Текст книги "Динка. Динка прощается с детством (сборник)"

Динка подходит близко к барже, но с берега не видно, что делается на палубе. Покричать Леньке она не решается и, постояв немного, идет на пристань.

«Посмотрю, что там делается, и бегом домой», – решает она.

У пристани стоит дачный пароход. По мосткам сходят дамы с зонтиками и корзиночками, мужчины с перекинутыми через руку пальто, нарядные девочки, мальчики, пожилые тетеньки… Слышны веселые дачные голоса, шутки, удивленные возгласы, смех. Около пристани – большой воскресный базар. Торговки продают свежую и соленую рыбу, ситные хлебцы и баранки. Разносчик носит большой лоток со сладостями. Лоток этот держится на ремне, перекинутом, как петля, на шее разносчика; он, наверное, очень тяжелый, потому что сзади разносчик подкладывает под ремень заскорузлую от пота, сплюснутую, как лепешка, подушечку.

– Вот рожки, тянучки, сладкие конфеты! Вот пряники с картинками – забава для детей, радость для родителей! – выкликает он зычным голосом, прохаживаясь взад и вперед по берегу.

Дети то и дело подбегают к нему, протягивая зажатые в руке медяки. Динка заглядывается на тугие черные рожки, на маковки и перевитые бумажными ленточками длинные конфеты. Но у нее нет денег, и, сглотнув слюну, она отходит ни с чем.

А вот и два знакомых мороженщика; они стараются держаться подальше друг от друга, но всегда встречаются и, переругавшись, снова расходятся. Динка уже не раз покупала у них мороженое. Они дают его в костяных стаканчиках с костяными ложечками. Когда у человека нет ни одной копейки, то лучше не смотреть, как другие едят из таких стаканчиков.

А пароход все стоит. «Чистая» публика уже давно сошла, теперь сходят мужики, бабы с грудными детьми, торговки с корзинами, цыгане в теплых меховых шапках и цыганки с серьгами в ушах, в цветных шалях и широченных юбках. Сходят татары в тюбетейках и длинных халатах. Татары держат в степи кобылиц и продают дачникам жидкий острый кумыс – в жару он такой холодный и приятный. А татары почти все похожи на Малайку, и лица у них черные, потому что они живут в степи.

Динка протискивается к самым сходням, ей хочется пробраться на пароход, публика уже сошла. Но теперь по сходням бегут грузчики.

– Посторонись! Посторонись! – кричат они. На спинах у них прикреплены дощечки, чтобы тяжелые ящики, которые они тащат, не сползали вниз. – Посторонись! Посторонись!..

Лица у грузчиков черные, потные, ноги худые, с синими жилами, рубахи рваные, истлевшие от грязи и пота. Динка очень жалеет грузчиков.

На пристани есть чайная, она называется почему-то «Букет»; там стоят столики и половые в фартуках разносят чай в круглых пузатых чайниках. Грузчики нарезают большими ломтями хлеб и, толпясь около стойки, пьют, закусывая сухой воблой и хлебом. Один раз Динка пролезла в этот «Букет» за грузчиками: ей очень хотелось знать, что они едят и почему они такие худые. В чайной стоял настоящий дым коромыслом, пахло табаком, грузчики колотили о столики сухую воблу и ругались нехорошими словами. Динка тоже купила себе воблу и хотела поколотить ее об один столик, но там сидели два грузчика, и старший из них сердито закричал на нее:

– Куда лезешь? Что, тебя дома не кормят, что ли?

Динка бросила воблу и убежала; ей только хотелось посидеть в «Букете» так же, как эти люди.

Динка отходит от пристани и замешивается в толпу. Черноглазая цыганка держит руку молодой женщины и водит пальцем по ее ладони. У женщины за спиной плачет ребенок, на локте висит тяжелая корзина, платок съехал с ее головы, но она внимательно слушает, что говорит ей цыганка.

– Через счастливую судьбу свою разбогатеешь, через черную женщину получишь хлопоты и слезы…

Лицо у женщины становится изумленным, словно ее вдруг осеняет какая-то мысль.

– Верно, верно, – кивает она головой, – через соседку и слезы… и хлопоты…

Динка отходит. Ее привлекают тягостные скрипучие звуки шарманки. Это бедный старичок-шарманщик. У него очень плохая, старая шарманка. С нее свисает какая-то рыжая бахрома и темная рваная тряпка. А наверху стоит ящичек с двумя отделениями. В этих отделениях – свернутые в трубочку бумажки. Люди покупают их на счастье. Счастье стоит копейку, но если бы его вытягивал клювом попугай, то люди брали бы охотнее, а так они не очень-то верят в это счастье.

У богатых шарманщиков бывает обезьянка в красной юбочке и попугай или даже крыса. Один раз, еще в городе, Динка заплатила копейку, и крыса вытащила ей свернутую в трубочку бумажку. Там было написано: «Вы найдете свое счастье в скором браке». Девочка свернула бумажку и положила обратно в ящик.

Динка пробирается сквозь толпу на звуки шарманки. Старик шарманщик стоит среди собравшихся вокруг людей и крутит железную ручку. У него всего несколько песен и одна плясовая музыка. Он играет «Разлуку», потом «По Муромской дороге стояли три сосны» и «Ах, зачем эта ночь так была хороша!». Динка знает все эти песни, но больше всего ей нравится плясовая, потому что за нее в шапку старика чаще всего бросают денежки.

Девочка пробирается поближе к старику. Сегодня воскресенье, на пристани много народу – наверное, денежки так и посыплются в шапку старика. Один раз Динка положила туда целый пятак, и с тех пор шарманщик всегда кивает ей головой. Шарманка проигрывает все свои песни и единственную плясовую; люди слушают и уходят, подходят новые, толпятся девчонки и мальчишки. Но у девчонок и мальчишек нет денег, они слушают на даровщинку. Старик кончает играть и, сняв с головы шапку, идет по кругу. Но никто не роется в карманах, никто не вынимает на ладонь медные гроши. Шарманщик кивает Динке головой и на минуту задерживается перед ней, встряхивая своей шапкой. У Динки сжимается сердце: у нее ничего нет, а в шапке так жалобно звенят две копейки…

Если бы посадить на шарманку обезьяну в красной юбочке, то люди смеялись бы и платили деньги, а если бы хоть один раз под эту шарманку спел дядя Лека, то денежки так и посыпались бы в шапку… А что, если ей, Динке, спеть? Она может почти так же, как дядя Лека, только своим голосом. Может быть, люди дадут старику больше…

Динка с волнением вглядывается в лица… А что, если все начнут кричать и гнать ее отсюда? Да еще кто-нибудь расскажет маме и Кате… Динка стоит в нерешительности, лицо ее то густо краснеет, то покрывается зябким холодом. А шарманщик вынимает из шапки две копейки и снова берется за железную ручку.

– Дедушка! – подбегая к нему, взволнованно шепчет Динка. – Играй «Ах, зачем эта ночь», играй скорее!

Шарманщик кивает ей головой и, хрипло заканчивая «Разлуку», переходит на другой мотив.

Динка прижимает руку к сильно бьющемуся сердцу.

 
Ах, зачем эта ночь
Так была хороша… –
 

медленно запевает она.

 
Не болела бы грудь,
Не страдала б душа…
 

«Не страдала б душа!» – звонко и горестно повторяет Динка, стараясь во всем походить на дядю Леку. Люди смотрят на ее рваное платье, на босые ноги и придвигаются ближе. Динка чувствует, что они жалеют ее, бедную, несчастную сиротку. Ей тоже делается жаль себя, и старого шарманщика, и того, о котором поется в песне:

 
Полюбил я ее, полюбил горячо,
А она на любовь
Смотрит так холодно…
 

Слова эти Динка выводит со слезами и, теряя образ дяди Леки, представляет себя брошенной, нищей девочкой…

Круг ширится, люди проталкиваются вперед. Сердобольные женщины лезут в глубокие карманы своих юбок, торговки звенят медяками, разносчик с лотком, заглянув через головы, бросает Динке длинную, перевитую бумажными лентами конфету. Конфета падает на землю, какая-то девчонка поднимает ее и кладет на шарманку.

Динка заканчивает песню трогательно и печально:

 
И никто не видал,
Как я в церкви стоял,
Прислонившись к стене,
Безутешно рыдал…
 

Шарманка замолкает, кто-то сует в руки девочке монетку, она кладет ее в шапку старика и обходит круг.

– Дайте что-нибудь на пропитание! – бормочет она слышанные когда-то слова и добавляет от себя громким шепотом: – Пожалейте нас, люди добрые!

– Ох ты, бедняжечка… – вздыхает какая-то женщина и, отломив кусок ситного, сует ей в руки.

– Развелось сирот на белом свете, девать некуда, – глубокомысленно замечает пожилой человек и лезет в карман.

– Ох-хо-хо! – протяжно вздыхают в толпе.

Динка встряхивает шапкой – в ней слышится веселый звон. Мокрые щеки девочки разгораются румянцем.

– Спасибо! Спасибо! – кланяется она и, не в силах удержать своей радости, бежит к шарманщику. – Вот шапка! Играй, играй «Разлуку», дедушка!

Динка снова поет и снова ходит с шапкой. В шапку с веселым звоном падают копейки… Какой-то мальчик долго роется в карманах. Динка поднимает голову и прямо перед собой видит тонкое лицо, прядь волос на лбу и серые глаза. Язык ее прилипает к гортани, во рту становится сухо.

«Прости меня, Ленька», – хочет сказать она, но голоса у нее нет и сердце зашлось от испуга.

Ленька вынимает копейку и кладет ее в шапку.

– Я не трону… – говорит он без улыбки и отступает в толпу.

Динка отдает деду шапку и прячется за его спину. Старик взваливает на плечи шарманку.

– Пойдем, на дачах споешь, – говорит он довольным, ласковым голосом и, видя, что девочка не двигается с места, добавляет: – Мороженого куплю, чайку попьем, а?

Но Динка мотает головой:

– Иди один. Я потом как-нибудь… Сейчас мне нельзя.

Динка тихонько крадется вдоль забора и заглядывает в сад. На террасе слышны голоса мамы, Мышки, Алины, над кухней подымается дымок. Значит, все встали. Динка ищет лазейку в конце сада. Надо пойти к дедушке Никичу, и потом, когда ее спросят, где она была, можно будет сказать, что была у Никича.

Старичок возится около брезентовой палатки. Он всегда живет в палатке и ни за что не хочет ночевать дома.

«Зачем? – отвечает он на просьбы Марины перейти в комнату. – Я встаю рано, тут у меня и верстак, и инструменты под рукой, а в комнате только мешать всем».

В палатке у Никича жесткие нары с сенником, грубо сколоченный стол и папино кожаное кресло с мягким сиденьем и высокой спинкой. На спинке и по бокам кресла – выточенные из дерева львиные головы. Мама сама перенесла это кресло в палатку и подарила его Никичу. Старик был очень доволен; вечерами, надев на нос очки, он сидит в этом кресле и, наслаждаясь покоем, читает книгу. На мягкий матрас и удобную кровать Никич ни за что не соглашается.

«Я не дачник, а рабочий человек. Нежиться не люблю. Сашино кресло – это другое дело, это память и удобство для чтения».

Раньше Никич работал в столярной мастерской. Руки у старика были ловкие, умелые в работе, и резные шкатулки его из дерева быстро раскупали. Но в последнее время Никич вдруг затосковал, запил, руки у него стали дрожать, тонкая работа не получалась. Старик ушел из мастерской и, чтобы хоть чем-нибудь помочь Марине, начал делать табуретки, скамеечки, детские стульчики. Все это продавалось за гроши, и Никич заболевал от огорчения.

«Когда-то наступает для каждого человека такое время, что он не может работать в полную силу, а вы, Никич, работали всю жизнь, – уговаривала его Марина. – Надо же и отдохнуть немножко…»

«Э-э, нет, что уж тут отдыхать! Отлежусь и на том свете!» – со вздохом отвечал старик.

Когда Марина приходила, Никич требовал, чтобы она садилась в кресло, а сам присаживался у стола на нары. Свет лампы падал на лица обоих, освещая спокойное, участливое лицо Марины и смущенное, виноватое лицо Никича.

«Уйду я от вас, Марина… У тебя дети, трудно тебе заработать, помочь я не могу, а запью – тебе расход и хлопоты…» – говорил старик.

Лицо Марины омрачалось:

«Никогда не говорите мне это, Никич! Если любите Сашу, и меня, и детей, так не говорите мне таких слов… Помощь деньгами – это самая легкая помощь, Никич. Вы нужны нам, как родной, близкий человек, только бы вы не болели».

Старик безнадежно машет рукой:

«А кому я нужен? Вот только тебе да детям! А Саша уж на что вас любил и то, бывало, скажет: «Нельзя человеку в своей семье замыкаться, жить надо широко, с народом». А я что? Зарылся, как крот, в свою нору. При Саше и Никичу дела находились. А теперь зайдет Костя, посидит, похмурится да с тем и пойдет».

«Костя говорил, что вы будете нужны ему, Никич…» – осторожно говорит Марина.

Но Никич снова машет рукой:

«Старики никому не нужны… Молодые все сами делают, а нет чтобы посоветоваться…»

Никич долго ворчит и жалуется, а Марина ласково, терпеливо успокаивает его, потом беседа их становится веселее, из брезентовой палатки доносится смех…

Марина обязательно приходит к Никичу после того, как он сильно выпьет. Она уже знает, что старик сидит и мучается угрызениями совести, что он ждет ее, чтобы излить ей душу.

«Была уже мама или не была?» – заглядывая через забор, соображает Динка. И, судя по тому, что Никич насвистывает песенку и бодро перебрасывает к верстаку какие-то дощечки, Динка убеждается, что мама была. Отодвинув помеченную красным крестиком доску в заборе, она быстро шмыгает в сад и бежит к палатке.

Динка любит поговорить с дедушкой Никичем. Никич для нее не просто взрослый человек, а старший товарищ. Во всяком случае, он скорее старый, чем взрослый, а Динка давно уже знает, что взрослые не умеют хранить детские тайны и всякое откровенничание с ними почти всегда кончается неприятностями. Во-первых, взрослые люди всего боятся. Боятся драки, боятся лазить в чужие сады, боятся всяких болезней и многого такого, что детям даже не приходит в голову. Все это было бы еще ничего, если бы они не шушукались между собой и не принимали своих мер, как они любят выражаться. Дедушка Никич не любит шушукаться, и никаких мер он никогда сам не принимает, поэтому с ним легко говорить о всяких вещах. Конечно, не о главных делах, потому что он может ими заинтересоваться и что-нибудь посоветовать маме. Недаром мама иногда говорит: «Надо посоветоваться с Никичем». Но может быть, это о чем-нибудь другом…

Динка подкрадывается к дедушке Никичу, тихонько кукарекает за палаткой и, довольная собой, усаживается на старый пень. Старик дружески кивает ей головой, продолжая свою работу.

– Ну, пришла-появилась? – спрашивает он через секунду.

– Появилась, – говорит Динка и с любопытством разглядывает на носу деда красные ниточки.

– Пришла и молчишь, – недовольно бурчит Никич, бросая на девочку быстрый взгляд. – Чего сотворила спозаранку? – спрашивает он, прилаживая дощечку на верстак.

– А ты что вчера сотворил? – фамильярно интересуется Динка. – Мама говорила – у тебя болезнь, а я знаю, что ты опять пил водку!

Никич дует в рубанок, вычищает пальцем застрявшие в нем стружки и молчит.

– Лина сказала, что ты лежишь, как Адам. Что это значит? – спрашивает Динка.

Никич бросает рубанок под верстак и присаживается на кучу досок.

– А вот… что это значит! – Он дергает ворот старого рваного пиджака и показывает Динке выглаженную, но штопаную ветхую рубашку. – Все пропил…

Динка с сочувствием смотрит на худую, щуплую фигуру Никича, на рубашку, на рваный пиджак. Ей хочется утешить старика.

– Так это ведь только вещи. А мама говорит, что из-за вещей стыдно сильно расстраиваться; надо расстраиваться, если с человеком что-нибудь случится, – серьезно говорит она.

– Твоя мама – ангел, а живем мы на земле. И всякая вещь стоит денег, а денег у нас нет. Кто их зарабатывает? Одна мама. У меня вот руки дрожат… Хотел полочки сделать с резьбой, на дачах купили бы сейчас, а вот не могу… Пальцы не слушаются. – Он кладет на колени худые руки и шевелит узловатыми, вздрагивающими пальцами.

– Подожди… может, занозы у тебя? – деловито осведомляется Динка. – В меня один раз стекло влезло, так тоже руки дрожали, пока не выдернула.

– Нет, что уж тут гадать… – вздыхает Никич. – Это все от этой пакости – от водки.

– Вот какие мы с тобой недотепы! – усмехаясь, говорит Динка. – У тебя руки дрожат, потому что ты старый, а меня двое мальчишек бьют, потому что я маленькая.

– Как это понимать – бьют? – удивляется Никич.

– Ну, просто бьют, – пожимает плечами Динка.

– А зачем ты с ними играешь? – строго допытывается старик.

– Я не играю. Они сами по себе дразнят меня и бьют.

– Тебя бьют, а ты молчишь?

– Я не молчу, я тоже бью, но я не успеваю. Они же старше, и потом, их двое. Это Трошка и Минька, знаешь?

– Откуда мне их знать? Вот пойду с тобой, так узнаю.

– Ну нет! Ты со мной не ходи! – живо протестует Динка. – Они еще хуже дразниться будут! Вот, скажут, Макака какой живой труп привела!

– Хе-хе-хе! – добродушно смеется старик. – Ну, ты и скажешь тоже! Где что услышишь, все на свой язык подхватываешь… Хе-хе-хе! Живой труп! Вот дурочка-то!

– Да что ты, дедушка Никич! Ну кто тебя испугается? И потом, я теперь и сама их побью! А знаешь почему? – Динка взмахивает рукой и кричит в самое ухо старика: – Сарынь на кичку! Вот почему! Догадался?

Никич трет ладонью ухо:

– Ничуть. Опять тебе что-то ворона на хвосте принесла, – усмехается он.

– Не ворона, а дядя Лека… А ты что же, про Стеньку Разина не знаешь? – презрительно щурится Динка.

– Нет, погоди! – лукаво грозит ей пальцем старик. – Я-то знаю. А вот ты-то знаешь ли, какие это слова: «Сарынь на кичку!»?

– Я знаю, мне все объяснили. Это просто волшебные слова. Степан Разин всегда побеждал с ними!

– Он-то побеждал, а ты-то едва ли… Хе-хе!

– Почему? – вскакивает Динка. – Я как гикну: «Сарынь на кичку!» – и у меня сразу силы прибавятся! Я тогда кулаком, кулаком! Одного, другого!

– Ну нет! Ты это брось! А то у тебя, хе-хе-хе, такая кичка получится! – вытирая мокрые от смеха глаза, говорит Никич.

– Да ты что! Это у Миньки кичка получится! – дергает его Динка.

– Хе-хе-хе! Вот попутайка! Насмеешься с тобой! Только в драку ты все же не лезь. С таким кулачишком в драке делать нечего.

– Как раз! «Нечего делать»! – выпячивая губу, передразнивает его Динка. – Да я знаешь как могу садануть? Ого! Вот выбери у себя какое-нибудь место, где не так больно. Давай я тебя ударю, тогда узнаешь! Ну, выбирай!

Динка воинственно размахивает кулаком, пальцы ее болят от натуги, ногти врезаются в ладонь.

– Скорей, а то разожму! – кричит она, подскакивая к Никичу.

– Да погоди ты… Стой, стой! – отводя от себя крепкий коричневый кулак, сопротивляется Никич. – Ишь ты, какая скорая! Выбери ей! А чего я тебе выберу, когда у меня кругом кости!

– Ага, забоялся! – торжествует Динка, разжимая кулак и почесывая ладонь. – Мне только ногти мешают, а то бы я долго не разжала…

– Да садись уж, хватит воевать-то! Устал я с тобой.

Динка снова усаживается на пенек.

– А мой папа сильный? – неожиданно спрашивает она.

– Папа твой? Ну, этот горы своротит. Он и с детства такой. – Лицо старика светлеет от дорогих воспоминаний. – Жена моя, покойница, очень его любила. Мы ведь рядышком жили. Вот так деда твоего дом, а так мой. Я в артели работал, чуть свет из дому уходил…

– А папа что? – нетерпеливо перебивает Динка.

– А папа твой как встанет, так волчком туда-сюда. И матери воды принесет, и к жене моей забежит, не надо ли чего. Она, бедняжка, уж прихварывала тогда. Так он ей и дров наколет, и печку затопит! А всего ведь десятый годок ему тогда шел, а эдакий ходкий мальчишка был! Никакой работы не боялся! Бывало, из училища забежит ко мне в мастерскую и там дело себе найдет… А вы вот белоручками растете! – ворчливо добавил дедушка Никич и, приглаживая редкие седые волосы, покосился на дачу. – Маменька все душу в вас воспитывает… жалостливыми, добрыми людьми хочет вас сделать. Головы тоже насаждают вам книжками, разговорами. Да… А вот руки-то у вас, руки мертвые, бездельные руки, никакой в них умелости нет! – с горькой досадой сказал старик и тихо, словно извиняясь перед кем-то, добавил: – Я не осуждаю, а только не потерпел бы этого Саша.

Динка испуганно и внимательно посмотрела на свои руки. В ладони ее въелась пыль, старые царапины лущились, новые – краснели узенькими полосками, ногти были обломаны…

– Про тебя я не говорю, – кивнул ей дедушка Никич. – У тебя руки обсмоленные, не боятся, видать, ничего. Ты и у меня тут дощечки постругаешь, и сабельку себе выточишь, и гвоздик забьешь. И моей работой поинтересуешься… А вот сестры твои – эти вовсе безрукие растут. Неправильно это, – вздыхает старик.

Динке делается жаль сестер.

– Алина учится хорошо, и книжки читает, и с нами занимается, а Мышка тоже книжки читает – она даже из папиных таскает.

– Ну да… Головы у них будут с начинкой, это верно. Они знают, что к чему. С любым человеком поговорить могут, и поступки у них сознательные. А ты вот как волчок между людьми вертишься: один раз хорошо сделаешь, а двадцать раз плохо. Где соврешь, где правду скажешь, с тем и спать ляжешь.

Динке становится скучно: она любит слушать, когда ее хвалят, а если беседа становится похожей на выговор, глаза у нее тускнеют, нижняя губа выпячивается вперед, и вся она становится вялой, как тряпичная кукла.

– Не говори подолгу – я делаюсь больной. Лучше про папу еще расскажи.

– Ишь ты, – косится на девочку старик. Он и сам устал от Динки, и работать ему надо, и недоволен он тем, что перебила его мысли. – А что папа? Папа – он папа. А ты вот чепуховая девчонка, ничего путного к тебе не пристает. Ну, чего вырядилась в рвань эдакую? Где была? Воскресенье нынче, люди на дачи едут, а ты мать срамишь! Никого на свете не уважаешь!.. Куда вот карточку отца подела? – обрушивается на Динку Никич.

– Ту, что ты дал? В рамочке? Она знаешь где? – Динка обхватывает шею старика и шепчет ему что-то на ухо. Никич выпрямился и огорченно разводит руками:

– Здравствуй, кум, я твой Федор! Ну, к чему такое дело? Разве ей место под камушком лежать?

– А если полицейские придут? – быстрым шепотком говорит Динка. – Помнишь, когда обыск был, мама все карточки в самовар прятала, ага?

– Ну, прятала, как память, конечно. А в полиции на твоего отца сто портретов есть. Они не этого искали. Одним словом, беги сей час и принеси мне эту карточку! Не умеешь ты обращаться с дорогими вещами!

Динка неохотно встает и исчезает за палаткой.

– Ох и беда с ней! Все придумки какие-то, – ворчит ей вслед Никич. Он часто сердится на девочку, но очень скучает, когда она долго не появляется.

Динка возвращается тихенькая. Карточку отца в дубовой рамочке она несет под мышкой и, оглянувшись, передает ее дедушке Никичу.

– Вот какая ты! Я ведь тебе только на подержание дал, – сдувая с рамочки пыль, укоряет старик.

– Так она и была у меня на подержании, – оправдывается Динка, поднимаясь на цыпочки и заглядывая в лицо отца.

На карточке – молодой, только что выпущенный из училища железнодорожник. Новенькая, с иголочки, форма ловко обтягивает его грудь, глаза глядят задорно и весело, над лбом стоячие густые волосы, под темным пушком чуть приметных усов простодушная детская улыбка.

– Это он молодой снялся. Только что кончил училище и форму получил. За твоей матерью ехал… – любовно объясняет дедушка Никич.

– Похожа я на него? – спрашивает Динка и изо всех сил таращит глаза.

Но Никич безнадежно машет рукой.

– Я исправлюсь! – поспешно говорит Динка. – К приезду папы обязательно исправлюсь!

– А когда он приедет, ты знаешь?

Девочка качает головой.

– Ну вот. И я не знаю. Значит, не обещай.

Оба замолкают.

– Знаешь, дедушка Никич, Минька и Трошка думают, что у меня совсем нет папы… Я знаю, они так и думают, – тихо говорит Динка.

На морщинистых щеках Никича проступает темный румянец.

– А я вот как пойду и накостыляю им хорошенько по шее, так тут будет и папа, и мама! – сердито кричит он. Голос его доносится до террасы, где сидят за чайным столом Катя и мать.

– Да позови же ее наконец! Она совсем заболтала Никича! – беспокоится Катя.

Обе они уже давно поглядывают на палатку старика, пытаясь отгадать, о чем так долго беседует Никич с Динкой.

– Да, надо уже позвать, – соглашается Марина и, подойдя к перилам, громко кричит: – Дина!

Девочка вскакивает:

– Иду, мама!.. Дай мне еще папу на подержание! Я ничего не сделаю! – просит она Никича.

– Иди, иди! Я сам его давно не видел. Придешь – вместе посмотрим! У матери много карточек, а у меня одна, – торгуется Никич.

– Дина! – снова раздается голос матери.

– Иду! – откликается девочка, но не уходит, а, волнуясь, пытается что-то вспомнить. – Дедушка, я что-то хотела тебя спросить… Да, вот что! Где утес Стеньки Разина? Вот про который пел дядя Лека?

– Тьфу! – теряя терпение, отплевывается старик. – Что ты мне голову крутишь! Устал я от тебя, как тысячу верст прошел. Какой еще утес тебе понадобился? Ступай, ступай отсюда!

Динка в раздумье направляется к дому. Она идет медленно, потому что еще не придумала, что сказать маме.

Где она была утром? Может быть, ей сказать, что она была на пристани и слушала, как играет шарманщик? Может, при этом можно громко вслух сказать, что в шапке старика шарманщика очень весело звенят денежки, когда их много?

И Ленька тоже дал ей копейку, она и ее бросила в шапку! «Дзинь-дзинь! – подпрыгивает Динка. – Будь что будет!»

– Мамочка, ты уже встала? – весело кричит она.

– Я не только встала, а уже позавтракала, а вот ты еще ничего не ела, – спокойно отвечает мать.

– Садись поешь, – придвигая к столу табуретку, говорит Катя. Динка мельком взглядывает на лица обеих; она не знает, что после ее ночных слез мать строго-настрого запретила ругать девочку за ее утреннюю прогулку и за рваное платье: «Я сама с ней поговорю, когда она увидит, что мы не собираемся ее ругать».

«Делай как знаешь, я больше ни во что не вмешиваюсь», – ответила Катя.

И теперь она молча пододвигает Динке молоко, мажет ей маслом хлеб и кротко спрашивает:

– Хочешь еще?

Динка хочет. Она ест быстро, весело, словно с каждым глотком сердце ее переполняется радостью жизни, и, убедившись, что никто не собирается спрашивать, где она была, она сама, с полной неожиданностью для себя и для всех, заявляет:

– А я встала раным-рано! И побежала на пристань. Там играл шарманщик. И ему дали много-много денег! Даже один бедный мальчик, совсем сирота, дал целую копейку! Как хорошо было, мама! Дзинь-дзинь – в шапке денежки! Дзинь-дзинь!