Текст книги "Бег за миражами"

Гл.12 ИЗВЕСТИЕ

На следующий день все пришли на работу, кроме Людмилы Николаевны. Странно, Лидия Акимовна, на которую и не рассчитывали, и даже ожидали покаянного звоночка: – Девочки, родные, оформите отгульчик, – пришла во вполне себе приличном состоянии, суетилась больше обычного, проявляла инициативу, в общем, «неудобно» ей всё же было.

Не было, впрочем, и Ивана Леонидыча.

К обеду пришло известие, от которого все сели и долго не могли встать. Приехал Линыч, собрал всех в отделе и объявил, пока под строжайшим секретом от всей остальной конторской братии, что вчера ночью… Людок зарезала Мотю, ну, то есть Матвея!

– Нет, он ещё жив, но там всё очень плохо, врачи борются за жизнь, но шансов ноль.

Сам Линыч всё утро провёл у следователя.

Людок в следственном изоляторе, в состоянии близком к состоянию Матвея.

Таша посмотрела на Линыча, тот на неё, их взгляды встретились. Конечно, они тут ни при чём, но они последние, кто общался с Людмилой Николаевной Лапиной перед тем, как она совершила тяжкое, уголовно наказуемое деяние. Значит вызовут и её, Ташу, и она расскажет следователям, как она ехала с Лапиной Л. Н. и своим начальником Третьяковым И. Л. ночью в его машине, после того, как сильно «засиделись» за «работой» прямо там, в отделе трудовых и социальных отношений.

– Не получится… с работой. – пояснил Линыч, после того, как пригласил Ташу к себе в кабинет по срочному рабочему вопросу. – С Людмилы Николаевны экспертизу сняли сразу: деяние, совершенное в состоянии алкогольного опьянения.

И рассказал, что произошло, со слов следователя, конечно.

Она пошла разбираться с Матвеем, почему он не бежит к её ноге по первому зову, а он, представляешь, как раз в это время с другой. Дверь он ей открыл, но в квартиру решил не впускать. Встал перед ней и руки расставил, о косяки опёрся, чтобы не прошла. А она нож в сумочку при выходе из дома положила…

Как она пояснила следователю, якобы для того, чтобы попугать. Ну и рассмешила Матвея, он-то, не много не мало, кандидат в мастера по греко-римской… А она и ткнула. Он же её и подучивал, оказывается, приёмам «самозащиты», когда с ней жил. А тут и защищаться не надо: руки врозь, весь открытый. В мыслях у мужика не было, что его Людок такое отмочит. Конечно, она баба ещё та, резкая, но – такое! В общем, как подкошенный, к её ногам, за плечи цеплялся, падая. Та, которая с ним была, завизжала, а Людок в обморок рядом с Матвеем, она же подумала, что всё, насмерть! Хотя… шансов, говорят, ноль!

Они смотрели друг на друга и думали о том, что сколько себя не уговаривай, что они не при чём, но, если бы ей, Таше, вчера не вздумалось «подурить», то сегодня бы этого ужаса они бы не испытывали. И все, все были бы довольны и счастливы! А больше всех счастлива была бы Людок!

Гл.13 МАТВЕЙ

Матвея в отделе знали все. Ну, во-первых, принимали и увольняли с предприятия. Работал он у них в «Мостострое» года три. Здесь они с Милой, это он её так называл, и сошлись. А уволился недавно и потому, что ему всё время на соревнования надо было. Спортивная карьера шла в гору, в своей Федерации он считался одним из самых перспективных молодых спортсменов и выходил, почти вышел уже, на профессиональный уровень!

Парень он был лёгкий: сразу, как завязались отношения с Милой, стал своим и в отделе. К тому же и руки откуда надо росли, и голова работала. Чуть что, Людок, позови Матвея: розетку, тумбочку, компьютер починить-нить-нить. А он и чинил.

Правда, отношения у них были ещё те. Весь отдел и полконторы гадали, любовь это такая или нет. Дрались они с завидной периодичностью, именно дрались, а не Матвей, (борец-профессионал), бил бедную женщину. Сам давал ей себя бить. При этом всё это его страшно веселило, ну просто до хохота. А Людок бесилась. Позорящие или опасные удары он легко отводил, а остальное воспринимал, как массаж. Борец не должен чувствовать боли, ну а от женщины тем более?

Нет, «мазо» он не был, в постели у них нормально всё было, там Людок не ерепенилась. Постепенно он стал подучивать любимую… да, любимую, представьте, приёмчикам, включая самозащиту с ножом. Игра усложнялась, а они были без ума друг от друга.

И вот тут-то случилось увольнение и, связанное с этим, отрешение Матвея от «тела», да ещё и с изгнанием из дома в придачу. Людок, ну где твоя голова была? Ну нельзя выгонять мужика из дома, чтобы он ни сделал, как бы виноват не был, нельзя и всё!

Таша мучилась, терзалась, вся эта история с этим… «не любовным» треугольником: Линыч, она и Людок, не давала ей спокойно ни жить, ни спать. А тут ещё Шурика занесло так занесло в эти его заморские края. Он-то умел найти выход из любой, самой запутанной ситуации. По телефону Таша что-либо рассказывать не решалась. У следователя она уже была, но чем чёрт не шутит, вдруг прослушка там какая, она в этом ничего не понимала. В общем надрывалась в думах сама.

Матвей всё ещё находился в реанимации, ему всё ещё давали не более десяти процентов на хороший исход, но, по сравнению с нолём в начале, это было уже кое-что.

В конце концов в отделе трудовых и социальных отношений решили, что Матвея в больнице надо посетить, но так как он в реанимации, всем отделом не получится. Значит пойти должен кто-то один. И Таша вызвалась сделать это.

Людок тоже ведь в ужасной ситуации. Во-первых, всё ещё в «следственном», во-вторых, в состоянии близком к помешательству. Доходили слухи, что она натурально головой о стенку билась. На что Верочка всплеснула руками:

– Какой ужас!

А Лидия Акимовна, глянув мудро на Верочку, задумчиво произнесла:

– Ну, я бы тоже… билась.

С ней что-то там решали, типа под домашний арест, но в её случае не всё было так просто.

Вообще, ей почему-то даже сочувствовали. Ведь почти убила человека. Казалось, о каком сочувствии-понимании может идти речь? А вот сочувствовали и всё тут! Потому что это было никакое не убийство, а просто такой вот несчастный случай. Вот… как нечаянно толкнуть в запале, а человек с лестницы покатился и всё, привет. Убийство это или нет?

В случае с Людком, конечно, не совсем так: всё-таки нож всадила, дура пьяная, зато как сама убивается. Говорят, воет, просится сидеть рядом с Матвеем в реанимации круглые сутки. Перед родителями Матвея, которые пришли в «следственный», чтобы её «убить», ну, не натурально, конечно, фигурально, на колени упала и тоже головой… об пол. Так они теперь не против, чтобы её «под подписку». Ведь у неё дочка трёхлетняя, пока с соседкой, что делать?

Таша не могла всё это слушать, но подспудно у неё зрел план. Конечно, бедной преступнице не сообщают особо подробности, как там жертва, в каком состоянии и всё такое, может даже краски сгущают, следователи, они народ не романтичный, жёсткий народ. Так вот, у него, у Матвея, надо побывать, всё самой увидеть и потом как-нибудь с Людком свидание испросить, успокоить её, что ли. Как бы не рехнулась дурёха, да и вперёд Матвея на тот свет не ушла.

Гл.14 ГОСТИНИЦА

В больнице Таша сразу получила укорот. Как только на рецепшене выяснили, что она не жена, не мать и даже, не родственница никакая пациенту, так сразу стало понятно, что мечтать о пропуске в реанимационное отделение не стоит. Вот переведут в палату, тогда пожалуйста.

– А что, переведут?! – обрадованно вскрикнула Таша.

На что милая девушка-регистратор на неё посмотрела, как на больную и ещё раз терпеливо пояснила, что там случай такой, что вопрос впору задавать Господу Богу, а не ей.

– Но… женщина, – это она к ней так обратилась, – Всё может быть: это ж… Господь Бог!

Таша разочарованно отошла от рецепшена и задумчиво уселась на диванчик, состоящий из нескольких соединённых между собой больнично-коридорных стульев…

Что делать? Притворяться, что они с Матвеем в каких-то там близких отношениях, глупо, да и бесполезно, только жена. Может с родителями поговорить? Как она им представится, подругой Людмилы?

Рядом кто-то уселся. Таша не отодвинулась раздражённо, как обычно это делала, когда кто-то начинал вести себя бесцеремонно. Но почему-то и не глянула в сторону того, кто сел рядом с ней, хотя других мест в коридоре больницы было хоть отбавляй. Более того, она вдруг почувствовала какую-то странную, но… приятную тревогу.

Что это было? Ей словно кто-то изнутри шепнул: «Не торопись, успеешь. Вот сейчас оглянешься…»

– Что я вижу, неужели Наталья Евгеньевна?

Это был его голос. Можно и не оборачиваться. И Таша не стала, зачем? Она приготовилась язвить, но вовремя вспомнила, что они не там, где это делать уместно, да ещё и по очень печальному поводу. Он, кажется, тоже. Они посмотрели друг на друга:

– Вы знаете Матвея? – первым начал он.

– Я знаю их обоих. С Людмилой работали вместе.

– Да уж, работали… Что с ней? Матвей интересуется. Нет, в целом я знаю, но… самочувствие как?

– Матвей интересуется самочувствием Людмилы? – Таша не могла уразуметь: – А… вы откуда знаете Матвея?

– Да мы в Федерации вместе: я – вольная борьба, он – классическая. Мы друзья с детства. – помедлил и добавил задумчиво: – А тут такое.

– Не была я ещё у неё. Туда тоже, скорей всего, как и сюда не пустят. А… откуда вы знаете, что Матвей интересуется и – в каком смысле?

– От его родителей. Встречался я с ними. Они в прострации: он как в сознание придёт, так первым делом: Мила, Мила… Просит сделать всё, чтобы её не судили при любом исходе. Требует дать ему возможность написать в следственный отдел, в прокуратуру, в суд, что он не имеет претензий. Она, мол, не хотела.

Они разговаривали о Матвее с Милой, а сами наглядеться не могли друг на друга. Это надо же, где встретиться привелось. Выходит, что эти двое несчастных их свели. Интересно, если бы не они? Да нет, не может быть, они бы всё равно… Ведь они и не забывали, ни на секунду, ни на мгновение, просто все эти дела.

Да, именно так оно и было: у одного друг в реанимации, у другой подруга в следственном изоляторе. А они в коридоре больницы сидят на железном диванчике, смотрят друг на друга и думают только о том, как, каким чудесным образом оказаться сейчас, немедленно, наедине друг с другом! Потому что так нельзя: снова и снова терять друг друга.

Они ехали по июльскому Новосибирску, на шикарном «Лексусе» Арсения, куда глаза глядят. В одноимённой гостинице сняли номер, торопливо заказали шампанское, Таша показала, вот это, моё любимое, надо же, есть, кажется землянику и взлетели по лестнице наверх, как на крыльях в небеса. Видавшие всякое гостиничные служащие только глазами проводили. Парочка, несмотря ни на что, производила впечатление милых, порядочных людей, симпатичная парочка, трогательная даже.

В номере открыли шампанское, нашли музыкальный канал на плазе, всё как полагается. И Ташей, почти сразу, остро овладело чувство «дежавю». Чех материализовался и здесь. Да вот он, сидит напротив неё в Новосибирской гостинице, как совсем недавно в Пражской.

Арсений… а вовсе не Чех, (она помнила его имя, табличка на двери кабинета), накрыл её руку своей тёплой и твёрдой рукой, и она снова вздрогнула от того, что он сделал это точно так же, как делал недавно Чех. Правда с этим, новосибирским, разговор почему-то не клеился. Ну да, там слова придумывала она… он, видимо, не такой придумщик.

В какой-то момент, вот бывают же такие совпадения, ещё говорят, что не мистика: на музыкальном канале плазы заиграла мелодия. И это была та самая мелодия, что звучала тогда в пражском кафе. Это было уж слишком, но танго звучало, и Таша, которая уже сделала глоток шампанского и успела подцепить земляничку и отправить её себе в рот, тряхнула своими колдовскими, рыжими волосами, весело и задорно глянула на Арсения и, не забыв скинуть туфли под столом, танцевать надо босиком, встала со своего места.

Ей снова нужно было попасть в мелодию, и она, как и тогда, вступила в неё сначала одной ногой, потом второй… Но Арсений, он, кажется, реагировал быстрее, чем Чех, и он как будто знал что-то про эту мелодию, тоже встал, подошёл к ней и… резким, но крепким движением захватил её в свои объятия.

И снова это было то самое движение, когда Чех словно вырвал её от того, пятидесятилетнего. Таша даже посмотрела внимательно на Арсения: вдруг не он, вдруг снова Чех, этот странный пражский мираж. Но нет, всё в порядке, это другой, местный, но он тоже вырвал, только вот откуда, уж не из теперешней ли её размеренной жизни?

Они сразу начали танцевать медленно и жарко, и Таша поплыла. Ей было так хорошо в его объятиях, так не стыдно за всё, что вот-вот произойдёт, что, если бы не это, появившееся ниоткуда, дурацкое чувство тревоги, что вот сейчас кто-то этому всему помешает, обязательно помешает: хоть, в дверь постучат, хоть телефон зазвонит… Ну, конечно, телефон – отключить, немедленно!

Они уже слились в поцелуе. Она с трудом, приложив немалое усилие, освободила губы, выдохнула протяжно:

– Телефо-о-он.

– Что-о?

– Зазвонит!

Оттолкнула его: на одну секундочку, на одно мгновение, сейчас она отключит и – отключится сама! Да где же он, господи, вечно в этой сумочке чёрт ногу сломит!

Таша вырвала, наконец, телефон прямо из самой бездны, из нутра этой чёртовой сумочки, и стала судорожно давить на кнопки: им не должны, не должны, не должны помешать! Никто, никто, никто!

«Он – не Чех!» – эта мысль… плеснула, как горсть ледяной воды в лицо.

«Мы видимся с ним в третий раз!» – ещё одна справедливая мысль догнала первую и теперь ледяной водой окатило её всю: – Первый раз на причале, в робе, с вонючей железякой в руках, второй – у него в кабинете, когда упала в обморок, ну а на третий – в больнице, после чего ты оказалась с ним в гостинице? Браво, девочка, браво!

Она стояла к нему спиной, держала в руках телефон и опять боялась оглянуться. Она набирала и набирала в нём что-то, а время шло, очень, очень медленно, но оно шло. А она не знала, что делать, и – не имела сил оглянуться: «Это не Чех… Не Чех, не Чех, не – Чех!!! Хотя… тот тоже. Но этот человек – абсолютно чужой мужчина, только очень похожий». Пламя волос догорало на шее, на плечах, она их откинула, как будто они её обжигали, и сразу же ей на плечи легли руки. Это были его руки, руки чужого мужчины, с которым она едва знакома:

– Пойдём, допьем шампанское и – я тебя провожу.

Она дёрнулась, рванулась из этих чужих рук, заметалась по номеру. Он легко настиг её и снова схватил в объятия, из которых вырваться самой было нереально. И – стал говорить, нет, внушать: быстро, повелительно, убеждённо:

– Ничего плохого не произойдёт, ус-по-кой-ся! Мы просто познакомимся, и я тебя провожу до дома. Мне же надо знать, наконец, где ты живёшь? Чтобы… не потерять ещё раз!

Слова про «потерять» возымели какое-то странное, успокаивающее действие: она тоже боялась потерять, когда бежала с едва знакомым мужчиной в гостиницу. А ещё, она боялась, что им могут помешать.

Они сидели, удобно устроившись на гостиничном диванчике, за гостиничным столиком и хохотали. Пили шампанское, лопали землянику в сливках и страшно забавлялись всем, что с ними только что, так глупо, так по-детски, прям, как школьники, честное слово, чуть не произошло. Они уже знали друг про друга почти всё, да знать особо нечего, но они выспрашивали и выспрашивали: про жизнь, работу, про пристрастия, увлечения, кто куда, когда ездил, кто, откуда, когда вернулся.

– А я в Праге недавно была. Там так замечательно, кафешка такая, под… розовым деревом.

– Под розовым?

– Да! И под ним прохладно, представляешь?

Оба пока не говорили о главном, но время ещё настанет. Сейчас не хотелось о серьёзном. Было очень смешно, и они хохотали над каждым своим словом. А что ещё делать, ситуация и впрямь более чем комическая.

Гл.15 ЛИНЫЧ

В отделе предприятия её ждали, как вестницу мира. Но Таша разочаровала, сказав, что её никуда не пустили и она ничего не знает про Матвея. Лидия Акимовна недоумённо на неё посмотрела и задала недоверчивый вопрос:

– Наталочка, деточка, тебя и не пустили? Там что, мужиков вообще не было, или им всем повылазило?!

То, что «мужик» там был и ему не повылазило, и что она забыла про всё на свете и убежала с ним в гостиницу, который оказался ещё и другом Матвея, и тоже сам забыл про всё, включая друга, она говорить не стала. Хотя совесть и упрекала уже с утра.

– А что мы могли? – оправдывалась она перед совестью, – Мы же пытались, нас не пустили.

– Могли, могли. – не верила совесть.

Но совесть и теперь лишь выглядывала из-за угла сознания. Сознание же всё, до последнего микрона своей сущности было занято другим. Оно было занято счастливым ожиданием звонка. Он должен раздаться, прямо сейчас. Таше вообще не понятно было, почему он уже не раздался. Почему ей дали спокойно встать с постели, одеться, дойти до работы.

Таша вздрогнула и судорожно схватила со стола телефон.

Она уже успела, после допроса сослуживцев и выяснения до последних мелочей обстоятельств своего неудавшегося визита в больницу, сесть за свой рабочий стол, положить телефон на столешницу, под правую руку и даже потянуться к лежащей сверху аккуратной стопки, рабочей папке.

Но он… зазвонил!!!

Таша, нет, не рукой, всей душой жиманула на «ответ» и, перед её разочарованным взором возникла приветливая надпись: «Ванечка».

Она упала обратно на стул, передохнула разочарование и, с мыслью, что и Линыч сгорает от нетерпения узнать, чем закончился её визит в больницу, взбежала на второй этаж и, предварительно вежливо стукнув пару раз в дверь, вошла в кабинет.

Линыч сидел в своём кожаном начальническом кресле, положив ногу на ногу и вальяжно откинувшись, оценивающе смотрел на появившуюся в дверях кабинета «эту» женщину. Таша сразу почувствовала себя бесправной крепостной перед беспредельщиком барином. Странно, но Линыч, никогда раньше с ней так себя не вёл и с чего бы сейчас начинать. В любом случае надо было или принимать игру, или посылать распоясавшегося барина к чёрту.

Да, видно наступить на грабли один раз…

Чёртики заплясали и Таша, поудобнее устроившись в кресле и приняв смиренно-заинтересованный вид, приготовилась почтительно выслушать хозяина. Но некстати вспомнив: ей всё ещё не позвонили, заторопилась и, досадливо взмахнув бровями, (давай-ка побыстрее, мне совершенно некогда заниматься глупостями), откинула взгляд в потолок, и приняла независимый вид.

Ах, глупостями? Ну хорошо же.

Линыч встал, обошёл стол и, подойдя к ничего пока такого не ожидающей женщине сзади, наклонился прямо к её ушку и прошептал игриво-угрожающе:

– Значит я, Наталья Евгеньевна, недостаточно настойчив?

Таша даже вздрогнула от пришедшего наконец понимания и, какое-то время, скосив глаза, изумлённо смотрела на спятившего Линыча. Теперь уже она оказалась в неудобной, вполоборота к мужчине, позе.

Так вот в чём дело. Линыч припоминает ей, как она его… «прокатила» у подъезда собственного дома. Сразу было не до этого, а вот теперь в самый раз. И эта провокационная фраза…

Таша хихикнула, растерянно и обаятельно одновременно, как умела только она, нужно было притвориться невинной овечкой, раскаявшейся Магдалиной, да кем угодно, и дурашливо-жалобно протянула:

– Всё поняла, Иван Леонидович, ну прости, родной.

Но оскорблённый мужчина был настроен иначе, и он помнил: «Он недостаточно настойчив».

Вообще-то Линыч никогда не позволял себе ничего подобного по отношению к женщинам. У него кредо: полная добровольность и даже, в любой степени, инициатива, со стороны слабого пола. Но он решил наказать негодницу. Всё, что произошло в целом, конечно, ужас, но уже как-то определилось. И вот она, мужская, задетая за живое, гордыня, выскочила, как чёртик из бутылки и потребовала сатисфакции. Хотя… конечно же, сложившаяся ситуация была не столько обидной, сколько забавной.

Но теперь Таше перестало казаться забавно. Поняв наконец, что поведение Линыча, это поведение оскорблённого самца, она сама оскорбилась. Ах, её решили проучить? Её? Проучить? Ну-ну…

Оскорбившись, Таша попыталась вскочить со стула, но Линыч навис над ней, практически навалившись ей на плечи всем корпусом. Таша не могла встать, а Линыч не собирался её отпускать: идея проучить строптивицу всё ещё витала в разгорячённом мозгу мстителя. К тому же он не ожидал столь резкой смены настроения у женщины, от игривого до гневного, несколько переоценив такое сложное чувство, как чувство юмора у милых дам.

Таша, от возмущения, которое уже начинало зашкаливать, попыталась как-то выкрутиться из создавшегося, неудобного во всех смыслах, положения и этим ещё более усугубила его. Потому что, когда дверь кабинета открылась, и в него кто-то зашёл, картина была… как в плохо срежессированной сценке из дешёвого спектакля про любовь, та ещё.

От характерного звука приоткрывающейся двери, Линыч, запоздало, но всё же, отпрянул от Таши, а она, наконец, вскочила со стула на ноги. В дверях стоял и недоумённо смотрел на всё происходящее… Арсений.