Текст книги "Смотрящие вперед"

Глава вторая
ПУТЬ «АЛЬБАТРОСА»

Никогда бурный, беспокойный Каспий не казался таким тихим, умиротворённым, ласковым, как в тот день, когда экспедиция вышла в море.

– Ишь, прикидывается, старый чёртушка! – сквозь зубы проговорил Фома.

Фома с самого начала был настроен по отношению к этой экспедиции скептически.

– Не будет толка, – шепнул он мне на ухо.

– Почему не будет толка? – обиделся я за своих учёных друзей.

– Слишком много баб, какая это экспедиция! – покачал головой капитан «Альбатроса». Как всегда, его чёрные прямые волосы проволокой торчали во все стороны.

– Как так?

– А так: Васса Кузьминична – раз, Мирра Павловна—два, Лиза – три. Лучше бы им дома сидеть. Три бабы на такое квёлое судно. Иван Владимирович – старик, ты – мальчишка, не обижайся, к тому же писать начал стихи – ну, рассказ, всё равно. Вот и выходит, мы с Филиппом – всего двое мужчин. А Каспий шутить не любит. Это он пока прикидывается, заманивает. Почему не взяли механика и второго матроса?

– Так места же нет, чудак человек.

– Вот именно, нет места, слишком много баб.

– Они научные сотрудники…

– Я бы ни за что не поехал, – ещё тише зашептал Фома, – да за Лизу боюсь. Ну и Мальшета как одного пустить, что бы он с вами делал? А Каспий ещё себя покажет.

Более упрямого человека, чем Фома, свет не видывал, ты ему хоть кол на голове тёши – он всё равно на своём будет настаивать.

По-моему, женщины держались геройски, даже Мирра, которую всё время мутило. Она возмущалась, что Мальшет не достал лучшего судна.

Конечно, «Альбатрос» не «Витязь», специально приспособленный для океанологических наблюдений, но всё же это неплохой двухмачтовый парусно-моторный баркас. Главное, крепкий, отлично просмолённый и устойчивый. Когда Каспий начнёт себя показывать, эти качества очень пригодятся.

В распоряжении Океанологического института имелись два специальных корабля – «Труженик» и «Академик Обручев», но для плавания по мелководному Северному Каспию они уже не годились. Мальшету требовалось именно такое судно, как наше, – с посадкой не более полутора метров.

Вот как устроен был «Альбатрос» на носу фок-мачта, от которой к бокам натянуты по два баштуга, посредине грот-мачта – от неё идут по три баштуга. Все перегородки так плотно проконопачены и просмолены, что если в один отсек хлынет вода, его можно будет герметически закрыть. Люки открываются и закрываются тоже почти герметически. В носовой части судно обшито листами меди, чтобы не порезало льдом.

В небольшой каюте поместились женщины. Между двумя мачтами устроен камбуз, где хозяйничает Лиза – она повар «Альбатроса» и по совместительству метеоролог. Филипп Мальшет и то совмещает две должности: начальника экспедиции и второго матроса. Иван Владимирович – климатолог, гидрохимик и механик. Ну, а я – матрос и помогаю в научных наблюдениях. Это нисколько не трудно: на стоянках мы все научные работники, во время рейса – моряки. Ночью бросаем якорь прямо в открытом море и даже вахты не держим, если хорошая погода.

За «Альбатросом» на буксире прыгает по волнам лёгкая, как скорлупка от яйца, бударка «Лиза». Это та самая бударка, что мы с Иваном Владимировичем сами сделали, Фома тоже помогал.

Рабочий день на «Альбатросе» начинался рано. Раньше всех поднималась сестра, потому что ей надо было готовить для всех нас завтрак, и Фома, который никому не уступал честь помогать Лизе, даже мне, чему я, разумеется, был только рад. Вскоре поднимались и остальные – и тут закипала работа.

Первым делом я измерял глубину моря. Перед тем как опустить приборы, каждому научному работнику нужно знать глубину моря. С этого начинались наши наблюдения, и я очень гордился, что все с нетерпением ждали результатов моего измерения, и я таким образом открывал ежедневно трудовой день.

Чтоб опустить в море прибор, у нас была специальная лебёдка, на барабан лебёдки наматывался мягкий бронзовый тросик толщиной в два миллиметра. Тросик этот пропускался через металлический блок со счётчиком, указывающим метры. К тросу прикреплялся груз – лот, им измеряется глубина.

Мальшет, насвистывая, брал пробы воды на анализ. Пробы брались из всех слоёв воды – от поверхности до самого дна. Благодаря малым глубинам измеряли температуру и определяли солёность через каждый метр. Анализы воды делали прямо на «Альбатросе», в походной лаборатории, а для самых сложных анализов воду набирали в специальные герметически закупоренные бутылочки. Их потом отправляли в Москву, в Институт океанологии.

Больше всего я любил помогать Мальшету. Вот кто всегда был в хорошем настроении, шутил, смеялся и, словно между прочим, давал массу точнейших интереснейших научных сведений. Одно удовольствие было с ним работать!

Иван Владимирович – мы с Лизой любили его, как родного отца, – он добр, справедлив, никогда не раздражался, но большей частью был молчалив и замкнут, редко разговорится. С ним очень подружилась Васса Кузьминична. Ей было лет пятьдесят, но она никогда не жаловалась на здоровье, превосходно переносила волны и ветер, весёлая, добродушная, общительная. Своей непосредственной работой Васса Кузьминична была занята лишь при поставке сетей и при лабораторном анализе рыбы, остальное время она всем помогала, в том числе и Лизе.

Но вот кто всегда только и делал, что злился, это Мирра Львова. Ну и характер у неё!… С утра она была причёсана, как в театр, в стильно сшитом спортивном платье, лаковых босоножках, бледная от беспрестанной качки («Альбатрос» качало и в штиль!), раздражённая, как кошка, когда её долго гладят против шерсти. Ни на кого не глядя, она хваталась за дночерпатель (им достают грунт со дна моря) и, нахмурившись, приступала к работе. Меня она возненавидела (наверно, потому, что я публично оскорбил её отца)., один звук моего голоса вызывал у неё раздражение. Ивана Владимировича она брезгливо сторонилась и одновременно словно боялась. Фому считала за дурака и третировала его. А Лизу… Лиза ей, кажется, застила весь свет.

Зачем она поехала? По-моему, эта экспедиция была для Мирры сплошной пыткой.

От непрерывной тошноты красивое лицо её осунулось, пожелтело, она совершенно потеряла способность улыбаться, рассуждать о литературе или музыке. На лодке ведь сильнее укачивает, чем на пассажирском электроходе, а наш «Альбатрос» был, в сущности, большой лодкой. Бедная девушка пила аэрон, действующий на вестибулярный аппарат, сосала лимон, пробовала поститься и, наоборот, наедаться – ничего ей не помогало. А тут ещё нравственные терзания.

Я её вполне понимаю. Она так же страдала от нашей честной компании, как я при виде Павлушки Рыжова и его папаши, тут уж ничего не поделаешь. В довершение всего Мирра ревновала. Она ревновала Мальшета к Лизе, к Вассе Кузьминичне и даже ко всем нам. Особенно её уязвляло, что Лиза была всеобщей любимицей.

Наверное, Мирра привыкла первенствовать в кружке своих московских друзей. Для неё это было как хлеб насущный. И вдруг рядом девушка, которую бухгалтерия Океанологического института проводит как рабочего экспедиции, – она драит пол в каюте, где спит Мирра, готовит обед, моет посуду, она же в смену с Турышевым проводит каждые три часа метеорологические наблюдения – осмеливается рассуждать о вещах, знатоком которых считает себя Мирра, например о поэзии и литературе. И всегда румяная, ясноглазая, живая, непосредственная. Я частенько ловил мрачный взор Мирры, устремлённый на мою сестру, – о, с каким недобрым выражением! Мирра волевая, настойчивая, выносливая. Уже будучи планктонологом, она побывала с экспедицией в бывшем заливе, теперь соре (солончаке, образовавшемся на месте высохшего морского залива) Мёртвый Култук. Когда-то этот залив весь звенел от гомона птичьих голосов – гусей, уток, бакланов и всяких других любителей свежей рыбы. Залив служил пастбищем для проходных рыб Каспия и местом их нереста. Теперь там раскинулась мёртвая пустыня – застывший ил. От палящего солнца корка ила растрескивается на многоугольники, и тогда выступает в виде белых кристалликов соль, словно щетиной покрывая обнажившееся дно. Весной после таяния снегов там расстилается заболоченная, угрюмая равнина. Думаю, что экспедиция на Мёртвый Култук была не из лёгких. Но тогда не было качки. Беспрерывная тошнота смирит кого угодно.

У Мирры было почти всё, что можно пожелать женщине: красота, ум, образование, интересная профессия. Не хватало ей только одного – того, чем в избытке обладала моя сестра, – душевного тепла. Как-то Иван Владимирович сказал о Мирре: «Полнейшее моральное одичание!» Развитие Мирры, как я понимаю, было развитием её разума, а чувства её остались в эмбриональном состоянии. Впрочем, не совсем так: ненависть, зависть, уязвлённое тщеславие, желание выдвинуться – это ведь тоже есть чувства. Такого рода эмоции у неё были. Её воспитал Павел Дмитриевич Львов, она была его дочь по крови и по духу.

Как я понял из собственных наблюдений, из случайно обронённых фраз Мирры и Филиппа, у них всё шло к тому, чтобы в конце концов пожениться. Он уже несколько раз делал ей предложение, Мирра каждый раз не то чтобы отказывалась, но заявляла, что пока не желает выходить замуж. Она хотела сначала добиться какой-то там научной степени и боялась, что замужество может затормозить её работу. Всё же она смотрела на Мальшета как на будущего мужа. Близости никакой у них не было. Пылкость Филиппа разбивалась, как о стену, о сухость и рассудительность Мирры.

И вдруг на дороге Мирры стала Лиза, смешная, плохо одетая девчонка из какого-то рыбацкого посёлка. И Мирра с её умом, конечно, понимала, что в области чувств Лиза неизмеримо превосходит её. Если что сколько-то расхолаживало Мальшета, так это именно чрезмерная рациональность, техничность мышления Мирры за счёт чувств. Будь на месте Мальшета лично я, меня бы оттолкнуло прежде всего то, что она дочь Львова.

Меня очень смущало то обстоятельство, что мой кумир (говорю это слово без всякой иронии) мог спокойно разговаривать с подлецом. Недодумал здесь чего-то Мальшет. И было досадно и горько, что приходилось оправдывать в чём-то Мальшета. Не выдержав, я спросил об этом Филиппа. Он посмотрел на меня своими яркими зелёными глазами и коротко объяснил:

– Дело требует.

И я почувствовал себя мальчишкой.

Но, по-моему, я просто уверен в этом и буду рассуждать так всю мою жизнь: если бы все люди были настолько непримиримы ко всякой низости, что не считали бы для себя возможным разговаривать с недостойным человеком, он бы просто не смог выполнять никакую более или менее ответственную работу, значит, и «дело» не требовало бы того.

Всё это прекрасно видел и понимал Фома, не так-то он был глуп, как это представляла себе Мирра. Вот почему он говорил: «Слишком много баб, не будет толку». По-моему, мешала Мирра. Хоть бы она уехала, думал я. Все бы вздохнули с облегчением, даже Мальшет…

Я прежде думал, что экспедиция – это что-то особенное, романтическое, но оказалось, что это – прежде всего работа, очень много работы. Один день походил на другой, как оттиски фотографии – чуть светлее, чуть темнее: научные наблюдения, завтрак, «Альбатрос» поднимает якорь, паруса и полным ходом идёт вперёд; остановка, снова станция (пункты океанографических наблюдений принято называть станциями), обед, снова поднимаем якорь и идём навстречу волнам и ветру, опять очередная станция, ужин. На ночь мы для завершения исследований выставляли сети на частиковую и красную рыбу. После лабораторного анализа Васса Кузьминична передавала рыбу на кухню.

Станции всегда приурочивались к часам основных метеорологических наблюдений – в семь, тринадцать и девятнадцать часов. Как и дома, Лиза проводила наблюдения силы и направления ветра, влажности и атмосферного давления. Она всегда очень добросовестно относилась к своим обязанностям, тем более теперь, когда она была уже студенткой Гидрометеорологического института.

Так мы подвигались вперёд – очень медленно, потому что много времени занимали станции и каждый был занят своим делом. Мальшета интересовали волны и течения, Турышева – физика моря, Вассу Кузьминичну – жизнь рыб, Мирру – отлов планктона, Лизу – наблюдения за погодой и прокормление семи человек, Фому – все судно, он отвечал за наши жизни; ну, а я был матрос и рабочий экспедиции и ещё для себя с жгучим любопытством изучал характеры людей, с которыми меня свела судьба.

Вечерами, бросив якорь в зелёную пенившуюся воду и поужинав на качающейся, чисто выскобленной палубе (драил-то её я!), мы ещё долго разговаривали перед сном. В эти вечерние часы с нами не было Мирры, которая с ломтиком лимона ложилась в каюте.

По мере того как смеркалось, колеблющийся горизонт придвигался все ближе, а небо поднималось высоко-высоко, на нём с каждой минутой проступало все больше звёзд, необычайно крупных и ярких. Иногда в море падал метеор, оставляя на мгновение след в синей вышине. У нас был радиоприёмник, и мы никогда не пропускали последних известий. Слушали и концерты, если передавали хорошие, но чаще дружески беседовали.

Наговорившись, укладывались спать. Кажется, все сразу засыпали, кроме меня. Бессонницей я отнюдь не страдал, просто любил эти часы перед сном, когда смотришь открытыми глазами в полумрак и размышляешь о людях, которые вокруг тебя, или мечтаешь о будущем – своём и человечества, пытаешься это будущее угадать.

Уже засыпая, я невольно прислушивался к бульканью воды за тонкой дощатой перегородкой судёнышка – Каспий был так близко, у самого моего уха. Всё-таки «Альбатрос» был до смешного слаб и мал, а море сурово и огромно. И с нами были женщины.

…«Альбатрос» бежит наперерез крутым волнам под двумя белыми парусами, раскачиваясь с боку на бок, с носа на корму. Шумит, разрезаемая судном, упругая дымчато-зелёная вода, с рёвом проносится мимо обоих бортов.

Мы с Фомой держим вахту. Он на корме у руля, я – у парусов возле грот-мачты. Ветер благоприятный, Каспий не сердится, хотя идём против волн, – взлёты вверх, провалы вниз, крен в одну сторону, крен в другую.

Совершенно ослабевшая Мирра, насупившись, возится с этикетками, вкладывая их в мешки с пробами грунта. Мальшет, сидя возле неё на люке, подвёртывает гайки у дночерпателя, который стал плохо захлопываться. Иван Владимирович в старом сером костюме, но с галстуком в тон – здесь женщины! – заканчивает анализы вчерашних образцов воды.

Васса Кузьминична, промерив и взвесив ночной улов, поместив в спирт рыбьи желудки, понесла рыбу Лизе. Из камбуза слышен их смех – готовят обед и болтают о всякой всячине.

– Мирра, я прошу тебя… – начинает (в который раз!) Мальшет, – ты совсем разболелась…

– Прошу оставить этот разговор! – обрезает его Мирра и сердито поправляет упавшую прядь волос.

– Но… Мирра… – Я буду до конца экспедиции, как и все.

– Ты меня должна выслушать… Как начальник экспедиции, наконец, я отвечаю за здоровье каждого из вас. Я должен тебя отчислить, иначе ты погибнешь.

– Никто меня не отчислит…

– Но ты сама должна понять…

– Понимаю. Мне необходим материал для диссертации.

Я невольно вспомнил её брата. Больше всего на свете Глеб боялся отчисления из-за лётного несоответствия. Он бы скорее погиб, но не оставил своей профессии.

Я стал думать о Глебе. Он держал с нами постоянную связь – привозил почту и продукты. Это был его район моря, он летал в этих квадратах.

Глеб очень лёгок на помине. Не успел я о нём подумать, как послышался рокот мотора, и скоро белый гидросамолёт, описав несколько кругов над «Альбатросом», сделал посадку на воду, почти рядом. Глебова амфибия была гораздо меньше и слабее нашего «Альбатроса» Глеб что-то весело закричал нам и замахал руками. Он был в тщательно выглаженном, но уже в свежих пятнах бензина комбинезоне и шлеме на белокурых волосах. Бортмеханик подал мне брезентовый мешок.

Фома поворотом руля поставил «Альбатрос» в дрейф. Паруса сразу бессильно повисли на мачтах. Тяжёлая якорная цепь загремела.

Перебросив сначала мешок, Глеб легко вскарабкался на палубу. Все его живо окружили – ни дать ни взять, дети возле дяди с подарками. Он поцеловал сестру, ахнув при виде её осунувшегося лица, и поздоровался с каждым в отдельности за руку

– Яша, разбирай! – кивнул он мне на мешки и уселся на люке.

Пока обменивались новостями, я с интересом разобрал содержимое почтового мешка. Посылка с продуктами для экспедиции, личная посылка Вассе Кузьминичне, газеты и письма. Было и мне письмо от Марфы… Я не стал читать письмо при всех.

– Ну, философ, как дела? окликнул меня Глеб. Рад, что наконец в экспедиции?

Глеб каждый раз спрашивал меня об этом, забывает

он, что ли?

– Рад.

Лётчик стал рассказывать, как ловцы жалели, что «научники» забрали у них такого бравого капитана. Фома и Глеб разговаривали по-приятельски, будто и не дрались никогда – синяки уже прошли. Разговаривая, Глеб поглядывал на Лизу, она его будто магнитом притягивала.

– Хотите рыбацкой каспийской ухи? – радушно предложила сестра.

– Мы тоже хотим! – смеясь, напомнил ей Мальшет. Был час обеда.

Обедали прямо на люке, сидя вокруг еды. Мы уже приноровились, а Глеб сразу пролил уху и под общий смех стал смущённо отряхивать комбинезон. Лиза снова принесла ему жирного бульона с большими кусками отварной рыбы. На этот раз он не пролил и с аппетитом съел. Фома сделал себе рыбацкую тюрю – уху с корочками ржаного хлеба – и с удовольствием ел, снимая с густой тюри жёлтый навар. Вообще на «Альбатросе» никто не страдал отсутствием аппетита, даже Мирра.

– Может быть, ваш бортмеханик поест ухи? – предложила Лиза.

– Зачем ещё, – пожал плечами Глеб, – дома пообедает.

Мы с сестрой быстро убрали со «стола». Когда, вымыв в камбузе посуду, вернулись на палубу, там шёл оживлённый разговор о здоровье Мирры. Каждый, перебивая один другого, убеждал её оставить экспедицию.

– Ты же на себя не похожа, – уговаривал её Глеб. Для чего такое самоистязание? Это просто глупо! Собирайся сейчас же, я тебя захвачу с собой.

– Ну уж… с тобой я бы не рискнула лететь! – вырвалось пренебрежительно у Мирры.

– Что вы… Мирра Павловна! – остановила её Васса Кузьминична, мельком взглянув на изменившееся лицо Глеба.

– Это отец ей внушил… что я такое ничтожество.

– Полноте! – добродушно возразила ихтиолог. – Ни отец, ни сестра о вас так не думают.

– Думают. Именно так. Когда я стал лётчиком, отец сказал: «Научить летать можно и медведя, весь вопрос в том, сколько он пролетает». Что же… может, так оно и есть. Но это неважно, – удручённо закончил лётчик.

– Выходит, ваш отец не только Мирре Павловне внушил эту дикую мысль, но и вам? – звонко сказала сестра и выпрямилась во весь рост, тонкая и высокая, как камышинка. Юное загорелое лицо её приняло враждебное выражение. Она сделала над собой усилие, чтоб замолчать, но не справилась с гневом, душившим её. – Зачем вы придаёте значение словам… такого… Вы же знаете, что из себя представляет ваш отец.

Наступила томительная пауза. Всем стало неловко. Глеб опустил ресницы. Иван Владимирович ушёл на корму.

– Ты действительно ничтожество, если позволяешь какой-то жалкой девчонке поносить родного отца! – вне себя крикнула Мирра и отвернулась от брата. – Филипп! – обратилась она, смертельно бледная, к Мальшету, – прошу призвать эту особу к порядку, она слишком уж распоясалась, забыла своё место.

Мирра пошатнулась, видимо усилился приступ морской болезни, и, слабо придерживаясь за поручни, спустилась в каюту. Никто не проводил её.

– Мне очень жаль, – так же звонко проговорила Лиза, губы её задрожали, в светло-серых глазах выступили слёзы, – мне жаль, если я забыла своё место… Да, я в экспедиции числюсь, ну и есть – рабочий. Но я не могу просто видеть, когда на моих глазах человеку внушают – да, внушают, что он якобы не может выполнять свою работу. Это страшно – такое внушение… простите меня! – Лиза виновато опустила голову.

Глеб бросился к ней.

– Лизочка, я не сержусь, только благодарен!

– Как нехорошо получилось, – обратилась Васса Кузьминична к Фоме, стоявшему рядом с ней.

Но Фома промолчал, плотно сжав обветренные губы.

Мальшет с досадой взлохматил волосы.

– Ну, вот и… – Он махнул рукой и тоже замолчал.

– Меня ждёт бортмеханик, – тихо проронил Глеб. Мы молча смотрели, как гидросамолёт прочертил по воде длинные пенящиеся полосы, и, словно нехотя, поднялся в воздух.

– Чаще прилетай, Глеб! – вдруг крикнул я. Лётчики замахали нам руками.

– Слишком много баб, – шепнул мне горестно Фома. – Вишь, какая беда!

Скоро «Альбатрос» стремительными галсами, лавируя между крепнущими волнами, бежал своим путём под хлопающими белыми парусами.

Все опять занялись своими делами. Мирра, ни на кого не глядя, наклеивала на склянки этикетки. Я думал, она сегодня не будет ни с кем разговаривать, но перед вечером она всё же произнесла несколько фраз…

Мальшет сказал, любуясь морем:

– Здесь пройдёт дамба!

– Никакой дамбы здесь не пройдёт, – жёстко отчеканила Мирра, – проект окончательно отклонён. Это из самых верных источников. Мне пишет мой отец.