но крепкого железа, находила кривой акинак[11]11
  Акинак – тяжелая сабля с загнутым, утолщенным и расширенным концом.


[Закрыть] перса, добытый в Месопотамии, двуострую франциску, привезенную с Рейна, мидийский щит, обтянутый каменно-твердой кожей слона.

Патрикий вспоминал предания о домах предков, подобных крепостям с гарнизонами. Что дальние годы! Совсем недавно покой Византии охраняли и три и пять легионов, да и в Палатии жило надежное войско. Охлос[12]12
  Охлос – по-гречески имеет два значения: и мятеж, и ту часть народа, у которой нет никакого имущества, кроме пары рук, отдаваемых внаем. Первоначально само слово ни в Греции, ни в Византии не имело сколько-нибудь обидного значения.


[Закрыть] боялся буйствовать. Увы, тогда грозило буйство самих войск, солдаты сами суть вооруженный охлос. Римские мечи убивали римских императоров, выскочки покупали диадему золотом, рассыпая его в казармах. Как глупый старик Юстин и гнусный Юстиниан.

Знание не приносит счастья. Тацит не находил выхода. После Сциллы и Харибды мореплавателю открывалось чистое море, для империи же патрикий видел тупик: или произвол охлоса, или произвол войска. А в промежутке – произвол базилевса.

Патрикий ждал грозы, затаившись в домике привратника. Женщин спрятали в дальнем покое господского дома. С патрикием был сын, зять домоправитель и четверо клиентов, питающихся с его стола. А остальные? Из трех десятков рабов – привратников, конюхов, поваров, уборщиков – он мог кое-как положиться на десятерых. Им он верил, они родились в его доме, он не был жесток. На заднем дворе, при мастерских было еще шесть десятков рабов и рабынь. Патрикий считал себя исключением, наказания применялись редко. Но кто захочет защитить его жизнь?..

Безликие тысячи приближались с наглой уверенностью. Патрикий услышал проклятие, посланное сыном базилевсу.

– Молчи, – сказал Тацит, – одна пасть стоит другой.

Толпа как будто остановилась у владений Тацита. Нет, тысячерукий зверь напал на соседа. Теперь мгла кажется не такой густой. Ищут не его, патрикия империи, чьи предки прославили свое имя не только мужеством. Род Тацитов дал знаменитого историка и доброго императора. Пусть другие дадут столько же!

Одним из ближайших соседей Тацита был судья Теофан, выскочка, креатура отвратительного Иоанна Каппадокийца. Порядочные люди презирали судью. Вымогатель и взяточник, юстиниановский торговец совестью. К нему Тацит не пришел бы на помощь, располагай патрикий целым легионом.

Так, значит, охлос не слеп, коль делает правильный выбор.

– Знайте, дети мои, – говорил Тацит, обнимая в темноте сына и зятя, – что этот Теофан по приказу Феодоры погубил патрикия Бассиана. Несчастный будто бы плохо отозвался об этой дурной женщине. На самом деле базилиссу соблазняло богатство Бассиана, и, увы, Бассиан был человеком распущенного поведения и приближался к Феодоре, когда… – Патрикий не захотел указать время. – Теофан пытками вынудил несчастных клиентов Бассиана оговорить своего патрона в приверженности к содомскому греху. Приговор выполнялся с таким зверством, что изувеченный Бассиан умер. Его достояние Теофан нагло объявил выморочным, хотя все знают в лицо братьев и сестру Бассиана.

– А знаменитый процесс Льва против Алфея? – напомнил зять. – Обобрав обоих, Теофан сумел конфисковать спорные земли в пользу Юстиниана.

– Наши судьи погрязли в стяжательстве, насилии, беззаконии. Судьи – притоны разбоя и гнусности, – мрачно сказал патрикий.

Тем временем народ, сломав ворота, не встретил сопротивления в доме Теофана. Во дворе жена и дочь судьи протягивали руки, прося пощады. В ответ сверкнули пыточные ножи. Восставшие требовали Теофана.

Рабы судьи вмешались с редкой смелостью:

– Оставьте женщин, им жилось немногим слаще, чем нам. Пойдем, мы вам покажем зрелище.

Судья забрался в яму для нечистот, это не ускользнуло от глаз его рабов. Со злым смехом мстители сорвали крышку. Теофан нырнул, задохнулся, всплыл. На него набросили петлю и полуудушенного вытащили. Отвращение послужило щитом. На веревке, за которую Теофан цеплялся, как за жизнь, его повлекли в атриум. Ледяная ванна в фонтане кое-как смыла нечистоты.

Прежде чем кто-либо успел коснуться судьи, на него набросился ремесленник с руками пурпурного цвета. Красильщик большими пальцами нажал на глаза Теофана:

– За Петра, красильного мастера, которого ты ослепил пыткой и выпустил безумным!

Глазные яблоки судьи, похожие на голубиные яйца, выскочили из орбит.

Красильщик злобно смеялся:

– Ты сделал это веревкой, я – пальцами. По-божьи, око за око, зуб за зуб!

Уже пылали потолки дома, дым повалил из служб. Одни уходили, нагрузившись добычей, по их мнению законно взятой на хищнике-судье, другие гневно били все, ломали, помогая огню уничтожать.

– Судью в тюрьму! На пыточный стол!

И опять толпа бежала по улице. Людской смерч несся, втягивая в себя новые массы людей и оставляя тех, кто выдохся и потерял силы.

Теофану не судьба была лечь на пыточный стол. Тюрьма пылала еще ярче, чем дом судьи. Над гигантской жаровней метался столб пламени. Судью неправедного метнули в огонь. Время не ждало, ночь неслась бешеным конем, а дело лишь начиналось.

У дома Тацита вновь было тихо, лишь зарево близкого пожарища напоминало о недавнем происшествии. Надсмотрщик, поклонившись, сказал патрикию:

– Господин, ушли почти все рабы.

– Хорошо, – твердо ответил патрикий. – Но никто из них не захотел бросить на нас толпу, не так ли? Когда они вернутся – если вернутся, – всех хорошо накормить. Не упрекать, забыть. А теперь пойдем посмотрим на улице, не нужна ли кому из несчастных наша помощь.

На форуме Константина первый император-христианин был увековечен величественным монументом. Церковь причислила к лику святых первого ряда, назвала Равноапостольным. На взгляд кафолической церкви Константин мог бы на правах брата подать руку Петру, привратнику рая.

Ложь есть смерть, как сказал основатель христианства. Святость Константина была одной из многих лжей, которыми оскверняла себя религия угнетенных, лишь только ее вожаки прикоснулись к соблазну светской власти и по-хозяйски возложили руки на хребет златого тельца, презираемого издали, но вблизи так соблазнительно-пышного.

Убийца своих родственников, хитрый и беспощадный, велеречивый и смелый владыка вел себя по отношению к религии мелким торгашом, очень похожим на тех, кто впоследствии ходил иногда в церковь на всякий случай – вдруг «там» нечто есть, не запастись ли и этой благодатью?

Допуская новую религию, покровительствуя ей из утонченно-политических видов, этот человек с двойным дном не хотел окончательно связывать себе руки. К тому же если действительно существует рай христиан, лучше приберечь магическое таинство крещения до последнего часа жизни. Вся греховность долгих лет смоется сразу, и император предстанет перед небесным привратником чистым, как новорожденный. Так Константин и сделал. Тридцать один год его правления был временем лжи и компромисса между церковью и империей. Роковой отпечаток никогда не изгладится.

С форума-площади своего имени равноапостольный базилевс направлял взоры на восток – отнюдь не для приветствия утренних зорь! Он нес туда крест.

Добровольные, не императорские, вестники нового откровения уже давно, задолго до лет Константина, добрались до самого берега Азии, до Океана Синов. Желтолицый ученый в шелковой одежде, который знал наизусть десять тысяч знаков – одно созерцание их возвышает человека, так как даже часть знака изображает идею, – любознательно внимал новому СЛОВУ. Что ж, и Конфуций[13]13
  Конфуций – Кун-фуцзы, китайский нравоучитель (551–479 гг. до н. э.).


[Закрыть] учил честности, почтению к родителям, благотворительности, осуждал злых. Человек добр по природе, в мире нет противоборствующих сил, лишь сам смертный готовит себе погибель, преступая закон по ошибке. Поэтому народ нуждается в постоянстве примеров и поучений. Любить ближнего как себя весьма разумно: будут любить и тебя. Да погибнет от меча поднявший меч. Война – наихудшее бедствие, пусть уничтожится зачинщик. И пусть для вечных истин находят новые образы: сила слов, повторяемых постоянно, тупеет.

Сосредоточенные молчальники Индии, стремящиеся к сну страстей, прислушивались к новому учению. Почему же новому? Троица христиан напоминала Тримурти[14]14
  Тримурти – в индийском браманизме единство богов Брамы, Вишну, Шивы; символы – трехголовая статуя и трезубец.


[Закрыть], и не однажды уже праведники закрепляли мученичеством свое откровение. Несомненно, этот бессребреник, ходивший босым но тернистым дорогам удаленного Запада, принадлежал к священному братству посвященных в Тайну. Не следует препятствовать его последователям.

Константин же восседал на боевом коне, в героическом облачении императоров воинственного Рима. Такого апостола Восток отказался принять. Безобидные проповедники Христа с нищей сумой на кротких осликах обернулись лазутчиками злого дракона. На Востоке хватало собственных боевых коней, мечей, дворцов и беспощадных самодержцев. Поэтому время отняло у императора Второго Рима даже ту землю, какую занимали на форуме ноги его коня.

Итак, этот форум и эта статуя оказались многозначительными символами, воплощенным предсказанием. Но – лишь по примеру речей Кумской Сивиллы или Дельфийской Пифии, то есть понятными после исполнения предсказанного.

Здание префектуры, известное каждому византийцу, находилось на улице Львов, шагах в пятистах от форума Константина. Убедившись в необычайности размаха смуты, Евдемоний счел, что его место здесь. Послав легион для охраны Божественного, префект оставил себе одну манипулу первой когорты. По старому обычаю, первые когорты формировались из лучших мечей, легионеры первых когорт еще носили римское звание евокатусов[15]15
  Евокатус – избранный; почетное звание лучших легионеров, особо заслуженных.


[Закрыть] – избранных.

Евдемоний приказал не зажигать огней и снял пост из пяти легионеров, охранявших день и ночь десять ступеней, которые поднимались к дверям здания. На медных полотнищах дверей выделялись выпуклые знаки креста. С ними соседствовали следы заклепок, некогда удерживавших староримскую эмблему правосудия – пучок розг ликтора с топориком, вставленным в сноп прутьев.

Легионеры разостлали плащи и прижались друг к другу потеснее, в зябкой дреме мечтая об угольных жаровнях.

Отраженный низкими облаками, на пол упал отсвет пожара. Неподвижная кучка легионеров будто бы поднялась из темноты, напоминая военное надгробие.

Пылала тюрьма в Октогоне. Светлые пятна на тучах указывали места других пожаров. На плоской крыше трехэтажной префектуры была башенка с хорошим обзором. На нее поднялся Евдемоний с двумя десятками помощников. Воображение хозяев города подсказывало пункты, где происходили бедствия.

– Охлос напал на тюрьмы! – гневно сказал претор дема Петр. – И некому помешать. – Это был упрек префекту.

Петра поддержал квезитор Стефан:

– Что скажет Его Божественность, он будет недоволен.

Отглаженные этикетом, как галька – волнами, языки сановников сами собой отливали круглые фразы: все с точки зрения блага, воли, покоя базилевса, все со ссылками на законы Единственно Мудрого и на его высказывания.

Юстиниан наделил претора неограниченными правами уголовного сыска. Совершенная секретность, сменившая публичность решений былых магистратов, позволяла претору широко пользоваться вещами, отобранными у воров и разбойников. Владельцам возвращалось наименее ценное, а лучшее подносилось казне Палатия с докладом о неразыскании собственников.

Таинственность развязывала и произвол квезитора. Он ведал делами о противоестественном разврате, о еретиках, иудеях, тайных язычниках. Искоренение деяний, обычно не имевших вещественных улик и свидетелей, было золотым рудником. Неограниченная пытка создавала свидетелей, а за подозренным оставляла единственное желание – поскорее умереть. Смерть покупалась ценой позорящих признаний. Наследовали базилевс и квезитор.

Области действий префекта города, претора и квезитора совпадали. Юстиниан, запрошенный ими, разъяснил: «Кто первым сумеет начать дело…»

Префект Евдемоний мог перехватить куски у претора и квезитора, но эти двое не могли полакомиться доходами префекта. Спокойствие, распорядок жизни в городе и, главнейшее, – сбор налогов были возложены на префекта. Облагались все покупки и все продажи, инструменты ремесленника, лошади, быки, ослы. Облагались имущество и дарения имущества, наследства, все юридические действия, все поделки от ювелирных до плетенного из соломки сиденья стула. Платили налог с дохода все публичные женщины, и каждую сборщик налога убеждал, что ее добыча ныне увеличилась и доля базилевса – тоже. Империя Юстиниана унаследовала разработанную систему налогообложения. Оставалось ее совершенствовать. Византийцы не платили только за воздух для дыхания.

Суммы взысканных налогов служили меркой преданности префекта базилевсу. Жалобы на обложение не принимались нигде и никем. Невзнос налога являлся по закону государственным преступлением. Недоимщиков преследовали с зверской жестокостью. Пресс византийских налогов мог работать лишь в условиях интенсивного террора. Террор же действен при обязательном условии постоянного применения. Поэтому неплательщика разрывали на части. Налоговая система еще более, чем кровожадность Власти, развивала в византийцах презрение к смерти.

Начиная с префекта, сборщики налогов кормились от налогодателей. Торговцы старались переложить гнет на покупателей и тщательно следили один за другим, дабы никто не сбивал цены. Распространялись подделки. Вино разбавляли водой, хлеб пекли с золой, песком, отрубями, опилками. В мерках утолщали днища. Гири подпиливали, укорачивали медные бруски для измерений.

Стремясь во всем увеличить доходы и кое в чем сократить расходы, что в какой-то мере совпадает, Юстиниан повелел прекратить отпуск масла и нафты, наливаемых в уличные светильники.

– Верноподданным не полагается бродяжничать ночами по городу. Ищущий духовника для умирающего обязан запастись фонарем, и ему нечего делать за пределами своего прихода. Чем меньше соблазна испытают христиане, не покидая свои очаги с наступлением темноты, тем спокойнее будет спать мой город, – объяснил Божественный с обычным красноречием свою заботу о благе подданных.

Не боясь в темноте соглядатаев, подданные вольно кричали:

– Ника! Ника![16]16
  Ника – значит «побеждай», «бей».


[Закрыть]

Это слово как бы само собой сделалось лозунгом мятежа, подготовленного гнетом, выбиванием налогов, обнищанием, наглой роскошью Палатия и сановников, произволом Власти.

Бей зло, бей несчастье, воплощенное в Юстиниане. Для некафоликов – бей также и высокую церковь лживой догмы и дьявольскую по делам ее. «Ника» – подходящий лозунг для мятежа, не подготовленного заговором. Мятеж Ника отрицал, и только.

Над холодной Пропонтидой тучи свешивали гигантские хоботы к белым волнам, хлестали, извивались, впивались. Рождались водяные чудовища. Тучи не кропили море дождем, тучи пили волны, небо сосало воду. Тяжелое превращалось в легкое, море поднималось к небу.

Этой ночью на Византию снизошла сила, подобная буре. Она выхватывала людей из постелей, отрывала от семей, превращала слабых в сильных, смирных – в яростных. Подданный, увязнувший в заботе о насущном хлебе, униженный и согласившийся на унижение, замкнутый в себе, как устрица в раковине, вся сила которой в сжатии створок, вышел на улицу. Подобрав дубину, топор, вертел, покрепче обвязав камень веревкой, подданный кричал: «Побеждай!» – и становился в ряд с людьми, которых никогда до сих пор не видел.