Текст книги "Сказание о Проклятой Обители"

Однако, «поговорить с деревьями» не пришлось: пытаясь разогнать хмельной дурман, Астейн вяло переругивалась с сестрой, когда тишину вечернего леса нарушил громкий треск веток. Кто-то мчался на них из чащи, и, судя по треску – то был весьма крупный зверь.

– Вепрь! – взвизгнула Урсула. – Беги!

С пронзительным визгом она метнулась к ближайшему дереву и начала быстро карабкаться по веткам. Пораженная удивительной ловкостью сестры, дочь Ингвальда промедлила лишь мгновение, за что и поплатилась: нечто огромное, как ей тогда показалось, вылетело из лесной тьмы и, сбив с ног, промчалось дальше. Как назло, позади девушки стояло дерево, и она пребольно ударилась затылком. Несмотря на боль, Астейн все же осознала, что никакой это не вепрь. То был самый обычный человек, воняющий потом и громко сопящий.

Злость придала сил. В тот миг вспомнился ей старший братец, во сто крат усилив это темное чувство. Вскочив на ноги, она бросилась следом, намереваясь догнать обидчика и научить общаться с девушками. Урсула спрыгнула с ветки и присоединилась к погоне, прихватив по дороге увесистый сук.

Ночные птицы в ужасе разлетались в стороны, давая дорогу безумной процессии: обливающийся потом грубиян продолжал ломать ветки, а за ним неслись две растрепанные девицы – одна с грязной руганью на устах, а другая – с боевыми воплями и дубиной.

Они вывалились на лесную поляну, причем Астейн вновь едва не сбили с ног – на сей раз налетевшая сзади Урсула. Однако грубиян как сквозь землю провалился. Не было слышно более ни треска веток, ни натужного сопения. Уже во второй раз за недолгий поход девушки в растерянности оглядывались по сторонам, пытаясь сообразить, куда же идти.

– Ты говорила, что сторожевая башня у речного притока, правильно?

– Да, почти у самой воды, – подтвердила Урсула.

Определить в какой стороне река, а в какой ее приток оказалось совсем не сложно. Вскоре лес начал расступаться. Речные запахи усилились.

– Я вижу ее! – Урсула указала вперед. – Башня. Видишь?

И правда: за соснами, на холме вздымалась игла башни, чьи очертания уже размыла вступившая в свои права сырая и холодная осенняя ночь. Мрачное строение напоминало гнилой клык в черной пасти безумной старухи Бергот.

Не желая выходить на открытую местность, девушки оставались под защитой леса, ровным плотным кольцом окружавшим Поле Правды и попирающую ночное небо сторожевую башню.

Сердце замерло на мгновение. Почувствовав опасность, Астейн остановилась и схватила Урсулу за руку. Тревога передалась сестре. Осторожно ступая, они медленно приближались к полю. Шерстяные плащи стремительно тяжелели от вечерней росы и накрапывающего дождя. Внезапно тишину прорезали истошные крики. Мрак расцветили мельтешащие в сумерках факелы, огненными бусинами впрыгивающие из башни. Людей оказалось довольно много.

– Кажется, это Скиди Безумный, – прошептала Урсула.

Астейн тоже разглядела в отсветах факелов среди прочих суетливого старикашку. Он размахивал уже знакомым сучковатым посохом. Урсула сжалась в тугой комок, расслышав в общем гомоне испуганный женский голос: несчастную тащили от башни вниз по холму. Внезапно пляшущие языки пламени осветили искаженные ужасом черты лица страдалицы.

– Это же тетушка Хельга! Куда они ее тащат?!

Астейн не успела ее остановить: Урсула высочила из укрытия и побежала к башне. Девушке ничего не оставалось, как последовать за кузиной.

Когда они приблизились, крики смолкли. Ночные Стражи, как по команде, выглянули из—за туч, и залили Поле Правды белым призрачным светом. У входа в увитую паутиной плюща башню замерли около дюжины горожан. То была «проклятая свита», едва не растерзавшая девушек днем. Они держали тетушку Хельгу, выкручивая ей руки. Платье бывшей кормилицы оказалось порвано на груди. По лбу стекала струйка крови.

– Отпустите ее, – закричала Урсула, мужественно кидаясь на защиту Хельги. – Что вы делаете!

– Она ведьма и убийца, слуга Дочерей Тьмы. – Мужчина с черной грязной повязкой на одном глазу, в котором Астейн без труда узнала Кривого Геста, преградил Урсуле дорогу. – Зайди в башню и убедись. Община должна судить ее.

– Да, да, – взвизгнул Скиди, тыча клюкой в сторону башни, – зайди, тебе понравится это зрелище!

Злобная ухмылка на его угловатом лице пророчила иное.

– Не верь им, чтобы они не говорили! – прохрипела Хельга, пытаясь поймать взгляд Урсулы. – Я ни в чем не виновата! Я никогда бы не сделала этого!

Сердце сжималось в дурном предчувствии. Астейн сразу приняла решение зайти в башню первой, но она заранее знала, что не хочет увидеть то, что там находится. Низко согнувшись, девушка протиснулась в узкий арочный проем. При этом она рукавом зацепилась за развороченный, почти вырванный из двери, замок.

В открытом круглом очаге плясали язычки пламени и трещали поленья. В глубине башни капала вода. На столе и полках громоздилась глиняная посуда: башней явно продолжали пользоваться. Длинный грубо сколоченный стол покрывали бурые пятна. Ноздри втянули запахи сырой шерсти, кислого вина, земли и соломы.

У самого очага на широком ложе возлежало то, что заставило Астейн содрогнуться. Рот тут же наполнился сладковатой слюной. Словно тысячи сосновых иголок закололи лицо, в глазах потемнело.

То было обнаженное мужское тело. Белокожее, мускулистое и обильно поросшее черным волосом, оно блестело от крови, которая сочилась из множества неглубоких порезов. Когда глаза привыкли к полумраку, девушка поняла, что порезы нанесены не случайно, и не являются результатом борьбы – они складываются в замысловатые узоры. Кудрявые густые волосы на груди и животе отчасти скрывали кровавый рисунок, но все же можно было разглядеть, что это не просто дикий узор, а кривые, неумело вырезанные руны. Тело напоминало ковер, сотканный воображением безумца.

Она не смогла удержаться от крика, когда перевела взгляд на стол: в самом его центре, между круглым хлебом и высоким пузатым кувшином, стояло большое серебряное блюдо. С него прямо на Астейн смотрел граф Эрхард. Вернее, его голова. Ее отделили от туловища, превратив в главное блюдо кровавой пирушки. Кровь была повсюду. Осколками рубинов она блестела в неверном, дрожащем пламени свечей, расставленных вдоль стен и на столе. Свечи придавали всей картине особый ужас.

Сознание уже изготовилось оставить Астейн, когда она услышала долгий протяжный полукрик—полустон за спиной. Снежно-белая Урсула медленно сползала по стене.

В глазах Астейн прояснилось. Взгляд выхватил валяющуюся на земляном полу одежду графа. Разум и душа работали в редком единстве. Превозмогая тошноту, она быстро осмотрела останки того, кто еще совсем недавно был хозяином Рогельтена. Дрожащие руки перебрали одежду.

Подхватив сестру, Астейн вывалилась наружу, хватая ртом воздух, словно рыба на берегу. В холодной ночи ее приветствовал срывающийся крик Хельги:

– Это не я!

Девушки еще не пришли в себя, когда стук копыт разорвал неожиданно воцарившуюся зловещую тишину. Из темноты вырвались всадники во главе с Конрадом.

В миг все смешалось: Хельга продолжала кричать о своей невиновности, дружинники Конрада оттесняли вопящего Скиди и его шайку. Сам Конрад, бросив на сестер исполненный презрения взгляд, вошел в башню. Вышел он спустя несколько мгновений таким же бледным, как и Урсула.

– Что здесь произошло? – вопрос дался ему с заметным трудом, и Астейн различила мелкие капельки пота на высоком побелевшем лбу. В голубых глазах его клокотала звериная ярость, и лишь невероятное самообладание, которого она никак не ожидала от кузена, удерживало его от массового убийства.

Сбивчивый и противоречивый рассказ Скиди оказался, как это ни постыдно, весьма похож на историю неразумных искательниц приключний. Он сводился к тому, что развеселая компания, по неизвестной причине гулявшая в этот ночной час в лесу, заметила пляшущие огоньки в сторожевой башне. Грешное любопытство заставило их подойти и заглянуть в приоткрытую дверь. Тогда они и увидели танцующую посреди залитой кровью комнаты эту самую «ведьму», которая еще в придачу и непонятные песни распевала.

– Это она, она его убила! – завершил рассказ ухмыляющийся Скиди, клюкой указывая на матушку Хельгу, не осознавая, что опасность в тот миг нависла над всеми присутствующими.

– Не правда! Я не трогала его! – Хельга пыталась вырваться из крепко сжимавших ее рук. – Он уже бы мертв, когда я пришла!

– Да вы посмотрите на ее руки и лицо – они исцарапаны! Она дралась с господином графом!

Урсула, казалось пребывавшая в спасительном полузабытьи, в тот момент отпустила руку сестры, решительно шагнула вперед, и неожиданно громко, едва сдерживая гнев, твердо сказала:

– Неужто вы, грязные оборванцы, думаете, что мой отец царапался, словно взбесившаяся кошка, когда ему отрезали голову?! Неужто у вас хватает наглости предположить, будто графа Эрхарда Смелого убила слабая женщина?

– Да она ведьма!

– Хватит! – громко прокричал Конрад, внезапно осознавший, что теперь ответсвтенность за порядок в этих землях целиком на нем. – Расходитесь по домам. Отправляемся в замок. Утер и Бальдгер, остаетесь здесь.

Хельгу водрузили на лошадь, связав руки. Конрад старательно избегал ее взгляда. Урсула процедила что-то насчет упорства, с каким ее старший братец смотрел в сторону и возможности свернуть шею от чрезмерного усердия.

Несмотря на все произошедшее, Астейн не утратила способность логически мыслить и задавалась двумя вопросами: во-первых, откуда здесь взялся Конрад с дружинниками? Ему мог сказать Петер, а это, в свою очередь означало лишь одно: в замке прекрасно осведомлены о том, где проводил ночи граф, и куда могли отправиться девушки, выслеживая его. А второй вопрос был связан с дверью в башне: замок был взломан, а не открыт ключом. Кто и зачем взломал дверь, если у графа, как можно предположить, должен быть ключ?

Тело и одежда графа породили и иные вопросы, которые она в тот миг даже для себя не могла сформулировать.

Вглядываясь в скорбные лица Урсулы и Конрада, дочь Ингвальда понимала, что они подавлены смертью отца, но не удивлены обстоятельствами, при которых нашли тело.

Когда мрачная процессия въехала в замок, разгневанная Ингерн и виноватая тетушка Ута в окружении прислуги стояли посреди двора. Конрад соскочил с седла, подошел к матери и что—то быстро зашептал. Он попытался взять графиню за руку, но та неприязненно передернула плечами и плотно укуталась в шерстяную накидку.

– Я знала, что это рано или поздно случится, – только и сказала Ингерн, после чего резко развернулась и удалилась к себе.

По шаткой деревянной лесенке они поднялись в бергфрид, и один за другим, ибо узкий низкий арочный проход не позволял двигаться иначе, прошли внутрь. Стражники подвели словно бы окаменевшую, безвольную Хельгу к деревянной платформе. Заскрипели лебедки, и несчастную женщину поглотила черная пропасть подземелья.

Воцарилось тягостное молчание, и лишь рыдания Урсулы тоскливым эхом отозвались под сводами мрачной башни.

– Урсула, наверное мой вопрос прозвучит не к месту, – осторожно проговорила Астейн, когда ни с сестрой остались вдвоем, – но я должна его задать. На груди твоего отца были вырезаны письмена и ты их разглядела, не спорь! Что они означали?

Урсула молчала. И когда потерявшая надежду на ответ, Астейн начала засыпать, кузина прошептала:

– Отпускаю. Там было написано «отпускаю».

Из записок Аделины Отшельницы:

«Смерть – хороший стратег, никогда не нападает без подготовки. Прислушивается, присматривается подолгу, на прочность проверяет, оценивает, а уж потом наносит удар наверняка. Неспешно плели Дочери Тьмы невидимую паутину, с улыбкой наблюдая за нелепыми трепыханиями глупой мухи».

Глава VII
Дочь Тьмы

Рауд Бронгардский, «Жития Аделины Отшельницы»

«В год 940 от воплощения Девы-Матери Предвечный Свет одарил Верхние земли добрым наставником, в мудрости своей ниспослав Эйвинда, многожды приумножившего славу Королевства. Не только сердце мира осветилось Божественной милостью – не забыл Он и про земли окраинные: на далеких островах в тот год юный маг Овейн Белый сокрушил посланца Предвечной Тьмы – некроманта Хафсгрима, насылавшего чуму на добрых людей. Но не ценили бы мы дел благих, кабы не уравновешивались они делами дурными, богопротивными.

В тот же год по воле одной высокородной дамы и с соизволения Верховного жреца северных земель Адаона, в окрестностях Унторфа была основана женская обитель. Даму ту звали Бруна Доргмундская, и постигло ее великое горе – потеряла она в одночасье двоих сыновей и мужа, сложивших головы в битве близ Ург-Адерна, примкнув к темной деве-воительнице, дочери Хафсгрима Вещего, ведьме Унгерд. Жаждавшая мести колдунья совратила слабые души, собрала армию полуорков, жителей окраинных земель, мятежных баронов и направилась на Ансгахалл. Король Анлауд I разгромил ее и обратил в бегство. Унгерд скрылась в мрачных тенях Гунгардского леса, но сообщники ее пали.

Замаливая грехи супруга и детей, все, что имела, пустила Бруна Доргмундская на дело богоугодное. Желание бежать из родных мест, где довелось познать семейные радости, привело несчастную вдову в суровый Нордмарк. Так объяснила она свое решение патриарху Адаону основать обитель в уголке столь удаленном и глухом. Впрочем, болотистые леса Нордмарка не редко становились убежищем для стремившихся к уединению. Потому и не удивился Адаон выбору почтенной дамы. Увы, слишком много понадобилось времени, дабы понять – разум ее помутился, а душа стала прибежищем темных страстей.

В те годы было в сердце болот древнее капище, невесть какому народу принадлежавшее. Могли его поставить и гоблины, и оборотившиеся ко злу дикие эльфы-отступники, а могло оно принадлежать одному из племен Древних, давным-давно растворившимся в непролазных чащобах. Только из поколения в поколение передавали местные жители страшные рассказы о человеческих жертвах, что приносились неизвестному жестокому богу. Потому земля в тех местах пропитана кровью, а в ночной тиши до сих пор слышаться женские крики.

Владыка Тайных дел тогда ясно указал всем служителям Света, а Великому жрецу северных земель в особенности, чтобы старые капища освещались и строились здесь храмы и обители Предвечного Света и Девы-Матери, дабы местные жители по привычке сюда ходили и так к истинной вере приобщались. Сила привычки, как известно, великая вещь! Поговаривают, Адаон даже обрадовался, узнав, что Бруна Доргмундская вознамерилась строиться на этом самом месте. Вот только одна беда – Владыка в своем указании имел в виду капища Хозяйки Леса, а вовсе не никому неведомых демонов.

Привела она в Унторф с собой четырех девушек. Никто ничего о них не знал, да и не стремился узнать. Горожане, преодолев все страхи, помогли отстроить обитель на месте болотного городища. Строили, а сами украдкой плевались да возносили хвалу Деве-Матери. Только с высокородной дамой в споры никто вступать не хотел – взгляд у нее был ледяной, змеиный, словно удав на тебя смотрит.

Впрочем, не на всех она так смотрела. Бывало, подойдет к юной девице, заговорит с ней, а из глаз словно небесная благодать изливается. В такие мгновения чудилось людям, будто разгорается в ней внутренний пресветлый огонь, согревая все кругом невиданным сладостным теплом.

И пол года не прошло, как одна за другой пришли в болотную обитель еще шесть девиц из местных, и так стало их общим числом десять монахинь, а одиннадцатой была она сама, мать-настоятельница Бруна Доргмундская. И потекла за деревянными стенами жизнь тихая и неприметная.

Месяцами могли не показываться монахини людям. В Унторфе лишь удивлялись такому затворничеству. Кто поумней, тот, после очередной доброй кружки эля в корчме, задавался вопросом: а чем питаются пресветлые девы? Ведь никто не видел, чтобы возделывали они землю, и на местном рынке их не встречали. Да и что можно вырастить в сердце болот? Но всегда в таких случаях находился кто-то вроде бы видевший, как собирают монахини болотную ягоду. «Это ж сколько такой ягоды собрать надо, чтобы сытым быть?!» – спрашивал неуемный умник. А какой-нибудь остряк тогда отвечал: «да они болотными жабами питаются – уж этой живности там предостаточно!». Прокопченные стены корчмы сотрясались грубым хохотом, на том разговор и прекращался. У людей всегда своих забот хватает и нечего забивать себе голову пустыми мыслями. Тем более, что годы тогда неурожайные пошли, голодные.

Иногда видели, как монахини подходили к хуторам. Вот только никогда не просились они войти в дом, да и вообще в разговоры не вступали. Стояли и, не мигая, смотрели на людей. А те чувствовали, как стынет кровь в жилах, а в голове удушливым дурманом разливается протяжный колокольный звон. Когда приходили в себя, то никого рядом не было, и не понятно – то ли привиделись им монахини, то ли в правду рядом стояли.

После уж никто не мог вспомнить, когда все началось и в какой семье впервые приключилось это горе – стали пропадать дети. Маленькие девочки, едва вступившие в отроческий возраст. Иногда очередная несчастная мать, уставшая от рыданий и бесплодных поисков по лесам и болотам, начинала припоминать, будто бы приходила к ней монахиня с глазами светлыми, лучившимися небесной благодатью. И говорила она ласковые слова: мол, ее дочери на роду написано стать служительницей Девы-Матери, а в этом мире ждет ее лишь злоба да нищета. И вроде бы девочка с той монахиней и ушла. Женщины в воспоминаниях путались, и ни одна не могла отделить реальность от лживых снов.

Точно такую историю услышал от своей жены молодой мельник, когда вернулся домой и не обнаружил дочь. Он и забил тревогу, резонно рассудив, что даже с горя один и тот же сон женщинам сниться не может. Собрались жители Унторфа, и направились к обители, а подойдя, потребовали отворить ворота. Монахини справедливо отвечали, что не могут пустить мужчин в женский монастырь. Тогда женщины Унторфа и окрестных хуторов попросили открыть ворота им, дабы удостовериться, что в обители нет их пропавших дочерей. Ответом стало тягостное молчание.

Люди потеряли терпение, снесли ворота, которые когда—то сами и установили, ворвались в монастырь, и остолбенели от открывшейся картины: белые кости усеивали двор, тучи мух роились над гнилыми кусками мяса, а на врытые в землю колья нанизаны были головы пропавших девочек. Но что поразило более всего и заставило нескольких женщин лишиться чувств, а прочих поседеть – головы казались живыми! Дочери с высоких кольев смотрели на своих родителей и широко улыбались, а глаза сияли теплым небесным светом. Не сразу поняли горожане, что улыбки те – результат глумливой работы острого ножа, располосовавшего детские лица. Сияют же не глаза, а вставленные в глазницы кусочки янтаря.

Скорым был суд обезумившей толпы – и не нашлось бы в целом мире силы, способной сдержать дикую ярость – монахинь тут же живьем нанизали на те самые колья, хотя и приходились они кое—кому из Унторфа родственницами. Шестерым во главе с настоятельницей чудом удалось бежать на болота.

Оглашая топь звериными воплями, толпа погналась за ними. Не долгой была погоня: расступились черные воды и вновь сомкнулись, железными клещами сжав ноги кровавых монахинь. Видели люди, как стремительно затягивала их гнилая трясина, слышали жалостливые стоны. И когда подобралась вонючая болотная жижа к самой груди настоятельницы, оборотила Бруна Доргмундская белое, перекошенное злобой, лицо в сторону преследователей, и прокричала: «Знайте, что не покинем мы этих мест! Навек наши души останутся здесь. Тот, кто отыщет дорогу к обители, обратится слугой нашим, а вы, сколько стоять будет город Унторф, станете отдавать нам своих дочерей! Я, Унгерд, дочь Хафсгрима Вещего, проклинаю вас!». Только в этот миг осознали люди, с кем имели дело. И словно сама тьма вырвалась из разверстого рта ведьмы. Заклубилось черное облако, стремительно возносясь к серому небу, где и растаяло. Трясина поглотила тело той, что скрывалась под именем Бруны Доргмундской, а над болотами еще долго разносился злобный хохот.

Но чего не знали испуганные хуторяне, но о чем догадывались служители Предвечного Света, – в тот час на один из пяти костяных престолов в Лабиринте воссела та, что при жизни звалась Унгерд, а теперь стала Дочерью Кровавой Скорби – одной из пяти Дочерей Тьмы. Тьма вознаградила ее за верность вечной жизнью и вечной смертью, чтобы вскоре вернуть на землю, дав новую плоть и новые силы.

Лишь отпустила ярость сердца, задумались люди о последних словах настоятельницы: что значит «тот, кто отыщет дорогу»? Дорога к обители была известна всем местным жителям от мала до велика. Решили тогда монастырь сжечь – верили, что огонь очистит землю от страшного проклятья.

Каково же было удивление, когда, проплутав на болоте до глубокой ночи, не смогли уставшие горожане и хуторяне отыскать прибежище безумных людоедок. Как не смогли этого сделать ни на следующий день, ни через неделю. Многие месяцы мужчины из города и окрестных хуторов отправлялись на поиски проклятого места, но так никому и не удалось найти к нему дорогу. Чем больше проходило времени, тем меньше находилось желающих принимать участие в бесплодных поисках – обитель словно растворилась в ядовитых туманах болот. И наступил день, когда в самом упрямом и отчаянном угас огонь ярости, питавший жажду мести.

Многие слышали заунывный колокольный звон, доносившийся из сердца черной топи. Те же, кто отваживался зайти в глубь болот, – встречались и такие безумцы, – говорили, будто сквозь туман могли разобрать слова молитвы. Только молитва та читалась наоборот».