Текст книги "Замыкающий (сборник)"

«Чихал я на эту ягоду, – облегченно подумал он. – Ее тут не соберешь. Хоть бы досыта наесться, и то ладно…»

До изнеможения счастливое, молодое, горячее случилось в его настроении. Он вскочил и во весь дух заорал:

– О-го-го-го!

– О-о-го! – слабо отозвалось в дремлющей громаде простора.

– А-а-а-а! – еще раз закричал он.

– …а-а-а, – только по-детски ответило ему.

– Я дур-а-а-к!

– …ак-ак-а…

– Я хороший-ий!

– …ший-и-ий!

– Я силь-ны-й-ый! Я умны-ый!

Ах, какая радость охватила его! Студент разбежался, подпрыгнул, а ему показалось – еще движение, и он легко и свободно полетит. Ах, как горячо и счастливо кружит его тело! Он сильный, он молодой! Он умный, он нравится женщинам. И ни на ком он не женится! Это глупость – жениться в такие годы! Впереди море жизни и море женщин, и в каждой из них своя прелесть и своя тайна. И он хочет всех познать и все познать. Он жадный!!! И, может, он узнает то, чего никто и никогда не знал, и станет знаменитым! Да, он станет знаменитым и будет вершить, свершать, решать! Он будет жить на полную катушку, на широкую ногу… Иначе он не был бы таким счастливым сейчас, таким легким и свободным!..

Студент прыгал и кричал, катался по траве, пел песни. Попытался взобраться на дерево, сорвался на корягу, едва не проткнув сухой тычиной плечо. Охнул, и вроде бы кто-то застенчиво и слабо откликнулся ему в кустах…

Студент открыл глаза. Неподалеку где-то дробно стучал дятел. Горячий духмяный парок исходил от травы. Казалось, ветра нет, а молоденькая светлая осинка трепетала. Выше шел березняк, и оттуда лился белый осязаемый свет.

Студент глубоко вздохнул, стараясь успокоиться.

– Слава богу, допрыгался, – хрипло сказал он вслух, глядя в небо. – Взбесился, дорогой товарищ. Вот что значит выбраться на природу. Полный идиот. Где же Данилыч?..

Данилыч словно из-под земли вырос. Сидел на пеньке, крутил самокрутку.

– Ты, видать, у мамки олух, – спокойно заметил он, – все лежишь…

– Я не лежу, – ответил Студент, – я наслаждаюсь. Зеленой массой…

Данилыч открыл свой горбовик, пересыпал в него из своего котелка ягоду… Студент слышал, как ягода падает на ягоду.

– Поди, ведро? – с легкой завистью спросил он. – А мне начхать, я с ума сошел. – Студент почесал ушибленное о тычину плечо.

– Это бывает. Я в твои годы после каждой девки спячивал. Вставай-ка, ягодник. Перевалим низинку, махнем на озеро. У воды и заночуем.

– Данилыч, что ты меня гоняешь целый день? Есть же ягода. Вот и будем брать. Чего переться-то? Целый день идем за ведром ягоды. Я ее лучше куплю у магазина…

– Ты, паря, вот что. Я доведу тебя сейчас до тропы. И чеши до разъезда. Там твои гаврики, с имя близко возьмешь. Если они просохнут за эти дни…

– Ну, уж строгости какие…

– А не люблю я гундежа. Пошел, иди не мыркай. Здесь не булевар для дамочек – тайга-матушка…

* * *

– Моть, а Моть, словно бы девка плачет. Ты не слышишь? Схожу я к Райке, устряпает он ее ноне. Гляди-ко, окно завесил.

– Я тебя, Симка, выгоню… Ей-бо. Ты баба добрая, тебе всех жалко, а я баба злая, мне никого не жалко. Гусь свинье не товарищ.

Ромка заливал что-то Гридню и Пане. Пана тряслась и всхлипывала от смеха. Гридню, видать, это тоже нравилось, он даже похохатывал и приговаривал:

– Ну, даешь стране угля… Но… га-га-га-га…

Со двора вошел Герка.

– Ну, че ты шаришьс? Неймется али приспичило что? Спать хочешь – вон ложись на мою перину. Постелю я вчерась меняла. Ромка, сын, ну-ка, сыграни матери. Плясать пойду!

– Ой, Мотюшка, – всплеснула руками Пана, – Мотя плясать будет!..

Мотя подбоченилась, подняла голову, заиграла песню:

– Ты поди, моя коровушка, домой, пропади моя головушка долой… Симка, не переживай, бабы, как кошки, живучие. Нас трави, топи, дустом посыпай, а мы выживем… Иди лучше, спляшем… Ах, дилили калинка моя, в саду ягодка малинка моя.

Сима не устояла, она вынула из кармана кружевной свой платочек и плавно вошла в круг.

– Ух ты, ух ты, – пыхтела Пана и в ритм била руками по коленям.

– Уж как все мужья до жен добры, покупали черные бобры. А как мой мужичонко… Эт Данилыч твой, Симка, он как весь с кулачонко…

 
Он купил мне коровушку,
Погубил мою головушку.
Снарядил мне работушку,
Некошеную заботушку.
 

Ромка играл через плечо, на боку, тренькал через колено. Ноздри его раздувались. Пана не выдержала, в круг войти стеснялась, топталась подле печки и так притопывала ногой, что половица отскакивала от другой. Мотя, как мячик, подскакивала, платок сбился, обнажив почти лысую, со слабым пушком волос, голову.

 
Как ворчит на мене муж супостат,
Он велит мне детей кормить,
Приказал мне коровушку доить.
Ты коровушку подой да подой,
А подойничек помой да помой,
А телятушек напой да напой,
Ай, дилилили калинка моя,
В саду ягода малинка моя!
 

– Уф. Уф. Ой, хорошо! Не помереть бы тока. Панка, ты сигаешь как боров. Провалишь мне пол.

– Мотюшка, я его сама пособью. Ты не горюй.

Герка, пока бабы плясали, все шарился по дому, заглядывал на полки, под кровати, в Мотин тяжелый трехпольный шкаф. Потом вернулся к столу и разлил водку по рюмкам. К нему присоседилась Мотя.

– Вот муженек-то мой, дедушка. Вся песня про него. Ох строгой был. Не приведи господь.

– Хлебни-ка.

Мотя выпила, закусила огурцом.

– Уж пил-то. Вдризг! Ухо-то мое! Я ведь глухая. Как вдарил – искры сыпьем из глаз.

Герка пососал зуб.

– Ты мне скажи, где у тебя ружье лежит? В кладовке?

– На что тебе ружье? Слушай меня. Один раз так разогнал, так разогнал… Я от него на горушку. А у нас там бочка из-под солидолу стояла. Туда-сюда я. Думаю, убьет. Пропали мои детки. И в бочку. А он, видать, поискал – нету, да и взбесился. Такой был бугай – страсть! Со злости-то как турнет ногой бочку. Ох и поскакала я там. Месяц почти светилась ходила. В чем душа держалася. Говорю ему, схоронишь меня, на Симке женись. Не то передохнут ребятишки с голоду.

– Моть, да ты что, Моть, вспомнила-то? – ласково успокаивала ее Сима.

– Да как же, кума. – Мотя заплакала. – Да рази я забыла хоть на минуту.

Герка кивнул головою Гридню – поищи, мол, в кладовке.

– Они у меня все тута. – Мотя постучала по груди. – Лег ведь сам он у меня под поезд. Дедушко-то мой…

Ромка подыгрывал, что-то печальное и плавное. Герка, отупевший от шума и водки, скучающе, чуть брезгливо смотрел на Мотю и, видать, не слушал.

– Затвердил – смерть мне от дороги. И все. Чуть что, смотрю, он тама, на железке. Мне, говорит, за детьми идти надо. За покойниками нашими, значит. Они, видать, ему снились: он орет ночами – звали, видать… Я давай его караулить. Запоров наворотила на двери. Как он напьется, его на перину, сама в сени. До морозов в сенях спала. Он проспится и ломится на улицу. Я – куда? Он – на двор! Вон, говорю, ведерко. Не то на меня мочись. Плачу да так ему и говорю… Все одно не уберегла. Ушел мой кормилец. Как удумал, так и сделал. Мне бы за ним пешком ходить. Каждую минуточку, да не одна я – дети, двор. Колянька маленький. Поносил как раз… – Сима плакала вслед за Мотей. Пана сидела смирно, сложив руки на коленях. Вошел Гридень, покачал отрицательно головою. Герка недовольно сосал зуб.

– У меня ведь там двое еще деток кроме дедушки. Тоже вот так на дороге погибли. Проклятая она, железка-то! Проклятая! Еслиф не Колянька, сама б легла иной раз. От тоски проклятой. Подавилась бы она мною. День и ночь эти поезда дух-дух-дух, дух-дух-дух…

– Ты, мать, каждый год это рассказываешь, – с порога заметил Гридень.

– Ну дак, ешшо приедешь, ешшо расскажу, – утирая слезы, кротко пообещала Мотя. – Сердце-то, оно у меня каждый год болит… Маша-то моя, покойница, мать Коляньки, как запила-запила! Мужа ее, Борьку, чтоб он день и ночь от родимца дрыгался, о, такой был нравный. Да вот посадили его за драку. А Машка-то запила. И я чего с ней ни делала – и била, и добром просила. В коленях у нее ползала. Да бабу рази остановишь? Ей в рот попало раз, и все. Ну и сгорела от водки ночью. Все они у меня ночью туда ушли. Все, и первый Сашка. Тот случайно туда пошел. Нечаянно и остальных повел. Выморочные мы. За грехи! Как родилась я без отца, без матери. Ни бабки, ни дедки не знаю, значит, и род мой кончается. Знать надо, знать. – Мотя повернулась к Гридню. – Помнить надо, от кого пошел. И уважать. А я вот… Одно молю: Коляньку, Коляньку… Такая ягодиночка на свет выродилась!

– Моть, Мотя, будет тебе. Гости у нас, – со слезами уговаривала куму Сима.

И снова все собрались за столом.

– Дак где ружьишко-то прячешь? – деловито спросил Гридень.

– Зачем тебе?

– Мясо будет!

– Откедова?

– Эт наше дело.

Пана давно держала свою рюмку в руках на коленях. И Гридень, разливая, не заметил ее. Тогда Пана тихонько заменила свою пустую на Симину полную. Мотя ткнула подружку в бок.

Пана от неловкости покраснела и, глянув в окно, охнула:

– Батюшка, лунища-то какая!

– Где ружье, Моть?

– Да в подполье прячу, – ответила размякшая от слез Мотя.

– Ясненько.

– Моть, ты опять плачешь?

– Да нет уже. Будет. Я вон с гостями разговариваю.

– Да что это такое? Чудится мне плач, и все. Может, мне в дурдом давно пора?

– Вон она, твоя краля. На луну любуется.

Раиса с мужем стояли на крыльце дома, смотрели на луну.

– И впрямь, как солнышко красное, – вздохнула Сима.

Громадная, полная, с серебристым сочным переливчатым блеском, проступила на светлом небе луна.

Ромка посмотрел на Раисину руку, обнявшую мужа, отвернулся.

– Не к добру. Нехорошо, – горько заметила про небо Мотя.

– К войне, мать, к войне, – зычно ответил Гридень и открыл подполье.

* * *

Наступило оно, время свежих и сочных сумерек, после медлительного, знойного дня. Земля, напитавшись солнцем, едва отходила от великих своих жизненных трудов. Упала роса крупная и белая, без блеска, в низинах узенькими полосами парил и вился рыхловатый грибной туманчик. И отовсюду: из мхов, из кочкарника, из белой от росы и туманов пади – остро тянуло грибами. Наконец стали закрываться дневные цветы, блеклой сыпью выступали звезды. Но синева неба, тонко подсвеченная изнутри, живая и необъятная, не сгустилась, не потемнела; небо стало широким и ярким, и все вокруг виделось так же зримо, как днем. Только простиралось все в новом, диковинном, несказанном и грозном свете.

Данилыч ладил таганок и все оглядывался и вверх и вниз. То вдруг, отложив топорик на пенек, беспокойно ходил меж двух осинок и словно принюхивался к чему-то.

– Данилыч, ты не заболел? – спросил Студент.

Дневная радость давно исчезла и у самого Студента, он притомился, ослабел духом и загрустил, но даже в этой дремотной его грусти было что-то уютное и сладостное. Он снова решил, что окончательно влюбился в Ирэн и что настала пора серьезных и жданных перемен в его жизни.

Данилыч чиркнул спичкой, запалил сухую бересту. Огонь взвился упругий, прыгучий, как бесенок. Данилыч погрел над ним багровые от ягоды ладони и вздохнул.

– Я совсем луну не переношу. Ночами так смерть прямо. Глянь, стерва выползла какая. Ни ночь, ни день. Эта дрянь насветит – год болеть будешь.

– Год повышенной активности солнца, – объяснил Студент. – Луна светит отраженным светом.

– Да… да!.. Раньше в такие ночи нечистая сила гуляла.

– А сейчас что же?

– Советская власть отменила ее. Особым указом, не растолковали тебе, что ли?

«Однако вредный старикан, – подумал Студент, – хитрый». Он взял котелок, подался за водой.

– Ты смотри, там тропа звериная плутает. А то уйдешь к черту на кулички, – подсказал ему Данилыч.

Студент не обернулся. В низине у родников пахло смородиной. Раскидистый куст с крупными гроздьями свисал близко над водой; и черна была ягода, зрелая, видать, и вкусная, но Студент пошарил внизу – нет ли моховой смородины, ягоды запашистой, на вид похожей на крыжовник, с удивительным, ни с чем не сравнимым вкусом. Он еще пробовал на просеке княженику, ягоду тоже совсем не знакомую ему и тоже удивительную, и тоже вкусную. Все ему показал Данилыч. Моховой смородины Студент не нашел, отведал черную и запил ее родниковой водой. Зубы заныли, Студент глотнул воздуха, чтобы их согреть. На воде и матовой без блеска траве вспыхивали и гасли прыткие зеленоватые змееныши света. В одночасье вдруг и густо потемнело в лесу, а просеку высветило, и, вглядываясь в нее, он понял, что это, скорее, не просека, а брошенная старая дорога. Середка была протоптана до песка и не заросла травой. Такой же свет змеился по обочинам дороги. Показалось, что где-то рядом кто-то затаенно вздохнул. Студент с силой грохнул котелок о воду, так что поднялись песчинки со дна, еще раз оглянулся на дорогу, на светло мерцающий над ней крепенький черпачок звезд, увидел, как дрожит крошечный лист молодой осинки, и пружинистой мелкой рысцой побежал по тропинке.

Костер за это время стал высоким и жарким. Данилыч взял у него котелок, приладил к таганку и заметил:

– А чего ж смородинки-то не нащипал?

Хотел еще что-то сказать, но, видимо, сильно изменилось лицо у Студента. Данилыч посмотрел ему в лицо, отвернулся и ничего не сказал. Это вдруг покоробило Студента. Его вообще раздражал зоркий, насмешливый взгляд Данилыча. Я, мол, все вижу, все понимаю. И без того Студенту казалось, что весь день кто-то следил за ним. Может, он видел, как я дурака днем валял? Или я трус? Неужели до такой степени?

– А что там за дорога от родников? – спросил он Данилыча.

– Здесь дорог много. В Каменку дорога, в Ключевую… Люди со всех сторон живут.

– Чего же ее бросили?

– А, эту-то. Повыше чуть хутор стоял. До войны ешшо. Видать, хозяин до того злой на людей был, что посередь тайги обосновался. Ну, где ж тут приживешься? Ни магазина, ни больницы. Сеять негде, охотничать не научился. Тогда еще было на кого охотничать. Лет пять пожили, двое ребят у них померли. А орава была – одиннадцать ребятишек. За Тайшетом где-то им разрешили встать. Хутор тут же местные пораскатали. По бревнышку, на свои нужды. – Данилыч вздохнул, полез в свой мешок за чаем.

Студент тоже извлек из горбовика свои припасы, заботливо и аккуратно уложенные матерью. Сыр, ветчина, яйца. Горячий бульон в маленьком походном термосе, пирожки с печенью. На самом дне ароматный белоснежный носовой платочек Ирэн. Он выкрал его на их последнем свидании. Студент поднес его ко рту, понюхал. Здесь, в тайге, платочек не показался таким трогательным и нежно-душистым.

Данилыч зыркнул на платочек и заметил:

– Носовые платки у баб брать – примета плохая.

– А вам-то что? – сорвался Студент.

– А мне-то что? Я и говорю, не бери никогда. Может, правда, а может, нет. Верит народ в приметы.

Студент вскочил, нервно походил вокруг костра. Данилыч заварил чай и снял котелок с таганка.

– Ну и что там, про хутор-то? – с напускным примирением в голосе спросил Студент.

Данилыч словно и не заметил мгновенного раздражения Студента. Он прикрыл котелок газеткой, достал свою кружку.

– Банька там осталась, – просто ответил он.

– Ну и что?

– Дак чего, осталась да стоит. – Он отвернулся от Студента. – Болтали про нее всякое. Мол, завелось там что-то нечистое.

– Это какое – нечистое?

Данилыч вздохнул и не ответил, а Студент пожалел, что спросил с усмешкой.

Данилыч налил в свою кружку чаю.

– Может, бульону? – предложил ему Студент. Тот отрицательно покачал головой, но пирожок взял.

– Чего ж вы сами-то баньку не проведали?

– А я, брат, пока своими руками не попробую, так и слов тратить не буду.

Студент не хотел, но улыбнулся.

– Ну и что там?

– А сходи-ка сам, проверь. Чем, как баба, охать. Вот она, дорога. До самого хутора. Не заблудишься. Накладешь если только со страху. Запасные штаны есть?

Студент поперхнулся пирожком и закашлялся.

– И схожу, – покраснев от кашля, огрызнулся он. – Не расстраивайтесь, схожу.

– Промнись, промнись. Может, поумнеешь. А то я смотрю, вам грамота только мозги пудрит. Вы через ее жизни не видите. Ишь как он со мной разговаривает…

* * *

На сопках подымались вверх редкие дымки от костров. Синева, сгустившись, серебрилась, и так ясно стояло вокруг, словно это были не сумерки, а рассвет. Родники искрились и вспыхивали белыми снопами света, диковато поигрывали. На дне консервная банка блестела, как самородок. Звезды высыпали в один миг, мохнатенькие, бледные, роились и редко, с дымчатым пушистым следом, падали.

Колянька лежал с Лиской в ложбинке за голубичником и, посасывая корку хлеба, следил за тем, что делается во дворе. На крыльце мельтешил Ромка, он все выделывал что-то с метлой, оборачивал ее паклей, потом вынес из дома белые Мотины простыни. Пана несла воду с родников. Гридень, приставив ладонь ко рту, зачем-то звал собаку:

– Лиска, Лиска…

– Сиди, – шепнул Колянька собаке.

Лиска прижалась к нему и зевнула. Кума Сима ходила по двору, оглядываясь, прислушиваясь, словно искала чего-то.

– Лиска, Лиска, – наконец кликнула Мотя, и Лиска сорвалась с места. Колянька подался за ней. Он все еще бегал босиком. Пятки чуяли прохладную и колкую теперь от росы траву. Колянька смотрел на этот удивительный шар луны, так диковинно-жутковато, красиво нависший над их двором.

«Раскачаться бы и прыгнуть прямо туда. Вот бы прыгнуть туда, – подумал он, – и полететь на нем. Все, все видно»… – Коляньке зачем-то вспомнился бабкин заговор от испуга: «Из двери в дверьми, из ворот в ворот, в чистом поле, в широком раздолье, стоит бурая корова. У бурой коровы корпус “убузулезный”…» Его всегда смешило это слово – «убузулезный». Колянька иногда притворялся испуганным, начинал икать и дрожать, чтобы Сима выливала воск, а бабка бы шептала над ним. И когда бабка доходила до слова «убузулезный», Колянька начинал смеяться. После того, если старухи успевали его ухватить, ремешок гулял по заду. Но Колянька обычно увертывался и со смехом убегал. «…Корпус убузулезный, железный язык. Она презирает икоту-ломоту, ломоту-икоту. И всякую черную немочь…»

Колянька пролез в дыру и пополз между грядками, чтобы напугать искавшую его Пану.

– А-а-а! – страшным голосом закричал он.

– Ух, – сделала вид, что напугалась, Пана. – Ах ты балованный. Пошли ко мне спать. У бабки шумно, накурили. А у меня перина царская, и будешь ты как барин усю ночь кататься.

– А можно с Лиской кататься?

Пана поперхнулась, откашлялась.

– Еще чего – с собакой спать. Псиной вонять будет.

Лиска нежданно и тяжело взвыла за огородом. Колянька встал и настроженно повел ушами. Он долго упражнялся, чтобы научиться водить ушами, как Лиска. И теперь уши его сами ходили.

– Пойдем, пойдем, – нетерпеливо тянула его Пана. – Крысы там. В лесу много крыс. Ухватила, видать, тебя зовет. А ты не ходи. Крысы кусучие. Собак боятся, а ребятишек не боятся…

Колянька любил бывать в Паниной квартире. Она широкая, просторная. Мебель и в кухне и в горнице самодельная и крашенная Паниной рукой.

Пана сама мастерила мебель, сама разрисовывала. Сердечные, добродушные цветочки, толстые бабочки, петухи беззаботно цветились на тяжелом и прочном диване. Колянька приложился ухом к подполью послушать петуха. Тот, учуяв хозяйку, гоготал внизу и бился о половицы, взлетая.

– Пан, а Пан, зачем ты петуха прячешь?

– А сожрут, тогда как? Народ-то всякий. Они в городе у себя, может, и хорошие, а у нас чего только ни выделывают, – беззлобно вздохнула Пана.

– Пан, кажется, Лиска кричит?

– Да чудится, сынок. Ночь ноне такая, глянь че, лунища.

– Пан, я боюсь один.

– А я с тобой лягу. Пойдем в горницу-то. – Вместо кровати Пана соорудила себе низкие и широченные нары. Перина из сена во все нары. Толстые сыроватые сенные подушки. Одеяло цветистое, лоскутное, из старых Паниных платьев. Колянька взобрался па кровать, брыкнул ногами.

Пана тяжело улеглась рядом.

– Уханьки, курносик. Оханьки, слатенький-то, мягонький-то, молочком пахнешь…

– Лиской от меня пахнет, – солидно поправил Колянька.

– Был бы у меня такой внучок. Да как бы я с ним нянькалась. Ой, беды…

У Паны стены ровно побелены, а углы заляпаны известкой и чернеют. Пол продраен, желтый, как масло, а скатерка на столе изжамканная висит. Всю женскую работу Пана делает неумело и нехотя. Зато двор у нее в полном порядке. Дров на три зимы наготовила.

– Спитеньки, слатенький. Спитеньки, цветочек. Ты наш, петушок наш неоперенный…

За окном тоскливо и протяжно, как волк, завыла Лиска. Коляньку словно ошпарило…

Мотя потопталась нерешительно, но ружье отдала и сразу, шатаясь, побрела в дом.

Гридень деловито похлопал затвором, Герка вперевалочку, вывалив пузо, шел огородом. Собака, привязанная к березе, тоскливо вглядывалась в людей, молчала, но скребла землю когтями.

– В глаз сможешь? – спросил Гридень, передавая ружье. Герка презрительно сосанул зуб.

– Кого учишь!

– Давай. Прицел сто пятьдесят, дребь двенадцать.

– Огонь. Пли…

– Отойди-ка, – Герка, пристраивась, тыркнул дружка плечом. Гридень отскочил, как мячик, но снова засуетился под ружьем.

– Не мельтеши, сказал…

Гридень, выгнувшись, вкрадчиво, как шакал, кружился за спиной Герки. Герка погрозил ему кулаком, нацелился.

– В глаз, – шепотом напомнил Гридень. Герка выстрелил и выматерился. Пуля разворотила собаке бок. Лиска жалобно хрипела и извивалась.

– Я говорил, в глаз… – прошипел разочарованно Гридень.

Герка открыл злобный, бабий рот, но увидел, как стремительно пятнит темноту белая Колянькина рубашка, быстро подскочил к собаке и добил ее в ухо.

Жук сидел возле баньки и смотрел в небо. Лицо его, свинцовое от лунного света, с тяжелым горбылем носа и зароговевшими подглазными мешками, казалось таким зловещим, значительным и страшным, что Мотя, случайно наткнувшаяся на него, в ужасе перекрестилась.

– Ой ты батюшка, сатана… чистый сатана! – Жук не удостоил ее ни ответом, ни взглядом, он не сводил внимательных глаз с луны, словно разглядывал тайные, одному ему ведомые знаки.

Лиску, когда она бросилась от Гридня к баньке, он злобно отогнал дрыном, а пролетавшего за собакой Гридня Жук с таким злорадным удовольствием огрел меж лопаток, что тот шмякнулся вначале, как мешок, на землю и долго не мог опомниться. Потом Гридня словно корова языком слизала. После этого Жук уселся на крыльцо, не выпуская дрына из рук, однако не обращая никакого внимания на шум в Мотином дворе. Когда грянул выстрел, Жук поморщился, но не отвел от луны завороженного, внимательного взгляда…

* * *

Студент обернулся на повороте.

«Смотрит вслед или нет», – подумал он и едва удержался, чтобы не оглянуться. Уже на тропе он остановился. Костра не видно. Даже просветов нет меж деревьев, словно сразу за спиной сомкнулось что-то плотное, непроходимое. Студент в детстве боялся темноты. Привыкал к ней с трудом. Он глянул на светлые дивные небеса, хриплым от волнения голосом сказал себе: «А чего я боюсь?» Увидел сосновый пенек, сухой и желтый, увидел мелкую серо-голубую ягодную мишуру вокруг пенька. Увидел, как с брусничного листа, раскрыв глянцевые створки крыльев, взлетел рогатый сизый жук.

«Кого я, действительно, боюсь? – иронично подумал Студент. Ирония всегда спасала его. – Я же человек! Я царь и венец природы. Бог, можно сказать, рядом с этой мошкарой и жуками…» Студент вздохнул и напряженно пошел вниз, к родникам. Пока он шел по тропе, страх его почти исчез, и Студент даже отметил себе, что он стал необычайно зорким, словно обрел неведомое ранее, сквозное, как рентген, зрение. Над маковками ельника кипело комарье, и это было странно – ведь ночь. Он увидел, как слабо бьется крупная белая бабочка в паутине, как мохноногий паук стреканул к ней. Тропу пересекла мышь. Близко где-то и куражливо спросонок закричала ворона, и что-то пестрое, упругое с силой спикировало почти у самых ног Студента к пеньку, забарахталось, забило крыльями в траве и с недовольными незнакомыми звуками ринулось вверх, едва не задев крыльями лицо человека. Ночная, неведомая, снующая жизнь разыгрывала сейчас в лесу свои мелкие и крупные драмы, и Студент подумал, какой он темный, жалкий, а главное, совсем ненужный в этом лесу. «И откуда в людях столько чванства?» – подумал вдруг Студент. Какой он смелый и самодовольный там у себя в городе, до зубов оснащенный техникой, и как он слаб и, в общем-то, труслив здесь, в лесу.

У родника Студент умылся и напился воды.

Да, несказанное было в этой ночи! Волшебное живой таинственной сластью и силой, к которой он совсем не был причастен. Страх медленно прошел. Студент чувствовал свежесть, решимость и легкость. Он представил, как найдет баньку и сядет на вершине горы, наверное, светлой, зримой, запомнит те мелочи, что там есть, и совершенно спокойно расскажет потом о них Данилычу.

Дорога проросла мелким кустарником. Кусточки были тонкие, гибкие, невысокие. Меж ними почти не росло травы. Луна плыла и светила ему в затылок. Студенту казалось, что он физически ощущает, как свербит ее серебристый свет. Он прислушался. Лес шумел чистым шумом листвы. Он шел долго, поднимался по дороге вверх, нервного напряжения он не чувствовал. Душа его была почти так же спокойна, как днем, когда он шел вслед за Данилычем. Уже виднелись вершинка горы, звезды над соснами, словно рубленая невысокая скала. Дорога становилась широкой, походила на устье реки и все гуще зарастала кустарником.

Продираясь сквозь него, Студент почувствовал, как будто кто-то держит его за ногу. Словно кипятком окатило внутри. Студент глянул вниз, увидел, что зацепился за сук старой коряги. Нога неловко подвернулась, и он упал на спину, и лежал так долго, чтобы отдышаться после внезапного, жгучего испуга.

* * *

Колянька пластом лежал на том месте, где недавно была привязана живая Лиска. Под рукою он нащупал что-то теплое и липкое, поднял ладошку на свет. Кровь сладковато пахла, была такой же темной и густой, как у него сегодня на пятке.

Колянька поднял голову и, словно сквозь тяжелый сон, увидел большой костер во дворе. Ободранную белую Лискину тушку, страшную, голую, без головы. Герка подцепил ее на толстый проволочный крюк.

У костра ворочалась Пана.

– Предательница. Предательница, – горько стучало в голове.

Его бабка Мотя кружилась, пошатываясь, вокруг костра; то ведро хватит, то топор, то метлу.

– Предательница, предательница, – сказал он и бабке Моте.

С крыльца, обмотанный белой простыней, сошел Ромка. Он взял у Моти из рук метлу в пакле, сунул ее в костер, величаво поднял над головой.

– Начинаем торжественную… кума Сима, какую Олимпиаду?

– Дурак ты, Ромка, права мать твоя. Колянька где? Прям поскакали все с ума, я говорю. Куда парнишонка девалси? – Она прислушалась к лесу и перекрестилась.

Грудь у Коляньки распирало, больно ворочаясь, живое, колкое сердце.

«Наверно, я сейчас умру», – подумал Колянька и заплакал. Ему было тяжело, страшно, горько. Он жался лицом и всем слабеющим, мерзнувшим телом к земле, как к матери, словно хотел вдавиться в нее совсем и пропасть в пахучей, сырой, спасительной ее плоти…

– Супчик жиденький, замечательный, будешь худенький и внимательный. Девушки, кондер готов. По специально изготовленному рецепту. Содержит в себе витамины А-Б-В-Г-Д – все, которые есть. Лечит от туберкулеза, запоров и импотенции…

– Ты, кончай городить, – неожиданно обиделся Ромка.

– Чего изволите-с?

– Ну не базлай. У меня тут две матери – одна родная, другая крестная…

Гридень закатил глаза, изображая недоумение, снял кипящее варево с огня, понес его в дом.

Ромка отозвал Симу к забору.

– Крестная, ты ведь мне мать, только крестная. Мать Сима, дай денег.

– Рома, милый, очнись, откедова у меня деньги?

– Дай денег, крестная. А то я повешусь. Ей-богу. Как тот парень, помнишь?

– Рома! Ты чего мелешь, Рома? Матерь-то пожалей.

– А меня кто жалеет? Я, может, несчастный. Я такой несчастный, крестная. Поеду на Север, все отработаю. Я тебе с процентами верну, вдвойне.

– Ты где у меня деньги-то видел? У меня пенсии сорок рублей. С того я у Моти живу, что одной не провертеться. С сына-то, знаешь?..

Ромка трахнул кулаком о забор и проскрипел зубами.

– Мне не веришь, да! Ты ж меня крестила, ты мать мне крестная. Я же видел у тебя полторы сотни на книжке.

– Ромка, это же смертные на похороны.

– Да я тебя так схороню, министров так не хоронят.

– Ромаша!..

– Я тебе верно говорю, я, может, никому не скажу больше. Не буду я жить. Край мне тут, понимаешь? Срочно надо слинять отсюда. Понимаешь, я не виноват. Клянусь. Ну ты же меня знаешь. Ты же знаешь меня. Я же не гад какой. Не сволочь. Не дашь – схороните с матерью.

Сима заплакала.

– Натворил, что ль, че?

– Не виноват я, ты хоть мне поверь. Ты ведь одна меня понимаешь всегда.

– Дам я, Рома, тебе денег. Сыму завтра с книжки сбегаю. Только ты мать не расстраивай, Христа ради тебя прошу. Она и так обижена с вами. А ей ешшо Коляньку скоко подымать!

– Заметано, крестная.

Мотя тыкалась по двору, как слепая, и бормотала:

– «Шути, твори и выступи с белого лица весь переполох… – Нашел на нее стих заговора от испуга. Она была сильно пьяна. Крыша дома шаталась у нее в глазах, и все чего-то она боялась. Страх нашел на нее внезапно после болезненного веселья… И она все оглядывалась, все искала чего-то и бормотала заговор… – И будь мое слово крепко, лепко и липко, камень в воду и ключ ко дну…»

* * *

Кто-то негромко позвал его по имени…

– Саня, Сань…

Студент поднял голову и сразу увидел баньку. Она приземиста и скособочена, щелястая крыша проросла мохом, над обломком трубы дрожит мелконький росточек осинки. Из трубы идет редкий, медлительный дымок. И сквозь щели из открытой двери сочится пар.

– От души тебя поздравляю, – усмехнулся себе Студент, – теперь-то уж ты спятил окончательно.

Колени его ослабели и противненько подрагивали, затылок морозило.

Под потолком открытого предбанника неярко светилась конопатая, засиженная мухами лампочка. У скобленого, мытого крыльца проплешь стоптанной земли и вспотевшая от пара деревянная решетка для ног.

– Ну чего же ты не идешь-то. Упал! Матенька ты моя. Это я, дура, не подумала. Я сама целый день из-за этой коряги летаю. А убрать жалко. Брусники на ней по осени полно…

Босые, полные, почти детские ножонки ступили на решетку, приподнялись на цыпочки. Студент поднялся сам и разом увидел всю ее, не то девочку, не то женщину, в одной белой, длинной льняной рубахе. Лицо у нее мягкое, округлое, с глубокими крапчатыми с прозеленью глазами, и детская припухлость в лице, и младенчески розов, свеж, изогнут полуоткрытый рот. Она рыжая, и волосы у нее курчавятся, как у всех рыжих женщин, едва сколоты гребнем на затылке, и блестят, как медь.

– Ну иди сюда! – нетерпеливым шепотом позвала она его.

В нем, казалось, все остолбенело и нет моченьки двинуться. Тогда она пошла к нему навстречу, ступила босой ногой в болотистую хлябь кустарника. Невысокая, круглая, под рубашкой просвечивает крепкое сильное тело. Она встала близко с ним, так что он слышал тепло и мятный ее аромат.

– Знобит? – шепотом спросила она. – Ах ты матеньки, да как же ты так… – Она подняла руку и горячими подушечками пальцев коротко и сильно провела ему по затылку. Раз и другой. – Прошло?