Текст книги "Замыкающий (сборник)"

Он не заметил, как на кухне появилась Надежда. В белой ночной рубашке она стояла перед ним белым облаком. Он и не сразу понял, что это она.

– Ты чего, Надежка?! Чего надо, скажи…

– Ничего, – сказала она и легла рядом.

Петр Матвеич вскочил.

– Ты чего это, зачем?!

– Затем. Чтобы зря языком не мололи. Если я потаскушка, то и буду ей. Че испугался-то! Забыл, как это делается! – Она пыталась наигрывать голосом, но голос у нее дрожал и срывался.

– Еще не легче, – наконец понял он, – выдумала! У вас, у баб, ум есть?! Хоть немножко?

– Немножко есть. Знаешь, в каком месте?!

Петр Матвеич заметался по кухне в поисках брюк.

– Че забегал-то? Или тебе баба, что ли, совсем не нужна?! Меня же не обманешь.

– Надежка-Надежка! Ну, до чего ж вы глупые, бабы! – Он подошел к окну, взял папиросы. – Разве ж от отчаяния под мужика кидаются?

– А от чего под него кидаются? – тихо спросила она.

– От любви… Ну, отчего… для детей…

– Ой, заговорил. Ты сам талдычил: навыдумывали любви!..

Он молчал и курил у окна. Она тоже молчала, потом хрипло заметила:

– Что-то холодно.

Ее, видать, действительно колотило от страха и волнения. Петр Матвеич подался к печи, выгреб золу и быстро забросал топку дровами. Огонь занялся сразу, и печь загудела, весело озаряя кухонку. В этом зареве он видел ее, лежавшую на полу и глядевшую в потолок. Хоть и припухшее сейчас, ее молодое лицо не было печальным.

– Не тоскуй, Надежка, – робко утешил он ее, – все у тебя будет хорошо. Ты вона красавица. И руки у тебя справные, и все у тебя есть. Чего тебе кого попало подбирать. Найдется у тебя судьба.

– Найдется! – Надежда усмехнулась и сиротливо повернулась на бок, положив ладошки под щеки. – Тебя вон и то обольстить не могу. Чем я хуже твоей Нюрки? Я молодая. Одетая как надо. Она, как елка, – навзденет на себя этих юбок.

– Какая есть!

– Вот видишь? Тебе, какая есть! А я вот никакая не гожусь.

Петр Матвеич вздохнул, налил чайник, поставил его на плиту.

– Эх, Надежка-Надежка! Как ты рассуждаешь. А тут арифметика простая. На молодую моложе найдется, на красивую милее, на умную умнее. Сама понимаешь, а тут нужна одна – своя баба! Какую уж Бог тебе дал. Моя и все! – задумчиво повторил он себе и пошел к печи, открыл дверцу и смотрел на молодой яркий огонь, на снопы искр, разлетающихся по раскаленному зеву печи.

– И тебе найдется твой. Поди, уж находился, да ты, вона, гордая какая. А жизнь, она гордых не любит. Она их мнет, как кожу, чтобы помягчели. Так-то, дурочка… моя.

– Ниче я не гордая! Это так, для форсу. Не особенно мне и находилися. Серьезного-то никого не было.

– Будут еще, подожди.

– Сколь ждать-то? – вздохнула она. – Уже бабий век кончается!

– Еще и не начинался. Вот родишь, тогда и баба начнется в тебе…

Чайник вскипел быстро, и Петр Матвеич подал Надежде чашку свежего чаю.

– Вишь, как с тобой хорошо-то! – сказала она. – Чай в постель носишь. – Она не смотрела на него. Села и пила чай.

– Ох, и докатилася я, сама мужику в постель лезу. Правильно Нюрка твоя кричала, потаскушка я и есть.

– Э-эх, сиди молчи. – Петр Матвеич взмахнул рукою. – Ты их и не видала, потаскушек-то. Да у нас их и нету в деревне…

– А ты видал…

Он промолчал и закрыл трубу печи.

– Ну, будет, иди спать. Все у тебя хорошо будет. Выйдешь замуж за своего мужика. Нарожаешь ему еще кучу. Вот здеся пеленки висеть будут. А счас иди, а то на раздаче спать будешь.

– Твоя Нюрка даст поспать! – усмехнулась Надежда.

– Ничего, она больше не придет. Я ее знаю. Она теперь пар спустила… Пока будет новый копить.

– Спасибо, утешил!

Надежда встала, потянулась, без смущения и все тем же деланно-наигранным тоном сказала:

– Не надо мне другого мужика. Мне, Петр Матвеич, ты нужен…

Петр Матвеич отвернулся к окну и закашлялся.

– О, дуры бабы!

* * *

На другой день после работы Петр Матвеич подался на другой конец села смотреть Казимирову завалюшку. Он шел огородами по ручью, чтобы не встретить баб либо саму Нюраху. У своего огорода приостановился. Огурцы еще были открыты. Капуста круглилась крепенькими бочками. Будет что солить на зиму. Только картошка вот редко посажена. Интересно, пробовала ли нет Нюраха картошку? Раньше на Ильин день они подкапывали картошку на пробу. Варили котелок и с первыми огурчиками ужинали… Хоть глазком глянуть сейчас на котелок, да какие огурцы у Нюрахи уродились. Он постоял, как мальчишка, выглядывая в щели забора, и пошел далее. Казимирова хатка стояла на отшибе как-то особнячком, выкривляя правильность полукруга улицы. Он был татарин, этот Казимир, и все любил делать поперек. Детей у него не было, баба умерла сразу вслед за ним. Она любила вино и попила-погуляла с полгода после него. Так пьяная и померла. Хоронили с миру по нитке. Вот здесь и лежала. На дворе под сентябрьским смиренным солнышком. Тихая лежала, с детским испуганно-изумленным лицом…

Ворота двора были сняты, и изгородь почти вся сожжена в кострах. Огород наполовину зарос кустарником. Ольха и малина забили разрушенную баню и клети. Он вошел в дом. Подпольной запустелой сыростью дохнуло на него, хотя окна были давно вынесены вместе с рамами, но воздух улицы словно обходил дом, не попадая в него. Печь развалена, без плиты и дверцы. Но сам дом еще крепок, просторен. И кровать осталась. Стол сам сколотит себе с табуреткой… Он успокаивал себя этими заданиями, но сам дом произвел на него тягостное впечатление. Тянуло на воздух, и он почти выскочил в ограду, поднялся на огород и сел в густых зарослях череды и ромашки. От волнения закурил, отдыхая в теплом мареве от пребывания в смрадной избе.

«Да, – думал он, – нескладно, несладко завершается жизнь. Вона с чего приходится снова начинать. Все заново, как и не жил! Как бабай буду! Ну и пусть!» Ему даже послаще стало от жалости к себе. И впервые за все последнее десятилетие он почувствовал себя одиноким, и это было совсем новое чувство для него. Было когда-то похожее еще подростком, но все забылось… Уже смеркалось. Дни заметно стали короче, и сразу понесло холодом от зелени. Он поднялся, обеими руками опираясь в спину и усмехнулся. Жених, твою мать… Обратно шел улицей и торкнулся в свою калитку. Она была заперта и окна занавешаны. Зато окна соседей были ярко освещены и открыты. У окна за столом сидели Клавдийка с Виктором. Они ужинали. На столе стояли отварная молодая картошка, мясо и огурчики молодого посола. Они ели, не глядя друг на друга, но в неторопливо-уверенных, плавных их движениях было все одинаковое, словно они единый организм, и на их молчаливых спокойных широких и твердых лицах было одинаковое выражение…

Надежда встретила его у калитки. Сопроводила в дом. Пока Петр Матвеич мыл руки, подала хорошего домашнего борща.

– Я знаю, что мы будем делать, – сказала она, когда Петр Матвеич начал хлебать борщ. – Мы с тобой уедем в город!

Петр Матвеич поперхнулся. Она подошла к нему, постучала ладонью по спине:

– Да, да! Здесь нам житья не дадут! И вообще, нас там никто не знает. Я уже все продумала…

Петр Матвеич отодвинул от себя тарелку, встал, с досадой потянулся к папиросам.

– Ну, чего ты? Разве плохо я придумала?!

Он молчал, курил, смотрел в окно.

– Ну, чего молчишь? Ну че ты все время молчишь?!

– Че говорить-то?! Выдумки у тебя какие-то детсадовские. Из пеленок не вылезла еще. Начиталися дурных книжек, вот и выдумываете себе жизнь…

Она отвернулась от него, а он вышел во двор и сел на завалинку…

* * *

Потихоньку отстрадался сеногнойно-дождливый август. Весь месяц Петр Матвеич, крадучись, пробирался в заброшенную Казимирову усадьбу и возился в ней до поздних звезд. Надежда молчала, но однажды явилась вслед за ним.

– Выследила! – добродушно удивился он.

– Лыжи востришь? – сказала она. – Не выйдет ничего!

– Чего не выйдет? – спросил он ее и тут только заметил, как она похудела и похужела за эти месяцы, подумав: «Ниче, уйду – успокоится. Потолстеет».

– Сожгу я здесь все! Так что не старайся!

Возвращались вдвоем. Возле Нюрахиных окон она вдруг громко рассмеялась, без конца тараборя и называя его имя…

– Чего неймется?! – сердито спросил он ее дома.

– Неймется, – ответила она и ушла в свою боковушку.

Нюраху он не видел больше месяца. Народ уже копал картошку, не веря свежему, молодому сентябрю и солнечным его дням. Нюраха еще не выходила в большой огород, это он видел, проходя задами. Видимо, ждала Тамарку. Надежда свою крохотную делянку копала сама. И он не просился в помощь. В середине сентября он встретил Нюраху. Он заскочил после работы в магазин за папиросами. Очередь стояла изрядная, видно, поздно привезли хлеб, Петр Матвеич аккуратненько протиснулся к прилавку, оттолкнув какую-то бабу у весов, она обернулась, толкнула его локтем, и тут только он узнал Нюраху. Она держала в руках хлеб и зорко смотрела на весы, на которых продавщица взвешивала банку с растительным маслом. Нюраха или не узнала его, или не захотела узнать. Была она в старой Юркиной куртке, из-под которой выглядывала будняя юбка, и выцветшем платке до глаз. Она отвернула от него потемневшее, огрубелое лицо, сложила покупки в сумку и тяжело пошла, пробивая очередь плечами.

– Подожди, Нюр. – Он догнал ее на улице. – Я хотел спросить тебя.

Она остановилась, молча глядя ему в лицо холодными, равнодушными глазами. Это равнодушие подсекло его. У него одеревенел язык.

– Ну, это… Как картошку-то – выкопала?!

– А тебе че до моей картошки? Боисся с голоду со своей подохнуть?! Со столовой принесет…

Она говорила с ним просто, без прежнего сердечного надрыва и ревности, как чужому, как соседу, с тусклой и холодной усталостью. Затянула потуже платок и пошла от него вдоль дороги, тяжело шаркая резиновыми сапогами. Грузная, не похожая на себя, постаревшая и бесцветная.

Она уходила от него, чужая, совсем чужая, так, как ходят женщины, которым все равно, нравятся они или нет, и он, похолодев, понял, что это все, конец. Полный разрыв. Земля медленно поплыла у него под ногами.

«Что я, дурак, про картошку? Надо было про Юрку спросить…» Но земля плыла и плыла, отдаляя тяжелую страшную ее фигуру, а потом подступила к сердцу какая-то сладость, смешанная с болью, которая нарастала, нарастала, вместе с темнотою…

* * *

Иногда сознание возвращалось к нему, и тогда он видел окно с белыми занавесками и синее небо с нежными взбитыми облаками. Иногда это окно заслоняли белые фигуры. Кто-то садился рядом с ним и что-то говорил, но Петр Матвеич был совершенно равнодушен к этим фигурам, занавескам, разговору вокруг него, только этот синий манящий клочок бездны вверху окна волновал его, и тогда он вспоминал Нюраху, и сердце его плакало от того, что он может не успеть оправдаться перед ней и сказать ей, что он, конечно, виноват, но совсем не так, как она думает…

Потом он снова проваливался в темноту. Так он жил между двумя безднами – черной и синей, и, может быть, черная перетянула бы его, но молодой врач, у которого Петр Матвеич оказался первым инфарктником, стал его врачом и сиделкой. Он боялся смерти своего пациента, обзвонил все городские клиники и очень старался. Конечно, надо было еще жить. Для Нюрахи, Юрки и Тамарки, и он выжил. Когда Петр Матвеич окончательно пришел в себя, за окном темнел голый лес, только рыжели лиственницы и чернели сосны. «Значит, октябрь», – подумал он и больше не интересовался временем. Он долго, в общем, ничем не интересовался: ни суетой вокруг себя, ни лечением, ни где он, ни о том, что с ним случилось… Только смотрел и смотрел в меняющуюся синеву неба и наглядеться на него не мог. И если он думал, то только о Нюрахе и все гадал, увидит он ее или нет. Жизнь, однако, вытягивала и затягивала его. Однажды проснувшись ночью, он удивился, что все время один в палате. «Неужели меня никто не навещает?» – изумился он и так расстроился, что едва дотянул до утра.

– Кто ходит, что ль, ко мне? – спросил он утром пожилую нянечку, убирающую в палате.

– А как не ходят! – ответила она, шаркая шваброй. – И жена бывает. И дети… Дочери были. Из гаража делегации бывают… Пигалица твоя бегает… Требует, чтоб пустили. Да никого не пускают пока. Сказали нам, пока исть не будет, никого не пускать…

– Дак ты мне дай поесть-то!

– Вон у тебя полная тумбочка всего…

Дня через три ему разрешили свидания. Он волновался с утра, просил няню достать ему бритву и зеркальце. Няня долго ерепенилась: мол, родной бабе ты всякий свой и хорош. Лишь бы живой был. Но все же поскребла по мужской палате и принесла все, что надо. Петр Матвеич тщательно побрил исхудалые щеки и, глядя на себя в зеркальце, вздохнул: постарел, исхудал жених-то…

На обходе сказал врачу, чтобы впустили жену.

– Сегодня впустим, – пообещал врач, – но ненадолго и без волнений.

После обхода Петр Матвеич сразу стал ждать. Время тянулось и тянулось, и он спрашивал сестер, делавших ему уколы, когда свидание. Они отвечали одинаково и равнодушно: «После сончаса…» Он удивился, какой может быть сон в таком ожидании?

Наконец шаги за дверью участились. Там, в коридорах, явно все оживилось, заговорили люди, захлопали двери. Шли посетители в другие палаты. А он лежал и ждал, и успокаивал себя. Совершенно неожиданно возник за дверью взволнованно-тонкий голос Надежды:

– Да он из-за меня же там. Вы ничего не понимаете!

– Только родных, только родных, девушка, – холодно отстраняла ее сестра от палаты.

– Да она же жить нам не давала, – частила Надежда. – Он же… Она его и довела… Боже мой, да поймите же вы…

Петр Матвеич испугался, что ее впустят и она помешает ему свидеться с Нюрахой, и в это время он услышал крутой и властный голос жены:

– Ну-ка, кишь отсюда, прошмандовка!

Дверь отворилась, и вошла Нюраха, румяная, свежая, яркая, как картинка, в юбках и платках, с сумками в обеих руках. Петру Матвеичу показалось, что само солнышко вкатилось к нему в палату. Глянула на него и молча стала выкладывать из сумок пакеты и банки, рассовывая все по тумбочке. Потом села, сняла два платка на плечи, поправила третий на голове.

– Ну, здравствуй, ненаглядный…

Он хотел сказать, и много сказать, но волнение, поднявшееся в его груди, не дало произнести ни слова, он только открывал рот и неслышно повторял:

– Нюра! Ню-ра!

– Ну я, я Нюра! Дура твоя! Вишь как прилетела, все забыла. Ну, ладно, ладно. Не переживай, тебе нельзя…

Он отвернул голову к стене, чтобы она не видела его слез. Но она нагнулась над ним и утерла слезы концом своего платка. Помолчали.

– Спасибо, что пришла, – наконец вымолвил он.

– А кому ты больше-то нужен! Кикиморе этой… молодой… Спектаклю устроила у дверей. Может, позвать? Может, меня не надо?

У него от таких слов перехватило дыхание. Он ничего не мог сказать, только раскрывал рот.

– Ну все, все, все, – сама напугалась она. Поправила ему подушки, подоткнула одеяло. Вынула из пакета горшочек, обернутый полотенчиком, и ложку. – Давай-ка поешь…

Он не хотел есть, но понимал, что сопротивление бесполезно. Послушно открывал рот, и то, что она кормила его с ложечки, было приятно ему, а картошка с маслом и свежепросоленными огурчиками была вкусна, и он съел, сам не ожидая того, весь горшочек.

Потом она утерла ему рот своим платком и, поглядев на него, едва сдержала слезы. Оба они так натосковались друг без друга, так настрадались на двух краях нежданной пропасти, пролегшей между ними. И эта пропасть, в которую заглянули они, и называлась «жить друг без друга», была так страшна обоим, что они старались забыть о ней и тянулись, тянулись друг к другу.

– Нюра, Нюраха!

– Ну, я, я… Чего ещо?!

– У меня с ней ничего… Ну, ты понимаешь, ну, ничего не было! Она как дочка мне…

– Сказывай… У тебя сколь таких дочерей-то было…

– Вот побожусь!

– А побожись!

Он перекрестился, счастливо глядя на нее. Она закашлялась:

– А че ж ты это выпендривался-то? Домой не шел!

– А довела ты меня, Нюраха! Крепко довела. За человека перестала считать. Только и слышал, что петух да петух… Ну, я петух, а ты, стало быть, курица. Ты видала когда, чтобы курица петуха клевала-то? Птицы – и те понимают, что мужик – он голова…

– Ну, ладно, Петька, ладно… Все, все… Успокойся… Теперь уж все…

Слезы все же лилились из ярких ее, лучистых глаз, и она, стесняясь их, отвернулась.

– Ой, че ж я? – утирая слезы, как бы спохватилась она. – Я ведь киселька наварила облепишного.

– Да будет мне!

– Ешь, кому сказала! Будешь мне ешо брыкаться.

– Ох, Нюрка, Нюрок, ты мой нырок! – счастливо воскликнул он, захлебывая киселем. – Теперь я хоть помру спокойно…

– Ага, счас, помрешь – гля-ди-ко! – со спокойной твердостью сказала она ему. – Да я тебя со дна могилы вытащу. Пока я жива, ты никогда не помрешь!..

* * *

В конце октября его привезли домой. Вывели из гаражного автобуса под руки, и он вошел в дом, потрогал рукой натопленную печь, сел в своей комнате на свою кровать, увидал багряную рябинку и всхлипнул. Он вообще стал слезлив, и Нюраха боялась сказать ему что лишнего. Ходила за ним, как за малым дитем. Он, натосковавшись по родным углам, с ранней зорьки слонялся по своему двору, все проверяя, ко всему присматриваясь, притрагиваясь и печалясь, что двор ветшает и нужны руки, а он теперь совсем не тот хозяин, что прежде.

– Были бы кости, мясо нарастет! – успокаивала его Нюраха. – Ты мне сейчас еще нужнее.

Теперь их часто навещала Клавдия, с которой Нюраха сдружилась. Пили чай с лепешками. Клавдия всегда приносила какой-нибудь ягоды в баночках. Говорила степенно, рассудительно, всегда по делу. Петр Матвеич внимательно слушал ее, согласно кивал головою и думал: «Хорошо, что я на ней не женился!» От нее Казаковы узнали, что Варвара заболела и Яшка увез ее в город лечиться, а сам запил с Басмановым. Что Басманиха за это отоварила его граблями по спине, а Витька́ запирает на замок и грозит снова уехать к матери. Поведала она также, что Надежда уехала в город, рассчитавшись совсем со столовой, которую собираются закрывать.

– Глянь, уехала твоя, Петька, – не утерпела Нюраха. – Как жить-то теперь будешь?..

Петр при Клавдии смолчал, а Нюрахе вечером сказал:

– Ты не трепи почем зря девку-то. Она ни в чем не повинная. Я тебе сказал, что греха у нас не было! Ты уж или забудь все, или… – Он махнул рукой.

Нюраха побледнела и прикусила язык.

По воскресеньям теперь она ездила в церковь, приезжала после обеда и все докладывала, за кого подала и кому свечку поставила.

– За Надьку твою поставила, – сообщила она ему однажды, снимая с головы платки, – чтобы Царица Небесная послала ей доброго мужа.

Петр Матвеич кивнул головой и улыбнулся.

Стояли последние дни октября. Еще грело, лучась, стариковское последнее тепло. Лес еще опал не весь, и листва кружила в синем высоком небе золотистыми птахами. Нюрка с утра мыла крыльцо, и листва слетала на мокрые чистые плахи, а когда она несла воду с ручья, листья свежо желтели в ясной воде. Петр Матвеич сидел на завалинке и курил, а Нюраха вынесла из бани таз с настиранным бельем и вывешивала его на протянутую веревку. Петр Матвеич глядел, как ветер вздувает и хлещет ее цветастые юбки над красными резиновыми сапогами. Из-под юбок виднелись смуглые голые ноги, и он подивился их девической тонкости.

«Жизнь прожила, – подумал он, – а зада бабьего не нажила». Нюраха как прочитала его мысли, обернулась и с неудовольствием глянула на него.

– А знаешь, Петька, – чуть погодя сказала она ему. – Правильно ты сказал. Может, это и к лучшему, что наши дети так маются. Я вон посмотрела в телевизоре эти морды-то, начиная от козла… Дак подумала: они ить все, поди, и училися, и институты покончали и родители имя гордилися, а сколько они беды понаделали, дак не приведи господь! Вона всю Россиюшку обшманали да продали… Дак оно лучше, может, в лагерях сидеть, чем там вон. Ведь весь народ их позор видит, это одно, а Господь что с их спросит за это. А наши-то нагрешили, да отмоются в этой же жизни. Только свои жизни и попортили. Не то что эти козлы… Весь народ пограбили да обгадили. Может, Господь простит за муки деток наших…

Защепив прицепкой последнюю наволочку, она подняла с земли таз и, проходя мимо калитки, беззлобно заворчала:

– И ведь не мог ты сдохнуть, Петька. Что тебе трудно было калитку за Клавкой подпереть. Или задницу от завалинки отодрать не можешь!..

Недавно у них побывала Клавдия. Она принесла кружку свежей клюквы, собранной вчера в распадке.

– Че ее подпирать-то днем?! Может, придет еще кто! – ответил он.

– Кто к нам придет? Ворье одно тока…

– Ну, кому нужны мы! Ворью-то? Чего у нас таскать-то?! Кальсоны вон мои!

– О, счас такой народ пошел! Бичи вон и кальсоны за милую душу сгребут. А че это ты заприбеднялся-то?! Кальсоны у него одни. – Она обернулась и пошла на него, подперев бока руками. – Не одеван он! Для кого хорохоришься?

– Нюрка!

– Скажи лучше, все забыл с Клавкой-то. Видала я, как ты шары на нее пучил!

– Опять начала!

– Я еще не заканчивала.

Она подсела к нему на завалинку и заботливо застегнула ворот его телогрейки, подкутав шарфом шею.

– Че, калека? – спросил он. – Как за ребенчишком за мной теперь надо!

– За тобой всегда надо было как за ребенком глядеть! Тебе ведь не жена нужна была, а нянька! Ты ешо к молодой побежал.

– Как жить будем-то, Нюрка? – серьезно и горько спросил он.

– А так и будем, – спокойно ответила она. – Рядышком! Это самое главное. Глядишь, Господь и нас не оставит!

Они посидели еще, подперевшись плечами, глядя, как облетает сопки молодой, янтарный, в солнечных отблесках ястреб.

– Снег ноне пойдет, – сказала она. – Поясница прям отваливается.

Она поднялась с завалинки и, вновь подхватив таз под мышки, подалась к крыльцу дома.

– Калитку-то подопри, – сказала она, обивая ноги перед крыльцом. – А то Боря Ельцин торкнется рогом – да в огород. Обдерет капусту нашу. Горбаться все лето, рости капусту, воду таскай да скорми ее козлу.

– Этот Боря-то Россию сожрал, – вздохнул Петр Матвеич.

Он все думал о том, как будут они жить на одну пенсию. С его здоровьем теперь и кабана не выкормишь.

– Э, Петька, нас вдвоем никакой зверь не сожрет, не то что Россию. Не народится такой козел на земле, чтобы землю нашу пожрал. Ты понял?

– Понял, – ответил он. К вечеру отзвенела нежная, светящая даль. Небо вспучилось, зацвело сизыми тучами, посыпала белая крупка снега. Когда Петр Матвеич нес в дом охапку дров, снег падал и таял на смолянистых сосновых поленьях. Дул колкий сиверко и несло морозцеватой свежестью, близкой зимой. Чай пили без света, с печными заревами. Было тихо, тепло и уютно.

Ночью он проснулся от непривычного света. Глянул в окно, на белую зыбь снега. Небо очистилось, лучилось звездами, и луна, как ковчежек, медленно плавала в этой безбрежной воздушной стихии. Его рябинка серебристо мерцала в голубоватом этом сиянии, и, глядя на нее, он вспомнил о Надейке и до слез пожалел ее и свою Тамарку, и Юрку, и всех, так беспутно мучавшихся на этой красивой и так разумно устроенной Господом земле. Поднявшись с постели, он прошел на кухню, попил воды из ковша. На припечке пыхало Нюрахино тесто, наполняя дом кисловато-сытными запахами. Печь вытопилась вся, и от нее шло спокойное тепло. Он с удовольствием потоптался по дому, ощущая всей душою его родную, надежную, охранную, как чрево матери, жизнь, которая согревалась во всех углах и во всякой пяди его и Нюрахиными руками. Улегшись на постели, он прислушался к Нюрахиному дыханию, ровному и глубокому, и постарался пристроиться к нему, чтобы и во сне плыть с нею рядышком…

1996