Текст книги "Черноводье"

– Вот дает, – рассмеялся Иван, – попался, а все равно глотает, ну и тварюга! – Он повернулся к остяку и с восхищением спросил: – Ты где столько наловил?

Павел горделиво улыбнулся и буднично ответил:

– Моя – тут зимовье на чуворе! Моя – рыпак! – и показал куда-то в сторону рукой.

– Давай прощаться, рыбак, – с сожалением проговорил Иван и пожал маленькую крепкую руку остяка. Все по очереди попрощались с Павлом и стали усаживаться в лодку.

Недалеко от берега, метрах в тридцати, тихо посапывал на якоре «Дедушка». С баржи нетерпеливо крикнул комендант Стуков:

– Вы скоро там?

– Чего торопишь? Скоро уже, – раздраженно ответил Иван. Павел внимательно смотрел на готовящуюся к отъезду лодку. Потом вдруг смешно хлопнул себя ладошкой по лбу и испуганно воскликнул:

– Ай-яй! Савсем дурной стал. Рыпа – бери!

Испуг был такой непосредственный, Павел так искренне расстроился, что отказаться от бескорыстного предложения было нельзя. Ефим смущенно пожал плечами.

– У нас, паря, и купить-то не на што.

– Пошто купить! – возмутился Павел. – Так бери. Сам ешь, другим давай. Моя еще поймает. Рыпа в реке многа! – успокоил он, решительно шагнул к обласку, нагнулся и стал перекидывать рыбу в лодку.

– Спасибо тебе, добрый человек! – дрогнувшим голосом поблагодарила Мария.

Иван посмотрел на большую кучу рыбы в обласке, потом на Настю, в глазах у него мелькнула шальная искорка. Он взял жену за руку и потянул ее из лодки.

– Дядя Ефим, тетка Мария, вы тут пока перегрузите рыбу? А? Мы быстренько!

– Идите, идите, – улыбнулась грустно Мария. – Управимся без вас!

Молодые забежали в густую черемуховую чащу. Ветви, усыпанные белыми цветами, заботливо укрыли их от посторонних глаз. Иван крепко прижал к себе Настю и стал покрывать ее лицо поцелуями.

– Не могу я, Настенька, больше так…

А Настя льнула всем телом к мужу и жарко шептала:

– Нехорошо-то как получается, Ваня. Не по-людски – могилка рядом.

Иван обозлился:

– А кто виноват? Я или, может быть, ты? Уже неделю живем вместе, а все еще не муж и жена. Это по-людски?

Только белая черемуха была свидетелем этой поспешной и горькой любви.

Деловито пыхтел «Дедушка», с трудом тащивший баржи вверх по реке. На палубе стояли обнявшись Иван и Настя.

А кругом кипела жизнь. Невысоко в небе беспорядочно вились мартыны. Они надоедливо и нудно кричали. Низко над рекой стремительно проносились утиные стаи. И где-то высоко-высоко, наполняя воздух густым вибрирующим звуком, пикировали бекасы. Перед носом парохода, почти касаясь воды, пролетали с берега на берег маленькие кулички-перевозчики. За ними непрерывно стелилась прозрачная лента из непрерывающейся простенькой песенки, которую, казалось, они так искусно ткали своими трепетными крылышками.

– Красота какая! Прямо молочная пена! – Настя показывает рукой на цветущую по берегам черемуху.

Течением баржу прижимает к берегу. Она с треском ломает ветви черемухи, склонившиеся к самой воде. Иван быстро отламывает проплывающую мимо него цветущую ветку и протягивает ее Насте. Та прижимает ее к лицу и с наслаждением вдыхает одуряющий с горчинкой запах. Потом поднимает голову и влажными глазами смотрит на мужа.

– Слышь, Ваня, ведь это родина будет нашим детям!

Иван молча прижимает к себе жену.

– Кто разрешил… Па-а-чему не в трюме?

Настя испуганно отшатнулась от мужа. Иван оглянулся на голос. Около открытой двери шкиперской каюты, как всегда застегнутый на все пуговицы, стоял комендант…

Глава 10

Над Васюганьем чистое безоблачное небо. Неторопливо бредет по водным разливам и дремучей тайге погожий июньский денек. Воздух наполнен горьковатым ароматом отцветающей черемухи и надоедливым комариным писком, с которым не под силу справиться даже свежему ветерку.

На краю глинистого яра стоит сухощавый мужчина в форменной фуражке и гимнастерке, перепоясанной портупеей, к широкому поясному ремню прицеплена револьверная кобура, с другой стороны висит потертая военного образца планшетка. Его сильные ноги красиво обтягивают синие диагоналевые галифе, заправленные в хромовые сапоги, залепленные густой коричневой глиной. Внизу под яром тяжело пыхтит буксирный пароход «Дедушка», время от времени окутываясь струями плотного белого пара. Рядом с пароходом приткнулись к берегу две тяжело осевшие в воду баржи. Ниже по течению, метрах в ста, стоит второй караван речных судов.

Военный повернул голову и долго смотрел на пароход и застывшие в жутковатом безмолвии баржи, по его лицу пробежала неопределенная усмешка. Было видно, что он всецело находится во власти тревожного чувства. Наконец он тяжело вздохнул и отвел взгляд от речного каравана, затем, повернувшись, медленно направился к толстому бревну, выброшенному на берег половодьем.

Военный широко расставлял ноги, стряхивая прилипшую к сапогам глину, точно кошка, замочившая лапки, на лице у него была презрительная гримаса. Мужчина недолго постоял около бревна и осторожно опустился на него. Он смотрел куда-то вдаль поверх затопленных тальников, где в мерцающем мареве жаркого летнего дня синела далекая тайга. Взгляд у него был отсутствующим, он ничего не видел вокруг себя. Шутка ли – двадцать одна тысяча спецпереселенцев должна жить на его подотчетной территории. И уже в который раз он вытаскивает из потертой планшетки аккуратно сложенную кальку и разворачивает ее.

На плотной полупрозрачной бумаге тщательно вычерченный черной тушью Васюган со всеми его протоками, притоками и остяцкими и тунгусскими юртами. В правом верхнем углу выкопировки острыми буковками ощетинились слова «Совершенно секретно», скрепленные неразборчивой подписью. Красной тушью, точно кровавые пятна, помечены места поселения спецпереселенцев. Внизу схемы написано: «Средневасюганская участковая комендатура: комендант – Талинин М.И.».

– Вот так, Михаил Игнатьевич, – буркнул комендант, медленно свернул кальку и аккуратно вложил ее в планшетку. Он устало прикрыл глаза и стал мысленно перебирать в памяти все события нынешней весны, начиная с совещания, проведенного в Новосибирске начальником ОГПУ со вновь назначенными комендантами в марте месяце.

«Товарищи, мы учли печальный опыт прошлого года Кулайской комендатуры, – размеренно говорил начальник ОГПУ. – Когда девяносто процентов спецпереселенцев просто-напросто разбежались. Места заселения были близко расположены к железной дороге. Теперь, товарищи, принято решение заселить таежные реки Нарымского края. Это – Васюган, Парабель, Чая, Шуделька… Я, товарищи, не буду все их перечислять; вы их хорошо знаете по своим комендатурам, а еще лучше узнаете, когда откроется навигация. – Начальник строго оглядел присутствующих в зале, и в его голосе послышались металлические нотки. – Вы должны ясно понимать, какую задачу возложило на вас пролетарское государство. Вы – острый меч в руках государства, который должен карать и перевоспитывать всех инакомыслящих. Это, если хотите, устрашение тем, кто выступает против курса коллективизации, взятой партией и правительством. Мы должны с беспощадной жестокостью подавлять сопротивление врагов народа. Вытравлять, выжигать в сознании человека чувство частной собственности. Только в коллективных хозяйствах, учит нас партия, будущее нашего народа и государства. И мы находимся на переднем крае труднейшей классовой борьбы, которую доверили нам партия и народ. Мы не позволим, чтобы нам мешали кулацкие элементы и их прихвостни. Совсем скоро вы разъедетесь по своим комендатурам, где будете полными хозяевами на своих участках, наделенных правами райкомов и райисполкомов. За порядок на территории комендатуры будут спрашивать с вас. Всякая отлучка без ведома комендатуры должна расцениваться как попытка к бегству, отказ от работы – как саботаж. Пусть они знают, что кроме Нарымского края у нас есть в запасе и другие места. После первой отлучки – особо тяжелые работы на половинном пайке, после второй – оформлять протокол и по этапу…»

Сидевший рядом с Талининым комендант Парабельской комендатуры неожиданно спросил:

– А если подросток или, скажем, старик?..

– На месте будете проводить разъяснительную работу. Возможности у вас большие!.. – Начальник скупо улыбнулся и энергично хлопнул ладонью по трибуне…

Талинин открыл глаза и внимательно оглядел местность.

– Да-а, тут, пожалуй, сбежишь! – он вдруг вспомнил дорогу от Кыштовки до верховьев Васюгана. Узкий, раскатанный санями до зеркального блеска зимник. Мартовские пронзительные утренники, заиндевевших от стужи лошадей, звонкий скрип полозьев. Застекленевшее пространство, облитое красным, совсем по-зимнему солнцем. И бесконечную, необозримую гладь Васюганского болота, укрытого ровным слоем снега. Среди этой безграничной равнины выросла на удивление огромная береза, вся покрытая мохнатым инеем. Словно нарочно кто-то вырезал дерево из благородного серебра и приклеил эту чудо-картину на синее небо.

Весь день скрипели полозья по застывшей тверди огромного болота, но даже жестокие сибирские морозы не могли с ним справиться. Кое-где по разные стороны от зимника темнели среди белого снега коварные пропарины. И не дай Бог сбиться с зимника в метель… Только поздним вечером засинела на горизонте Васюганская тайга. Уже ночью подъехали к первому хутору, где жил старик с окладистой сивой бородой и колючими недобрыми глазами. Под стать ему были три сына – угрюмые, неразговорчивые. Талинин невольно улыбнулся, вспомнив на хуторе девушку. Закрасневшие с мороза щеки, светлые волосы, выбившиеся из-под шали, приветливые глаза, делали ее совсем непохожей на своих братьев.

«Хороша девчонка, ничего не скажешь!» – неожиданно промелькнула у него мысль, и он снова углубился в свои воспоминания.

Зимник все бежал впереди саней, и не было ему ни конца ни края. Дорога то стелилась ровным следом по речному льду, то, вдруг вильнув, взбиралась по пологому берегу и упрямо прокладывала путь по засыпанным снегом веретьям и пойменным сограм, спрямляя головокружительные изгибы речных поворотов. Остались позади Могильный Яр, Айполово с небольшой, но красивой церквушкой, на входной двери которой висел большой амбарный замок.

С этого селения начинался его участок. Талинин с интересом рассматривал свои владения, словно что-то можно было разглядеть в этом застывшем, безмолвном мире, который только-только начал понемногу оттаивать в полуденные часы. Невольно думалось, что в мире нет такой силы, которая смогла бы растопить снег и отогреть закоченевшую землю. Закутавшись в жаркий тулуп, он слушал бесконечный скрип санных полозьев. Он уже окончательно смирился с этой бесконечностью. Но вдруг – впереди показался высокий яр с поразительно красивой белой церковью. Вокруг нее было рассыпано десятка полтора домов с упершимися в голубое небо черными дымами. Среди крепких крестьянских дворов выделялись два высоких двухэтажных дома. Это был конец пути. Здесь – его комендатура.

– Комендатура… – кривит губы Талинин. – Нагнали двадцать одну тыщу кулацкой шантрапы… а я отвечай! – пробормотал вполголоса военный и зябко передернул плечами.

– Михаил, ты че-то сказал? – спросил тихо подошедший комендант соседнего участка – Нижневасюганского. Михаил поднял голову и повернулся к соседу. Это был живой подвижный человек с быстрыми серыми глазами, чуть полноватый; он перешагнул бревно, на котором сидел Талинин и опустился рядом с ним.

– Да нет, Кирилл. Про себя я, так просто…

– Так просто и чирей не сядет, – усмехнулся Кирилл, поправляя неловко сбившуюся кобуру: – Ну че, посидим на дорожку, и как в песне – «Тебе налево, мне направо…»

– Давай посидим!

Кирилл, вдруг сразу посерьезнев, озабоченно проговорил:

– Слышь, сосед! Сторожи своих да моих, если че, – перехватывай, ну а я – твоих! Нам с тобой держаться друг за дружку надо. Вон их какой муравейник; у тебя двадцать тыщ, да у меня чуток меньше. Разбегутся – хрен переловишь!

– Верно толкуешь, – согласился Михаил и, посмотрев на заречные дали, неожиданно закончил: – Только бежать-то здесь куда?!

Внизу под яром тихо посапывал пароход, за которым стояли две баржи, счаленные между собой. Черные, с обшарпанными бортами, они зловеще молчали. Только вооруженная охрана маячила на безлюдных палубах. Все спецпереселенцы были загнаны в трюм.

На носу баржи лежали покойники, прикрытые мешковиной.

День был жаркий. Июньское полуденное солнце сильно припекало. Высеребренная солнцем речная поверхность легко покачивала баржи. Они терлись боками друг о друга, тихо поскрипывая, точно жалуясь на незавидную роль, которую им приходится выполнять в эту навигацию.

– Не вспухнут, уж больно жарко?! – Кирилл показал на покойников.

– Ниче им не сделается, вечером закопаем! – равнодушно ответил Талинин.

Ко всему можно привыкнуть – даже к человеческому страданию. Оно и воспринимается обостренно только тогда, когда проявляется в единичных случаях, на фоне общего благополучия. Когда же страдания окружают тебя повсюду и мера их чрезмерна, даже не злой по натуре человек грубеет. Он по-настоящему становится жесток и страшен – своим равнодушием к человеческому страданию.

– Пойду я, – проговорил Кирилл, поднимаясь с бревна. Он мотнул головой в сторону барж, стоящих ниже по течению: – Тебе хорошо, последнюю партию повезешь, а мне еще баржи из Каргаска ждать суток двое, не меньше. Да пока рассортирую…

«Что верно, то верно!» – довольно подумал Талинин. Ему не пришлось спать в эту короткую июньскую ночь. От зари до зари капитан «Дедушки» составлял новый буксирный караван. Всю ночь мужики-спецпереселенцы разводили и вновь счаливали баржи. Работу закончили поздним утром. С видимым облегчением Талинин приказал начальникам конвоя загнать невольных пассажиров обратно в трюм. Возмущенно ворча, люди стали спускаться. Загремели крышки люков, и все стихло. Баржи обезлюдели.

Талинин тоже поднялся с бревна и протянул руку:

– Счастливо оставаться. – Он снял фуражку, вытер носовым платком потный лоб и внутреннюю часть жесткого околыша фуражки и натянул головной убор на голову. – Мне тоже – неделю придется добираться до последнего поселка. Первые два каравана быстро развезли – рядом было… – говорил Михаил, пожимая руку товарищу.

Вдруг на одной из барж послышались звуки гармони. Ее звонкие голоса прямо выговаривали:

 
Позабыт, позаброшен
С молодых юных лет.
А я мальчик…
 

Песню подхватил высокий женский голос. Вплелись в мелодию другие женские голоса. И вот уже баржа загудела мужскими басами. От этой внезапно возникшей песни, доносившейся словно из-под земли, побежали мурашки по спине.

На палубе забегали караульные. Над люком склонился пожилой коренастый милиционер с большими буденновскими усами:

– Кончай, ребята, бузить! Начальство на берегу!

Чей-то громкий молодой голос закричал в ответ:

– Везите скорее, хватит измываться!

– Пока, Кирилл! – криво усмехнулся Талинин. – Моим не терпится. – Талинин быстро сбежал к трапу буксира. Поднявшись в ходовую рубку, он торопливо проговорил:

– Ну что, капитан, с Богом!

Неразговорчивый капитан искоса глянул на молодого коменданта и недовольно пробурчал:

– Бога вспомнили… – хотел еще что-то добавить, но только досадливо тряхнул головой и протянул руку к веревке, которая была привязана к рычагу пароходного гудка. Черная труба окуталась шапкой белого пара. Низкий рев гудка поплыл над рекой. Откуда-то снизу, из-под колес, со свистом вырвалась струя перегретого пара, на минуту заложило уши. Затем в наступившей тишине отчетливо раздалась команда капитана, многократно усиленная рупором:

– Отдать носовой!

Шкиперы и свободные от вахты конвоиры навалились на шесты, отталкивая присосавшиеся к берегу баржи. Колеса парохода нехотя повернулись, плицы натужно ударили по воде, буксирный трос натянулся, и караван тронулся с места.

Талинин примостился в углу рубки и снова достал кальку. Подошел капитан и стал с интересом рассматривать чертеж, комендант свернул кальку и убрал ее в планшетку.

– Я скажу, где приставать. До остановки еще далеко.

Капитан посмотрел внимательно на молодого коменданта и неприязненно буркнул:

– Где скажешь, там и высадим.

– Вечером умерших похоронить надо.

– Не привыкать, пристанем… – И капитан, внезапно озлясь, закричал на рулевого матроса:

– Куда жмешься, куда жмешься к крутояру, раззява! Баржи раздавить хочешь! – и забористо длинно выматерился.

Отбивая заданный машиной ритм, колесные плицы все подминали и подминали под себя черную васюганскую воду. Караван все выше и выше поднимался вверх по реке. Уже давно скрылась за поворотом Чижапка, где был пересыльный пункт.

В трюме было душно. Отупевшие от жары, молча сидели люди. В носовой части трюма, привалившись к переборке, сидел Жамов. Смятая рубаха косоворотка расстегнута, волосатая грудь в поту.

– Попариться бы!.. – мечтательно проговорил Лаврентий, чувствуя, как липкий пот струйками бежит по спине.

– Какой тут пар, в речке помыться бы дали! – со злом ввязался в разговор русобородый Ивашов. – Почитай уже месяц в энтой хоромине.

– Ни седни завтра привезут.

– Быстрее бы везли, – поддержал разговор Прокопий Зеверов и с беспокойством посмотрел на старуху мать, которая после похорон своей новоявленной подруги, Марфы Глушаковой, тоже слегла и не поднималась уже целую неделю.

– А по мне бы, везли бы и везли без конца! – проговорила Настя, крепко прижимаясь к мужу. – Боюсь я, Ваня, с каждым днем все сильнее и сильнее.

Иван нежно гладил рукой Настины волосы и тихо проговорил:

– Страшнее, Настя, поди, не будет, – и задумчиво закончил: —…А можить, и будет…

– Осподи, за что! – заломила руки Анна.

– Ну, ну, – пробасил Лаврентий. – Опять глаза на мокром месте!

– Не буду, отец, не буду! – виновато проговорила Анна, вытирая ладонью слезы.

Мимо барж плыли черемуховые берега, низко над водой беззаботно летали кулички-перевозчики, истошно голосили в воздухе серебристые мартыны. Июньский день клонился к концу. Красное солнце уже цеплялось за горизонт. Караульным на барже был милиционер Широких. После того как Иван Кужелев отказался нести караул, Широких Илья Степанович частенько поднимался на мостик к старому шкиперу, где они подолгу и обстоятельно вели беседы. Поступок Ивана Кужелева их сблизил, но они, словно по уговору, о нем не вспоминали.

– Ты скажи, какая жара, будто у нас на Алтае! – говорил Илья Степаныч, вытирая платком потное лицо.

– Жарит! – соглашался Кузьмич и задумчиво добавил: – А места здесь, по всему видать, богатые! Зверья и рыбы невпроворот!

– Богатые-е, – Широких смял в руке носовой платок и сунул его в карман галифе. – Только богатство такое… – милиционер запнулся, подбирая слова, и закончил: – Которое под кнутом – не в радость.

– Твоя правда, радости мало! – подтвердил вполголоса старый шкипер.

Натужно шлепая колесными плицами, буксирный пароход километр за километром устало поднимался вверх по реке. Все сильнее густели и удлинялись тени, пока не перекинулись с берега на берег. Помаленьку начала спадать жара, от воды потянуло ночной свежестью. Для спецпереселенцев закончился еще один длинный до бесконечности день.

В рубке буксира молча сидел комендант. Наконец он поднял голову и, мельком оглядев речные берега, проговорил:

– Давай приставать, капитан; похоронить покойников надо.

Капитан взялся за веревку, протянутую в рубке над головой, и потянул. В низких берегах, заросших тальником и черемушником, забился густой бас пароходного гудка.

– Однако, приставать будем! Хоронить… – проговорил шкипер. Подтверждая его слова, с буксира прогремел металлический, усиленный рупором голос.

– Эй, на барже, хороните жмуриков! Только быстро, быстро!

– Жмуриков, прости господи! – заворчал Илья Степаныч. – Слышь, Кузьмич, жмуриков, словно и не люди.

– Так оно и есть, Степаныч. Нешто с людьми так можно. Со скотиной и то лучше! – У шкипера зло заблестели глаза.

– Придется докладать. Спят поди уже! – Широких забросил винтовку за спину и ступил на ступеньку лестницы. Пока Илья Степаныч спускался вниз, открылась дверь каюты и на палубе появился Стуков с заспанным лицом.

– Че, хоронить? – спросил он у милиционера.

– Хоронить, – подтвердил караульный.

Стуков аппетитно потянулся, громко зевнул, широко открывая рот. Затем посмотрев на Широких, строго приказал:

– Выводи своего дружка, Кужелева, с мужиками! Да пусть не тянут…

Милиционер вошел за ограждение и склонился над полуоткрытым люком.

– Иван! – громко позвал Илья Степаныч. – Выводи свою команду! – и стал прислушиваться, глядя в полумрак трюма.

Ответа не было.

– Слышишь, что ль?!

– Слышу! – донеслось в ответ из глубины баржи.

Иван отстранил от себя жавшуюся к нему Настю и встал.

– Пошли, дядя Лаврентий! – парень остервенело чертыхнулся. – Нашли работу… Сволочи!

Следом за Лаврентием поднялся Николай Зеверов и еще несколько мужиков. Опять заголосили бабы…

– Осподи, да когда же придет этому конец! – побледневшая Настя смотрела на мужа испуганными глазами.

И часа не прошло, как подневольная команда управилась с привычным делом. Гражданских панихид «врагам народа» не полагалось, их, как заведено на Руси, не предавали земле, а покидали в вырытую наспех яму и так же небрежно забросали землей. Стоящий над душой конвой все торопил и торопил, где уж тут все сделать по-человечески.

Примерно через час снова натянулся буксирный трос, и старый пароход покряхтывая и астматически вздыхая, потянул караван вверх по реке.

Наступила прозрачная северная ночь. На вершинах таежных великанов пурпурным заревом горела заря, окрашивая в красный цвет широкую ленту на отливающей тусклым металлом водной поверхности. Казалось, что буксир мешал плицами колес не воду, а саму кровь. Человеческую кровь…

Как бывает на Севере, вечерняя заря переросла в утреннюю. Белые сумерки незаметно превратились в серебристо-прозрачное летнее утро. Над вершинами деревьев показалось солнце.

Раннее утро. Над тайгой стелется сизая дымка. Солнце, пробившись сквозь разлапистые ветви деревьев, высветило неширокую заводь таежной речки, густо заросшую по берегам молодой осокой.

На берегу лежали два обласка, перевернутые вверх дном. Их просмоленные бока с наклепанными металлическими заплатами, невысоко горбились над густой травянистой щетиной. От обласков тянулась натоптанная тропа к узкой поляне, на которой вросла в землю тунгусская карамушка. Недалеко от входа в избушку – старое кострище, около которого стоит на коленках сгорбленная женщина. Она одета в безрукавку из оленьего меха, на голове ситцевый платок, застиранный и закопченный до того, что бывшие когда-то голубые цветочки едва проступали на грязном поле косынки. Тут же около костра свернулась клубочком черно-белая лайка, по кличке Тайжо. Приоткрыв один глаз, она внимательно следила за руками хозяйки, которые быстро и ловко разжигали потухший с вечера костер. Убедившись, что огонь набрал силу, женщина распрямилась. Только сейчас стал заметным ее маленький рост и неестественно сгорбленная спина. Из-под косынки выбивались жесткие черные волосы, обильно прихваченные сединой. Она пристально смотрела куда-то за речку узкими зоркими глазами, широкое скуластое лицо ее было каменно-неподвижным.

Вот уже неделю Анисью охватывало смутное, беспокойное чувство. Какая-то непонятная тревога витала в летнем воздухе.

Это чувство не пропадало, а, наоборот, с каждым днем усиливалось все сильнее и сильнее; с далекого Васюгана нет-нет да доносились пароходные гудки. В них слышалось ей что-то грозное, предостерегающее.

Над поляной вдруг жестко прошумела крыльями пара воронов, отливающих на солнце фиолетовой чернотой. Они громко протрубили, их голос далеко раскатился над тайгой, и, точно эхо, в ответ донесся хриплый голос далекого парохода. Анисья вздрогнула и, повернув голову на звук, долго смотрела в ту сторону, где за тайгой, укрытой синей дымкой, неспешно протекал Васюган – черная вода.

«Рано горит тайга, шибко рано! – думала старая тунгуска. – Однако, не помню такого! Худо будет, шибко худо!» – Незаметно ее мысли переключились на повседневные дела. Она пошуровала костер, следя за закипавшим чайником, и стала думать о дочери.

Точно подслушав материнские мысли, дверь карамушки скрипнула, и на пороге показалась молодая девушка, лет двадцати. Невысокая ростом, крутобедрая и высокогрудая, она крепко стояла на кривоватых полных ногах. Широкоскулое лицо с маленьким носиком и продавленной переносицей, заливал здоровый румянец. Девушка сладко потянулась. Мать залюбовалась дочерью:

«Хорошая девка, шибко хорошая! Мужика – надо!» – Анисья с сожалением вздохнула, вспомнив, как года три назад отказалась кочевать в енисейскую тайгу. Звали ее дальние родственники с собой – не пошла. Как ни убеждали ее: и места плохие здесь – одни болота, там лучше – белку прямо верхом с оленя стрелять можно. Не уговорили, а как уговоришь: здесь родовые охотничьи места, здесь Агашку родила, здесь Ивана своего похоронила…

«Зря отказалась, – продолжала думать старуха. – Кто Агашку топтать будет; спортится девка! Одна кочевать на Енисей – не пойдешь. Здоровья совсем нет. Спину скрючило».

Агафья подошла к костру и присела на корточки рядом с матерью. Две толстые косы, как змеи, спустились до самой земли. Косы явно мешали девушке, она недовольно тряхнула головой и косо посмотрела на мать.

«Не дает мама косы обрезать! Как с косой в тайге!» – раздраженно думала Агафья.

Анисья посмотрела на дочь, сняла с обгоревшего тагана вскипевший чайник и позвала Агафью:

– Пошли чай пить!

Сидя на нарах за грубо сколоченным столом, старуха задумчиво говорила:

– Однако, на Васюган надо. Ворон плохо кричит, тайга шибко рано горит, беда идет на Васюган!

Агафья согласно кивнула головой и недоуменно закончила:

– Пристани нет – пароход гудит! Белая церковь – совсем другой сторона. – Она посмотрела на мать. Старуха кивнула головой и стала увязывать в узелок пресные лепешки. Потом набила махоркой почерневшую, обкусанную трубку и с наслаждением закурила. Агафья не курила. Недовольно сморщив лицо, она вышла из карамушки и спустилась по тропинке к воде. Перевернула обласок, столкнула его в воду и стала поджидать мать. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, сизая дымка поредела, но в воздухе ясно ощущался горьковатый привкус дыма. Несмотря на дым, кругом звенели полчища комаров.

По узкой таежной речке неторопливо скользит обласок, равномерно погромыхивают весла о деревянный борт посудины. Слабое течение вяло клонит тонкие ветви тальника, под зелеными листьями которого черными струйками толчется гнус.

В одной из излучин речушки, на низком топком берегу, собрался кучкой высокий кочкарник. Вдруг послышалась резкая трескотня. Анисья посмотрела на берег. Под кочками возбужденно метался темно-каштановый зверек. Красиво изогнув спину, он стремительно проскакивал метра два по берегу и, столбиком присев на задние лапки, скалил острые зубки, без остановки стрекотал, злобно поглядывая на движущуюся лодку.

Анисья пыхнула трубкой и скупо улыбнулась:

– Сердится, холера!

– Однако, выводок! – Агафья мотнула головой в сторону злобно стрекочущей норки.

– Выводок, – согласилась мать, привычно замечая место. (Сейчас зверьки были в полной безопасности.) Обогнув крутую излучину, обласок выплыл на длинный, широкий плес, с одной стороны которого близко к берегу подступала угрюмая пихтовая тайга с редким могучим кедрачом; с другой стороны – на обрывистом крутояре стоял звонкий, отливающий золотом сосновый бор, под ногами которого стелился темно-зеленый ковер сплошного брусничника. У Анисьи потеплели глаза. Она любила это место. Хорошее место – богатое…

Ни звука, ни малейшего дуновения ветерка, слышалось только сонное журчание воды за кормой обласка. Вдруг в темном пихтаче послышался громкий треск. Ломая сучья, на топкий берег выскочила лосиха. Следом за ней, на тонких высоких ножках, выбежал маленький лосенок. Зверь не раздумывая кинулся в реку, вспоров грудью тяжелую воду. Лосенок смешно и неуверенно топтался на илистом берегу, жалобно поглядывая на мать. Лосиха, не обращая на него внимания, с наслаждением погрузилась в воду. На поверхности торчали только горбатый нос да напряженно вздрагивающие уши. Гнус, этот безжалостный бич васюганской тайги, с остервенением накинулся на беззащитного тогушенка. Он взбрыкивал ногами, мотал головой, наконец, жалобно всхрапнув, тоже полез в воду вслед за матерью. Измученные гнусом звери совсем не замечали присутствия людей.

Женщины, замерев, смотрели на лосиную семью. Слабое течение тихо несло обласок. Анисья, не вытаскивая весла из воды, неслышно подруливала обласком, держа его носом по течению.

Агафья, положив весло поперек бортов обласка, инстинктивно потянулась за ружьем. Едва слышно стукнуло дерево о дерево. Чуткий зверь насторожился. Повернув тяжелую голову, лосиха испуганно косила влажным взглядом на приближающийся обласок. Обеспокоенно взмыкнув, она стремительно поплыла на противоположный берег. Легкая волна побежала по водной поверхности. Обласок легонько качнулся. Следом за матерью поплыл лосенок. Агафья положила ружье на место. Анисья недовольно пробурчала:

– Пошто ружье берешь! Зачем зря зверя пугашь!

Агафья смущенно улыбнулась, передернула плечами и ничего не ответила матери. Между тем лосиха с лосенком переплыли речку. И в два, три прыжка выметнулись на высокий крутояр, распугав по пути глухариный выводок. Суматошно квохча, копалуха шумно взлетела на невысокую сосенку. Следом за ней уверенно взлетели, полуголые, почти неоперенные глухарята и расселись на нижних сучьях дерева. Эта картина привычной таежной жизни немного успокоила старую тунгуску. Она довольно хмыкнула, посасывая потухшую трубку. Вытащив ее изо рта, она сплюнула за борт обласка желтую табачную слюну и задумчиво проговорила:

– Хороший год, однако, будет! Комара многа, зверя многа! – и снова сунула трубку в рот.

Где-то далеко за деревьями хрипло загудел пароходный гудок. И рассыпалась спокойная таежная жизнь… Над Васюганьем расправила крылья непонятная тревога.

Обласок все плыл и плыл, подгоняемый дружными усилиями двух весел, по таежной речке, которая лениво петляла среди необразимой тайги, то прижимаясь к высоким крутоярам, то растекаясь среди низких болотистых берегов. В самом устье река заметно сузилась и, вильнув крутым поворотом, вырвалась на широкий речной простор. Анисья навалилась кормовым веслом и повернула нос обласка к берегу. С тихим шелестом легкая лодочка врезалась в глинистый берег Васюгана.

Бездонное голубое небо смотрелось в бескрайнюю васюганскую ливу. Среди воды причудливыми островами разбросаны темные урманы, да кое-где высокие гривы – веретья радовали глаза свежей зеленью молодой травы. Утренний ветерок развел слабую волну. Разбиваясь о смолевые борта баржи, они, точно встретившиеся на базаре подружки, вели нескончаемую болтовню.