Текст книги "Обряд"

И тут все выключается. Утихает, тонет, сдувается, гаснет лампочка за лампочкой, как парк аттракционов, из которого ушли все люди. Или нет, люди и свет все еще здесь, это происходит только у Насти в голове, эта глухая влажная темнота, которую разрывает один только звук. Клавиши, потом нарастающий дребезжащий шум и голос.

Руки на ее предплечьях, они мешают ей провалиться вниз. Она выкручивается, высвобождается, зрение возвращается к ней, как в туннеле, кругом тьма, и только вдалеке картинка: двое мужчин по разные стороны бара, один пониже, блондин, второй высокий, и у него вместо лица что-то похожее на воронку воды, утекающей из раковины.

– Подержи мою сумку, пожалуйста, – произносит Настя спокойным, уверенным голосом, перевешивая ее на Катино плечо.

– Ты куда?

– Сейчас вернусь.

Она идет как по канату на эти звуки, на песню, на голос. Ключ уже зажат у нее между пальцев.

– Я же своей рукою… – раздается из колонок над головой.

Она подходит, останавливается, трогает его за плечо. Он оборачивается, и она бьет его в этот водоворот, который у него вместо лица.

– Сердце твое прикрою… – продолжает играть песня.

Еще и еще раз. С каждым ударом черты становятся яснее.

– Сердце твое двулико…

Наконец кто-то ее оттаскивает, пальцы с ключом разжимаются.

– Сверху оно обито мягкой травой… А снизу каменное-каменное дно.

* * *

Она приходит в себя от звука их голосов.

– В смысле… это шок.

– У кого, у нее?

– Да нет, у меня! Я даже не поняла, что произошло. Мы были во втором зале, возле туалета. Она просто вдруг сказала: «Подержи мою сумку» – и пошла. – Катя то ли икает, то ли проглатывает одинокую нервную смешинку. – Как будто переключило.

– У нее с нервами последнее время все хуже и хуже.

– Да уж, тонкое наблюдение. Ладно, пойду чайник поставлю, что ли.

Настя притворяется спящей, пока Катя не выходит из комнаты, тихо затворив за собой дверь. Она дома, у себя, подушка под ее головой – знакомая, родная подушка, не успевшая еще нагреться, значит, она тут недавно. Дорогу домой она не помнит, в голове только пара цветных вспышек. Что-то произошло, что-то плохое, но на месте этих событий даже не чернота – их просто нет. Сначала она была в баре, там был он, тот самый, а потом… сейчас она здесь. Она разрешает себе не открывать глаза, решает пойти по самому легкому пути – просто притвориться спящей, пока откуда-то из глубины ее недоступного, как абонент сотовой сети, мозга не прорывается слабый сигнал.

– Коты мои! – Она поднимается на кровати. – Сколько времени?

– Ты не спишь? – звучит из полумрака голос Артура.

– Нет. Мне надо котов кормить.

Она свешивает ноги с кровати, понимая, что кто-то переодел ее из тесного платья в ночнушку.

– Настя, какие коты, ты бредишь? Спать ложись, не умрут до завтра.

Он кладет руки ей на плечи и пытается положить обратно в кровать. Ее тело тут же деревенеет, и он отпускает ее, будто прикоснулся к раскаленной плите.

– Мне надо их покормить. Они голодные, – чеканит она.

Артур молчит. Он очень редко молчит, и это напрягает ее хуже всяких обвинений. Она поворачивается к нему. Его лицо, обычно такое родное и теплое, в свете уличного фонаря, пробивающегося через занавеску, выглядит отстраненным и чужим.

– Что я сделала?

– Не помнишь?

– Нет.

– Как – нет? Ты же в сознании была. Сама такси вызвала, сама переоделась…

Она закрывает глаза. Перемигивающиеся красные и синие огоньки гирлянды в витрине бара, две девицы в коротких латексных платьях медсестер, разноцветные стопки, Катино красное пальто… ее снова передергивает, когда она видит лицо в толпе.

– Зачем, Настя? Почему? Ты напала на человека.

– Я не знаю.

– Кто он такой? Что он тебе сделал?

На это Настя ответить может и отвечает, на этот раз честно.

– Он ничего мне не сделал.

– Тогда зачем?

– Я правда ничего не помню. Шоты, наверное, белочку словила.

– Ты выпила один.

– Ты не веришь мне?

– Ты бы знала, каких трудов мне стоило все разрулить. – По его лицу видно, что он хочет сорваться на крик, но вместо этого переходит на шепот, отчего ей делается еще страшнее. – Чего стоило отмазаться от ментов, которых вызвали какие-то бдительные граждане, чего стоило убедить этого чувака, уже, видимо, бывшего парня твоей лучшей подруги, не писать заявление…

– Господи. – Настя роняет лицо в ладони. – Прости меня, Артур.

– Да не в прощении дело! Я больше так не могу. Я же вижу, я знаю, что ты врешь. Потому что если не врешь, то ты – больная и опасная для общества, и я не обниматься тут с тобой должен, а к врачу отвести. А то вдруг я – следующий, и нападешь ты не с ключом, а с ножом? Или, как вон недавно, с утюгом выскочишь? Ты это понимаешь?

– Да.

– Понимаешь – хорошо. Потому что если не понимаешь, то я просто дождусь утра и отвезу тебя к врачу, Настя.

– Прости меня.

– Ты должна мне все рассказать. Что ты прячешь? Что тебя гложет? Или говори мне сейчас, или я… пойду.

Она встает с кровати. Потом снова садится.

– Он… напомнил мне одного человека.

– Какого?

– Ты не знаешь.

– Так расскажи мне.

Настя сглатывает и обнимает свои колени.

– Мы с ним были знакомы, когда мне было четырнадцать.

– Он тебя обидел?

– Нет.

– Тогда почему ты на него набросилась?

– Я не знаю.

– Опять секреты.

– Нет, никаких секретов.

Она и правда не знает. Но только Артур не поверит ей сейчас, это уже понятно.

– То есть ты встретила в баре старого знакомого и… напала на него?

– Нет, все не так. Он приходил раньше. Три дня назад.

– Сюда?

– Ждал у подъезда.

– Когда кошек ходила ночью кормить?

– Да.

– Опять твои чертовы кошки. И что сказал?

– Я не знаю – я убежала, когда увидела его.

– Может, это не он?

– Это он.

– Того тоже звали Сергей?

– Нет, по-другому.

– Так может, все-таки не он?

– Он! Я знаю – он. Он зачем-то нарочно сменил имя, и отстриг волосы, и втерся Кате в доверие. Это все, чтобы меня достать.

– И ты все это поняла и напала на него? – Артур поднимает бровь. – Ты понимаешь, как это звучит?

– Да, – выдыхает она.

– М-м. – Артур ходит по комнате, потом садится рядом с ней. – А зачем он тебя преследует?

– Я не знаю. Правда. – Но на самом деле она знает абсолютно точно.

Артур долго смотрит на нее, сдвинув брови.

– Настя, тебе надо… выспаться как следует. Мы завтра обсудим, что делать дальше. Но у этого будут последствия.

– Что делать? – Она съеживается в комок.

– Завтра. Завтра все обсудим.

– Ты останешься?

– Да, только чаю пойду попить с Катей, пока ее такси едет.

– Я имею в виду, ты останешься… со мной?

– Тебе надо поспать. Не ходи никуда завтра. Я тоже не пойду. Побуду с тобой.

Он склоняет голову набок и долго смотрит на нее, так что Настя начинает волноваться, что с ней, с ее лицом, что-то не так. Наконец он тянется к ней и стаскивает с ее головы кошачьи уши.

– Женщина-кошка!

– Артур, мне надо их покормить, правда. Голодные же котята. Я быстро. Ты выйдешь со мной?

Он нехотя кивает. Настя выходит в коридор и накидывает пальто.

– О… – произносит появившаяся в дверях кухни Катя, но Артур успевает приложить палец к губам. – У меня как раз такси приехало, проводите?

– Проводим. Настя заодно идет котов кормить.

– Прости меня, пожалуйста, – произносит Настя, глядя на носки бабушкиных сапог, в которые обуты ее босые ноги.

– Да ладно, Настюх, ну белочку словила, бывает. – Катя обнимает ее за плечи, и они прямо так, в обнимку, выходят за дверь квартиры. – Конечно, с Сергеем мне вряд ли теперь что-то светит, но, честно говоря, я и не рассчитывала ни на что, слишком уж он был хорош. Теперь со шрамом на лице, хотя бы будет у него недостаток.

Пока они ждут не спеша кряхтящий лифт, Катя смотрит на Настю с озорным огоньком во взгляде. Но Настины глаза остаются мертвыми.

* * *

Под фонарем тормозит желтое такси. Мороз сменился оттепелью, и все вокруг переливается от множества крошечных капель. Где-то невдалеке Настя чуть слышно подзывает котов и раскладывает еду из банок в разноцветные пластмассовые миски, стараясь не порезать пальцы об острые края.

Катя берется за ручку пассажирской двери, затем поворачивается и смотрит на Артура.

– Что скажешь?

– Я думаю, она готова, – мягко произносит он, поймав ее взгляд.

– Нет, нужно еще немного подождать.

Третья глава

Мишаня

Мама пьет на кухне, сидя на своем обычном месте в углу под телевизором так, как будто делала это всегда и удивляться тут может только дурак. Над столом покачивается лампочка. Круг света скользит с полупустой бутылки на тарелочку с черным хлебом и дальше, по ее худым белым рукам, лежащим ладонями вниз, как будто она играет с кем-то невидимым напротив в карты. Но там никого нет, только через стекло шкафчика с посудой смотрит на нее Петькин портрет, фотография из выпускного альбома в одиннадцатом классе, а перед ним стопка и сухарь. По приемнику вместо привычного православного радио играет унылый шансон. Мать подпевает, но без слов, будто подвывает тихонько, уставившись прямо перед собой.

– Мам, все нормально? – спрашивает Мишаня, осторожно приоткрывая обычно распахнутую, а сегодня закрытую стеклянную дверь. Спрашивает и сразу думает, какой же он дебил, разве ж может быть вообще когда-нибудь снова нормально.

– Грустненько что-то мне, Миша, – отвечает мать, даже не обернувшись.

– Может, это, пойдем телек посмотрим, я чаю сделаю, как ты любишь, со смородиновым листом?

– Откуда же у тебя смородиновый лист-то в ноябре? Ты фокусник, что ли?

– Найду.

– Еще один герой-добытчик. – У нее вырывается невеселый смешок. – Не хочу, прости, Миш. Одна хочу побыть.

Он понимает, что мать просит его уйти, но как завороженный смотрит на этот плывущий с потолка свет лампочки и его лучистое дробящееся отражение на ободке стакана с водкой.

– Мам, как тебе помочь? – наконец решается произнести он.

Она поворачивается и смотрит на него очень внимательно, как будто видит в первый раз. Взгляд ее подернут розовой пеленой, как у деда.

– Да никак мне не помочь.

– Ну должно ж быть…

– Почему ты мне не сказал, что вы в лес собрались? – перебивает она, все еще не отрывая от него своих пустых, выпуклых, как у животного, глаз.

– Так ты ж на работе была.

– А позвонить?

– Ну Петька же взрослый.

– Петька – взрослый? – Она фыркает. – Зачем вы вообще пошли? Чья идея была?

– Его.

Мишаня говорит правду, но щеки у него все равно пылают.

– И чего вы хотели найти там, в заповедном лесу? Там нельзя охотиться.

– Петька сказал, дед ходил – значит, можно. И вообще я сам тоже хотел пойти. – Почему-то Мишаня не может допустить, чтоб она сердилась на брата, и непременно хочет теперь его оправдать.

– Зачем?

– Хотел стрелять научиться из ружья. И вообще… быть смелым.

– И что, научился?

Мишаня переминается с ноги на ногу, теперь ему хочется уйти. Мать вдруг тянет к нему свою тонкую белую руку, он отшатывается от нее инстинктивно, как от расплескивающегося кипятка. Что это она вздумала?

– Ты чего?

– Ничего.

– Что такой дерганый?

– Не знаю. Извини.

Она вздыхает.

– Крест-то где? Носишь? Или снял?

Мишаня выуживает из-под старой Петькиной толстовки засаленную кожаную веревочку и демонстрирует ей.

– Он-то без креста умер, знаешь, – вместо одобрения или похвалы произносит она, заглядывая на дно стакана.

Мишаня вдруг вспоминает про цепочку, зажатую у Петьки в руке там, на поляне, у большого плоского валуна. Уже открывает было рот, чтобы сказать матери, что крест был, но потом не решается. Не хочет он ее волновать лишний раз, она ведь дотошная, побежит проверять, спрашивать, к людям приставать.

– Я его только об одном просила – крест носить, никогда не снимать, потому что… да какая разница почему. Вы ведь ни во что не верите, ни один, ни другой.

– Да нет, верю я, мам, ты чего.

Он хочет сказать ей что-то еще, чтобы убедить окончательно, чтобы ей стало лучше. Но ему ничего не приходит в голову, не читать же ей здесь «Отче наш».

Она роняет руки на стол, смотрит на часы, встает и убирает бутылку в холодильник. И это движение ее такое будничное, обыденное, что Мишане становится страшно, что теперь он будет видеть это всегда – ее белая рука, и бутылка, и причмок резинки на двери холодильника. Она проходит мимо него, задевая рукавом халата, но не останавливаясь, дальше по коридору слышатся шаги, потом вдох и выдох двери в ее комнату.

Лампа все еще раскачивается над столом, пятно света скользит по цветной клеенке. Мишаня делает себе чай, доедает нарезанные на блюдце черные сухари, забирается на подоконник и смотрит в темноту двора. Потом взгляд его падает на бумажки, порванные пополам, которые торчат из мусорного ведра. Он спрыгивает с подоконника, достает их, стряхивает дедовы окурки и читает. Заявление на получение потребительского кредита. На обратной стороне все испещрено столбиками сложения, потом вычитания. На следующем листке смета за похороны с обведенной черной пастой суммой итога. Неужели так дорого стоит умереть?

– Мам. – Он заглядывает в темноту ее наглухо занавешенной маленькой комнаты. – Ты спишь?

– Чего тебе? – отзывается она сдавленно.

– Я тут подумал, а ведь машина-то осталась, «лансер» его. Можно же продать. Она совсем новая.

– Думать даже не хочу про эту машину, не то что продавать.

– Почему?

– Откуда, думаешь, он ее взял?

– Откуда?

– От верблюда. – Он слышит, как она сглатывает. – Украл он ее. Украл и поплатился. Кого я вырастила? Двух…

Мишаня закрывает дверь прежде, чем раздается первый всхлип. Ну хоть наконец она плакать начала, думает он, срывая с вешалки куртку. Только вот о чем она плачет?

* * *

– Без вариантов. – Васька Финн разводит руками. – Сам думал об этом, но это прям вот… нет, короче. Сорян.

– А если попросить батю твоего, он же механик? – произносит Саня, тут же сплевывая на морозную землю очистки от семечек.

– И че, что механик? Тебе ж не масло поменять? Говорю же, Петька ездил в город, ему там поставили секретку и сигналку. Это ж «лансер», самая угоняемая тачка в стране. Он даже мне не сказал, че ему там намутили.

– И это вообще никак не открыть? – спрашивает Мишаня, переминаясь с ноги на ногу от холода – он так и выскочил в домашних тапках.

Васька цокает языком.

– Ну откроешь ты. Допустим, вскрыть его довольно просто. Но дальше-то че? Не поедет он. Без ключа никак не поедет. У него там брелок был особенный. Без этой хреновины проедет он два метра и заглохнет, а может, еще и электроника вся полетит.

– А если его обратно к тем ребятам, которые ставили, отвезти? Объяснить, что случилось? – продолжает давить Мишаня. Отступать ему некуда.

– Ну так а как ты отвезешь? Это только если на эвакуаторе. Документы на тачку нашлись?

– Нет, мать не нашла.

– А ключ второй? Может, был где?

– Не-а, ничего не было у него в вещах. Да вы ж знаете, он и не жил с нами, от армии косил же.

Васька снова цокает.

– Ну без документов не возьмет мужик точно.

– Прям точно? Мужик святой, что ли? – Саня снова сплевывает шелуху.

– Ну как. Он, конечно, возьмет, если батя спросит, но это же надо доплатить.

– А сколько стоит?

– Ну сам эвакуатор тысяч пять и там остальное как договоришься.

Мишанино сердце сползает вниз. У него нет пяти тысяч, не говоря уже о том, что там нужно будет договориться и доплатить сверху. У него есть триста семьдесят рублей. Может, у деда с пенсии еще пара тысяч осталась. Но этого точно не хватит.

– Если бабки нужны – есть заработок, – будто читает его мысли Саня. – Мы с Васьком хотим на выходных пойти зверя ловить. Слава Белоглазов, слышал, объявил награду, десять кусков за голову.

– Или за шкуру. – Васька ржет, оскалив реденькие зубы.

Мишаня снова переминается с ноги на ногу, вспоминая тот звук, который разнесся по лесу после выстрелов. То ли плач, то ли скрип разверзающейся земли.

– Так, а если будет ключ?

– Если ключ – то доедем до бати моего и там уже будем решать. Можно ведь и без документов – на запчасти там по дружбе договоримся. Лишь бы ключ был.

– А вы не можете по дружбе вскрыть просто и, даже если не поедет, разобрать, и все?

– Ну ты тупой, что ли? Мих, это ведь угон тогда.

– А так – не угон?

– Батя говорит, если ключ и свидетельство о смерти владельца – не угон.

Мишаня только вздыхает – придется все-таки сделать то, чего он так не хочет. А если совсем честно сказать, боится. Но делать ему нечего, выхода у него другого нет.

* * *

Самое сложное – вывезти велик из квартиры так, чтобы не заметил дед. Он, конечно, хромой и бухой большую часть времени, но будто сквозь стены видит. Вот и сейчас орет через дверь:

– Миха, ты? Че там тащишь? Из дома вещи прешь? Наркоман!

Мишаня удивляется, почему дед такой нормальный, когда выпьет, а когда трезвый – вечно орет и думает, что его обворовать хотят. Вроде водка – это плохо, а дед от нее будто трезвеет.

– Уборку делаю я. Все нормально, дед. Лежи, отдыхай.

– Какую такую уборку? Ружье мое где?

– У тебя другое есть, дед.

– Не твое дело, что у меня есть. А в школу не пора тебе?

Он приоткрывает костылем дверь ровно в ту секунду, когда Мишане удается выкатить наконец велик за дверь квартиры.

– А у меня каникулы, – врет Мишаня, глядя прямо в прозрачно-розовые дедовы глаза.

Дед все знает. На полном серьезе, он знает не просто, что Мишаня вытащил с балкона велик, но и то, куда он на нем собирается ехать и зачем. Знает и молчит, только хмыкает и с шумом захлопывает дверь.

– Осторожно там.

План у Мишани такой: вместо двойной физры первым уроком сгонять туда, к плоскому валуну на поляне, где так и стоит Петькин «лансер», и поискать там ключ. Если повезет, он уложится за это время – почти два часа, и никто даже не заметит его прогула, нужно будет только велик на место вернуть как-нибудь, чтоб не спалили, что он его доставал. А если не повезет… это «не» включает в себя тонкую корочку льда на ухабистой дороге, густую непроглядную чащу, в которую совсем не хочется возвращаться, и, в конце концов, того самого зверя, который Петьку задрал. За которого награду дают. Поэтому думать об этом просто нельзя.

Против зверя Мишане предъявить нечего. Ружье дедовское сгинуло в лесу, его так никто и не нашел, как и место, где Мишаня видел кровь на земле. Только он один знал, как дойти туда – по зарубкам на стволах, которые он оставил в тот день, как будто предчувствовал, что ему придется искать путь обратно. Но на самом деле ничего он не предчувствовал, просто было страшно и скучно и в кармане был нож. Не было никакого второго смысла, никакого предзнаменования. Только дурацкие злые случайности, одна за другой.

С собой у Мишани старый мобильник, денег на нем нет, но вроде как в службу спасения можно позвонить и так, бесплатно. Кроме этого, дедов перочинный нож и копия паспорта. Паспорт он сам не понимает, для чего берет. Точнее сказать, он понимает, но облекать эту мысль в слова никак не хочет, поэтому просто складывает его вчетверо и засовывает себе в носок, ведь на Петьке обувь зверь не тронул, значит, и на нем не тронет, наверное. Он садится на велосипед и выкатывается из двора, стараясь объезжать подернутые тонким искристым льдом глубокие лужи. Зима в этом году поздняя и теплая, снег так и не выпал.

По главной улице ехать нельзя – вдруг кто увидит его и доложит матери, что он не в школе, – поэтому он сворачивает в переулок позади рядка магазинов. Все, что осталось в поселке: один водочный, один продуктовый, ларек «Союзпечати» и лавка белорусских лифчиков и сапог. На переезде, по старой бесполезной привычке посмотрев по очереди в обе стороны, он перепрыгивает на велике через рельсы. Бояться тут нечего – поезда не ходят шесть лет, с тех самых пор, когда железнодорожное сообщение с городом принято было прекратить как экономически невыгодное в связи с банкротством завода. Он решает срезать и залетает на перрон, проезжает мимо заржавевшей металлической таблички с названием поселка, которое кто-то зачеркнул и написал сверху красным баллончиком «Преисподняя». Это слово тут часто звучит из-за гигантского карьера, который остался после завода, а еще из-за того, что никто и никогда не приезжает больше в их края по своей воле – сюда только за грехи можно попасть, не иначе.

Мишаня выезжает на дорогу к заброшенному заводу, ту самую, по которой неделю назад они гнали с братом на «лансере». Тогда, ему вспоминается, было почти еще лето, а сейчас – черная тьма ноября, которую не пробить до конца даже серому солнцу, сквозящему сквозь хрустящие, напитанные ледяным дождем облака.

На улице ноль, но Мишаня крутит педали так, что загривок у него тут же покрывается каплями пота, которые стекают вниз по спине, противно и щекотно, и стынут, посылая по телу морозящие разряды. Но это все ерунда, думает он, главное – найти дорогу, тот поворот туда, где густой зеленый мох, и камень, и деревья стоят расступившись, как нимб вокруг головы одного из маминых любимых святых, которых она вырезает из газет и лепит к стеклу серванта у себя в комнате.

Он проезжает поворот дважды, потом наконец замечает проблеск металла в просвете между черных стволов – Петькин «лансер».

Прошла всего-то неделя, а он как будто врос уже в эту поляну, сам стал как камень: сверху его присыпало бурыми еловыми иголками, мох подобрался вплотную к резине покрышек, черные следы множества колес, которые перепахали здесь все в первые дни после случившегося, затянулись, как царапины.

Мишаня спешивается сразу за поворотом и кидает велик на землю, за деревья, чтоб с дороги было не видно. Он приземляется неслышно, так что Мишаня оборачивается и смотрит, не проглотил ли и его мох. Но он просто лежит на земле; заднее колесо, сверкая лучистым диском, медленно прокручивается, будто гипнотизируя Мишаню: уезжай, уезжай, уезжай.

Если бы не вспыхивали у Мишани перед глазами нежданные и непрошеные картинки той ночи, то и не было бы в этом камне и этом тяжелом хлюпающем мхе ничего страшного. Он бы просто сказал себе, что ищет Петькин ключ, что его опять отправили делать самую тупую и скучную работу, чтобы заслужить шанс тусоваться потом со старшими, с классными. Но вспышки мерцают. Как будто он идет по длинному коридору, как в больнице, когда деду ногу ампутировали, и кто-то балуется со светом, щелкает выключателем на каждый его шаг. Раз – сейчас восемь утра, третье ноября, он в лесу, у дороги, ищет ключ от машины, потерянный его недотепой братом. Два – он в машине у Егеря, и фары дрожащим языком слизывают черноту, пока не натыкаются на два сапога. Мишаня сжимает в руке свой перочинный нож. А потом, он и сам не знает почему, выпускает его из пальцев и тянется к горловине куртки. Засунув пальцы под воротник, он выуживает оловянный крест.

* * *

Мишаня проводит пальцем по тонкой серой царапине, которую оставил на черной коре костлявой ели кончик его ножа. На секунду ему даже страшно от собственной дерзости, будто это он, Мишаня, сам первый начал все это, поссорился с этим заповедным лесом, а поплатился брат.

Но это глупости, суеверия, думает он шаг за шагом, внимательно глядя под ноги, удаляясь от дороги все дальше и дальше. Лес – это просто деревья, у него нет души и воли, а если и есть, то точно нет в нем зла. Зло есть в людях. А еще есть трусость, сковывающая ноги, закупоривающая уши, сбивающая с пути, не дающая подняться и идти, бежать на помощь брату, которого на части рвут. Только от кого было Петьку спасать? Что он слышал и видел тогда? Мишаня останавливается и смотрит по сторонам, крутит головой, пока от леса не остается ничего, кроме черно-зеленой ряби. Но сколько ни крутит, никак не может отделаться от чувства, что, только он повернет голову, за плечом кто-то окажется. Кто? Деревья куполом смыкаются у него над головой, едва пропуская свет. Где-то вдалеке вскрикивает и замирает птица.

Он продолжает идти, поднимает с земли палку, обрывает сучки и ковыряет мох тут и там в надежде, что ключ найдется до того, как закончатся царапины на стволах. Подморозило, мох хрустит под ногами, как стекло, будто, стоит только наступить неосторожно, провалишься вниз на огромную глубину, на самое каменное дно земли.

Зарубки кончаются ровно в тот момент, когда он слышит сбоку от себя шорох. Все как в прошлый раз повторяется, правда, теперь он один. Осторожно Мишаня поворачивает голову на звук, но там, куда он смотрит, ничего нет, только ветки колышутся. Но стоит ему глянуть на них, и они резко замирают. Все кругом замирает и глохнет, как тогда. Будто лес, как человек, проснувшийся среди ночи от скрипа половицы, понял, что в доме есть кто-то непрошеный. Это он, Мишаня, сейчас пришел в чужой дом.

Он опускается на промерзшую землю, прислонившись спиной к стволу. Вспоминает. Не головой, а телом. Теперь по-настоящему вспоминает, а до этого только отгонял эти вспышки, как мух, которые летят на жаре в глаза. А сейчас вызывает их, как духов. Вот шорох, Петькино прикосновение, глаз, большой и коричневый, будто полный слез, виднеющийся среди веток. В черном блестящем зрачке вверх ногами отражается Петька и его ружье. Выстрел.

Туда, между двумя растущими из одного корня соснами, как в ворота, шагнул тогда Петька. Мишаня следует за ним, за его тенью. Сломанные под острыми углами сухие ветки, сбитая шапка огромного дырявого мухомора. Петька шел здесь или кто-то другой, но это единственные следы, которые ему попадаются. Еще несколько шагов, и земля начинает гнуться вниз, кренясь в овраг.

В этот момент Мишаня чувствует запах. Он несильный, но в кристальном воздухе все ощущается острее, и после первого же вдоха Мишаню прошибает пот, а по гортани прокатывается долгий спазм. Он идет теперь на этот запах, как большеносый охотничий пес, пригнувшись немного к земле, чтобы не пропустить. Но его не пропустишь, он прямо перед ним. В первый момент Мишане кажется, что он смотрит на камень, большой и продолговатый, коричневый, но потом он замечает торчащие из камня рога.

Мишаня обходит тушу оленя с другой стороны, прикрывая рот рукавом от стоящей над ним густой, как кисель, вони, то и дело заходясь кашлем. Он старается не заглядывать в выпуклый мертвый глаз, в котором вверх тормашками отражается его лицо в красной шапке с завязками. Он смотрит вместо этого на темное месиво у оленя в боку, где вздыбленная шерсть будто намазана черным блестящим гудроном.

* * *

И как же воронье не выклевало этот глаз, думает Мишаня, застыв как вкопанный посреди оврага. Отчего-то ему не хочется поворачиваться к оленю спиной – откуда ему знать, что тот не вскочит вдруг и не пойдет на него, подцепив за куртку на свои огромные, ветвистые, как карельские березы, рога? Но олень лежит не шелохнувшись, такой же застывший, как все кругом, даже замершие в безветрии верхушки деревьев.

Мишаня делает шаг назад и натыкается на что-то, больно ударяется лодыжкой, в последний момент ловит уже почти соскользнувшее с губ грубое слово. Он вспоминает про Богородицу и ее плащ и проглатывает ругательство, такое же гадкое, как запах, идущий от дыры у оленя в боку. Он оборачивается – пень, свеженький, края острые, щепки нимбом по кругу лежат. И кому это понадобилось тут деревья рубить, это же заповедный лес… тут его глаз натыкается на что-то, чего здесь быть не должно. Присыпанный стружкой, как засахаренная конфета, Петькин брелок, прямо у него под ногой. Мишаня нагибается и поднимает его с земли, сдувает опилки. Озирается по сторонам, поверить не может в то, что нашел его вот так, как будто кто-то, заслышав его шаги, взял и принес его сюда, на пенек, специально для него, чтоб он дальше ничего здесь не искал.

Он чешет голову под красной шапкой, потом садится на этот самый пень и думает: что-то тут не сходится. Если Петьку задрал зверь, почему он не тронул этого оленя, а просто оставил тут гнить? Значит, хищников, таких больших, которые способны человека убить, в этом лесу и правда не водится. И зачем тогда Егерь врал? Зачем потом показания свои изменил?

Думать ему трудно. В лесу холодно и воняет страшно мертвечиной, да еще и глаз этот будто смотрит за ним. Пора домой, к машине. Возвратиться героем. Или нет? Или не нужно рассказывать никому, и особенно матери, о том, что он возвращался сюда? Просто положит ключ в карман Петькиной кофты, а потом обнаружит его там случайно – будто бы это запасной нашелся. Он уже видит лицо матери, когда скажет ей, сколько денег Васькин отец даст им за машину. Он готов уже идти, но только что-то держит его в этом овраге, не отпускает.

Мишаня смотрит по сторонам – ничего такого, мох, валуны, пирамидки из камней на верхушках. Подождите. Кто построил тут эти пирамидки? Он глядит в просвет на идущую по дну оврага заросшую колею. Тут в войну страшные бои были – с финской границы стрелковые отряды шли по старым дорогам. Граница и сейчас рядом проходит, только перехода через нее нет. Но откуда эти пирамидки? Туристы какие-то пометили тропу, рассуждает Мишаня сам с собой. Да он здесь отродясь не видал никаких походников, если только не считать того, как в школе они с классом с палатками на озеро северное сияние смотреть ходили. Что ж еще может быть? Вдруг он вспоминает рассказы деда, по пьяни любящего пугать его до мурашек своими историями про людей, которые жили здесь до нас, а потом то ли ушли под камни, то ли обратились в них. Да ну, ерунда, тут и думать нечего, в школу пора, хоть на последние литературу с русским языком, говорит себе он. Вот только сначала он пройдет по дороге еще чуток, посмотрит, что там, за оврагом. Пять минут, и назад.

Он делает по тропе шагов двадцать, когда видит невдалеке еще одну пирамидку из камней, а затем еще. Это как игра, будто снова кто-то специально их здесь расставил, часть на виду, часть спрятана за деревьями. Вот уже и овраг позади, и лес начал редеть, а колея идет вверх. Вдруг, быстрее, чем Мишаня успевает заметить, деревья заканчиваются, а земля обрывается, как будто кто-то взял и откусил кусок. На дне ущелья бьется искорка реки, вокруг черный лес, похожий на паука, затаившегося в ожидании любопытной мухи. На другой стороне лощины деревьев уже почти нет, только буро-розовый, похожий на накипь мох и огромный камень на двух подпорках, смотрящий вниз с обрыва, как дозорный или самоубийца. Сайды, так называл эти странные валуны его отец.

Мишаня замечает еще одну пирамидку, когда уже поворачивает на дорогу назад. Она стоит поодаль, будто бы указывая вход на тропинку, которая петляет вниз, к похожей на выставленную вперед ладонь площадке на скале. Он спускается, стараясь не смотреть вниз, и оказывается у входа в пещеру. То, что в местных скалах есть расщелины, а еще оставшиеся с войны укрепления стрелков, он знает давно, тут его не удивишь. Но откуда тропа? Кто ходит сюда через заповедный лес? Он делает шаг под каменный навес, тут же ощущая в костях ледяной холод. Пещера неглубокая, всего шага три, дальше вход завален. Или нет? Мишаня делает еще шаг и включает фонарик мобильного. Из отверстия между двух осколков камня с острыми, как бритва, краями на него смотрит маленькая, в половину человеческого роста дверь. На ней висит ржавый навесной замок. Цепочка поскрипывает от задувающего ветра.