Текст книги "Достоевский о науке, капитализме и последних временах"

Тема ростовщичества в мировой художественной литературе: от Данте до Достоевского

Ростовщичество старо как мир. Доподлинно известно, что ростовщики существовали уже в древнем Вавилоне. В античном мире ростовщичество процветало. Оно, безусловно, воспринималось обществом достаточно негативно, пресекалось и наказывалось. Но полностью истребить его не удавалось. Против ростовщичества писали тогдашние философы, например Аристотель и Сенека. А также литераторы, например знаменитый драматург Эсхил. Или Марк Порций Катон Старший, который был и политиком, и литератором.

После гибели Римской империи и превращения христианства в официальную религию Европы ростовщичество ушло глубоко в подполье, а обличение и пресечение этого небогоугодного занятия взяла на себя Церковь. Никакого отражения темы ростовщичества в художественной литературе в Европе в Средние века не было по той простой причине, что таковой литературы в те времена почти не существовало.

Но вот в XIV веке начинается эпоха Ренессанса (Возрождения), появляются произведения художественной литературы. Одно из таких ранних произведений – «Божественная комедия» Алигьери Данте (1265–1321). Данте родился и жил во Флоренции как раз в то время, когда город стал превращаться в один из главных центров ростовщичества в Италии и всей Европе. Наряду с Флоренцией ростовщические конторы, которые стали называться «банками», стали стремительно возникать и в таких городах Северной Италии, как Сиена, Генуя, Венеция, Падуя. Папа и другие высшие иерархи Римско-Католической Церкви смотрели сквозь пальцы на начавшийся у них под боком разгул ростовщичества (поскольку они были в нем заинтересованы, но всячески скрывали свои связи с банкирами). И тема обличения ростовщичества не могла не найти своего отражения в поэме «Божественная комедия» (создавалась в 1308–1321 годах; первоначально называлась просто «Комедия»; эпитет «Божественная» ввел позднее Боккаччо).

По сути, в Италии времен Данте уже складывался ранний капитализм, и автор поэмы обличал все те человеческие слабости и грехи, которые стали отчетливо проявляться в атмосфере нарождающегося капитализма. Как известно, в «Божественной комедии» три части, в которых соответственно показаны ад, чистилище и рай. В аду Данте девять концентрических кругов, воронкой спускающихся к центру Земли, и в каждом следующем мучения сильнее. Самый страшный круг – девятый. Там самые ужасные преступники – Иуда Искариот, Брут и др. Что касается ростовщиков, то они помещены на краю седьмого круга, где «огонь вонзает жала в лица» (о них мы читаем в книге «Ад», песнь 17, стихи 34–78). Не так далеко от них находятся другие носители «капиталистического духа» – воры, обманщики, насильники, мздоимцы, взяточники, продавцы церковных должностей и фальшивомонетчики. Что касается ростовщиков, то у каждого из них на груди висит мошна – подобие кошелька:

 
У каждого на грудь мошна свисала,
Имевшая особый знак и цвет,
И очи им как будто услаждала.
 

Далее следует описание этих кошельков: у одного «в желтом поле был рисунок синий», у другого – алый, «подобно крови», мешочек с белою гусыней, у третьего – белый кошелек с голубой свиньей. Известный специалист по эпохе Ренессанса английский историк Александер Ли говорит, что это элементы тогдашней геральдики[30]30
  А. Ли. Безобразный Ренессанс: Секс, жестокость, разврат в век красоты. Пер. с англ. (https://e-libra.ru/read/463066-bezobraznyy-renessans-seks-zhestokost-razvrat-v-vek-krasoty.html).


[Закрыть]. Итальянские ростовщики в то время уже вошли в состав знати, подобно аристократам они обзавелись гербами (пять веков спустя Ротшильды также станут баронами, и у них появится свой семейный герб).

Среди обитателей преисподней Данте увидел представителей двух знаменитых флорентийских банкирских семей – Джанфильяцци и Обриаки — и остановился поговорить со стенающей фигурой Реджинальдо дельи Скровеньи, падуанского ростовщика, который предсказывал появление в аду своего соотечественника Витальяни дель Бейте и флорентийца Джанни Бальмонте.

Надо сказать, что поэма Данте весьма и весьма напугала тогдашних ростовщиков-банкиров. Упомянутый выше Александер Ли пишет: «В старости Джованни ди Биччи де Медичи много беседовал на эту тему с прелатами. И его сына Козимо аморальность ростовщичества с точки зрения Церкви тоже очень беспокоила. Он постоянно обсуждал со своими друзьями из монашеских орденов, как лучше искупить свои банкирские грехи». Упомянутый выше Джованни ди Винчи де Медичи (1360–1429) – один из видных представителей известного клана Медичи, которые начали заниматься ростовщичеством во Флоренции еще в XII веке. При Джованни банкирский дом Медичи уже имел филиалы в Риме и Венеции и стал банком римского престола. Говорят, что не только Джованни и Козимо, но и все другие Медичи хорошо были знакомы с поэмой Данте.

Банкиров, конечно, пугала перспектива ада и очень жесткого «чистилища», но поэма Данте вселяла в них надежду, что в конечном счете они окажутся в раю. Тем более что прелаты и члены монашеских орденов, как пишет Александер Ли, успокаивали ростовщиков, говоря, что страданий ада и чистилища можно избежать в случае глубокого покаяния на смертном одре. Также для смягчения наказаний рекомендовались индульгенции с высокими номиналами и добровольные пожертвования в денежной и иных формах. Так, нашим туристам, посещающим Италию, очень рекомендую ознакомиться с Капеллой Скровеньи, также известной как часовня Арена. Это церковь в Падуе, украшенная циклом фресок Джотто начала XIV-го века, одним из величайших сокровищ искусства. Возведение храма было инициативой местного банкира Энрико Скровеньи. Историки говорят, что Энрико построил храм во искупление грехов своего отца, ростовщика Реджинальдо дельи Скровеньи, которого великий Данте поместил в седьмой круг ада в своей «Божественной комедии». Могила самого Энрико находится в апсиде храма, а его портрет можно увидеть на фреске «Судный День» Джотто.

Итак, «Божественная комедия» послужила довольно мощной встряской для итальянских банкиров. Но при этом ее мощный антиростовщический запал был отчасти ослаблен Римско-Католической Церковью, которая сумела ловко «монетизировать» испуг банкиров.

Конечно, о ростовщичестве писали в эпоху позднего Средневековья и другие известные в то время мыслители. Но это были произведения, которые скорее можно отнести к разряду философских или богословских (теологических), нежели художественно-литературных. Например, труды Фомы Аквинского. Хотя некоторые из таких работ имели достаточно выразительную художественную форму. Среди последних можно выделить сочинения византийца Николая Кавасилы (1322–1396), который родился спустя год после смерти итальянца Данте. Кавасила был одновременно и богословом, и философом, и писателем. Можно упомянуть два его антиростовщических произведения, которые, с точки зрения современных представлений, можно отнести к жанру публицистики. Это трактат «Слово против ростовщиков» и письмо «Благочестивейшей Августе о проценте», адресованное матери малолетнего императора Иоанна V Палеолога. Оба опуса написаны автором в конце 40-х – начале 50-х годов XIV века. Не буду останавливаться на разборе этих произведений и их влиянии на тогдашнее общество, отошлю читателя к интересной статье М. А. Поляковской «Взгляды Николая Кавасилы на ростовщичество»[31]31
  Античная древность и Средние века. – Свердловск, 1976. Вып. 13, сс. 83–96 http://elar.urfu.rU/bitstream/10995/2291/1/adsv-13-07.pdf.


[Закрыть]. Отмечу лишь, что указанные произведения Николая Кавасилы, к сожалению, были известны достаточно узкому кругу его современников как в Византии, так и за ее пределами. Уж до итальянских ростовщиков-банкиров они точно не дошли.

В разгар Реформации, которая, как известно, началась в Европе с «95 тезисов» Мартина Лютера (1517), появилось одно очень яркое публицистическое произведение, направленное против ростовщиков, которое возымело большой резонанс. Автором его оказался все тот же Лютер. Это памфлет, название которого: «О евреях и их лжи» (нем. Von den Juden und ihren Lugen). Написан в 1543 году. Указанному памфлету предшествовала книга Лютера «О торговле и ростовщичестве» (1524), а также работа «Наказ приходским священникам выступать с проповедями против ростовщичества», изданная в Виттенберге (1540). Но указанные работы можно рассматривать как подготовку к написанию памфлета.

Во времена Лютера слова «еврей» и «ростовщик» были почти синонимами. Хотя названный памфлет часто квалифицируют как «антисемитское» произведение, но, по сути, он был направлен против ростовщичества и задевал не только евреев, но и христиан, которые тайно промышляли ростовщичеством. В том числе католических иерархов, пользовавшихся услугами банкиров-ростовщиков. Вот характеристика, которую Лютер дает ростовщикам: «Они суть воры и разбойники, у которых нет ни крохи во рту, ни нитки на теле, которую бы они не украли или не отняли у нас посредством их проклятого ростовщичества. Они живут каждый день только благодаря воровству и грабежу, с женами и детьми, как закоренелые воры и оккупанты, в полной и беззаботной самонадеянности. Ростовщик – это закоренелый вор и оккупант, который должен висеть на виселице в семь раз выше всех других воров»[32]32
  Цит. по: Всемирная история экономической мысли. – М.: Мысль, 1987. с. 366.


[Закрыть].

Лютер своими тезисами и памфлетами в немалой степени активизировал Реформацию, которая в конечном счете привела Европу к буржуазным революциям и, как ни парадоксально, к полной легализации ростовщичества.

Далее обзор темы «Ростовщичество в художественной литературе» я постараюсь свести к перечислению наиболее важных авторов и их произведений. Вот далеко не полный список:

Английский поэт Кристофер Марло (1564–1593). Пьеса «Мальтийский жид»; другое название в русском переводе: «Мальтийский еврей» (1590).

Уильям Шекспир (1564–1616). Пьеса «Венецианский купец» (1596).

Оноре де Бальзак (1799–1850). Повесть «Гобсек» (1830). Также французский писатель обращался к теме ростовщичества в «Евгении Гранде», «Истории величия и падения Цезаря Боррито», «Крестьянах», «Банкирском доме Нусингена», вошедших в цикл «Человеческая трагедия».

Чарльз Диккенс (1812–1870). Повесть-сказка «Рождественская песнь в прозе»; другое название: «Рождественская история» (1843).

Энрико Монтацио (1816–1886), писавший под псевдонимом Итало Франки. Пьеса «Происхождение великого банкира, или Уплата миллиона по предъявлению»; в русском переводе «Великий банкир» (1864).

Из русских писателей, в первую очередь, следует выделить следующих:

Александр Пушкин. Поэтическая драма «Скупойрыцарь» (дата написания – 1830; дата первой публикации – 1836). Также можно упомянуть поэтическое подражание Данте с описанием ростовщиков в аде (1832): «И дале мы пошли – и страх обнял меня. // Бесенок, под себя поджав свое копыто, // Крутил ростовщика у адского огня…»

Николай Гоголь. Повесть «Портрет» (1833–1834); поэма в прозе «Мертвые души» (1842). Что касается «Портрета», то в этой повести ростовщик – одна из главных фигур. Этот ростовщик несет зло всем тем людям, которые к нему обращаются за деньгами. Они становятся безумными, ревнивыми, самоубийцами. Ростовщик умирает, но после него остается его портрет, который был написан по настоятельной просьбе ростовщика другим главным героем, названным «художником». Портрет переходит из рук в руки и приносит его обладателям несчастья. Повесть написана в духе мистического романтизма, призвана передать мысль писателя об инфернальной природе ростовщичества.

Всеволод Крестовский (1839–1895). Роман «Петербургские трущобы» (первая журнальная публикация в 1864–1866).

Но самым главным в списке русских писателей следует поставить Федора Михайловича Достоевского (1821–1881), у которого тема ростовщичества проходит через многие произведения. Может быть, из зарубежных писателей лишь Бальзак писал так же много о ростовщичестве. Кстати, Федор Михайлович ценил высоко творчество этого француза, знал многие его романы, в молодости даже перевел на русский язык роман Бальзака «Евгения Гранде».

И во всех романах «Пятикнижия» (может быть, за исключением «Бесов») писателем выведены образы ростовщиков и их жертв, а также приведены рассуждения иных героев на тему ростовщичества.

Конечно, читателям наиболее известна старуха-процентщица Алена Ивановна из романа «Преступление и наказание» (опубликован в 1866 году). Писатель достаточно подробно на примере Алены Ивановны показал, как были организованы «домашние» ломбарды, которые стали возникать в городах как грибы после дождя в период «реформ» Александра II. Не буду подробнее останавливаться на этом известном романе и его известной «героине».

А в следующем романе «Идиот» (1869) писатель достаточно подробно описал образ петербургского ростовщика, которого звали Иван Петрович Птицын. Он в отличие от старухи-процентщицы Алены Ивановны занимал заметно более высокое положение в обществе. Впрочем, в романе «Идиот» фигурирует еще один ростовщик, вернее ростовщица. Речь идет о «капитанше» Марфе Борисовне Терентьевой, которая дает в долг деньги отставному генералу Ардалиону Александровичу Иволгину. Вскользь в романе также упоминается покойный отец купца Парфена Рогожина, который при жизни, судя по всему, занимался ростовщичеством.

В романе «Подросток» фигурирует некто Стебельков – мошенник, член шайки подделывателей акций железной дороги, заманивший в эту аферу и своего должника князя Сергея Петровича Сокольского.

В романе «Братья Карамазовы» в качестве ростовщиков выступают купец Трифонов и хозяин постоялого двора Трифон Борисович. Впрочем, косвенно, не вполне осознанно ростовщичеством занимался также подполковник Иван Верховцев, который отдавал на время казенные деньги купцу Трифонову (а тот периодически вознаграждал Верховцева «гостинцами» и процентами). К разряду ростовщиков следует также отнести одного из главных героев романа – Карамазова-старшего (Федора Павловича). Он открыл в уезде кабаки, давал вино в долг под обеспечение залогов. Писатель мельком говорит, что Федора Павловича этому ремеслу обучили шустрые дельцы из Одессы, где Карамазов-старший провел несколько лет.

Ростовщики фигурируют и в других произведениях Достоевского. Например, в романе «Бедные люди» (впервые опубликован в 1846 году) это процентщик Марков, между прочим, дворянин, чиновник 14-го класса (коллежский регистратор).

В «Записках из мертвого дома» (1860–1861) Достоевский описывает жизнь заключенных в остроге (описание, основанное на собственном опыте пребывания Федора Михайловича в тюрьме и ссылке). Оказывается, даже в остроге процветало ростовщичество: «Некоторые с успехом промышляли ростовщичеством. Арестант, замотавшийся или разорившийся, нес последние свои вещи ростовщику и получал от него несколько медных денег за ужасные проценты. Если он не выкупал эти вещи в срок, то они безотлагательно и безжалостно продавались; ростовщичество до того процветало, что принимались под заклад даже казенные смотровые вещи, как то: казенное белье, сапожный товар и проч., – вещи, необходимые всякому арестанту во всякий момент…» Одним из запоминающихся героев «Записок…» является Исай Фомич Бумштейн. Арестант, еврей по национальности, острожный «ювелир, он же и ростовщик». Умудрялся заниматься ростовщичеством даже находясь в неволе. Все в остроге были ему должны. Кстати, персонаж под фамилией Бумштейн (еврей-ростовщик) уже фигурировал в «Дядюшкином сне» (1859).

А вот повесть «Кроткая» (1876). Главный ее герой – ростовщик, содержатель ссудной кассы, муж «кроткой» (так ее величает писатель). Он же и рассказчик, повествование ведется от имени ростовщика.

В романе «Игрок» (1866) одним из запоминающихся героев является некто француз-авантюрист де Грие, который выручил «прошлого года» генерала (без имени), «дал ему тридцать тысяч для пополнения недостающего в казенной сумме при сдаче должности» и «уж разумеется, генерал у него в тисках», больше того, «генерал весь у него в закладе, все имение – его».

Примечательно, что у Достоевского был замысел написать отдельный роман о ростовщике и ростовщичестве. В набросках он назывался «Ростовщик» и «О князе и ростовщике». Но этот замысел не был осуществлен. Также тема ростовщичества и банков периодически всплывает в «Дневнике писателя» и в его письмах разным адресатам.

Еще раз подчеркну, что тема ростовщичества занимала очень важное место в творчестве Достоевского. Федор Михайлович и сам непосредственно (в «Дневнике писателя», в переписке), и через героев своих произведений всячески выражал неприятие этого уродливого феномена жизни. Причем ростовщичество (как в классическом виде, так и в виде кредитов банков) расцвело пышным цветом именно в те годы, когда Достоевский написал основную часть своих произведений. Это было время так называемых «реформ» Александра II, а на самом деле происходила «тихая» буржуазная революция, которая стремительно уничтожала устои традиционной жизни.

Писали о ростовщичестве и после Достоевского – как у нас в России, так и за рубежом. Достаточно, например, вспомнить трилогию американского писателя Теодора Драйзера (1871–1945) «Финансист», «Титан» и «Стоик». Трилогия рассматривает общественную, культурную, политическую и финансовую жизнь Америки конца XIX – начала XX века. Главный герой – богатый делец Фрэнк Алджернон Каупервуд.

Не менее интересен и поучителен роман американца Уильяма Фолкнера (1897–1962) «Деревушка». Роман представляет собой повествование о семействе Сноупсов, принадлежащих к аристократии американского Юга. Эта аристократия переживает трагедию, она оказалась перед мучительным выбором: сохранить былые представления о чести и впасть в нищету – или порвать с прошлым и влиться в ряды дельцов-нуворишей, делающих скорые и не слишком чистые деньги на разных не очень честных операциях, в том числе ростовщичестве. Циничный герой романа Флем Сноупс выбирает второе. Он разбогател, приобрел респектабельность и вес в обществе. Однако вскоре ему предстоит стать не только свидетелем, но и участником трагедии великой любви, жгучей ревности и разрушительных страстей…

Конечно, в наше время тема ростовщичества в художественной литературе несколько трансформировалась. Больший акцент делается на банках, а эти депозитно-кредитные организации помимо получения прибыли за счет кредитов используют и многие другие средства обогащения. Например, за счет операций на фондовой бирже и валютных рынках, за счет создания денег «из воздуха» (неполное покрытие своих обязательств активами), за счет ложных банкротств и т. п. К этому новому поколению произведений можно, например, отнести роман американского писателя Артура Хейли (1920–2004) «Менялы» (1975).

Ретроспективно бросая взор на тему ростовщичества в мировой литературе, прихожу к выводу, что, наверное, Достоевскому как никакому другому писателю, удалось дать яркую и психологически глубокую картину этого опасного феномена человеческой жизни. А поскольку писателям (по крайней мере, последнего столетия) тема ростовщичества почему-то перестала казаться интересной (наверное, «принюхались»), то очень рекомендую по данной теме обращаться к Достоевскому. Впрочем, и к его предшественникам, которых я упомянул выше. Ведь ростовщичество из нашей жизни не ушло.

Достоевский о финансах и «корнях дуба»

Мы знаем Федора Михайловича Достоевского как писателя и публициста. О деньгах, финансах и ростовщичестве он писал немало. Но и в романах, и в рассказах, и в журнальных и газетных статьях эти «материи» были, как правило, лишь «фоном» для событий и разговоров героев, рассуждавших на другие темы (в первую очередь, о Боге и вообще о «вечном», но также и о политике, литературе, эстетике и других «материях»).

Особое место в творчестве Достоевского занимает «Дневник писателя». Так назывался ежемесячный журнал философско-литературной публицистики Федора Михайловича Достоевского, выходивший в 1876–1877 и 1880–1881 годах. Буквально за месяц до своей смерти (скончался 28 января 1881 года по старому стилю, 9 февраля по новому стилю) Достоевский успел подготовить последний номер журнала (январь 1881 года). И вот что удивительно: большую часть последнего номера, как заявил писатель в самом начале, он решил посвятить теме финансов. Для читателей это было удивительно, поскольку Федор Михайлович, хотя и затрагивал данную тему, но она никогда не была у него центральной. Вот с какого парадоксального введения начинает номер Достоевский: «Господи, неужели и я, после трех лет молчания, выступлю, в возобновленном „Дневнике" моем, с статьей экономической? Неужели и я экономист, финансист? Никогда таковыми не был».

Тогда возникает вопрос: а зачем же Достоевский взялся вроде бы не за свое дело? И писатель отвечает, что он смотрит на тему финансов не «изнутри» как профессионал, а «извне» – как гражданин и болеющий за Отечество русский человек. И видит в финансах то, чего не видят «профессиональные финансисты» (чиновники финансового ведомства или профессора, читающие лекции о финансах). Федор Михайлович обратил внимание на то, что Россию (образованную ее часть) охватила самая настоящая эпидемия так называемого «экономизма». Т. е. неожиданно откуда взявшаяся привычка смотреть на все через экономику и финансы, ставя их во главе всей жизни и оценивая жизнь с их помощью. Кстати, попутно отмечу, что несколько позднее на феномен захватившего Россию духа «экономизма» обратили внимание и другие выдающиеся русские мыслители и общественные деятели: Константин Леонтьев, Константин Победоносцев, Лев Тихомиров, Владимир Соловьев, Сергей Булгаков (будущий священник, известный богослов). Они называли это духом «экономического материализма».

Достоевский говорит, что его, слава Богу, эта эпидемия не захватила, и это дает ему возможность трезво оценить феномен «экономизма»: «Несмотря даже на теперешнее поветрие, не заразился экономизмом, и вот туда же за всеми выступаю с статьей экономической. А что теперь поветрие на экономизм – в том нет сомнения. Теперь все экономисты. Всякий начинающийся журнал смотрит экономистом и в смысле этом рекомендуется. Да и как не быть экономистом, кто может теперь не быть экономистом: падение рубля, дефицит!»

Эпидемия «экономизма» захватила Россию, по мнению Достоевского, после Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, когда страна столкнулась с серьезными экономическими и финансовыми трудностями. Они вышли на первый план, все стали говорить почти исключительно о них, все другие проблемы русской жизни ушли на второй план: «Этот всеобщий экономический вид появился у нас наиболее в последние годы, после нашей турецкой кампании. О, и прежде у нас рассуждали много о финансах, но во время войны и после войны все бросились в финансы по преимуществу, – и опять-таки, конечно, все это произошло натурально: рубль упал, займы на военные расходы и проч.».

Русско-турецкая война действительно дорого обошлась казне. Только прямые военные расходы превысили все доходы Российской империи за пару лет. Частично расходы были покрыты внешними и внутренними займами, но большую их часть пришлось обеспечивать печатным станком. Всего за 11 месяцев боев и походов на рынок выкинули 417 миллионов новых бумажных рублей, на треть увеличив их количество в обращении. Неудивительно, что курс кредитных билетов, как тогда называли бумажные рубли, резко просел по отношению к драгметаллам. Если накануне войны за 1 бумажный рубль давали 87 копеек золотом, то к 1879 году – только 63 копейки, что предопределило ослабление бумажного рубля по отношению к иным валютам. Вполне вероятно, что Достоевский застал еще один из последних указов императора Александра II, подписанный в начале 1881 года: Минфину для восстановления рубля поручалось постепенно выкупить кредитных билетов на сумму 400 миллионов рублей. Планировалось, что государство будет изымать из обращения и уничтожать по 50 миллионов ежегодно. Указ гласил, что такие меры призваны «способствовать постепенному упрочению денежной единицы, без внезапного стеснения денежного рынка…»

Тут на сцену русской жизни вышли те, кого Достоевский назвал «русскими Ферситами». Ферсит (Терсит) – персонаж древнегреческой мифологии, описанный Гомером, самый безобразный из воинов во время осады Трои. Фер-сит – иносказательное обозначение злого хулителя. У Достоевского Ферситами выступают представители русской интеллигенции. Они стали говорить о том, что вступление России в войну с Турцией было «глупостью». Мол, надо было сначала деньги посчитать.

И вот постепенно разговоры о рубле, государственных долгах и дефиците стали переходить в русло разговоров о том, почему в России такая несовершенная финансовая система. Особенно если ее сравнивать с европейской: «.почти везде все на тему: зачем-де у нас все это не так, как в Европе? „В Европе-де везде хорош талер, а у нас рубль дурен. Так как же это мы не Европа, так зачем же это мы не Европа?"»

Но этим разговоры не ограничились. Далее возник следующий вопрос: что надо сделать для того, чтобы у нас финансы были как в Европе? Достоевский пишет: «Умные люди разрешили наконец вопрос, почему мы не Европа и почему у нас не так, как в Европе: „Потому-де, что не увенчано здание"». Здесь «умные люди» имеют в виду, что, мол, начавшиеся Александром II реформы начались, но не завершились. Начались они с Манифеста 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян от крепостного права. Да, за этой реформой последовали другие: финансовая, судебная, военная, образовательная, земская, городского управления и др. Вся Россия пришла в движение, стала меняться на глазах. Но, по мнению «умных людей» (под ними Достоевский имеет в виду образованную часть общества, интеллигенцию), реформы надо продолжать. Чтобы «увенчать здание». А «здание» должно быть таким же, как в Европе. Но, как иронично замечает писатель, никакого «здания» нет, а есть небольшая кучка громогласных интеллигентов (он их называет «белыми жилетами»), которые создают иллюзию почти законченного «здания»: «Вот и начали все кричать об увенчании здания, забыв, что и здания-то еще никакого не выведено, что и венчать-то, стало быть, совсем нечего, что вместо здания всего только несколько белых жилетов, вообразивших, что они уже здание…»

И тут, наконец, Федор Михайлович, переходит к изложению своего представления о том, каким может и должно быть «здание» (т. е. модель русского общества): «.если уж и начать его, гораздо пригоднее начать прямо снизу, с армяка и лаптя, а не с белого жилета». Очевидно, что под «армяком и лаптем» писатель имеет в виду крестьянство, которое на начало 1880-х годов составляло не менее 80 % всего населения Российской империи. И при этом, говоря, что «начать надо снизу», писатель имел в виду, что крестьянство составляет не только «фундамент», но и само «здание»: «Ибо, к удивлению Европы, наш низ, наш армяк и лапоть, есть в самом деле в своем роде уже здание, – не фундамент только, а именно здание, – хотя и незавершенное, но твердое и незыблемое, веками выведенное, и действительно, взаправду всю настоящую истинную идею, хотя еще и не вполне развитую, нашего будущего уже архитектурно законченного здания в себе одном предчувствующее». А интеллигенция (она же – «белые жилеты») фундамент и стены этого «здания» не замечают, все свои разговоры сводя к «крыше». Мало того, что не замечают, так еще расшатывают и разрушают имеющееся «здание».

«Белые жилеты» не утруждают себя размышлениями относительно того, каким должно быть «здание» в России. Оно, по их мнению, должно копировать европейские образцы: «Нужна-де только европейская формула, и все как раз спасено; приложить ее, взять из готового сундука, и тотчас же Россия станет Европой, а рубль талером». Главное, что приятно в этих механических успокоениях, – это то, что думать совсем не надо, а страдать и смущаться и подавно».

Но «белые жилеты», по мнению Достоевского, слепы, они не видят уже имеющегося в России «здания» и занимаются непрерывной говорильней. Да, это русское «здание» (русский «дом») надо достроить. Но будет ли место в этом русском «доме» «белым жилетам»? Вот что думает по этому поводу писатель: «А что коли колоссальнейшее большинство белых-то жилетов в увенчанное здание и вовсе бы пускать не надо (на первый случай, конечно), если уж так случится когда-нибудь, что оно будет увенчано? То есть их бы и можно пустить и должно, потому что все ж они русские люди (а многие так и люди хорошие), если б только они, со всей землей, захотели смиренно, в ином общем великом деле, свой совет сказать».

Увы, в русском «доме» барин и интеллигент будут себя чувствовать не комфортно, ведь они не хотят быть вровень с русским мужиком, они хотят им командовать: «Ведь такому барину, такому белоручке, чтоб соединиться с землею, воняющею зипуном и лаптем, – чем надо поступиться, какими святейшими для него книжками и европейскими убеждениями? Не поступится он, ибо брезглив к народу и высокомерен к земле Русской уже невольно. „Мы, дескать, только одни и можем совет сказать, – скажут они, – а те, остальные (то есть вся-то земля), пусть и тем довольны будут пока, что мы, образуя их, будем их постепенно возносить до себя и научим народ его правам и обязанностям». (Это они-то собираются поучать народ его правам и, главное, – обязанностям! Ах, шалуны!)

Раньше мужика закрепощал на земле барин, теперь его хочет закрепостить интеллигент: «Так, ведь… можно… дойти опять до закрепощения народного, зипуна-то и лаптя, хотя и не прежним крепостным путем, так интеллигентной опекой и ее политическими последствиями. – А народ опять скуем!» Да, по большому счету, и живет-то интеллигент за счет этого мужика, которого он воспринимает как «косную массу»: «.в сущности, и народа-то нет, а есть и пребывает по-прежнему все та же косная масса, немая и глухая, устроенная к платежу податей и к содержанию интеллигенции».

С учетом сказанного выше Достоевский признает: «.смотрю на наши финансы совсем не с европейской точки и не верую даже, что ее можно к нам приложить – и именно потому, что мы вовсе не Европа и что все у нас до того особливо, что мы, в сравнении с Европой, почти как на луне сидим. В Европе, например, рабское, феодальное отношение низших сословий к высшим уничтожалось веками, и, наконец-то, раздалась революция; все, одним словом, совершилось культурно и исторически. У нас же крепостное право рушилось в один миг со всеми последствиями.»

Казалось бы, что уничтожение крепостного права должно сделать мужика счастливым и богатым, но в реальности жизнь его стала еще хуже: «…рухнуло крепостное право, мешавшее всему, даже правильному развитию земледелия, – и вот тут-то бы, кажется, и зацвести мужику, тут-то бы, кажется, и разбогатеть ему. Ничуть не бывало: в земледелии мужик съехал прямо на минимум того, что может ему дать земля». И вот теперь в России ломают голову, как же мужика возвысить хотя бы над этим «минимумом»: «.в том беда, что еще неизвестно: найдется ли даже и впредь такая сила (и в чем именно она заключается), чтоб мужик решился возвыситься над минимумом, который дает ему теперь земля, и попросить у ней максимума».