Текст книги "Динка. Динка прощается с детством (сборник)"

Глава 16
Гости

Дети всю неделю ждут воскресенья, им хочется подольше побыть с матерью, пойти с ней гулять, купаться, почитать вместе книжку. Мать тоже ждет воскресенья: служба и поездки в город отнимают у нее много сил и времени. Только в воскресенье она может провести весь день со своими девочками, ближе присмотреться к каждой из них, разрешить всякие недоразумения и вопросы, которые возникли за неделю, в тихой, уютной обстановке поговорить с ними об отце, почитать им книгу. Кроме того, Марина намечает себе много всяких дел. Эти дела постепенно скапливаются за неделю и откладываются на свободный день. Но в воскресенье приходят гости.

Гости бывают разные. Динка делит их попросту на «всамделишных» и «гостиных». «Всамделишные» – это те гости, которым все радуются и жалеют, когда они начинают собираться домой; а «гостиные» – это те, которые мучают хозяев ненужными разговорами и, требуя к себе усиленного внимания, не только не вносят никакой радости в дом, а словно вбирают в себя все силы хозяев и уходят довольные собой.

Сегодня самыми первыми придут гости «всамделишные». Они приходят каждое воскресенье к двенадцати часам дня. Их ведет самая старшая гостья – девятилетняя Анюта, дочка сторожа.

Знакомство с Анютой завела Динка. Как-то после обеда, когда Марина играла свой любимый вальс «Осенний сон», Динке показалось, что за калиткой мелькнуло чье-то платье… Она влезла на забор и увидела незнакомую девочку. Приподнявшись на цыпочки и заложив руки за голову, девочка тихонько кружилась в такт музыке.

«Эй! – окликнула ее Динка. – Что ты тут кружишься?»

Девочка испуганно оглянулась, потом робко подошла к забору:

«Я смерть как люблю музыку! Кто это у вас играет?»

«Это моя мама! Пойдем к нам! Как тебя зовут?»

«Анюта… Я в то воскресенье долго слушала…» – Девочка подняла большие темные глаза. Гладкие черные волосы ее были разделены ровным, как ниточка, пробором и заплетены в две тонкие косички. Коричневое платье, аккуратно заштопанное на локтях, едва покрывало голые коленки.

«Иди к калитке! – крикнула Динка и, спустившись с забора, выбежала на улицу. – Иди же, Анюта!»

Но девочка стояла все на том же месте.

«Почему ты не идешь?» – подбегая к ней, спросила Динка.

Анюта покачала головой:

«Боюсь… Вы богатые… господа…»

«Да что ты! Мы совсем не господа!» – усмехнулась Динка.

«Ну как не господа! Дачу снимаете… Бедный человек дачу не снимет», – серьезно сказала Анюта.

«Конечно, мы не бедные… Моя мама сама зарабатывает деньги. Но мы не господа, мы просто это… как его… – Динка вспомнила новенькую железнодорожную форму, в которой был снят отец. – Железнодорожники – вот кто мы! Элеваторские!»

«Кто? – переспросила Анюта и, взглянув на копну Динкиных волос, пожала плечами. – Цыгане, что ли? Не пойму я!»

«Да ну тебя! Какие еще цыгане! Идем лучше, а то мама перестанет играть! Ну, идем, не бойся!» – Динка решительно взяла Анюту за руку и потащила ее за собой.

«Вот моя мама, вот Мышка, вот Алина!.. А эту девочку зовут Анюта!» – весело кричала она, врываясь в комнату.

Марина, не переставая играть, оглянулась и приветливо кивнула головой. Мышка поспешила ободрить оробевшую гостью.

«Вот хорошо! – сказала она так, как будто только и ждала эту незнакомую девочку. – Садись со мной, Анюта!»

«Нет! – вмешалась Динка. – Анюта хочет танцевать! Она смерть как любит музыку!»

Алина, удивленно и строго рассматривающая неожиданную гостью, вдруг оживилась.

«Ты умеешь танцевать?» – спросила она.

«Да», – испуганно пролепетала Анюта.

«Так пойдем! Это вальс!» – не понимая испуга девочки и не решаясь взять ее за руку, сказала Алина.

Но Анюта вдруг расцвела улыбкой, заторопилась.

Обе девочки вышли на середину комнаты и, обнявшись, прислушивались к музыке.

«Сейчас… сейчас…» – подняв вверх тоненький палец и удерживая подругу, шептала Анюта и вдруг, словно оторвавшись от земли, увлекла за собой Алину.

Глядя друг на друга смеющимися глазами, девочки кружились так легко и плавно, что всем казалось, будто в комнату влетели две большие бабочки. Этот первый вальс положил начало дружбе Алины и Анюты. Правда, дружба эта со стороны Алины сразу стала покровительственной, и, когда обе девочки сидели в саду или шли рядом по дорожке, Анюта чем-то напоминала старательную ученицу, а Алина – строгую учительницу, и обе они были довольны друг другом.

Жизнь Анюты была нелегкой. Отец ее, хмурый, вечно занятой человек, мало обращал внимания на детей. Семья была большая. Анюта нянчила младших детей, стирала пеленки, варила обед. Подружившись с Алиной, худенькая большеглазая Анюта в своем заштопанном коричневом платьице забегала к Арсеньевым и в будни, но в воскресенье она торжественно приходила «в гости» и приводила с собой младших детей: пятилетнюю веселенькую Грушку и серьезного карапуза Васятку.

Четвертая и самая любимая гостья – это Марьяшка, девочка портнихи. Марьяшке четыре года. Она кругленькая и тяжелая, как камушек. У нее большие голубые глаза, пухлый рот и красный курносый носик. Марьяшка живет недалеко, она приходит всегда самостоятельно и, сильно картавя, спрашивает: «Кисей будет?» Она уже хорошо знает, что каждое воскресенье Лина варит для гостей сладкий кисель.

Мать Марьяшки ходит шить поденно, запирая девочку на целый день одну. Марьяшка успевает наплакаться и выспаться, пока придет мать. Ест Марьяшка, сидя на полу и черпая ложкой суп прямо из кастрюли. Мать нарочно ставит ей на пол эту кастрюлю, чтобы девочка не перевернула на себя суп. По вечерам портниха надевает на свою Марьяшку нарядное платьице, покрывает свою гладко причесанную голову воздушным шарфом и выходит за калитку. Заходящее солнце освещает грустную портнихину фигуру и прильнувшую к ней девочку.

С парохода шумно и весело идут дачники, ветерок раздувает парусом воздушный шарф, а портниха все стоит и смотрит вдаль, как будто кого-то ждет.

Но ждать ей некого. Муж ее, скромный приказчик в магазине дамского белья, утонул в прошлом году, выехав в один из воскресных дней порыбачить. Портниха с дочкой не вернулась в город, а устроилась сторожихой на одной из богатых и вечно пустующих дач; владельцы ее почти всегда жили за границей. Роскошная барская дача с вычурными балконами была наглухо заколочена, большие окна закрыты белыми решетчатыми ставнями, ворота с ажурной резьбой заперты на замок… Широкая аллея заросла травой, и только узенькая дорожка от калитки вела к убогой сторожке, где жила со своей дочкой портниха. В сторожке было темно и сыро, единственное окошко никогда не открывалось, над кроватью, покрытой лоскутным одеялом, висела икона Божьей Матери.

Приезжая из города, Марина всегда шла с пристани мимо богатой дачи. Одинокая фигура под воздушным шарфом привлекла ее внимание. Портниху пригласили в дом сшить детям платья. Марьяшка быстро привыкла к девочкам и, узнав дорогу, начала приходить в гости одна. Портниха жалела дочку и часто, работая где-нибудь неподалеку, оставляла дверь сторожки открытой.

Марьяшка, почуяв свободу, вылезала из сторожки, смело шагала за калитку и, размахивая своей ложкой, направлялась к дому Арсеньевых. Там она до тех пор колотила ложкой по забору, пока кто-нибудь из детей или взрослых не выбегал к ней навстречу.

«Кисей будет?» – важно осведомлялась Марьяшка и, не ожидая ответа, торопилась к дому.

Марьяшку усаживали за стол, кормили и укладывали спать в гамаке. Спала она со своей неизменной ложкой, очевидно, считая ее главной подательницей земных благ.

Таковы были «всамделишные» и любимые гости Динки и Мышки.

Детей, как всегда, привела Анюта. Динка и Мышка засуетились. Гости уселись на низенькие скамеечки, которые смастерил дедушка Никич. Васятку усадила Мышка. Он поднял вверх пальчик и что-то сказал ей на своем языке. Мышка закивала головой, засмеялась и подвинула ему тарелку с широким красным ободком. Марьяшка поймала Мышку за белые длинные волосы и притянула к себе. Мышка легонько придавила пальцем красный носик Марьяшки и сказала:

– Дзинь!

Марьяшка взвизгнула от удовольствия, а Грушка моментально подставила Мышке свой носик. Мышка тоже придавила его пальцем и сказала: «Дзинь!» – а потом и Васятка подставил ей свой нос… Дети визжали от удовольствия, и сама Мышка весело смеялась.

Динка бегала и суетилась вокруг стола. От Васятки она отодвинула тарелку с красным ободком, и он очень разобиделся.

У Марьяшки Динка хотела взять ложку, но девочка вцепилась в нее обеими руками.

– Я только вымою, Марьяшка, я вымою и принесу, – уверяла ее Динка.

Но Марьяшка покраснела от обиды и замахнулась на нее ладошкой:

– Ты нехолосая…

Динка надулась и отступила.

– Нельзя так говорить! Нельзя! – подбежала к Марьяшке Анюта.

– Пускай говорит, мне-то что! – с напускным равнодушием махнула Динка рукой. Она ревновала своих гостей к Мышке.

Дети чувствовали доверие и симпатию к Мышке, они тянулись к ней через стол, прятались от нее, закрывая лицо руками, «пугали» ее, тараща глаза и открывая рот… Динка со своими неутомимыми хлопотами и громким голосом не вызывала в детях таких чувств, хотя она гораздо больше Мышки старалась, чтобы гостям было хорошо и удобно сидеть, чтобы у каждого из них была красивая тарелка, чтобы повкусней накормить их.

За обедом распоряжалась Алина. Она разливала по тарелкам суп, следила, чтобы у каждого был хлеб. Анюта, прямая и тоненькая, как палочка, обходила вокруг стола, держа сложенный вчетверо носовой платок и вытирая им носы сестренке и братишке. Потом, присев на краешек стула, нетерпеливо смотрела на дверь.

– Выйдет твоя мать или нет? Будет она играть нынче? – тревожно спрашивала она сидящую рядом Мышку.

– Будет, будет! – успокаивала ее Мышка. Марина была у Никича. Она пришла веселая.

– Ой, какие гости у нас! Ну, здравствуйте, гости! – ласково поздоровалась она.

Гости заулыбались, пытаясь что-то ответить. Но в это время на террасе появилась Лина с большой миской киселя.

– Кисей! Кисей! – закричала Марьяшка.

Дети засмеялись, задвигали тарелками, застучали ложками.

– Кто потише сидит, тому и киселя дам первому, – пошутила Лина.

Дети спрятали под стол руки и притихли. Кисель ели с аппетитом, размешивая его с молоком и сладко причмокивая. Лина с удовольствием смотрела на измазанные киселем курносые лица гостей.

– Хорош ли кисель-то? – спрашивала она.

– Хорош! – хором ответили гости.

– Може, еще принесть?

– Еще!

Лина снова наполнила миску.

К концу обеда глазки у Марьяшки закрываются. Марина относит ее на гамак и возвращается к детям. Надо бы уложить и Васятку, но Васятка стоит перед Динкиным ящиком с игрушками и, запустив туда ручонку, пробует вытащить за ноги куклу.

– Ну, пускай поиграет, – говорит Марина. – А мы сейчас будем плясать. Кто хочет плясать?

Плясать хотят все. Пляшут отдельно, пляшут вдвоем и целым кругом. Грушка упирается ладошками в бока и топчется на месте, Динка кружится одна со стулом, но больше всех рвется к танцам Анюта. При первых звуках музыки щеки ее розовеют, глаза блестят и на губах расцветает неожиданная самозабвенная улыбка…

– Девочки, айдате польку! Айдате польку! – кричит она веселым окрепшим голоском и вытягивает на середину комнаты Мышку.

Но Мышка все делает невпопад, у нее совсем нет слуха, движения не совпадают с музыкой, и Анюта, стараясь направить девочку, беспомощно повторяет:

– Слушай музыку, слушай музыку, она же сама ведет!

– Давай со мной! – предлагает ей Алина.

Анюта отпускает Мышку и кружится с Алиной. Алина танцует хорошо, но с Анютой ей не сравниться – столько самозабвения и счастья, столько изящества и глубины чувства вкладывает в свои движения Анюта, что Марина, играя, не может оторвать от нее глаз. А Катя удивленно шепчет сестре:

– Совсем другая девочка! Ты посмотри на нее… Это просто талант!

– Сейчас я сыграю ей вальс отдельно… – шепотом говорит Марина.

Анюте играют вальс. Она танцует его одна, но это не вальс, это собственный танец Анюты, в котором расцветает ее душа и, словно вырвавшись на волю из тесной клетки нищенской жизни, ликуя и жалуясь, вызывает у всех слезы… Марина перестает играть, и Анюта останавливается. Она еще не пришла в себя, не спустилась на землю… И никто не смеет подойти к ней…

– Что это было, мамочка? – громко шепчет Динка. – Что это? У меня так бьется сердце…

Марина быстрым взглядом окидывает притихших детей и весело ударяет по клавишам.

– Девочки, айдате польку! – слышится голос Анюты.

Марина играет польку, венгерку, краковяк, мазурку, она хочет сыграть еще украинский гопак, но на террасе появляется Лина и машет руками:

– Гости пришли! Гости!

– Мы пойдем, – говорит Анюта, поспешно собирая детей.

– Да куда ты? Куда ты? Вы ведь тоже гости! – цепляются за нее Мышка и Дина.

– Ну, отведи детей, Анюта, а сама приходи назад. Сегодня же воскресенье, твоя мама дома, – говорит девочке Катя.

– Ладно, – обещает Анюта, – я отпрошусь и приду. – Но девочки с сожалением смотрят ей вслед: они знают, что она уже не придет – Анюта боится чужих людей.

Глава 17
Гога-Минога, «гостиный» гость

За калиткой веселый шум, повышенные голоса, смех. Мальчик в клетчатом костюмчике пропускает вперед маленькую женщину в английской блузе. На плечи ее небрежно наброшена жакетка, в пышной прическе черепаховые гребни.

– Прошу! – говорит мальчик, широким жестом открывая калитку перед своей матерью.

– Здравствуйте, моя дорогая! – восклицает гостья, приветствуя еще издали хозяйку дома.

– Здравствуйте, Полина Владиславовна! – приветливо откликается Марина, торопясь к ней навстречу.

Полина Владиславовна – жена очень известного в Самаре инженера Крачковского, мальчик в клетчатом костюмчике – ее сын Гога. У Крачковских великолепная собственная дача, одна из лучших дач в Барбашиной Поляне. Полина Владиславовна только недавно вернулась из-за границы и сочла своим долгом посетить «опальную» семью Арсеньевых.

«В конце концов, каждый может иметь свои взгляды, – любит говорить мадам Крачковская. – Россия – бедная и отсталая страна, в этом, конечно, можно обвинить самодержавие, но менять существующий строй путем революции – это значит пролить много крови».

Крачковские предпочитают, чтобы все оставалось так, как есть. Зиму Полина Владиславовна с Гогой проводят за границей, но в летнее время их привлекает дача на Волге.

Подвижная фигурка Крачковской, мелкие черты ее лица, каждую секунду меняющие свое выражение, знакомая манера ее поправлять прическу и даже непомерно толстое обручальное кольцо на маленькой пухлой руке живо напоминают Марине шумные «званые» вечера на элеваторе, большую гостиную, бойкие, кокетливые голоса дам… Товарищи заботились о том, чтобы вечера на элеваторе считались «модными». Они приглашали известных артистов и кое-кого из местной знати. Среди этих чужих и напыщенных лиц мелькали светлые лица товарищей. Многие из них готовились к переправке за границу. Они исчезали незаметно среди общего веселья… Никич провожал уезжающего через сад…

Крачковские часто посещали эти вечера. Их экипаж с важно восседающим на козлах кучером вводил в заблуждение сыщиков…

– Здравствуйте, Полина Владиславовна! – машинально повторяет Марина, и щеки ее вспыхивают густым румянцем.

Полина Владиславовна, улыбаясь, протягивает Марине обе руки и вместе с сыном шествует по дорожке к дому.

– Гога! Посмотри, какая прелестная дачка! Ну, вы великолепно устроились! А мы ужасно скучаем в наших хоромах… Мой муж сейчас на Урале… Осенью мы всей семьей отправимся путешествовать по Италии, – непринужденно болтает Крачковская.

Она кажется старшей сестрой своему сыну. Они почти одного роста. Гога – худой и высокий. Короткие штанишки не закрывают его колен, от этого ноги мальчика кажутся слишком длинными. Кроме того, Гога носит темные очки и поэтому кажется старше своих лет.

– Ах, какие славные девочки! Как они выросли – ведь я видела их прошлым летом! Гога! Вот идут твои юные подружки… Ха-ха! Он очень смущен, мой бедный мальчик! – перебивая себя, болтает мадам Крачковская; она болтает без умолку, задает вопросы и не слушает ответов, поминутно поворачиваясь к своему Гоге, который обращается с ней рыцарски вежливо, с оттенком мужской снисходительности.

– Маме свойственно сильно преувеличивать. Я нисколько не смущен, – поправляя отложной воротничок и торопясь навстречу девочкам, заявляет Гога.

– Зачем, однако, вы забрались в такую глушь? Это же совсем не фешенебельное место! Узнаю вашу скромность, моя дорогая! – бойко тараторит Крачковская, не давая раскрыть рот хозяйке.

Но Марина и не стремится поддерживать эту болтовню, она слушает свою гостью с любезным вниманием, ощущая пустоту и глубокую усталость.

Динка останавливается на дорожке и толкает сестру.

– Это Гога-Минога, – недовольно говорит она. Мышка хочет что-то ответить, но Гога уже подходит к ним с громким приветствием:

– Здравствуйте, девочки! Вы очень выросли с тех пор, как я видел вас!

– Здравствуй, Гога! Ты тоже вырос! – отвечает ему Мышка.

Гога старше ее только на один год, но он держится так самоуверенно, что девочка совершенно подавлена его превосходством.

Динка, наоборот, с открытым любопытством разглядывает старого знакомца; она еще в прошлом году дала ему прозвище Гога-Минога и запомнила его взрослый тон. Но Гога не подавляет ее этим тоном, он просто кажется ей забавным кривлякой.

– Посмотрите, какая прелестная группа! – указывая на детей, говорит Крачковская и, снизив голос, интимно спрашивает: – Скажите, как самочувствие вашего мужа? Есть ли от него какие-нибудь вести?

– Спасибо, он за границей, – кратко отвечает Марина.

Полина Владиславовна прижимает к себе ее локоть и хочет продолжить свои участливые вопросы, но Динка и Мышка подходят здороваться.

– Ах вы, мои милые! Ну, как вам здесь живется? – наклоняясь к девочкам, спрашивает Крачковская.

– Спасибо. Хорошо, – отвечают девочки вместе.

Гога смеется.

– Они говорят хором, как солдаты! – замечает он матери по-французски.

Марина досадливо сдвигает брови. «Надо же сделать из своего ребенка такое чучело!» – с возмущением думает она, предлагая своей гостье выпить чашку чая на прохладной террасе.

Полина Владиславовна поднимается по ступенькам и шумно падает в кресло.

– А где же Катюша? – спрашивает она. Катя в ее представлении осталась такой же шестнадцатилетней девочкой, какой была на элеваторе. – Где ваша старшая дочка? Где ваша красавица Лина? – засыпает она вопросами хозяйку.

Между тем Гога уже сидит в комнате девочек и, обводя стены оценивающим взглядом, делает небрежные замечания:

– Гм… Это картина Репина. Так называемые знаменитые «Бурлаки». Вернее, репродукция картины. – Гога снимает очки, протирает их и отходит в глубину комнаты. – Довольно плохая репродукция, между прочим. Здесь было бы лучше взамен ее повесить большую географическую карту – тогда я смог бы показать вам те страны, где я побывал.

– А где ты побывал? – усаживаясь на пол, говорит Динка.

Гога пожимает плечами и снисходительно усмехается:

– Я, конечно, мог бы обойтись и без карты, но ведь многие вещи для вас пустой звук. И мне придется раньше устроить вам нечто вроде экзамена.

Он присаживается на ручку кресла и, сняв очки, смотрит в потолок блестящими выпуклыми глазами. Динка фыркает, но Мышка не поддерживает ее; она напряженно смотрит в лицо Гоге и ждет, о чем он спросит. Ей не хочется ударить лицом в грязь и осрамиться перед гостем.

– Ну вот, например: назовите мне родину Чарлза Диккенса. Кстати, кто такой Чарлз Диккенс? – живо спрашивает Гога.

Динка бросает быстрый взгляд на Мышку; сама она не решается ответить, так как не совсем уверена в своих знаниях.

– Чарлз Диккенс – писатель. Он родился в Англии, – торопится Мышка.

– Правильно, – подтверждает Гога. – Теперь я вам могу сообщить, что мы с мамой прошлой зимой путешествовали по Англии и осматривали различные достопримечательности.

– А что вы смотрели? – с загоревшимися глазами спрашивает Мышка.

– А какие там люди? Говорят они по-русски? – искренне заинтересовываясь, спрашивает и Динка.

– Ну, люди как люди! Пьют, едят, говорят. Говорят, конечно, по-английски… Мне лично ближе французский язык, – разглагольствует мальчик, чувствуя себя как столичный артист в глухой провинции.

– Так что же ты видел в Англии, что там самое-самое интересное? – нетерпеливо спросила Мышка.

Гога высоко поднял плечи:

– Какой детский вопрос! Там все интересно! Это же передовая страна, совсем не то, что наша Россия!

– Как? Чем же они такие передовые? – взволновалась вдруг Мышка. – Если писателями… Если у них Диккенс, так у нас тоже есть! Ты, может, просто не знаешь… – язвительно усмехнулась она.

– Как я не знаю? Я всех классиков читал! – возмутился Гога.

– Хорошо. Тогда назови мне, какого ты знаешь великого русского писателя? – чувствуя себя на твердой почве, спросила Мышка.

– Пожалуйста! Лев Николаевич Толстой! «Война и мир». Великолепная вещь! Я читал не отрываясь, – уничтожающе улыбнулся Гога.

Но Мышка не сдалась.

– А еще? – упрямо спросила она.

– Ну, Тургенев, Гончаров, Короленко… Не могу же я всех перечислять! – пожимая плечами, сказал Гога.

– А, не можешь! – вдруг выскочила Динка. – Тогда и не хвались! Потому что ты врушка! Все только бл-бл-бл своим языком!

– Что это за «был-был-был»? Я тебя не понимаю, – насторожился Гога и, обращаясь к Мышке, добавил: – У тебя довольно странная сестра!

– Я совсем не странная! – взъерошилась Динка. – А вот ты так очень даже странный! И по-настоящему ничего не знаешь. Вот скажи, например, где утес Стеньки Разина? Ага!

– Утес Стеньки Разина? – Гога в затруднении потер лоб.

– Ну да! Вот о котором поется в песне! Так где он? – добивалась Динка, торжествуя победу.

До сих пор ей не удавалось вставить ни одного слова в общий разговор и ни на один вопрос Гоги она не ответила, полагаясь на сестру. А теперь сам Гога вынужден был молчать.

– Может, ты даже не знаешь атамана Степана Разина? – с насмешкой спросила она озадаченного мальчика.

– Нет, почему не знаю… Слыхал, конечно. Но вот утеса такого я не знаю… А ты знаешь? – обратился он к Мышке.

– Я никогда не была там… – мягко уклонилась Мышка и, заметив свирепый взгляд сестры, перевела разговор на другую тему: – А вот стихи, Гога… Любишь ты стихи?

– Ну как же!

Гога вскочил и, держась за спинку стула, начал четко и красиво декламировать отрывки из «Полтавы» Пушкина:

 
Горит восток зарею новой…
 

Динка, сердито посапывая, отошла в сторонку и издали пронизывала сестру колючими взглядами. Поведение Мышки ей не нравилось, она уже не была заодно с ней, с Динкой, а во все глаза таращилась на Гогу и старалась показаться перед ним очень умной.

«Ладно, ладно…» – думала Динка, но стихи, которые читал Гога, постепенно увлекли и ее. Она заслушалась, но, когда мальчик дошел до слов «он прекрасен…», а потом с тем же пафосом повторил «лик его ужасен…», Динка словно споткнулась на ровном месте; она беспокойно заерзала и снова с раздражением взглянула на темные очки и клетчатый костюм мальчика.

А Гога, закончив длинный отрывок из «Полтавы» Пушкина, уже перешел на другие стихи. Он читал их одно за другим, одно за другим… И Мышка стояла как очарованная.

– «По небу полуночи ангел летел…» – проникновенно начал мальчик.

Динка снова споткнулась на слове и, не выдержав, дернула Гогу за пиджачок.

– Подожди… По какой луночи летел ангел? Что такое луночь? – с беспокойством спрашивала она, глядя то на сестру, то на Гогу.

Те непонимающе пожали плечами.

– Какая луночь? Надо лучше слушать! – рассердился Гога.

– Что ты не даешь почитать? – возмутилась и Мышка.

Динка двинула об пол стулом.

– Нет, объясни, объясни раньше, а то буду двигать стулом! Ты сам ничего не знаешь! Ты еще раньше переврал: «он прекрасен, лик его ужасен»! Так не написано в книге! Ты несчастная бормоталка! А Мышка вытаращилась на тебя, как лягушка, и слушает! – возбужденно и капризно кричала Динка.

Гога воздел к потолку обе руки.

– У вас есть Лермонтов? – спросил он Мышку и, получив утвердительный кивок, быстро попросил: – Принеси, пожалуйста!

Мышка побежала за Лермонтовым и, боясь грубых выходок сестры, бросилась к маме.

Мама сидела на террасе и слушала мадам Крачковскую. Катя была тут же. Она принесла из гамака проснувшуюся Марьяшку, демонстративно усадила девочку за стол против мадам Крачковской, налила ей чашку молока и, раскрошив туда сладкую булочку, кормила ее, не обращая никакого внимания на сидящих за столом.

Выспавшаяся Марьяшка возила по столу своей ложкой, громко взвизгивала и смеялась, перебивая болтовню мадам Крачковской.

– Ах, боже мой! – подпрыгивая от ее визга, восклицала та. – Какая подвижная девочка! Я совершенно отвыкла от маленьких детей!

– Уйди с ней в комнату, Катя, – мягко сказала Марина.

– Не уйду, – заупрямилась Катя. – Это ребенок! Когда поест, тогда и отнесу!

Сестра показала ей глазами на Крачковскую и строго повторила:

– У нас гости. Отнеси ее в мою комнату.

Катя в сердцах подхватила девочку на руки, молча взяла чашку с молоком, но уронила Марьяшкину ложку.

– Лозку! – истошно взревела Марьяшка, выгибаясь и дрыгая ногами. – Лозку улонила!

– Ах, Катя… – расстроенно сказала Марина, наклоняясь за ложкой. – Кому ты делаешь назло? – тихо прошептала она, поднимая на сестру усталые глаза.

Марьяшка мгновенно утихла, и Катя ушла, но из комнаты выбежала красная как кумач Мышка.

– Мамочка! Пойдем скорей! Там Динка кричит и сердится на Лермонтова! – возбужденно сообщила она.

– Что такое?

Мышка, путаясь и торопясь, рассказала, в чем дело. Мама встала, мадам Крачковская, заливаясь громким смехом, поспешила за ней.

– Ах, Гога, Гога! Неужели ты не можешь объяснить своей юной даме эти строчки? – шутливо сказала она сыну.

– Да я первый раз вижу такое невежество! Честное слово, с ней невозможно говорить о поэзии! – пожаловался Гога, чувствуя себя оскорбленным и беспомощным.

– Я после объясню ей, – сказала мама.

Динка стояла красная, сердитая и молча смотрела в пол.

– Дети, идите в сад! Поиграйте в крокет, – предложила мама.

– Пойдем? – спросила Гогу Мышка.

– С удовольствием! С тобой хоть на край света! – галантно ответил Гога и, пропустив вперед свою юную даму, пошел за ней.

Полина Владиславовна пожелала посмотреть комнаты. Когда все вышли, Динка схватила томик Лермонтова и жадно уставилась глазами в раскрытую страницу.

– Полуночи… – прошептала она с удивлением и, наморщив лоб, стала припоминать другое стихотворение. Там тоже было одно непонятное слово: «Подушу». Динка старательно припоминает всю строчку:

 
Да в Москву приехав,
Вдруг он захворал,
И господь бедняге
По душу послал…
 

Когда Мышка прочитала эти стихи, Динка подумала, что господь послал больному бедняге такую сладкую и пышную, как подушка, булку – «подушу», а потом уже Лина объяснила, что это вовсе не булка, а просто господь послал за душой бедняги, чтобы тот умер.

«Умер так умер! И нечего тут какую-то «подушу» посылать!» – сердито думает Динка и, важно выпятив губу, сочиняет свои слова:

 
И господь бедняге
Передать велел:
Умирай, бедняга,
Если заболел!