Текст книги "Смотрящие вперед"

Потом я варил уху. Уха вышла, как сказал Фома, «на большой», и мы прекрасно пообедали. Конечно, и Ивана Владимировича пригласили.

За обедом зашёл разговор об истории с платьем. Лиза уже знала об этом, но не высказывала своего мнения, только каждый раз ерошила мне волосы и смеялась.

Иван Владимирович, когда узнал, с любопытством посмотрел на меня. В общем, мы все сошлись на том, что Оленева пришлёт платье. Именно платье, а не мои деньги обратно. А Фома сказал:

– Не такой уж большой это труд, и если человек просит…

Иван Владимирович помог Лизе в обработке наблюдений, и мы чудесно провели этот день – бродили по берегу и разговаривали.

Фома был счастлив, что Лиза на него не сердится.

У Фомы было много новостей. Оказывается, он уезжал в Баку держать экзамены в мореходное училище, на отделение штурманов дальнего плавания. Выдержал, по его же определению, «еле-еле на троечки», но его приняли, должно быть, потому что он уже «ходит в море» и к тому же ещё чемпион бокса. Фома даже выступил разок в Баку на ринге, его очень уговаривали остаться, но он отказался наотрез.

– Это игрушки, – сказал он о профессиональном боксе, – море – вот это настоящее дело для мужчины.

Уходил Фома уже поздно, когда взошла луна. Я пошёл его проводить. Прощаясь, Фома помялся и спросил:

– Яша, ты, как брат, не имел бы ничего против, если бы Лиза вышла за меня замуж?

Я сказал, что «не имел бы против» (немножечко покривил душой), но Лиза за него не пойдёт.

– Почему? – спросил Фома упавшим голосом. – Всё ж таки я буду штурманом…

– Потому что она тебя не любит.

– А может, ещё полюбит? – Он схватил меня за руки так, что я чуть не вскрикнул – хватка чемпиона. – Будь другом, скажи, что именно ей во мне не нравится?

Я подумал и сказал, что он не начитанный, а Лиза очень начитанная девушка. К тому же она любит стихи, а Фоме они вроде касторки. Тогда Фома решил отныне читать побольше стихов.

– Я даже могу заучивать по стишку в день. Только скажи мне, кто её самые любимые поэты?

Я сказал: Багрицкий и Михаил Светлов. Увлёкшись, я, кажется, назвал своих любимых поэтов, но сообразил об этом лишь после, и Фома старательно записал их имена в блокнот.

– К следующему разу, когда приду, выучу парочку стишков, – обещал бедняга.

Так началась наша новая жизнь – стремительные, как полет чаек, свежие, как ветры с моря, счастливые солнечные дни.

Лиза исправно вела наблюдения, я ей помогал, так что скоро мог уже и заменить её, если ей нужно было пойти в посёлок. Сестра, в свою очередь, помогала мне в моих обязанностях истопника и уборщика метеостанции.

Настал сентябрь, и я стал ходить в школу. Вечерами мы занимались до глубокой ночи, хотя порою ужасно хотелось спать, просто глаза смыкались: сказывались ежедневные «прогулки» в Бурунный – девять километров туда да девять обратно. Правда, у меня был велосипед, но не во всякую погоду можно было на нём ездить.

Иван Владимирович заканчивал свою научную работу, но находил время помогать нам в учёбе. Иногда приходил Фома – не часто, когда рыбаки возвращались в посёлок. Кажется, он был желанным гостем не только для меня. Раз он пришёл вместе с Иваном Матвеичем. Изредка нас навещал и отец, всегда один, без мачехи: она караулила свой дом, четыре хлева, овец, коз, поросёнка. Я думаю, отец немножко ревновал нас к Ивану Владимировичу…

Как хорошо было, когда приходил отец. Мы беседовали по душам, как прежде, когда не было никакой Прасковьи Гордеевны. Вспоминали наше детство, маму. Отец рассказывал, как они поженились, как родилась Лиза и какая она была забавная маленькая. О нашей матери он вспоминал, как о самом ярком, самом красивом, что у него было в жизни. Марина вносила в его жизнь поэзию – то, чего у него не было теперь.

– То была юность… – как-то сказал он грустно и решительно.

А я подумал: не считает ли он, что так жить, как жили они с нашей матерью, можно только в юности, а под старость уютнее и спокойней с Прасковьей Гордеевной? И, как всегда, сестра подумала то же, и мы невольно переглянулись.

Мы никогда не пытались повлиять на отца, чтоб он разошёлся с Прасковьей Гордеевной. Зачем? Раз он по собственной воле жил с нею, значит, в чём-то и сам был такой. Всё же нам с Лизой это было тяжело, ведь он был наш родной отец.

В октябре Ивану Владимировичу удалось достать лесу, и мы решили смастерить лодку. Иван Владимирович умел хорошо плотничать, так что даже заправский плотник ему бы позавидовал. Мы целый месяц делали чертёж, а потом начали сбивать лодку тут же на берегу, возле дома.

В общем, мы были заняты по горло, как вдруг на моё имя пришла посылка из Москвы…

Пока почтарь оформлял выдачу, у почты собралась целая толпа. На улице меня все обступили, и я давал каждому читать обратный адрес – улицу и номер дома, где жила заслуженная артистка РСФСР Оленева. Все были крайне поражены и хотели посмотреть, что она прислала, но я не стал вскрывать посылку.

Открыли её дома. Как раз и Фома пришёл. Когда я, орудуя плоскогубцами, приподнял фанерку, Лиза даже побледнела от волнения. Турышев и Фома тоже были заинтригованы. Там было что-то воздушное, прозрачное, красивое, до чего я и дотронуться побоялся. Лиза сама вытащила платье и, восторженно ахнув, приложила его к себе и бросилась к зеркалу. Очень хорошее было платье – серебристое, в поперечную полоску, с очень широкой юбкой.

– Иди надень! – попросил Фома.

Мы тоже стали просить Лизу примерить обновку. В посылке, кроме платья, было нарядное белье, чулки и светлые туфли на каблуках, похожих на гвозди. На дне ящика лежало письмо. Письмо было адресовано мне, поэтому я сначала прочёл его сам и только потом вслух.

Мне, ученику десятого класса Яше Ефремову, писала великая артистка, прекрасный голос которой вызывал восхищение всего мира.

Дорогой Яша, охотно исполняю твоё желание. Как раз Дом моделей выпустил партию прекрасных бальных платьев для молодых девушек. Номер обуви своей сестры ты не указал, а к вечернему платью нужны соответствующие туфельки. Купила наудачу 35-й размер.

От души желаю твоей сестре повеселиться на выпускном балу! А тебе, дорогой мальчик, желаю навсегда остаться таким же любящим, нежным и верящим в человеческое сердце, как теперь.

Когда будете в Москве, заходите оба – брат и сестра, буду сердечно вам рада. У меня дочка шестнадцати лет, её зовут Марфа, она тоже будет рада увидеть вас.

Ваша Оленева.

Письмо это всех тронуло. Я сохраню его на всю жизнь.

Лиза молча пошла к себе и надела новое платье и туфли. Впрочем, она показалась нам ненадолго: уж очень Фома таращил на неё глаза… Видно, сестра тоже показалась ему «гением чистой красоты» и «мимолётным видением».

Лиза покраснела и ушла к себе. Больше она не надевала это платье, но очень его берегла – как реликвию, должно быть. До выпускного бала было ещё восемь месяцев.

– Некуда здесь его надевать… – сказала она спокойно, без грусти, – пусть пока лежит.

Но сестра нарядилась в новое платье гораздо скорее, чем думала…

В тот вечер мы долго ходили вчетвером по взморью.

Море было пустынно. Фома, верный своему решению, прочёл вслух стихотворение, чем несказанно удивил Лизу. Я, конечно, помалкивал насчёт того, почему это он ударился вдруг в поэзию. Не выдавать же мне друга.

В тот же вечер был один разговор, оставивший след в душе.

Мы остановились у небольшой бухточки, образовавшейся от изгиба песчаной косы. Упругие волны неторопливо омывали, обтачивали, просеивали серый зернистый песок, разноцветную ракушку и камни – тысячелетняя работа! Голубое небо с прозрачными перистыми облаками казалось в тот вечер необычайно высоким, море огромным, а земля узкой. Влажный солоноватый ветер дул с моря, дышалось легко и свободно, и Лиза сказала об этом:

– По Москве я ходила как зачарованная – до чего она прекрасна! – но всё время как бы задыхалась… не привыкла я к тяжёлому воздуху большого города. А здесь как хорошо – простор, ветер и волны.

Фома согласился с ней, а Иван Владимирович стал говорить о том, что высокая техника двадцатого столетия портит и загрязняет воздух – это уже становится общественным бедствием!

– Надо улучшить выхлопные устройства автомобилей! – вскричал я и покраснел.

– Улучшение конструкции автомобильных двигателей, конечно, уменьшит образование вредных газов, но огромный рост автомобильного транспорта сведёт на нет все эти достижения за какие-нибудь десять – пятнадцать лет, – возразил метеоролог.

И вот тогда Фома вдруг спросил:

– Иван Владимирович, вы – учёный, профессор, неужели вы уехали из Москвы только потому, что там мало воздуха?

Турышев испытующе посмотрел в загорелое простодушное лицо Фомы и задумчиво усмехнулся:

– Нет, не потому. Были у меня в прошлом неприятности. Один человек оклеветал меня… Теперь бы я мог снова жить в Москве, предлагали мне и кафедру. Но пока не хочется уезжать отсюда: уж очень чудесно здесь работается. Вот закончу свой труд, тогда посмотрим.

– Он умер… тот клеветник? – спросила с омерзением Лиза.

– Он жив.

– Почему же вы не потребуете его к ответу? – заволновалась сестра.

Иван Владимирович тихонько тронул её за плечо.

– В юриспруденции всех народов есть такое понятие: «за давностью лет». Если человек украл и это выяснилось только лет через двадцать, его уже не судят. История эта произошла двадцать два года назад… Есть более интересные занятия, нежели сводить старые счёты. Мне, например, некогда. Я тороплюсь. Я должен окончить свой труд, начатый в молодости.

– Как же его имя? – нерешительно спросила Лиза.

– Вы его всё равно не знаете… Павел Дмитриевич Львов.

Глава третья
ВТОРОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ФИЛИППА МАЛЬШЕТА

Прошло немногим более месяца после того, как мы узнали, что обидчик Ивана Владимировича и эгоист, отнявший у Фомы мать, – одно лицо. Не знаю, кто был больше поражён: Фома или старый учёный. Лиза почти не удивилась. Как это ни странно, но она, как мне потом рассказала, почему-то в этот момент почти ждала услышать именно это имя.

– Что-то есть такое в Павле Дмитриевиче Львове, – объясняла мне сестра, – что можно ожидать от него, будто он не только клеветником окажется, но и убийцей.

– Это одно и то же, – глубокомысленно заметил я.

– Умом я бы не могла вывести таких заключений, но интуицией… – горячо утверждала сестра.

Интуиция у неё просто поразительная. Это очень скоро подтвердилось.

Мы проводили Ивана Владимировича в Москву и жили одни. В тот вечер мы с сестрой пилили при лунном освещении дрова. Это было уже после семичасового наблюдения. На Лизе был надет такой же байковый лыжный костюм, как и на мне, только на моих вихрах красовалась клетчатая кепка, а на Лизе была чёрная фетровая беретка с хвостиком на макушке.

Вдруг послышался, медленно нарастая, далёкий рокот воздушного мотора, а скоро показался и самолёт. Бросив пилу, мы любовались, задрав головы, редким гостем.

Он плыл в вышине, словно большая рыба с мощными плавниками. Самолёты пролетали здесь и раньше, но никогда они не казались такими близкими.

Мы думали, что самолёт пролетит дальше, как это было всегда, но он сделал несколько кругов над метеостанцией и теперь парил непривычно низко и как-то вихлял. В следующую минуту самолёт мелькнул перед глазами и стремительно пошёл на посадку. Он сел или упал в дюнах, не дальше как в двух-трёх километрах от метеостанции.

Как мы бежали!… В боку уже кололо, саднило в горле, а мы неслись, нагнув головы, напрямки, испуганные, восхищённые.

– А вдруг там Мальшет!… – выкрикнула Лиза на бегу.

Последнее время она почти не упоминала этого имени. Я-то вспоминал о Филиппе часто, как только брал в руки лоцию. Значит, и Лиза о нём думала. И вот теперь у неё прорвалось: «А вдруг там Мальшет!» Это было нелепо. Мальшет был океанолог и не имел никакого отношения к авиации. Всё же после её слов мы побежали ещё быстрее.

Остановились, только добежав до крылатой машины. Здесь нас охватила робость. Лиза крепко вцепилась в мою руку. Мы оба тяжело дышали, не в силах выговорить ни слова. Пилотов оказалось двое. Один, задумавшись, сидел прямо на земле, он не обратил на нас никакого внимания. Другой возился в искалеченном самолёте, выгружая оттуда какие-то свёртки. Он ругался и охал, но, увидев нас, выпрямился и не без удивления приветствовал поднятием руки.

– Откуда вы взялись, парнишки? – спросил он таким знакомым голосом.

Это действительно был Филипп Мальшет.

Мы смотрели на него во все глаза, все ещё держась за руки, словно маленькие. Я просто не в силах был выдавить из себя ни звука. Онемел. То же происходило и с сестрой.

– Мы в районе Бурунного? Далеко отсюда до метеорологической станции? – спрашивал нетерпеливо Мальшет.

Мы упорно молчали. Он пожал плечами и, морщась, стал снимать шлем.

– Немые? Два немых братца? Заблудились? Ой! Ох!

Рыжеватые волосы его слиплись от крови, в руках очутился бинт, и он сам наскоро обвязал себе голову. Даже тогда Лиза не шевельнулась, а ведь она прошла в школе санитарную подготовку.

Поняв смятение сестры, я решительно проговорил:

– Филипп Михайлович, разве вы не узнали нас? Вы же на маяке жили у нас целое лето, ещё мне лоцию подарили.

– Чёрт побери, а ведь это Янька! Ребята мои дорогие! – В восторге он сгрёб нас обоих в объятия. – Конечно, помню! Я все собирался написать вам, да уж очень туговат на письма. Родному дяде по четыре года не соберусь написать. О чёрт, ох! Видишь, какая оказия… Неудачно приземлились. Что-то с мотором произошло. – Он посмотрел на Лизу – А мне помнится, была девчонка…

– Вы переночуете у нас? – волнуясь и захлёбываясь, спросил я.

– На маяке? Разве мы недалеко от старого маяка? Нам нужно метеостанцию. Турышева Ивана Владимировича знаешь?

– Ещё бы! Он в Москве, не сегодня-завтра вернётся. Я и зову вас на метеостанцию: мы там работаем.

– Да? Голова трещит – ударился обо что-то.

– До посёлка далеко. Всё равно ведь вам надо где-то ночевать. Иван Владимирович скоро вернётся, – бормотал я, больше всего на свете боясь, что Мальшет куда-то уйдёт, исчезнет. – И телефон у нас есть… если нужно переговорить…

Верно, в моём дрожащем голосе слышалась такая мольба, что Филипп был тронут. – Спасибо, ребята. Пошли к вам… – Он отвернулся и с минуту молча постоял у самолёта, как бы прощаясь.

– Ну что ж, поработали на нём… – вздохнул Мальшет, – вот и всё. Пойдём, Глеб?

Лётчик, сидевший на земле, чуть шевельнулся. Филипп подошёл к нему.

– Ты не контужен?

– Я уже сказал, что нет! – недовольно буркнул тот, кого он назвал Глебом, и медленно поднялся на ноги.

– Мы переночуем у этих ребят, а утром…

– Чёрт бы побрал это утро… Начнутся теперь всякие неприятности. Впрочем, это неважно.

Мальшет сунул нам в руки какие-то свёртки, папки, и мы пошли через дюны. Он несколько раз оглянулся на самолёт, оставленный в песках, его товарищ даже не повернул головы.

– Жаль самолёт, – вздохнул Мальшет, – но работу мы успели закончить. Расшифровку можно провести с катера. Хорошая это штука – аэрологическая съёмка. Собраны очень ценные данные… Ты говоришь, что Турышев будет завтра? – обратился он ко мне. – Мне нужно его видеть…

Я кивнул головой. Я был счастлив. И всё же… Как зубная боль, тревожила меня мысль, что Мальшет забыл нас. Лизу он явно принимал за мальчишку, а ведь светила луна. Меня ещё помнил – назвал же он меня Янькой, как тогда, а Лизу совсем забыл. Я знал, что сестре сейчас очень горько. Для неё было бы унизительным, если бы я стал напоминать ему о ней. Вот почему я не разъяснил Мальшету его ошибку.

– Да ты не расстраивайся, – успокаивал Филипп лётчика, – составят завтра акт: авария по вине материальной части. Верно, дефект был в моторе. И чего ты так растерялся, дружище? Наверное, можно было сохранить самолёт? Ну, как говорится, бог с ним. Хорошо, сами-то целы. Хоть с изрядным плюхом, но сели.

Лётчик несколько раз глубоко вздохнул всей грудью, наслаждаясь ощущением здоровья и жизни, и ничего не ответил. Замолчал и Филипп. Луна поднялась выше…

Как чётко проступили холмы на горизонте, ажурный шар на крыше метеостанции, серебряная дорожка на тёмном притихшем море, освещаемый буй на оконечности рифа. Вдали мигал новый маяк, обычно не видный отсюда, – хорошая сегодня была видимость.

– Так и знал, что сегодня будет неприятность, – нервно бросил на ходу Глеб, – с самого начала рейса был в напряжённом состоянии. А тут тебе ещё понадобился этот метеоролог…

– Как же знал? – переспросил Мальшет.

– Пьяным себя во сне видел.

– Ну, это уж, брат, чепуха!

– Иногда сбывается. Если отчислят, просто не переживу. У меня ведь это вторая авария.

– Не отчислят. Папаша твой всегда сумеет нажать где надо, – резко возразил Филипп. – Ты лучше сам поразмысли, отчего попадаешь во вторую аварию, и сделай соответствующие выводы.

– Выводы? Какие? – почти крикнул Глеб. – Я лётчик по призванию. Мне было десять лет, когда я уже видел себя за штурвалом самолёта. Мечтал стать Героем Советского Союза. Конечно, был глуп тогда, не в звании дело. Мне просто отчаянно не везёт. Разве моя вина, что мотор сдал?. Это с любым лётчиком может быть. А насчёт папаши ты, Филипп, напрасно. Ему позвонить ничего не стоит, он ради килограмма паюсной икры звонил, но ради меня он пальцем не шевельнёт. Да и я не приму от него помощи. Всему, чего я добьюсь в жизни, мне хотелось быть обязанным только самому себе. Но это неважно… – Он словно всхлипнул и продолжал с нарастающей горячностью: – Так всё произошло неожиданно. Я допустил левый крен и спокойно исправил его, насвистывая, как вдруг почувствовал запах горелой резины. Этот запах… Сколько времени преследовал он меня после той тяжёлой аварии, в какую я попал в позапрошлом году. Впрочем, это неважно… И сразу толчки самолёта стали реже. Ты заорал: мотор! И дальше я ничего не помню… как в тот раз. Очнулся уже на земле, когда целый и невредимый вышел из кабины. И всё же я посадил самолёт. Пусть с плюхом, но посадил. Это уже автоматизм действия. Ценнейшее качество лётчика, дающееся упорной тренировкой.

Ты думаешь, я испугался… Нет, я не трус! Страха за жизнь, как такового, я никогда не испытывал. Но вечная боязнь снизить средний балл группы – это когда учился, – боязнь плохого выполнения полёта, боязнь отчисления по лётному несоответствию. И мучительный страх аварии… О, не в смысле личного риска, ты пойми меня, а то, что я не сумею быть на высоте положения. С тех пор как я стал пилотом, ни минуты покоя. По ночам дурные сны. Снам стал придавать значение после той аварии. Тогда я тоже замертво вцепился в штурвал и потом ничего не помнил. Штурман мой сильно разбился, а я остался цел и невредим, как сейчас. Даже в этом мне не везёт.

– Личный фактор… так у вас, кажется, говорят, – задумчиво протянул Мальшет, – не можешь отказаться от лётного дела?

– Не могу, нет мне без него жизни. Тогда уж лучше уйти совсем…

Последние слова Глеб прошептал едва слышно. Шагая между лётчиком и сестрой, я с замиранием вслушивался в его слова. Я видел, что он весь дрожит от невероятного возбуждения, его буквально корчило. «Вот как можно любить своё призвание, ведь оно для него дороже жизни», – подумал я и тоже начал почему-то дрожать.

Лиза внимательно вглядывалась в лётчика, он вряд ли даже замечал, что мы идём рядом. Теперь он впал в угрюмую задумчивость.

– Слишком с тобой носились, Глеб, вот что я тебе скажу, – с досадой заговорил Филипп. Он был ниже своего товарища, но крепче и шире в плечах. – Ты избалован в семье, потому в жизни тебе неуютно. Мечты о славе – вот что разъедает твою душу. В детстве ты мечтал стать героем, ты и теперь хочешь этого, да чувствуешь – кишка тонка. Сейчас тебе больно, тяжело, горько – понимаю это. Да ведь не самолёта тебе жалко, а гордость уязвлена, мучит самолюбие. Скажу откровенно, не хотел бы я очутиться в твоей шкуре. Потому и не вышло из тебя хорошего лётчика, что заранее ты любовался собой: красивый, стройный, смелый, герой. Не дело ты любишь, которое тебе доверили, а себя в этом деле. Не сердись, Глеб, я человек прямой. Вот мы со школьной скамьи с тобой приятели; первый раз ты откровенно заговорил. Понимаю, что от перенесённого потрясения, а потом, может, неприятно вспоминать будет. Ну и я тебе честно в глаза высказал то, о чём давно, признаться, думаю.

– Все это совсем не так, – устало возразил Глеб, – ничего ты не понял. Кстати, в детстве никто со мной не носился, как ты говорил. Отец деспотичен и жесток. Он полностью подавил волю матери. Я один мальчишкой боролся с ним, как умел. Чем больше он третировал мать, тем сильнее я ненавидел его. И не боялся это высказывать. Не так… боялся. Панически боялся его, но всё же высказывал. Детство моё, Филипп, не из лёгких, поверь. Вдобавок я был хил и слаб. Не было, кажется, ни одной детской болезни, которой бы я не переболел. При матери хоть уход за мной был какой-то. А когда мать умерла и в дом вошла мачеха – через неделю после похорон, видно, наготове была у него, – тогда ещё хуже стало. Мачеха – красавица, крепкая, сильная, из рыбачек. Как и мать, она преклонялась перед ним. Ради него мужа бросила, сына, да и не поинтересовалась потом ни разу, жив ли тот сын. Из этих мест она откуда-то. Я и за мачеху не простил отцу. Назло отцу – или это было чисто нервным явлением – только я стал в его присутствии беспрерывно смеяться безо всякой на то причины. Как завижу отца, так смеюсь. Ни крики, ни оплеухи не помогали – я смеялся.

«Он у нас идиот», – решил отец.

Он презирал меня, как жалкого щенка. На вопрос одной знакомой, кем же я буду, когда вырасту, – вопрос-то ко мне был обращён – отец пренебрежительно бросил:

«Клоуном в каком-нибудь цирке».

«Что ж, это не плохо, если есть способности», – обрезала его знакомая.

«Нет, лётчиком!» – крикнул я, выдав в запальчивости свою мечту.

Отец жестоко осмеял меня. Поразительно, что он меня так ненавидит – всё же ведь я его сын. Дочь он любит… Сестра получила блестящее образование: её учили языкам, музыке, всему, что школа ещё даёт плохо. В двенадцать лет она свободно говорила на английском, немецком, французском языках, играла на рояле. А какой она математик! Её научили всему… кроме способности чувствовать. Впрочем, ты знаешь её лучше, чем меня.

Мне было одиннадцать лет всего, когда я впервые, без матери, один, пошёл в поликлинику на приём и спросил врача, как мне сделаться сильным и крепким. Врач, кажется, был здорово удивлён, но подробно растолковал мне, как надо закаляться. Ох, не лёгким это было для меня делом! Я был зябок – стал спать при открытой форточке, благо меня сунули в отдельную комнату. Боялся холодной воды, но, содрогаясь, чуть не плача, обливался по утрам ледяной водой. Выпросив у тебя лыжи (помнишь?), уходил за город, в лес. Твой отец наконец подарил мне лыжи – он многое тогда понимал. Я бы умер, но не попросил ничего у своего отца. Коньки подарила на именины мачеха. Она как-то привязалась ко мне постепенно, на свой манер… А летом… впрочем, всё это неважно, – вдруг оборвал он себя. И до самого дома больше ничего уже не говорил.

Лиза тоже молчала, словно и вправду была немой.

Когда мы подошли к дому, она проскользнула вперёд, быстро зажгла лампы в кухне и столовой и укрылась в своей спальне.

Пока Филипп и Глеб говорили по телефону, я успел затопить печи, затем помог им умыться, достал свежее полотенце и ринулся ставить самовар.

Когда я снова вошёл в столовую, Глеб сидел, откинувшись на диване, и жадно курил, а Мальшет ходил по комнате, присматриваясь и размышляя. Что-то удивило его в нашей обстановке – то ли обилие книг, то ли их выбор. Он сразу выловил свою лоцию, свалив при этом на пол томик Маршака – переводы сонетов Шекспира. Потом он залюбовался бригантиной с её пышными парусами.

– Мастерская работа! Кто это делал?

– Иван Владимирович. Это он нам на новоселье подарил. Мы и настоящую лодку делаем. Весной спустим на воду.

– А… что же, ты здесь наблюдателем работаешь?

– Нет, сторожем – печи топлю, убираю во дворе и здесь.

Мальшет добродушно усмехнулся.

– Гм! В школу ходишь?

– Ну конечно. В десятый класс.

С характерной для него живостью Филипп уселся верхом на стул и, облокотившись о спинку, с любопытством разглядывал меня. Дерзкие зеленоватые глаза его смеялись, но крупный, чётко очерченный рот хранил серьёзность.

– Кем же ты будешь, когда вырастешь? – с интересом осведомился он.

Я охотно простил ему его дерзость – мне было лестно, что моя особа вызывает у него интерес.

– Трудно сейчас решить задачу, кем я буду, пока только могу сказать, чего я хочу в жизни.

– Ого! И ты это твёрдо знаешь?

– Ну да!

– Продолжай, очень интересно!

– Я хочу, чтоб человек научился управлять уровнем Каспия.

Мальшет от удивления даже свистнул. Я видел, что он искренне поражён, встретив во мне своего единомышленника. Этот изумительный человек, пожелавший перегородить море дамбой, даже не подозревал, чем явилась для меня и моей сестры встреча с ним. Что его же идеи, семена, которые он так небрежно разбрасывал повсюду, где проходил, теперь проросли и начали давать плоды. С замиранием сердца я спросил его:

– А вы не можете мне сказать, когда начнётся строительство дамбы через море? Мы с Лизой хотим поехать работать на эту стройку.

– Чудеса в решете, – протянул Мальшет. – Я и не подозревал, что мой проект так известен в массах. А кто это Лиза?

– Лиза – моя сестра. Неужели вы её забыли? Мальшет ничего не ответил, не знаю, расслышал ли он мои слова. Довольно неловко поднявшись со стула, он смотрел на Лизу, стоявшую в дверях. Мальшет был чем-то поражён. И Глеб тоже – он моментально вскочил с дивана и сконфуженно одёргивал китель.

Но что произошло с сестрой? Сроду в жизни я не воображал, что Лиза может быть такой красивой. Она даже стала как будто выше ростом – или это оттого, что так гордо и спокойно смотрела сейчас на Мальшета. Только его одного она, по-моему, и видела. Сестра надела бальное платье, присланное артисткой Оленевой, и светлые туфельки на высоких каблучках. Тёмные блестящие волосы зачесала как-то совсем по-иному (обычно она ведь носила косы), я даже не подозревал, что она умеет делать такие причёски. Щёки её горели румянцем, светло-серые глаза сияли радостью и торжеством.

У меня вдруг сжалось сердце. Мне было тогда всего шестнадцать лет, но я уже знал теневые стороны жизни – мне приходилось не раз быть свидетелем некоторых циничных разговоров ловцов о женщинах. Не все ведь были такие, как наш Фома. Я испугался, что неуместный наряд сестры и то, что она так откровенно радовалась встрече, будут плохо истолкованы. Они не могли знать, как знал я, что, несмотря на свои восемнадцать лет, моя старшая сестра была ещё совсем ребёнком, чистым и наивным. Одно чувство пьянило нас обоих в тот незабываемый вечер: наконец-то началось чудесное! В дом опять вошёл Мальшет и с ним яркий огромный мир, полный обещаний, зова, надежд. Возможно, что у сестры это чувство осложнялось чисто девичьей обидой на его забывчивость и невнимательность и упрямым желанием доказать, что она стала взрослой и красивой. Ведь не могла Лиза не знать, что она красива.

Всё же эксперимент был опасен. Она просто могла показаться смешной в этом бальном серебристом платье в заурядной домашней обстановке осенних будней. Вот почему я испугался за неё. Но опыт удался. Лиза была слишком прекрасной, чтоб показаться смешной. Не смех она вызывала, а восторг. С этой минуты для Филиппа и Глеба началось то чудесное, что к нам с Лизой пришло с вынужденной посадкой – вторым появлением Филиппа Мальшета. В театральном появлении Лизы притаилась по-детски горячая просьба о душевном, настоящем, ярком. И она была услышана.

– Где же были мои глаза? – жалобно вскричал Мальшет.

– Разрешите представиться… – торжественно начал лётчик, – Глеб Павлович Львов.