Текст книги "Черноводье"

Глава 12

Солнце перевалило уже за полдень и начало медленно клониться к далекой синь-тайге. Перед самым носом парохода то и дело, купаясь в струях дрожащего от жары воздуха, летали с берега на берег неугомонные кулички. На заливных лугах с полоя на полой стремительно проносились стайки уток.

Наконец кончился плес. На левом берегу реки клином придвинулась пихтовая тайга, а около воды стояла высокая ель, затесанная с речной стороны. Затес был виден далеко с реки, на белом поле которого углем нарисована большая цифра «шесть». Выше на берегу стояла солдатская палатка; около входа дымился костер. Это было одно из будущих спецпоселений на Васюгане.

Гудок ревел протяжно с какими-то рвущими душу захлебывающимися переливами. В трюме стало тихо. Люди напряженно прислушивались, и стихнувший на мгновение шум возобновился с новой силой.

Как всегда, подтянутый, застегнутый на все пуговицы, Стуков спустился в трюм на половину лестницы и громко, стараясь перекрыть беспорядочный гам, крикнул:

– Татарские, Кыштовские!.. Готовьтесь к высадке! – Он постоял немного и с угрозой закончил: – Да чтоб быстро мне!..

Баржа загудела с новой силой, все пришло в движение. Кругом слышались радостные голоса ребятишек, женские всхлипы, рокочущие голоса мужчин.

– Кажись, приехали, – как-то растерянно проговорил Лаврентий Жамов. – Давай собираться, мать!

– Осподи, осподи! – запричитала Анна, беспомощно оглядываясь вокруг себя, затем подхватилась и кинулась к своим узлам.

– Настя, Настя! – суетилась Анна. – Чайник, где чайник?

– У Зеверовых! – отозвалась дочь.

– Осподи! – причитала Анна. – Не забыть бы че!

– Не забудем, тетка Анна! – успокоил тещу Иван Кужелев.

Анна выпрямилась и на короткое время припала к плечу зятя.

– Ой, сынок! Боюсь я, оставим че, где потом возьмешь… Гиблые места.

Слегка качнуло, баржа ткнулась носом в глинистый берег.

На палубе затопали сапоги; трюм гудел, словно потревоженный улей. Гулкий звук над головой подстегнул людей, и они заметались с новой силой. Загрохотали сходни, обитатели трюма опять невольно замерли. Послышался резкий голос коменданта:

– Не толпись, выходи по одному! Соблюдай порядок!

Произошло то, что и должно было произойти. Незнакомые люди, которых свела на барже общая беда, стали роднее родных. И разлука сейчас воспринималась более обостренно, так как каждый был уверен, что видятся они в последний раз. Хоть и надоела до чертиков плавучая тюрьма, но те, кому пришла очередь высаживаться на берег, до боли завидовали остающимся на барже. Зловонный трюм давал видимость хоть какого-то, более-менее определенного пристанища. Они привыкли уже к своей плавучей тюрьме. (Ко всему можно приучить русский народ.) А сейчас… Ох, как трудно ступить ногой в неизвестное…

– Выходи, выходи, не задерживай! – неумолимо подгонял голос коменданта Стукова.

– Уй, шайтаны! Стрилять буду! – вторила голосу коменданта вахитовская фистула. Он угрожающе выставил винтовку.

– Ну ты, стрелок поганый! – Высокорослый пожилой мужик бесцеремонно отодвинул штык в сторону, его роскошная русая борода густо побитая сединой, закрывала почти всю грудь. Вахитов отступил назад. А мужик с большим узлом на спине с трудом протиснулся на палубу. Ослепленный ярким солнцем, он беспомощно заморгал, вытирая выступившие на глазах слезы заскорузлой ладонью.

– Фамилия? – Стуков открыл амбарную книгу и нашел нужную страницу.

– Ивашов! – пробасил мужик.

– Раз, два… пять! – считал комендант, тыча пальцем в идущую следом женщину, двух молодых парней и подростка. – Ивашовы все, – пробормотал Стуков и, словно удивляясь, закончил: – Ты гляди, ни один не сдох! – Он поднял голову, и тут взгляд его остановился на мешочке, который женщина бережно прижимала к себе. Он окликнул ее: – Че это в мешке у тебя?

Ивашова остановилась и растерянно проговорила:

– Мука!

Стуков повернулся к конвойным и коротко приказал:

– Заберите!

Конвоир подошел ко вконец растерявшейся женщине и вырвал у нее из рук муку.

– Родимый, да чем я мужиков кормить буду! У меня вон их сколько! – запричитала Акулина Ивашова.

Комендант равнодушно смотрел на плачущую женщину и процедил сквозь зубы:

– Хлеб, кулацкое отродье, зарабатывать будете!

– Акулина! – строго прикрикнул муж. – Кого ты разжалобить хочешь? Они же нас за людей не считают!

– Проходи, проходи… Разговорчики! – торопили замешкавшихся спецпереселенцев конвоиры. Ивашов-старший ступил на жиденькие сходни, а снизу – из трюма уже подпирали другие.

– Фамилия?

– Кучумов!

Палец Стукова снова пересчитал людей, тыча каждого, кто проходил мимо него. Сверившись со списком в амбарной книге, комендант все же спросил:

– Весь выводок?

Старик Кучумов обернулся, осмотрел идущую вслед за ним семью и сказал:

– Все!

– Сдай муку!

На палубу, рядом с ивашовским мешочком, упал второй.

А голос коменданта неумолимо вызывал следующего:

– Назаров?

– Назаров! – подтвердил высокий сухощавый мужик.

– Откуда вас таких длинных набрали! – не удержался от замечания Стуков.

– Оттуда, откуда и ты появился! – буркнул пренебрежительно в ответ Назаров.

– Ну ты, полегче, разговорился…

В трюме прокатился тревожный рокот.

– Бабы, муку отбирают!..

Лаврентий Жамов в бешенстве процедил сквозь зубы:

– Кол бы им осиновый в задницу и пригвоздить к земле, чтоб не поганили ее!

Мария Глушакова растерянно повернулась к мужу, в руках она держала мешок с остатками муки.

– Ефим, че делать будем?

Глушаков, болезненный, с посеревшим без воздуха лицом, заросшим жиденькой бородкой, недовольно сказал:

– Че тут думать, отдай соседям!

– Ой, и правда! – обрадовалась Мария. – Нюра, возьми! – Она подала муку сидящей на нарах женщине, в колени которой уткнулась маленькая девчушка с длинными льняными волосами и в длинном платьице почти до самого пола. Мария погладила девочку по голове: – До свидания, Поля!

Девчонка уткнулась в колени матери. У Глушаковой дрогнул голос:

– Прощайте, люди добрые. Дай Бог вам здоровья! – Женщина низко поклонилась.

– Прощай, соседка! – Нюра крепко прижала к себе малолетнюю дочь.

Анна Жамова почти с ненавистью смотрела на свою муку. На ее лице постоянно менялось выражение от беспомощной растерянности до злобного ожесточения. Неожиданно на лице у нее промелькнула торжествующая улыбка. Она выпрямилась и оглядела окруживших ее людей.

– Бабы, у кого вода есть?

– У меня есть! – отозвался женский голос.

– У меня! – откликнулась еще одна.

– Настя, давай быстрей ведра! – скомандовала дочери Анна. Она высыпала муку в два пустых ведра и залила ее водой. Затем торопливо стала замешивать пресное тесто.

– Ты че ждешь?! – накинулась она на дочь.

Настя взяла другое ведро и тоже стала замешивать тесто.

– Черта с два, прости меня Осподи, я им отдам муку! – бормотала Анна. – Дождутся они ее у меня, держи карман шире!..

Толпа довольно загудела:

– Молодец, Анна, догадалась!

Другие предупредительно зашикали:

– Тише вы, а то услышат!

Анна между тем на скорую руку вымесила тесто и стала раскатывать лепешку. Затем распустила пояс на юбке и спрятала под кофту раскатанный сочень. Примотала его к животу холщовым полотенцем. Следом за матерью спрятала лепешку и Настя.

Жамовы выходили из трюма последними. Лаврентий осторожно пробирался с узлом на плече вслед за Прокопием Зеверовым, который нес на руках мать, старуху Евдокию. Когда Лаврентий вышел на палубу, Прокопий уже спустился на грязный берег, размешанный многочисленными ногами, и выбирал место, куда положить мать.

Евдокия слабым голосом просила сына:

– Прокопий, ты меня на травку положи! Слышь, Прокопий?

– Слышу, мама! – Прокопий шел среди сваленных на землю узлов, обходил группы людей, перешагивал через валежник, отжимая собственным телом кустарник, оберегая мать, пока, наконец, не выбрался из толчеи. Около калинового куста, цветущего белыми блеклыми цветами, положил мать на траву. Сняв с себя пиджак, он скатал его и подсунул под голову старухе.

– Ты, мам, полежи покуда, мы сейчас вещи сюда принесем, – проговорил Прокопий, поднимаясь с колен.

Евдокия лежала тихо. Она благостно улыбалась, повернув лицо к солнцу, и нежно гладила траву, еще совсем мягкую, изумрудно-зеленую.

– Осподи, дождалась! Думала, помру и солнышка не увижу! – Она внимательно посмотрела на сына и слабым голосом проговорила: – Ты иди, Прокоша, робь, а я тут полежу…

Прокопия кольнуло в сердце. Мать назвала его давно забытым детским именем. Он не мог оторвать глаз от старческих рук, изрезанных синими набухшими жилами, которые нежно гладили мягкую траву. Прокопий отвернулся. Он судорожно вздохнул, с трудом проглатывая ком, подступивший к горлу.

Лаврентий одним взглядом охватил место высадки. Прямо перед ним глинистый берег, заросший кондовым пихтачом вперемешку с высоким осинником. Слева – глубокая заводь, в которую впадал небольшой ручей; справа – вверх по реке набирал высоту яр, обнажая ободранный бок из красной глины, на котором, чудом зацепившись, кое-где росли малорослые кустики. Прямо против баржи в глубине леса стояла большая палатка. Рядом с палаткой у входа дымился небольшой костер. У костра стоял Талинин и рядом с ним – чернявый остроносый мужик в полувоенной форме, подпоясанный широким ремнем, на котором болталась револьверная кобура.

Скользнув по палатке взглядом, он повернул голову и увидел, как Прокопий положил мать под цветущий куст калины.

– Чего встал! – прикрикнул недовольно Стуков.

Лаврентий оглянулся, посмотрел коменданту в глаза, по лицу у него пробежала легкая судорога:

– А мне торопиться некуда, начальник; я уже приехал! – И тут же подумал: «Место-то хреновое, могли бы и получше выбрать. Высадили в самую грязь!»

– Проходи, проходи! – торопил Стуков.

– Иду, не ори! – Лаврентий шагнул на сходни.

– Где мука? – Комендант подозрительно сверлил Анну глазами.

Анна испуганно сжалась, у нее похолодело все внутри.

– Откуда мука, всю съели!

У коменданта на лице заходили желваки.

– Жамов, остановись!

Лаврентий повернулся на голос.

– Бросай узел!

– Ищи! – процедил сквозь зубы Лаврентий и сбросил узел на палубу.

– Вам че?! – зло накинулся на остальных Стуков.

Анна, Настя и Иван положили свои узлы.

Конвоиры стали усердно ворошить пожитки, но ничего не нашли. Вахитов даже ящик с инструментами опрокинул. Зазвенев, инструменты рассыпались по палубе.

– Тише ты! – не сдержался Лаврентий. – Не видишь, инструменты.

– Осподи! – переживала Анна. – Хотя бы обыскивать не стали! – Она чувствовала, как сырое тесто под кофтой буквально жжет ее тело. Женщина боялась, что сейчас не выдержит, поправит примотанный сочень рукой, и обман откроется.

– Ничего нету! – доложил конвоир.

– Сматывайтесь отсель быстрее! – Стуков подозрительно переводил взгляд с одного спецпереселенца на другого.

Анна подхватила свою поклажу и быстро сбежала на берег.

«Кажись, пронесло!» – мысленно перекрестилась баба. Следом за Анной сошло все семейство.

– Пойдем, сосед, к моим, там свободнее! – предложил Прокопий, забирая свои вещи.

Зеверовы и Жамовы стали пробираться по берегу сквозь людской муравейник к калиновому кусту, где осталась лежать старуха Евдокия.

Лаврентий с узлом на спине ломился следом за Прокопием. В траве, поперек свежепримятого следа, лежала сваленная ветром пихта. Дерево ощетинилось полузасохшими, точно выкованными из железа сучьями. Лаврентий попробовал протиснуться боком между омертвевшими сучьями; мешал узел, и он больно напоролся о торчащий гвоздем обломок сучка. От резкой боли потемнело в глазах. Лаврентий в бешенстве скинул узел на землю и с ожесточением начал выламывать сучья из подгнившего ствола ударами ног, чувствуя, как сквозь подошву сапог в ступни отдает жгучая боль. Лаврентий свирепел все сильнее, яростный мат вырвался из перекошенного рта, на губах закипела пена.

Иван растерянно остановился и смотрел на беснующегося тестя. Затем сбросил свой узел и кинулся к Жамову, крепко обхватив его руками.

– Дядя Лаврентий, опомнись!

– Сволочи, сволочи! – бессвязно хрипел Жамов, вырываясь из крепких объятий зятя.

– Да опомнись же! – Иван сильно тряхнул Жамова.

Также внезапно, как вспыхнул, так и прошел приступ ослепляющей ярости. Лаврентий уже осмысленно посмотрел на зятя и тихо попросил:

– Отпусти, Иван!

Кужелев разжал руки.

Лаврентий обессиленно опустился на злополучный ствол и, морщась от боли, стал потирать избитые ноги. Затем поднял голову и посмотрел на родных, глядевших на него испуганными глазами. Мужик виновато улыбнулся.

– Че, думали, тятька с ума сошел? Не-е-т, не сошел пока! Не дождутся!..

Совсем рядом, за деревьями, запричитала Дарья Зеверова. Жамов поднял голову:

– Евдокия, однако, отмучилась! – грустно проговорил Лаврентий и поднялся с валежины. Анна часто закрестилась.

Старуха так и лежала под кустом, вцепившись маленькой высохшей ручкой в нежно-зеленую траву. Около нее на коленях стояла сноха и тихо голосила. Здесь же стоял, опустив голову, Прокопий и три сына. Младший, Генка, точная копия матери, невысокий, полный, круглолицый, плакал навзрыд, хлюпая покрасневшим носом. Николай, с неизменной гармонью, прижал к себе плачущего племянника.

Прокопий глухо застонал и бессильно опустился на траву.

Он смотрел на спокойное, ставшее вдруг чужим лицо матери, и в груди у него постепенно зарождался страх. Ему стало ясно, какая неумолимая, безжалостная сила занесена над их головами.

Смерти, смерти, начиная с Иртыша и кончая сегодняшней, а с неба светит солнце… и ни одно облачко не посмело его омрачить. В голове у Прокопия копошится мыслишка: «Выжить, выжить – любой ценой; смириться, приспособиться… Другие пусть сами думают, у них своя голова… А я жить хочу!»

На коленях перед покойницей стоял уже другой человек – смятый, испуганный, даже широкие плечи мужика не держали прямо его голову, руки безвольно опущены.

Послышался громкий голос Талинина:

– Скот выгружай! Устраиваться будете потом!..

Николай снял ремень гармони с плеча, бережно поставил ее на землю и с горечью сказал:

– Даже тут по-человечески не дадут…

Лаврентий положил руку на плечо парня и легонько сжал пальцы:

– Оставайтесь, без вас управимся! – он кивнул Ивану, и мужики пошли на голос коменданта.

Долго устанавливали тяжелые и широкие сходни с борта баржи на берег. Потом стали выводить из трюма лошадей. Первым был пегий мерин с большой головой, мосластыми ногами и свалявшейся, еще не полностью вылинявшей шерстью. Мерин спокойно вышел на палубу и, ослепленный солнечным светом, ошеломленно остановился. Лаврентий гладил возбужденную лошадь по холке:

– Успокойся, Пегаш, успокойся. Измучилась скотина! – он очесывал рукой еще лезшую на боках шерсть. – Ниче, Пегаш, отъешься на свежей траве. – Мерин закрыл глаза, прислушиваясь к тихому и ровному голосу человека, стал постепенно успокаиваться. Жамов взял лошадь под уздцы, и она послушно ступила на сходни. Так же легко свели и остальных лошадей. Последней была кобыла вороной масти. С ней пришлось мужикам помучиться. Как только Ефим Глушаков вывел ее на палубу, кобыла зауросила. Упершись в деревянный настил четырьмя ногами, она только тянула голову вслед за поводом, за который тащил ее Ефим, и не двигалась с места. Глушаков материл на чем свет стоит лошадь; она только прядала ушами. Иван Кужелев не вытерпел и огрел кобылу черенком вил. Воронуха дико взвизгнула и взвилась на дыбы. Не ожидавший рывка, Глушаков выпустил повод и покатился по палубе, стараясь увернуться от беспорядочно машущих над головой конских копыт. Воронуха прижалась боком к перилам, ограждавшим палубу. Старые доски не выдержали, раздался треск ломаемого ограждения, и лошадь с жалобным ржанием рухнула за борт, скрывшись почти с головой в омуте, размытом постоянно меняющимся уловом.

– От сволочь лупоглазая! – матерился Глушаков, потирая ушибленные колени. Затем наклонился через борт и злорадно сказал: – Купайся, дура, купайся!

Воронуха между тем подплыла к берегу и, хлюпая в жидкой грязи копытами, вышла на берег. Вздрагивая всем телом, она стряхнула с шерсти воду. Затем спокойно дала взять себя за повод и увести к другим лошадям.

Солнце все ниже клонилось к горизонту. Все сильнее окрашивалась в бордовые тона синеющая на горизонте тайга. От деревьев побежали длинные голубовато-серые тени. Кончался день, наступил первый вечер на новом месте. Из примятой сотнями ног травы поднялся потревоженный комар. Полчища кровопийц с жадностью набросились на измученных дорогой людей. Искусанные детские мордашки пухли на глазах. Они до крови расчесывали укусы, послышался нетерпеливый плачь. Матери, как могли, успокаивали их, отгоняя комарье от детей и от себя выломанными ветками. В ушах стоял сплошной звон. Табор гудел. Отовсюду слышались испуганно-истерические голоса.

– На погибель привезли! Палачи!..

Жамов путал лошадей. Они всхрапывали, яростно трясли головами, беспокойно сучили ногами.

– Сто-ой! – властным окриком осаживал очередную лошадь Лаврентий. Спутав последнюю Воронуху, он погладил ее по мокрой шерсти и задумчиво сказал:

– Это цветочки, Воронуха, ягодки впереди.

Кобыла повернула голову на человеческий голос, тяжело и шумно вздохнула, потом, неловко приподняв спутанные передние ноги, грузно скакнула вперед и, припав к земле мягкими подвижными губами, с жадностью захрумкала молодой и сочной травой.

– Отъедайся пока! – тихо говорил Лаврентий. – Зимой, однако, помотаем сопли на кулак. Если б можно было, Воронуха, наесться впрок.

Суматошная выгрузка закончилась и Лаврентий не торопясь стал осматривать новое место. За рекой синела такая же вода, залившая огромные пространства. За ливой – чернела тайга. Красное солнце, большое, опухшее, низко висело над горизонтом.

«Ну вот и приехали, – подумал Лаврентий. – Хошь не хошь, а обживать место надо!» – Его бледное лицо, не видевшее целый месяц солнца, со свалявшейся бородой, облепил комар, но Лаврентий ничего не замечал; он был весь погружен в думы.

Потянуло горьковатым дымком. Спецпереселенцы разводили дымокуры. Ядовитые клубы желто-зеленого дыма от тлевшей на костре травы поползли низко над землей, постепенно закрывая весь табор. Комар немного отступил. Люди вздохнули свободнее, начали делать временные навесы от непогоды, готовились ко сну.

На баржах загрохотали крышки, закрывали люки трюмов. И сразу стихли голоса оставшихся на барже людей.

Талинин давал последние указания Сухову, поселковому коменданту:

– Километров шесть выше по течению высажу следующую партию. Это будет седьмой поселок. Учти, он пока за тобой тоже. Руби дорогу между поселками и – раскорчевку, раскорчевку… Это сейчас главное. Понял?!

– Понял! – Сухов стоял, вытянув руки по швам.

– Заводи среди спецпереселенцев активистов, или, по инструкции, группу содействия. Ты должен все знать, кто чем дышит в лагере.

– Так точно!

У Талинина першило в горле от стелющегося по земле едкого дыма, слезились глаза. Он поморщился:

– Развели горечь…

– Комар заедает! – начал оправдываться Сухов.

– Вижу! – недовольно ответил Талинин и подал руку Сухову. – Сейчас отчаливать будем. До поселка Айполово, конца пути, еще далеко. – И уже с палубы парохода еще раз напомнил: – Обязательно появись на днях в седьмом поселке. Он за тобой, пока не пришлю туда коменданта И не забывай про раскорчевку…

«Дедушка» загудел, низкий рев покатился по водной поверхности. Из-под колес со свистом вырвался пар, сплошной гул заложил уши. Белые клубы пара, перемешавшись с дымами костров, закрыли все вокруг. Казалось, пар гремит целую вечность. Но вот он стих. Наступила неестественная тишина.

Матросы навалились на шесты, отталкивая нос парохода от берега. Шесты выгибались дугой, глубоко вязли в прибрежной тине. Матросы матерились, с трудом вытаскивая их из ила. Медленно провернулись колеса парохода. Поскрипывая ветхим корпусом, «Дедушка» неторопливо зашлепал плицами, выгребая на речную стрежу. Натянулись буксирные тросы.

Иван Кужелев стоял на берегу, рядом с баржей. На палубе, на краю борта стоял Кузьмич, рядом с ним Илья Степанович Широких. Иван, прощаясь, помахал им рукой. Кузьмич сдернул шапку с головы, обнажая незагоревшую лысину, особенно хорошо заметную в мягком прозрачном полумраке северной ночи. Старик погладил ее рукой и тихо проговорил:

– Эх, Ванька, Ванька, язви тя в душу! Прощевай!.. – У старого шкипера дрогнул голос.

Илья Степанович достал большой носовой платок и трубно высморкался:

– Свербит че-то в носу, дыма полно! – виновато проговорил милиционер. – Ты, того, Иван! – Он запнулся, хотел что-то добавить и с горечью махнул рукой. Тут же на берегу, около самой воды, стояла молодая женщина с грудным ребенком на руках. Она напряженно смотрела вслед отплывающему каравану, подавшись всем телом вперед. С каждой секундой полоса воды, разделявшая берег и баржу, становилась все шире и шире. Ивана насторожила неестественно застывшая поза женщины, ее лихорадочно блестевшие глаза.

На фоне багрового заката фигура женщины казалась почти черной. Иван шагнул в ее сторону, пытаясь окликнуть.

В это время она вдруг закричала пронзительно с нечеловеческой силой:

– Стойте, стойте! Куда же вы!.. – и бросилась вслед за уплывающей баржей в омут, прижимая ребенка к себе. Она успела только один раз взмахнуть рукой и скрылась под водой.

Иван оцепенел. На крик подбежали люди. Кужелев еще мгновение подождал, надеясь, что голова женщины покажется на поверхности. Только разбегавшиеся волны, от скрывшегося в воде тела, едва заметно качнулись у берега, подбираясь к сапогам. Он мельком глянул на затухающую волну, сел на траву и быстро скинул сапоги. Вскочив на ноги, Иван крикнул толпившимся на берегу людям:

– Смотрите, может, покажется где! – и стремительно кинулся в реку. Отфыркиваясь, Иван вынырнул: – Не показывалась?

– Нет, не-ет! – ответила с берега разноголосица.

Иван снова нырнул, совсем не чувствуя холодной воды. Вслепую шарил руками, натыкаясь то в илистое дно, то обшаривал осклизлые ветки замытого куста или дерева, внутренне содрогаясь от мысли, что вот-вот руки его упрутся в мягкое тело утопленницы. Пересиливая себя, он все нырял и нырял, а мощное течение полноводной реки уносило его все дальше и дальше вниз по течению. Иван устал. Он почувствовал, если еще раз нырнет, то у него не хватит сил выплыть на берег.

Над головой неистовствовал бекас, он раз за разом взмывал высоко в небо и оттуда в стремительном полете скользил вниз, точно атакующий штурмовик, прошивал воздух длинными пулеметными очередями. Взмыв снова вверх, длинноносая птица спланировала на высокую сухостоину, стоящую прямо на берегу реки. Ее звонкий голос «Ча-ка, чака» разносился далеко вокруг.

Тяжело взмахивая руками, отфыркиваясь и хлебая воду, Иван поплыл на звонкий голос птицы. Спасатель с трудом подплыл к берегу и на четвереньках выполз на сушу. Не было сил, чтобы подняться на ноги; человек на четвереньках отполз подальше от воды и со стоном рухнул на траву. Только через некоторое время Иван немного отдышался и стал воспринимать окружающий мир. С какой-то болезненной обостренностью он почувствовал свежий аромат ветерка, неумолчную возню в кустах ночных пичужек, неистовый гвалт лягушек и назойливый звон комаров.

Кругом кипела жизнь… Ивану вдруг стало горько оттого, что в этом буйном кипении не нашлось места молодой женщине и только вступившему в жизнь маленькому существу. Иван сел на земле и, обхватив руками колени, уставился на воду. Водный поток, завихряясь, тыкался в берег, раскачивая залитые ветки тальника, и равнодушно катился мимо одинокого человека. Словно мгновение назад не случилось никакой трагедии.

Недалеко, из прибрежного леса, послышался обеспокоенный голос жены.

– Иван, Иван!.. – надрывался Настин голос.

Кужелев точно не слышал жену. Он все так же, молча, сидел, провожая взглядом бегущий мимо него поток воды.

Совсем рядом послышался треск сучьев. На берег вышла Настя. Увидев мужа, она с горечью и обидой проговорила:

– Господи, ну что же ты молчишь?! – она подошла к Ивану, села рядом с ним на землю и прижалась щекой к мокрой рубахе мужа.

Ее плечи вздрагивали. – А я-то уж все передумала!.. – Голос ее дрожал и рвался.

Иван нашарил Настину руку, взял ее ладонь в свою и крепко сжал.