Текст книги "Океанский патруль. Том 2. Ветер с океана"

С легким паром!

Когда поезд подходил к перрону Кандалакши, Рябинин, стоя на площадке тамбура, вспомнил слова контр-адмирала.

«Команда 38-С, – говорил Сайманов, – целиком состоит из людей, плававших ранее на парусно-моторных сейнерах Черного моря. Люди прошли Одессу, Севастополь, Керчь, Новороссийск, хлебнули огня и воды немало. С такими матросами можно хорошо воевать, товарищ капитан-лейтенант, только надо держать их в руках. Южане – народ темпераментный, к ним подход нужен особый…»

Долго они тогда разговаривали, обсуждая мельчайшие детали задания, а вот волноваться Прохор Николаевич стал только сейчас, когда поезд уже перескочил входную стрелку и мимо побежали скученные, с серыми крышами, точно грибы после дождя, домики невеселой Кандалакши.

– Ладно, посмотрим, – сказал Рябинин, закуривая папиросу и спрыгивая на перрон, не дожидаясь остановки поезда.

Флотские казармы помещались на окраине. Дальше тянулись болота, рвы и чахлый кочкарник. На КПП Рябинин предъявил документы. Дежурный по казармам сказал, что команда 38-С ушла в баню. Прохор Николаевич подумал: «А не пойти ли и мне помыться, освежусь немного… И народ заодно посмотрю… Каков он?..»

Баню отыскать было нетрудно. Водовоз, стоящий на перекрестке с бочкой воды, встретил Рябинина как старого знакомого и заулыбался еще издали.

– Ишь ты! – сказал он, когда офицер поравнялся с ним. – Открыли все-таки. Мы со старухой со своей думали, что не откроют, ан нет, раскачались напоследок.

И, забрав в кулак тощую бороденку, радостно удивился:

– Ска-а-ажи на милость!..

В руке старик держал газету. Когда Рябинин развернул хлопающие на ветру страницы, в глаза сразу бросилась фотография генерала Эйзенхауэра. Генерал сидел улыбаясь, положив на стол руки с холеными пальцами, на одном из которых сверкал перстень.

Поверх всей страницы было четко оттиснуто: «Высадка союзных войск на побережье Франции. Лондон. 6 июня… Военно-морские силы союзников при поддержке крупных военно-воздушных сил сегодня утром начали высадку союзных армий на северном побережье Франции в Сенской бухте…»

– Слева – Шербур, справа – Гавр, – продолжал переживать водовоз. – Далековато от Германии, не мешало бы поближе. Теперь жди, когда они еще выйдут на дорогу Валонь – Карентан, а до Канн этих самых им в один день никак не дойти.

– Где это ты все вычитал? – спросил Рябинин, удивленный географическими познаниями водовоза.

Старик презрительно хмыкнул и задрал бороденку к самому небу.

– Я ту землю на своем брюхе прополз, каждую ложбинку изучил. Еще в первую мировую много там нашего русского брата «за веру, царя и отечество» голову положило.

И, видя, что офицер еще не совсем понимает его, пояснил:

– В экспедиционном корпусе я служил… Ну вот…

Баня находилась в центре города. Прохор Николаевич сразу прошел в раздевалку. Из-за двери мыльной доносился грохот шаек, гул голосов, шлепанье босых ног.

– Давно моются? – спросил Рябинин у старой банщицы.

– Опоздал, сынок! Уже, почитай, митинг кончился.

– Что, что? – Рябинин удивленно посмотрел на бабку: уж не свихнулась ли на старости лет. – Какой там еще митинг?

– Все про второй фронт. Нешто не слыхал?.. Как пришли сыночки в баньку, разоболоклись, так, сердешные, и митингуют…

Прохор Николаевич нетерпеливо захлопнул дверцу рундучка и чуть ли не бегом прошел в мыльную.

В воздухе плавал пар, отовсюду летели горячие и холодные брызги, в тумане, словно в облаках, скользили тела матросов. На деревянной скамье стоял тощий матрос и пытался перекричать остальных. Но ему не давали говорить:

– Кончай, Кубиков, зарапортовался!..

– Водой его надо холодной облить, пусть простынет!

– Зачем водой?.. Намылить ему трибуну, чтобы он сверзился!..

Какой-то матрос открыл кран и, прижав струю пальцем, направил ее прямо на оратора. Тощий поспешно спрыгнул на пол, прячась за чужие спины. Матросы, дружно гогоча, с шумом разбирали шайки.

– А ну, не расходись! – низкорослый толстый человек с широкой лопатообразной бородой, разложенной по груди, пробирался через толпу, орудуя квадратными плечами. – Отойди! – говорил он. – Не мешай!.. Дай пройти, не видишь, что ли?..

– Кто это? – спросил Рябинин у матроса, стоявшего рядом.

– Да это наш боцманюга, – лениво ответил тот. – Неужто не знаешь?

Боцман влез на скамью – сразу все стихло. Борода, видно, была здесь в особом почете. Откашлявшись для солидности, бородач сказал:

– Так что считаю нужным подвести итоги… Тут некий воин христолюбивый Кубиков второму фронту шибко возрадовался. Мол, половину войны союзники на свои плечи положили. Так с этой тяжестью и попрут тебе на Берлин, только знай догоняй. Дескать, мы свое дело сделали, теперь и спешить некуда… Так ли это, товарищи? Ну, ответь мне… Кто?.. Ну, хотя бы ты!

И толстый, рыжий от махорки палец боцмана уперся прямо в грудь капитан-лейтенанта Рябинина. Прохор Николаевич на секунду замешкался. Но ведь в таком виде, в каком он находился, смешно было объяснять и доказывать, что назначен сюда командиром и боцман не имеет права тыкать его пальцем. И ничего не оставалось делать, как ответить:

– Я так думаю, товарищ боцман, да вот еще мне тут ребята подсказывают, что Кубиков просто не понимает… Второй фронт имел бы громадное значение, когда фашисты под Сталинградом были… Теперь, конечно, это тоже большое дело. Но отдыхать нам, товарищ боцман, нельзя. Тут попробуй отдохни!.. Без нас войны не кончить.

– Вот! – похвалил его боцман – Сразу видно, что товарищ регулярно посещал политзанятия и вообще… работал, так сказать, над собой. Я университетов этих самых не кончал, а потому рубану свое слово по-матросски прямо и заодно уж наглядное пособие продемонстрирую…

Матросы весело загалдели:

– Показывай, боцман!.. Что у тебя там за пособие?

Бородач с достоинством развернул мокрую газету, в которую были бережно завернуты мочалка и кусок розового мыла.

– Прошу обратить взоры присутствующих на… э-э-э… так сказать, прямо сюда! Сегодняшняя газета. Фото! И не нашли лучше, как показать завтрак: сидят открыватели фронтов и устрицу из банки трескают… Так что, матросы, дело ясное: на бога надейся, да сам не плошай… Кубиков! – вдруг гаркнул боцман, перекрывая банный шум.

– Есть Кубиков! – из пара появился тощий матрос.

– Так вот что, дорогой товарищ Кубиков, – вежливо сказал боцман, – я против тебя ничего не имею, но за свою безыдейность ты мне все-таки спину подраишь… Уж не взыщи!..

Матросы быстро разошлись, мгновенно разобрав все шайки. Прохор Николаевич подошел к одному матросу, который мылся сразу в четырех шайках. Усердно намыливая голову, матрос, по-видимому, блаженствовал.

– Ваше сверхсрочнослужащее благородие, – сказал Рябинин, – дозвольте взять шаечку из-под ваших ножек?

– Молод еще так со мною обращаться, – хмуро буркнул тот, даже не подняв головы. – И вообще не мешай, проваливай!

Прохор Николаевич выдернул из-под ног матроса шайку. Тот проявил странное спокойствие и продолжал мыться в оставшихся трех.

Рябинина, еще не забывшего холод Карского моря, последнее время по-стариковски тянуло к теплу. Он толкнул дверь парилки, и в лицо сразу ударило невыносимым жаром. Какой-то смуглый матрос на самом верхнем полке хлестал себя веником с такой неуемной яростью, что на венике осталось всего лишь несколько листиков, – казалось, что несколько взмахов посильнее – и получится голик драить палубу.

– Иех, попа-а-аримся в честь открытия второго фронта! – говорил он. – А ну, поддай-ка еще! – попросил он Рябинина.

– Смотри, не высидишь. Убежишь! – проговорил Прохор Николаевич, настроенный благодушно.

– Высижу. Ты только плесни, мамочка!

Рябинин выплеснул воду в печь. Из отдушины к потолку ринулся удушливый пар. Несколько матросов, лежавших на верхних полках, рассмеялись:

– Давай еще, не разбирает что-то!

И еще две шайки воды обрушились на раскаленные камни. Кто-то не выдержал и сполз вниз, потом – второй, за ним – и третий.

А смуглый матрос остался, по-прежнему нахлестывая себя прутьями.

– Жарь, жарь! – надрывался он. – Мы из Одессы, мы жаркого не боимся…

Наконец не вытерпел и он, но спустился вниз всего лишь на две ступеньки – дальше не позволяла черноморская гордость.

– Ты что, издеваешься? – спокойно спросил он. – Ты знаешь, кто я такой?

– Нет, не знаю.

– Видали, он меня не знает!.. Да я Жора Мурмылов, потомственный рулевой-парусник, мне в Одессе каждая собака еще издали лапу подавала… А ты кто такой!.. Фффррр!.. Наверное, вестовой… Вон шкура-то на тебе какая белая!..

Он кивнул товарищам, и те, подхватив Рябинина, поволокли его на верхний полок, в самую жарынь.

– Он нас, и мы его!

Сейчас бы встать да крикнуть: «Отставить!» – но было уже поздно. Прохор Николаевич лежал на горячих досках, и проклятый голик одессита – на этот раз настоящий голик, без единого листика! – гулял по его спине.

Наконец матросы оставили его и спустились вниз.

– Эх, закурить бы! – сказал один.

– Нельзя. Боцман не велел.

– Пустяки! – разошелся Мурмылов. – Кто нас здесь увидит! А ты давай не смейся! – толкнул он Рябинина в бок. – Иди, Николенька, принеси-ка махрятину.

– Постой! – остановил матроса Прохор Николаевич, улыбаясь. – Открой тридцать первый номер. Там у меня папиросы лежат в кармане.

– Люблю с вестовыми дружбу водить, – сказал Жора.

Но прошло несколько минут, а Николенька не приходил.

– А ну, Балтика, жми ему в кильватер, что он там, заснул?..

Но и второй матрос-балтиец не вернулся. Отчаянно ругаясь, отправился сам взбешенный Мурмылов и тоже исчез. Тогда вышел в раздевалку Рябинин. Все трое стояли перед раскрытым шкафчиком, тараща глаза на офицерский китель.

– Что же вы не курите? – Рябинин открыл коробку папирос.

– П-п-простите, товарищ капитан-лейтенант, – пробормотал одессит.

– А за что мне на вас сердиться? Я хоть и не особо-то веселый человек, но зато веселых людей люблю. Только я не вестовой. Вот поплаваешь здесь – и с тебя загар слезет… Ну, ладно, пошутили и – амба! Закуривайте!..

– Большое спасибо, товарищ капитан-лейтенант, только у нас махорочка где-то…

– То махрятина, то махорочка, так сказать, в зависимости от обстоятельств. Вот уж это я не люблю, – искренне рассердился Рябинин, и три руки разом потянулись к коробке.

Знакомство с членами новой команды состоялось. «И неплохо, кажется, черт возьми!» – улыбаясь, думал Прохор Николаевич.

Быстро одевшись, он вышел на улицу. Из бани со свертками белья уже выбегали матросы. Поглядывая в сторону офицера, они покуривали, весело болтая о всяких матросских разностях. Наконец из бани, семеня на коротких ножках, выкатился бородатый боцман с погонами мичмана на плечах.

– Ста-анови-и-ись!

Матросы, затаптывая цигарки, построились в колонну.

– Вы боцман команды 38-С? – спросил у него Рябинин.

– Так точно. Мичман Слыщенко.

– Будем знакомы, – сказал Прохор Николаевич. – Я назначен командиром.

– Очень рад, – ответил мичман, хитро отводя глаза в сторону. – Так сказать, с легким паром!

Они пожали друг другу руки. Рябинин ощутил шершавую от мозолей ладонь мичмана и привычно смекнул, что боцман, наверно, работяга.

– Ну, добро! Ведите команду.

– Есть вести команду! – зычно отозвался боцман и, расправив плечи, лихо щелкнул каблуками. И сразу как будто бы и стройнее он стал, а живот куда-то убрался, не стало живота, да и только!

– Идти штоб с песнями, – предупредил боцман. – Ша-аагом марш!..

И матросы прямо с ходу, с первого же шага грянули песню, точно уже заранее знали, что их ждет впереди:

 
Пусть в море нас ветер встречает,
Корабль не сбавит свой ход,
И стаи стремительных чаек
Проводят матросов в поход…
 

Сам собой напрашивался молодецкий посвист, и Мурмылов свистел, оглушительно и резко, засунув в рот два розовых после бани пальца.

 
Ты не плачь и не горюй,
Моя дорогая,
Если в море утону —
Знать, судьба такая…
 

Так и шли с песнями по городу, мерно покачиваясь в такт шага плотной голубой волной свежевыстиранных воротников и тельняшек. И казалось, это само море выплеснулось на берег, широко и плавно течет по улицам.

Но по мере того как строй уходил все дальше и дальше от города, в рядах матросов появилось беспокойство. Люди оглядывались по сторонам, выискивая глазами среди мелких суденышек хоть одну мачту с военно-морским флагом, но в заливе раскачивались на волнах только мотоботы, карбасы да ёлы.

Перешли через реку Ниву, в которой бродили по мелководью мальчишки в поисках раковин-перловиц с небогатым карельским жемчугом. На берегу живописной Чупа-губы работали звонкие бондарные мастерские, сшивающие бочонки под мурманскую сельдь; рыбачки в выцветших на ветру и солнце сарафанах чинили сети, распевая протяжные поморские «старины», а матросы все шли и шли…

И наконец отряд спустился к маленькой бухте, где, приткнутая к отмели, стояла красавица трехмачтовая шхуна. Рябинин остановил отряд у самой воды, и тут все увидели, что на борту шхуны золотыми буквами выведено: «Шкипер Сорокоумов». Черноморцам это имя ничего не говорило, и славное название корабля не произвело на них никакого впечатления, но Прохор Николаевич слегка нахмурился, – как показалось другим, от яркого солнца.

Он вышел перед строем и сказал:

– Товарищи! На этом корабле будем служить. Уверен, служба будет поставлена так, что ею будем довольны и мы сами, и наше командование. Верно я говорю, матросы?

И дружно качнулась в ответ голубая волна:

– Верно-о-а!..

Вечером на корабль прибыли штурман Аркадий Малявко, недавно переведенный из запаса на действительную службу и получивший первое офицерское звание младшего лейтенанта, и четверо сыновей Антипа Денисовича Сорокоумова, уже переодетых в военную форму.

Стечение обстоятельств

В субботу, уволившись на берег, юноша решил навестить старика Хлебосолова. Навигационный смотритель жил в южном конце Шанхай-города, и Сережка, боясь опоздать на катер, торопился. Его подстегивал еще и холодный ветер, дувший с океана; правда, молодой боцман не показывал виду, что мерзнет, но все-таки поеживался в своем коротком бушлатике.

Поднявшись на взгорье, откуда виднелся весь Мурманский рейд, Сергей заметил стоящий на якоре корабль, вокруг которого, словно муравьи, сновали катера и шлюпки. На носу корабля, выпрямленный ветром, словно сделанный из жести, висел на флагштоке громадный синий звездный флаг Соединенных Штатов.

Заморские матросы прохаживались сейчас по городу шумными толпами, вызывая удивление жителей непривычной формой одежды. На их головах вместо традиционных бескозырок сидели черные колпаки; на мешковатых бушлатах, свисающих чуть ли не до колен, торчали крупные черные пуговицы, какие носят только женщины на пальто; брюки – узкие, выглаженные складками внутрь – были коротки настолько, что из-под них виднелись разрисованные узорами носки.

Американцы шли по самой середине улицы, а за ними густой толпой бежали бездомные собаки, которых они тут же кормили шоколадом и бисквитами. Некоторые из матросов уже были изрядно навеселе, другие играли на аккордеонах джазовые рубмы, третьи пытались заговорить с прохожими, чтобы приобрести какие-нибудь сувениры.

В одном из узких окраинных переулков, при слабом свете синей маскировочной лампы, Сергей увидел американского матроса, который, видимо, отстал от своих товарищей и был тяжело пьян. Он плясал матросский танец – джигу, которая родилась в душных портовых тавернах. В этом танце ноги остаются на месте, а руки и туловище как бы изображают все основные элементы морской жизни: ходьбу по палубе в бурю, вязание парусов, вытягивание снастей и лазанье по мачтам.

Но руки пьяного американца двигались как попало, вразброд, и от этого казалось, что человек сошел с ума. Синий свет, рассеянно падавший сверху, мертвил окружающее, усиливая мрачное ощущение от этого зловещего танца. Сережка отошел к забору, чтобы обойти американца, но тот уже заметил его и радостно крикнул:

– Рашен!.. Камарад!.. Э-э-э…

Вынув изо рта мягкий комок жевательной резины со следами своих зубов, американец разорвал его на две части и одну из половинок протянул юноше:

– Э-э-э, камарад… чуингам, э-э-э…

* * *

Степан Хлебосолов состарился за этот год еще больше: спина гнулась плохо, в сырую погоду отказывались служить съеденные проклятым морским ревматизмом ноги. Но как бы то ни было, а ровно с заходом солнца навигационный смотритель садился в шлюпку и старательно объезжал все вехи и створы: там подправит, там постучит молотком, здесь покрасит…

Сегодняшний приход Сережки разбудил Хлебосолова – он вышел открывать дверь, накрыв плечи стареньким суконным одеялом, на котором еще сохранилась метка: «Андрей Первозванный».

– Спишь, дядя Степа? – спросил Сергей, раздеваясь.

– Сплю, сынок, потому как сегодня мне всю ночь будет глаз не сомкнуть.

– Это почему же?

– Да просто «ляйм-джуссеры» пришли, а после них собаки всегда беспокойны бывают. Американцы, вишь ты, пировать под открытым небом любят, так собаки потом на сопках банки из-под консервов вылизывают. Да ты вешай сюда бескозырку, вешай, сейчас чайничать будем… Я живу на отшибе – многое примечаю. Вот, например, заранее угадать могу, когда в наши Палестины чужая коробка заглянет. Интересно! Все бездомные собаки, разных мастей и возрастов, заранее к причалам сбегаются! Ей-богу, чтоб мне в люк провалиться! Поначалу-то я удивлялся: как понимать это, а потом понял. Бывает, прокрутится всю ночь собачья свадьба, воет, тявкает, а утром проснешься, в окошко глянешь – ага! – стоит на рейде какой-нибудь корвет под сорока восемью звездами. И откуда только узнают собаки об этом, ведь не по радио же! Наверное, по запаху чуют…

Слушая смотрителя, Сережка посмеивался, но знал, что Хлебосолов говорит правду: он и сам не раз замечал, как, предвкушая обильную поживу, перед приходом союзных судов все собаки сбегаются в гавань.

Проведя своего гостя в комнату, сверкающую медной посудой и белизной стареньких занавесок, Хлебосолов посмотрел на часы, забеспокоился:

– Я и забыл тебе сказать: ведь ко мне внучка из Кадникова приехала. Сирота она. Ей от меня, видно, часть соленой водицы в кровь перешла. Будет здесь в мореходном техникуме учиться. Вот отправилась экзамены сдавать, пора бы уже вернуться. А то время позднее, сам понимаешь, да и матросы не наши в городе…

Скоро на столе зашумел самовар, и смотритель, раскалывая рукоятью ножа на своей морщинистой ладони сахар, рассказывал:

– А то еще в 1913 году я в Британской Колумбии был. Там лосося ловят, все берега консервными фабриками застроены. Привелось мне тогда увидеть, как тамошние матросы спиртное хлещут. Бывало, косяк рыбы крупный идет, а команда траулера вся поголовно в стельку. Вот капитан и приказывает свалить матросов в кошель трала. А когда их свалят туда, тогда лебедку развернут и спустят трал в море. Подержат под водой с минуту примерно, потом – на палубу, а матросы, как крабы, в сети шевелятся. Человек пять, конечное дело, захлебнутся, остальные – как стеклышко, только икают здорово. Зато, смотришь, траулер в море дымит…

Хлебосолов достал стариковскую табакерку, спросил:

– Небось смолокурить научился?

– Нет, не курю, – ответил Сергей, прихлебывая с блюдечка горячий чай, настоянный на листьях каменного зверобоя.

– И не привыкай, зачем тебе чистое дыхание дымом портить!

С этими словами Хлебосолов засунул в нос добрую понюшку табаку и, сладко всхлипывая, стал раскачиваться, как маятник, только раздавалось по комнате веселое и звонкое «апчхи». Потом старик вынул большой клетчатый платок и, вытирая им лицо, продолжал рассказывать:

– Табачок-то нюхательный сейчас не в моде, товар дефицитный, так мне его с Черного моря один человек присылает. Бывший ученик мой. Году в двадцать пятом я его узлы морские вязать учил, а сейчас он уже гвардейским крейсером командует… Много у меня учеников, всех не упомнишь! Бывало, придет ко мне Антон Захарович, и сидим мы с ним, вспоминаем, что было, и выходит, что не напрасно мы жизнь прожили…

При упоминании об аскольдовском боцмане смотритель помрачнел, выцветшие стариковские глаза загрустили. Словно отгораживаясь от тяжелых воспоминаний, он снова посмотрел на часы:

– А моя Анфиска-то не идет все! Как бы не случилось чего!

– Ну да чего с ней может случиться? – ответил Сережка и заторопился уходить – пора на катер.

Есть неписаный морской закон: лучше вернуться с берега на час раньше, чем опоздать на полминуты. Впрочем, Сережка не собирался прийти на час раньше, – есть второй неписаный закон: плох тот моряк, который опаздывает, но посмеются в кубрике и над тем, который пришел до срока. Настоящий матрос до конца наслаждается твердым покоем родной земли, и в тот момент, когда стрелки часов угрожающе сдвигаются воедино, словно ножницы, срезая последнюю минуту моряцкого отдыха, дисциплинированный матрос уже докладывает офицеру: «Такой-то вернулся с берега…»

* * *

Но в этот день Сережке не пришлось вернуться на катер в срок…

Пробираясь по переулку, он увидел, что американец еще не ушел. Широко расставив руки, матрос не давал пройти девушке, которая отскакивала каждый раз, как американец пытался обнять ее. Девушка хотела проскочить мимо, но матрос с криком «гип, гип!» преграждал ей дорогу.

Сережка только знал о том, что у смотрителя есть внучка, но никогда не встречался с нею. Теперь же, быстро оглядев переулок, он сразу угадал в девушке с косынкой на голове Анфису – больше некому было идти в такое позднее время этой пустынной улицей, которая вела прямо к избушке Хлебосолова.

Холодея от внезапно нахлынувшего бешенства, он подошел сзади и негромко сказал:

– Пусти!

Но в этот же момент сильный удар вырвал у него из-под ног землю. Юноша вскочил и, натянув на лоб бескозырку, рванулся навстречу. Почти ружейным приемом «коротким-коли» он выбросил правую руку вперед и тут же увернулся от второго удара – кулак матроса почти не задел его. Американец, вложивший в удар всю свою силу, покачнулся вперед. Тогда, поймав его за руку, Сережка выгнул спину и забросил тело противника на себя. Потом короткий рывок, и американец, распластавшись лягушкой, отлетел к забору…

Сережка опомнился, когда вдали раздался свисток. По улице к месту происшествия бежал милиционер, а немного поодаль тяжело грохотали сапогами по мосткам матросы городского патруля.

– Ты что же это, кореш, дерешься? – сказал, подбегая, усатый мичман. – Смотри-ка, союзника изничтожил.

Девушка отряхивала с бушлата юнги грязь.

– Он сильно вас ударил?

– А вы экзамен в техникуме сдали? – сердито спросил Сережка, отдавая мичману документы.

– Да. Но я вас не знаю!

– А вы идите к дедушке, он вам скажет…

Всю ночь Сережка провалялся на жестких досках трехэтажных нар комендатуры, а утром явился на катер, доложил обо всем Никольскому. Лейтенант выслушал боцмана и, тщательно очинивая карандаш, сухо сказал:

– Занимайтесь своими обязанностями.

Сережка до обеда в угрюмом молчании разбирал на причале свой пулемет, чистил его, смазывал. В просвете между двумя островами, ограждавшими гавань, он видел, как в мареве ослепительного блеска полдневного солнца прошел на север крейсер Соединенных Штатов. Очевидно, перед выходом в открытый океан на нем объявили контрольную тревогу, и по всем его надстройкам, мостикам и башням быстро карабкались наверх черные фигурки матросов. «И этот там», – машинально подумал Сережка, ясно представляя себе, как вчерашний его противник влезает в орудийную башню и со стоном втискивает свое тело в кресло наводчика. А в башне стонут вентиляторы, смеется унтер-офицер в шелковой безрукавке, скрипят, поставленные на кожаную подушечку, лакированные «джимми» башенного лейтенанта, и крейсер, покачиваясь бортами, уходит в Полярный океан, чтобы уже больше никогда не возвращаться к этим неуютным скалистым берегам…

«Ладно, черт с ним», – решил Сережка и за обедом обо всем рассказал своим товарищам.

– Ну и влетит же тебе! – посочувствовал своему боцману Ромась Павленко.

– Десять суток гауптвахты – не меньше, – подтвердил второй торпедист катера Илья Фролов.

Братья-мотористы Крыловы заспорили. Гаврюша говорил:

– Ну, слушайте, если союзник, то его уж и тронуть, выходит, нельзя? Чепуха на машинном масле! Мы для них интерклуб устроили? Устроили. Вот и пусть там хоть на голове ходят. А наших девчат пусть не трогают.

Но его младший брат не соглашался:

– Все-таки, что ни говори, а они наши союзники. Ну, каково будет, если он вернется после войны домой. «А я в России был», – скажет. «Ну как там?» – спросят его. Что он ответит? Нет, боцман, драться не надо было.

– А если он первый меня ударил, так что я? Терпеть должен? – обозлился Сережка, до сих пор молча делавший для себя выводы из этого спора.

– Ну… я не знаю, как там у тебя получилось, ты сам, боцман, такой, что всегда на рожон лезешь!

Сидевший в стороне радист Никита Рождественский тихо сказал:

– Боцман, пожалуй, прав. Но попадет ему точно…

Сразу же после обеда Сережку вызвал к себе Никольский. Лейтенант вынул из кармана носовой платок, угол которого посерел от пыли.

– Вот, – сказал он, – это я провел по крайнему бимсу в носовом отсеке. Что это, как ты думаешь?

– Пыль, товарищ лейтенант.

– Правильно, пыль. А откуда она взялась там?

– Не знаю, товарищ лейтенант.

– Ну, а кому же, как не тебе, боцману, знать?

Сережка, потупившись, молчал.

– Стыдно? – спросил Никольский.

– Стыдно.

– Стыдно чего?

– Да вот недосмотрел, пыли через вентилятор надуло, – ответил Сережка.

– А того, что подрался вчера, не стыдно?

– Нет, товарищ лейтенант…

Никольский исподлобья хмуро посмотрел на юношу и вдруг улыбнулся.

– А знаешь, Рябинин, – сказал он, – ведь, с одной стороны, ты поступил правильно. Но это еще не значит, что ты застрахован от наказания. Твое поведение объясняется еще и невыдержанностью, за которую ты можешь поплатиться гауптвахтой. Понял?

– Так точно!

– Ничего ты не понял, – неожиданно обозлился Никольский. – Теперь на всем дивизионе говорить будут, что боцман гвардейского «Палешанина» буянил на берегу. Чего доброго, еще и приплетут, что ты был пьян!..

– Товарищ лейтенант, но ведь вы только что сказали, что я поступил правильно. Мое наказание может обусловливаться уставом, а не самим стечением обстоятельств. Я так и понял…

– «Обусловливается», «стечением обстоятельств», – слегка улыбнулся Никольский. – Вот как ты говорить начинаешь!

И, потирая ладонями обветренные скулы, как-то очень грустно сказал:

– Учиться тебе надо, Рябинин, вот что!

– Учиться всем надо, – ответил осмелевший юноша.

– А мне вот, например, войну сначала закончить надо.

– Мне тоже, товарищ лейтенант.

– Ну ладно, иди, – сказал Никольский. – Прикажи торпедистам убрать торпеды на причал. Сегодня уходим на операцию по съемке разведчиков, так что они мешать нам будут.

– А как же, товарищ лейтенант… ну, вот с этим? С наказанием?..

– Выполняй, что тебе сказано, – ответил Никольский.

К вечеру ушли в море. Сережка, надвинув на глаза штормовые очки, предохранявшие от острых брызг, сидел в турели, ощущая на своих плечах тяжелые рычаги пулемета. Он смотрел, как разбегаются по бортам катера свистящие усы соленой пены, и думал: «Странно, я даже не запомнил ее лица».

Море лежало перед ним, как сама жизнь, – широкое, многообещающее, тревожное…