Текст книги "Волошинов, Бахтин и лингвистика"

IV.2. Марксизм в МФЯ

Как мы увидим в следующей главе, современники либо ограничивались констатацией марксистской направленности МФЯ, либо не признавали книгу подлинно марксистской. Когда книга стала популярной, вопрос о ее принадлежности к марксизму снова стал дискутироваться, сначала на Западе, а с начала 90-х гг. и у нас.

Точки зрения высказываются разные. Одни авторы безусловно причисляют МФЯ к марксистской литературе. Вот, например, точка зрения лингвиста А. А. Леонтьева: «В лингвистике к марксизму близко стояли М. М. Бахтин („Марксизм и философия языка“), Е. Д. Поливанов и др.».[415]415
  Леонтьев 1993: 36


[Закрыть] Подчеркивает близость к марксизму МФЯ и других работ круга Бахтина и С. Н. Земляной,[416]416
  НГ, 28.01.1999


[Закрыть] особо выделяя неканоничность содержащегося здесь марксизма, его несовпадение с официальными догмами. Распространена такая точка зрения и на Западе, где идеи МФЯ охотно берут на вооружение современные неомарксисты; см. об этом в разделе VII.3.

Встречается и некоторая «средняя линия», высказанная, например, К. Брандистом: Бахтин не был марксистом, но нельзя отвергать и возможности использовать эти идеи для развития марксистских теорий.[417]417
  Brandist 1999: 90


[Закрыть] См. также оценки Г. Тиханова, который видит в МФЯ и во «Фрейдизме» соединение неокантианства и философии жизни с марксизмом,[418]418
  Tihanov 1997


[Закрыть] или Б. Вотье, находящего в МФЯ некий сплав истмата с Дильтеем и Гуссерлем.[419]419
  Vauthier 2003: 258


[Закрыть] Близка к этому и точка зрения, согласно которой Бахтин не был марксистом, но испытывал к этому учению интерес.[420]420
  Здольников 1995; 1998


[Закрыть]

Однако в последние 10–15 лет стали, особенно в России, популярными идеи о МФЯ (как и других трудах круга Бахтина) как о глубоко антимарксистском сочинении. Наиболее четко такой точки зрения придерживается В. Л. Махлин, не раз заявлявший о «двойной маске» Бахтина: выступлении под маской чужого автора и чужого учения. По его мнению, «весь текст» МФЯ «является. не чем иным, как карнавальным переворачиванием официального языка, на котором удается сказать то, чего сам этот „язык“ – марксизм как мировоззрение—никогда не говорил и никогда не сможет сказать, не перестав быть тем, что составляет так называемую „душу“ марксизма».[421]421
  Махлин 1993: 178


[Закрыть] В книге признается определяющим «пафос диалога с марксизмом на языке марксизма».[422]422
  Махлин 1993: 180


[Закрыть] О «карнавальной борьбе с марксизмом» Бахтина пишет и И.В. Пешков.[423]423
  Пешков 1998: 567


[Закрыть]

Наконец, пишут и о том, что данная книга более или менее ней-тральна в отношении марксизма. Например, Е. А. Богатырева пишет, что сочинения, подписанные именами Волошинова и Медведева, «обьединены общей – как бы ритуальной – терминологией, призванной свидетельствовать об их марксистской ориентации. Эта особенность, а также иногда прорывающиеся вульгарно-социологи-ческие тенденции могут быть расценены как дань времени. В целом не характерные для творчества Бахтина, они присутствуют в названных работах, делая их обособленными в контексте всего наследия ученого».[424]424
  Богатырева 1993: 59


[Закрыть]

Еще одну точку зрения – о неорганичности использования марксистских идей в МФЯ – можно видеть у Б. Гаспарова, который пишет, что в МФЯ «теория коммуникации связывалась, вполне про-извольным образом, с методологией марксизма».[425]425
  Гаспаров 1992: 163


[Закрыть] Близка к этому и точка зрения Н. И. Николаева, который, не отрицая проявлений марксизма в некоторых сочинениях круга Бахтина, видит в них лишь результат внешнего давления [Nikolaev 2004: 145].

Сторонники точек зрения об антимарксизме или амарксизме МФЯ исходят из представлений, выработанных в позднесоветскую и постсоветскую эпоху. После того как марксизм, начиная с 30-х гг., превратился, если использовать сказанное по другому поводу выражение О. М. Фрейденберг, в «вицмундирную науку», многие посчитали, что серьезный человек вообще не может увлечься этим учением, а отстаивать его способны лишь откровенные невежды или лицемеры. Но в 20-е гг. было далеко не так. «Вицмундирной наукой» вплоть до рубежа 20—30-х гг. оставалась позитивистская наука «Серебряного века»: младограмматизм в лингвистике, культурно-историческая школа в литературоведении и т. д. Ищущая молодежь искала чего-то нового, именно этим, в частности, во многом обьяснялся временный успех марризма. Поэтому не удивительно и обращение многих к марксизму, далеко не сводимое к коньюнктуре и тем более к страху.

Помимо примеров, приводившихся выше, стоит сказать, например, об эволюции одного из самых ярких людей круга Бахтина (правда, рано от него отошедшего) – М. И. Кагана. Как видно из воспоминаний его жены и дочери,[426]426
  Каган 1992


[Закрыть] он за период с 1917 по 1937 г. прошел через два периода приятия и два периода неприятия советского строя и марксизма. При этом второй период его сближения с общественным строем и с марксизмом пришелся как раз на годы написания МФЯ и примыкающих к книге статей.

Сторонники идеи об антимарксизме или амарксизме книги также опираются на высказывания самого Михаила Михайловича в последние годы жизни. Например, С. Г. Бочаров вспоминает его слова о том, что он никогда не был марксистом, хотя и интересовался этим учением.[427]427
  Бочаров 1993: 76—77


[Закрыть] Выше я уже несколько раз приводил переданные тем же Бочаровым слова Бахтина о «неприятных добавлениях» (согласующиеся скорее с версией Е. А. Богатыревой, чем с версией В. Л. Махлина – И. В. Пешкова). Безусловно, и воспоминания собеседников старого ученого, и его собственные высказывания в беседах с В.Д. Дувакиным показывают нам человека весьма правых взглядов, для которого эпитет «самый консервативный» был самым положительным.[428]428
  Бочаров 1993: 81


[Закрыть] В беседах с Дуваки-ным такая точка зрения проявляется очень последовательно: начиная от отрицательной оценки не только Октября, но и Февраля, и критики Александра Блока как «ренегата интеллигенции» и кончая скептическим отношением к Израилю, где «у власти социалисты». С таким обликом (а где-то, может быть, и «маской»?) хорошо сочетается отвержение марксизма в любом варианте: не только официаль-ном советском, но и левом западном.

Но с Волошиновым было иначе; см. биографические материалы о нем.[429]429
  ДКХ, 1995, 1


[Закрыть] Склонный в юности к мистике, участник розенкрейцерских кружков,[430]430
  Немировский, Уколова 1996: 51—57


[Закрыть] общавшийся на этой почве с Б. М. Зубакиным и А. И. Цветаевой, Волошинов затем столь же пламенно уверовал в марксизм. Вспомним уже приводившиеся слова Анастасии Цветаевой о «колдовской книге», увлекшей его с правильного пути. Перелом в мировоззрении произошел как раз в те годы, когда Волошинов учился лингвистике; это совпадение, скорее всего, случайно, но нельзя полностью ис-ключать здесь, например, влияние Л. П. Якубинского, тоже в эти годы пришедшего к марксизму. По-видимому, из всего круга Бахтина именно Волошинов был увлечен учением Маркса и Энгельса более всего. Судя по стихам А. И. Цветаевой памяти Волошинова, марксистом он остался до конца жизни, однако о его мировоззрении последних лет мы знаем очень мало.

Поскольку Волошинов времен МФЯ и «Фрейдизма» принимал марксизм, а Бахтин под конец жизни его отвергал, то возникает желание противопоставить этих людей с начала и до конца. Иногда такое противопоставление доходит до крайности. Г. Л. Тульчинский в серьезной статье позволяет себе весьма странную фразу: Бахтин «активно сотрудничал с партийно-советскими функционерами В. Н. Волошиновым и П. Н. Медведевым, даже публиковал под их именами книги с идеологически окрашенной критикой фрейдизма и опоязовского формализма, фактически участвуя в соответствующих идеологических кампаниях».[431]431
  Тульчинский 2000: 83


[Закрыть] К вопросу об «идеологических кампаниях» я еще вернусь. Но каким «партийно-советским функционером» был Волошинов? Малоизвестный беспартийный аспирант, затем доцент, затем профессор весьма скромного учебного заведения, где как-то пытались «расширить кругозор» ленинградским актерам и художникам. То же относится и к Медведеву.

Стремление резко противопоставить Бахтина и людей из его круга естественно проецируется на вопрос авторства «спорных текстов»: идея «идеологической маски» (будь то «карнавальный» вариант В. Л. Махлина, будь то «конформистский» вариант Г. Л. Тульчинско-го) хорошо совмещается с идеей «авторской маски». Однако такое противопоставление снимает вопрос о сотрудничестве двух авторов, выработке ими общих идей.

Все-таки надо учитывать два обстоятельства. Во-первых, снова отмечу, что нельзя отождествлять научные и политические взгляды того или иного автора. Можно религиозно почитать марксизм и никак не следовать ему в исследовательской практике. Можно, наоборот, критически относиться к опыту «реального социализма» и даже возлагать ответственность за него на основоположников марксизма и в то же время сохранять многие марксистские идеи в научном (или квазинаучном) анализе. Примеры последнего мы в наши дни встречаем очень часто, достаточно назвать столь любимые в нашей публицистике идеи Маркса о первоначальном накоплении капитала.

Во-вторых, нельзя не учитывать эволюцию взглядов того или иного ученого, в том числе и Бахтина. Пережив на несколько десятилетий почти весь свой круг, он просто не мог остаться тем же, каким был в 20-е гг. Сейчас, правда, некоторые бахтинисты заявляют об абсолютной неизменности его взглядов, однако это вряд ли так. В шестой главе я буду говорить об эволюции лингвистической концепции в его работах 30—60-х гг. по сравнению с МФЯ. Априорно нельзя отвергать и возможность эволюции его отношения к марксизму. О том, что такую эволюцию необходимо учитывать, пишет Д. Шеферд.[432]432
  Shepherd 2004: 18


[Закрыть]

Я не хочу ставить под сомнение искренность антимарксизма Бахтина поздних лет и считать его высказывания на этот счет лишь одной из «масок» (хотя где-то старый ученый мог входить в роль «Овидия среди цыган», как его именовал В. Н. Турбин, утрированно представляя стопроцентную принадлежность к «овидиевской» культуре). Но таков был ученый после тюрьмы, ссылки, многолетнего непризнания. Проецировать этот облик на 20-е гг., когда все это было еще впереди, неправомерно. А его поздние самооценки все же, прежде всего, характеризуют Бахтина в 60—70-е гг.

К тому же нельзя не учитывать и хорошо известной склонности Михаила Михайловича к мистификаторству (определенное сходст во с ним в этом отношении имел Е. Д. Поливанов). И последователям, и В. Д. Дувакину он не раз сообщал о дворянском происхождении, об окончании им классического отделения Петербургского университета, о первоначальном осуждении на 10 лет лагерей (материалы следственного дела[433]433
  Медведев 1999


[Закрыть] этого не подтверждают) и о многом другом. Собеседники Бахтина на основании его слов считали, что он «никогда не был реабилитирован»,[434]434
  Кожинов 1988: 157


[Закрыть] хотя, как теперь известно, реабилитация состоялась и Михаил Михайлович о ней знал.[435]435
  Конкин, Конкина 1993: 271


[Закрыть] Мне самому на юбилейной конференции в Вильнюсе в 1995 г. пришлось слышать доклад исследовательницы из Польши, где, опять-таки на основании слов самого Бахтина, говорилось, что он не мог иметь ничего общего с Союзом писателей СССР и никогда в нем не состоял. И Ц. Тодоров даже в 1997 г. утверждал: Бахтин «не станет членом ни одного союза, ни одной академии».[436]436
  Тодоров 2003: 267


[Закрыть] Однако он с 1970 г. все же был членом Союза писателей.[437]437
  Конкин, Конкина 1993: 313


[Закрыть] Очевидно, что мистификации последних лет имели определенную направленность: выглядеть законченным образцом «Овидия среди цыган», реальность же была сложнее. Тем самым и заявления о нелюбви к марксизму в молодые годы следует прини-мать с осторожностью. Надо обращаться к свидетельствам и документам 20-х гг.

Таких свидетельств немного, но одно из них очень важно: его самооценка на следствии. По ее поводу была дискуссия, связанная с явной ошибкой в ее передаче в книге С. С. Конкина и Л. С. Конкиной; но теперь она потеряла смысл, поскольку Ю. П. Медведев опубликовал обвинительное заключение по делу, где о М. М. Бахтине четко сказано: «считает себя марксистом-ревизионистом».[438]438
  Медведев 1999: 100


[Закрыть] Отмечу, что по делу проходило 70 человек и в документе более никто так не именуется, как не именуется и просто «марксистом»: преобладают «монархисты» и «кадеты». Безусловно, формулировка не придумана следствием и записана в соответствии с тем, как охарактеризовал свои взгляды Михаил Михайлович. На следствии в те годы обычно старались говорить правду, считая, что это поможет. Бахтин, например, был вынужден сознаться в отсутствии у него высшего образования. А в эпоху борьбы с «уклонами» признание в «ревизионизме» звучало ничуть не благонадежнее, чем признание в «кадетских» взглядах. Вероятно, данная формулировка отражала общий дух круга Бахтина, хотя где-то взгляды разных его представителей могли и не совпадать. Однако пора обратиться к тексту самой исследуемой книги.

Читатель, обращающий внимание на данную проблематику, не может не заметить ее неравномерное отражение в книге. Наиболее велика ее концентрация в коротком введении к книге, оно выглядит как текст, вполне обычный среди марксистских текстов той эпохи. Часто говорится о марксизме и в первой части книги, хотя и неравномерно по главам: в двух первых больше, чем в третьей. Но во второй, на мой взгляд, центральной части книги существительного «марксизм» нет вообще, а прилагательное «марксистский» встречается всего три раза. В третьей части книги ни того, ни другого слова нет.

Из трех контекстов употреблений слова «марксистский» во второй части МФЯ два однотипны. Это само название второй части «Пути марксистской философии языка» (257) и одна фраза в конце третьей главы: «Марксистская философия языка и должна положить в свою основу высказывание как реальный феномен языка-речи и как социально-идеологическую структуру» (315). В обоих случаях «марксистская философия языка» – просто некоторый ярлык для обозначения той философии языка, которую авторы призывают построить; почему она марксистская – не обосновывается. Третье упоминание (также в третьей главе) – в полемическом контексте: «Жизненная идеология в нашем понимании в основном соответствует тому, что в марксистской литературе обозначается как „общественная психология“. В данном контексте мы предпочитаем избегать слова „психология“, так как нам важно исключительно содержание психики и сознания, а оно сплошь идеологично, оно определяется не индивидуально-органическими (биологическими, физиологическими), а чисто социологическими факторами» (308). В данном контексте марксизм (здесь это, прежде всего, Г. В. Плеханов) – «чужое слово», вовсе не враждебное, частично сходное, но отличающееся от авторского.

Также во второй и третьей части книги отсутствуют и имеющиеся в первой части специфически марксистские термины вроде «базиса» и «надстройки». Лишь «идеология» – слово, проходящее через всю книгу, вопрос о его значении будет рассмотрен немного ниже.

Создается впечатление, что как только авторы от общих проблем философии переходят к несколько более конкретным (хотя и остающимся еще достаточно абстрактными) проблемам философии языка, марксизм уже не очень им нужен. Никакого «карнавального переворачивания официального языка» увидеть во второй или третьей части нельзя. Наоборот, как раз язык и стиль книги, сохраняющие явное влияние немецкой идеалистической философии, мало похожи на официальные. Штампы эпохи проникают туда не слишком уж часто. А говорить о «карнавальном» замысле книги трудно, в том числе и потому, что концепция карнавала Бахтина, как известно, к 1928 г. еще не существовала.

Не «карнавальная», а вполне серьезная полемика с Ф. де Соссю-ром и (в меньшей степени) с К. Фосслером составляет сущность второй части книги. В третьей же части, опять-таки без какой-либо «маскировки», продолжается та же полемика на примере более частных проблем, находящихся на грани лингвистики и литературоведения.

Нельзя, однако, отрицать незримого присутствия марксизма и в этих двух частях книги. Вряд ли можно говорить о полемике, за исключением частного спора с плехановской концепцией общественной (социальной) психологии. Характерно, что и В. Л. Мах-лин, говоря о «диалоге с марксизмом», редко обращается ко второй и третьей частям МФЯ. Лишь в связи с признанием в книге частичной правоты «индивидуалистического субьективизма» он подчеркивает следование «наследию немецкой гуманистической традиции», отброшенному «советской филологией».[439]439
  Махлин 1993: 185


[Закрыть] Этого мало для утверждений об антимарксизме «всего текста книги».

Присутствие марксизма видно скорее в другом. С марксизмом вполне согласуется общая социологическая направленность книги. Постоянно и на всем ее протяжении подчеркивается идея о соци-альном характере языка, о диалоге и общении, об отражении в языке общественно значимого содержания, о неправомерности индивиду-ально-психологического рассмотрения языка. Нельзя не признать, что все это созвучно марксизму (если, разумеется, не стоять на позиции отождествления марксизма с «тоталитарным злом» и общественной практикой в СССР в худших ее видах). Здесь МФЯ можно сопоставить с работами Е. Д. Поливанова, который находился под влиянием марксизма и также пытался построить социологическую лингвистику, хотя и иным образом, чем в МФЯ. Впрочем, здесь, вероятно, марксизм не был единственным учением, стимулировавшим интерес авторов МФЯ к социальному функционированию языка: эти проблемы ставились и столь важным для них Э. Кассирером,[440]440
  Tihanov 1997: 612


[Закрыть] хотя не были для него центральными.

Акцентирование вопроса о марксизме, по сути не занимающего столь уж большое место в книге, могло казаться полезным с точки зрения «проходимости» книги, действительно вышедшей достаточно быстро после написания. Но в то же время авторы книги могли искать и находить точки соприкосновения с собственной концепцией. Недовольство наукой о языке, рассматривавшей свой объект статично, как сумму застывших правил, сужавшей объект исследования, отрывавшей язык от говорящего человека и от общества, вполне могло находить опору в марксизме с его широким и всеобьемлющим подходом к явлениям при особом интересе к социальной сфере.

См. точку зрения, близкую к развиваемой здесь: «"Марксистский след" в творчестве Бахтина – …смущающий его исследователей парадокс. А ведь, если вдуматься, никакого парадокса нет. Бродя среди развалин, оставшихся после классической философии, тяготея как мыслитель к универсальности и системности, он не мог не присмотреться с осторожным любопытством к марксизму—единственной послегегельянской философии, сохранившей в себе эти качества или, по крайней мере, декларировавшей их. Во избежание недомолвок уточню: к марксизму не как социальной теории переустройства общества, а как к цельному философскому учению Михаил Михайлович мог испытывать интерес».[441]441
  Здольников 1995: 151


[Закрыть]

О закономерной связи с марксизмом идей Бахтина 20-х гг. (не означающей их тождества) пишут и за рубежом. Английский исследователь К. Брандист резонно отмечает, что приписывание Бахтину чисто отрицательного отношения к марксизму—упрощение очень сложного вопроса и что не надо отождествлять отношение к официальной советской идеологии и отношение к марксистской мысли.[442]442
  Brandist 1998: 112


[Закрыть] А вот что пишет японский исследователь X. Са-саки: «Представляется, что и связь с марксизмом в работах круга Бахтина конца 20-х – начала 30-х гг., как и в работах Выготского, по сути неожиданно оказывается продолжением философии поступка».[443]443
  Sasaki 1992: 381


[Закрыть]

Даже переосмыслив многое, Бахтин не отрицал былого интереса к марксизму. Конечно, обстановка в СССР в 20-е гг. способствовала этому, а насильственное насаждение марксизма к 1928 г. только начиналась (например, в Академии наук марксистом из ее членов называл себя тогда один Н. Я. Марр). Главный противник МФЯ – все-таки не марксизм, а позитивизм и, более конкретно, позитивистская лингвистика, к которой отнесен и Соссюр. Школа Фосслера—в чем-то союзник и источник идей, но во многом и противник; ее влияние отчасти уже преодолено в книге. Марксизм скорее оказывался союзником против той и другой разновидностей «монологизма». Это вовсе не означает, что проблематика книги была марксистской и определялась марксизмом.

Безусловно, во второй и третьей частях книги проявляются те или иные черты времени. Это и упоминавшийся выше крайне соци-ологизированный анализ «социального контекста» при выражении чувства голода, и такое замечание в полемике с фосслерианцем Е. Лорком: «Фантазировать же может буржуа не хуже пролетария. Да и досуга у него больше» (375). Но такие пассажи могут удивить лишь современного читателя, а в 20-е гг. так писали все, кроме разве что подчеркнутых «академистов» старой школы. Тогда всерьез, например, могли думать и писать, что пользоваться китайскими иероглифами могут только «джентри», не занятые трудом (при том что Япония, где иероглифы сохранялись, тогда уже была страной всеобщей грамотности). А анализ выражения чувства голода, как мы помним, представляет собой переосмысление анализа Л. Шпитцера, переведенного из психологических в социологические термины. А к каким, кстати, концепциям можно было прибегнуть в СССР в конце 20-х гг. для социологического анализа, кроме марксистских (часто достаточно примитивизированных)? Разработанных социологических концепций тогда было еще немного; помимо марксистской концепции, вероятно, можно назвать, прежде всего, М. Вебера и Э. Дюрк-гейма. В книге нет никакого следа знакомства с первой, а вторая отвергается как одно из проявлений «абстрактного объективизма».

Вульгарно-марксистскими могут казаться сейчас и формулировки заключительной страницы книги, где речь идет о размывании «ответственной социальной позиции» в современной литературе и науке. Тем не менее здесь подняты весьма серьезные проблемы, связанные, в современной терминологии, с распространением модернизма и модернистского взгляда на мир.

И безусловно, требуют рассмотрения многочисленные употребления во всей книге слова «идеология» и производных от него. Оно явно отличается от исконно марксистского понимания идеологии как «иллюзорного сознания», противопоставленного научному.[444]444
  Маркс, Энгельс, т. 3: 37


[Закрыть] Но в СССР к 1928 г. господствовало иное понимание идеологии, в отечественной традиции восходящее к Г. В. Плеханову. См., например, энциклопедическое определение: идеология – «система взглядов и идей, в которых осознаются и оцениваются отношения людей к действительности и друг к другу, соци-альные проблемы и конфликты, а также содержатся цели (программы) социальной деятельности, направленной на закрепление или изменение (развитие) данных общественных отношений».[445]445
  Келле 1972: 39


[Закрыть] Конечно, такое широкое понимание могло и сужаться.

Что же признается идеологией в МФЯ? Е. А. Богатырева считает, что под «областью идеологии» Бахтин «подразумевает в основном сферу духовной культуры, сферу ценностного бытия, область социального общения»,[446]446
  Богатырева 1993: 59


[Закрыть] см. также.[447]447
  Богатырева 1993: 52


[Закрыть] А Л. Матейка подчеркивает семиотический характер понятия идеологии в МФЯ, неотделимость идеологии от материальной реальности знака.[448]448
  Matejka 1986: 163—164


[Закрыть] А Г. Тиха-нов, наоборот, подчеркивает различие между семиотическим подходом формальной школы и идеями МФЯ, где идеология связывается прежде всего с социальным взаимодействием людей [Tihanov 1997: 605, 613].

Во всех этих точках зрения есть доля истины. Очень широкое понимание идеологии в МФЯ включает в себя самые разнообразные аспекты. И кстати, оно не так уж расходится с приведенным определением идеологии в БСЭ. Осознания и оценки «отношений людей к действительности и друг к другу» – это как раз то, о чем постоянно говорится в отношении идеологии в МФЯ, а содержание языковых знаков, так как оно обычно понимается в лингвистике (например, у К. Бюлера), в основном и охватывает данные два вида отношений. Не хватает разве что аспекта, связанного с выражением чувств и эмоций говорящего, но в МФЯ как раз этой части содержания знака придается наименьшее значение. Идеология делится во второй части книги на собственно идеологию и жизненную идеологию; в самой книге это разграничение прямо сопоставляется с разграничением соответственно идеологии и общественной психологии у Плеханова (при некоторых отличиях, упомянутых выше). О соотношении этой концепции в марксизме (Г В. Плеханов, Н. И. Бухарин) и в МФЯ см..[449]449
  Tihanov 1997: 601—607


[Закрыть]

Идеология понимается в МФЯ крайне широко, но прежде всего она рассматривается с точки зрения отношения к языковому знаку и языковому выражению. И об идеологии говорится как раз там, где мы бы сейчас сказали о значении, смысле, семантике и т. д. Ср. приводившуюся формулировку о знаке, преломляющем действительность: материальная сторона знака вне идеологии, а знаковое значение – сфера идеологии, по-разному соотносящаяся с действительностью. При отсутствии в книге семантической теории ее роль по сути играет концепция идеологии.

Сейчас употребление слова «идеология» в подобных контекстах выглядит непривычно. По моим наблюдениям, у современных студентов, изучающих МФЯ в курсе истории лингвистики, именно оно вызывает наибольшее удивление (сказывается и дискредитация этого слова в публицистике последних полутора десятилетий). Кстати, не закрепилось оно в этом смысле и в советской лингвистике в 30-е гг. и позже. Но в годы написания МФЯ оно как раз встречалось, и далеко не у одних марксистов. Вот цитата из книги Р. Якобсона, опубликованной в Праге в один год с МФЯ: «Речь идет не о психических процессах, но о явлениях идеологического порядка, а именно о знаках, образующих социальные значимости».[450]450
  Jakobson 1929: 102


[Закрыть] Тут об идеологии говорится в смысле, близком с МФЯ. Так же идеологическое противопоставлено психическому, так же предлагается заниматься не психологией, а идеологией. Так что и здесь подход МФЯ лежал в общем русле поисков лингвистики той эпохи (хотя, разумеется, между МФЯ и пражцами было немало расхождений). См. также и концепцию языка как идеологии у В.И. Абаева, о которой речь пойдет в следующей главе, хотя там понимание идеологии несколько иное.

Наконец, мы уже подошли и к первой части книги. Как я уже отмечал, она представляет собой общеметодологическое введение к остальным частям, при этом многое из сказанного здесь не получает в дальнейшем развития. Прежде всего, семиотическая концепция первой части находит продолжение лишь в обособленном внутри второй части фрагменте о знаке и сигнале. То же относится и к ряду марксистских положений первой части вроде отнесения языкового знака к надстройке ввиду его идеологического характера.

Как я уже говорил, большинство прямо марксистских формулировок первой части книги существует уже в «Руководящих мыслях» «Отчета». В дальнейшем первая часть книги значительно выросла в обьеме, но идеи марксизма, игравшие там роль некоторой отправной точки, остались теми же самыми. Прибавилось лишь краткое введение ко всей книге, где определяется ее место среди марксистских работ. Введение явно писалось в самом конце работы над МФЯ (во всяком случае, не раньше того момента, когда было решено обь-единить третью часть с двумя первыми частями). Марксизм был отправной точкой исследования, к нему авторы вернулись в конце пути, когда надо было оформлять книгу как целое. А путь они проделали, находясь в марксистской атмосфере, но не думая специально о марксизме.

Если сравнить две книги, вышедшие под именем Волошинова, то между ними есть различие. Хотя в МФЯ слово «марксизм» вынесено в заглавие, но по сути именно «Фрейдизм» – более марксистская книга. Критика учения З. Фрейда и его последователей ведется с позиций диалектического и исторического материализма, выдерживается классовый подход, фрейдизм рассматривается как одно из проявлений кризиса буржуазного сознания. И ничего похожего в критике «абстрактного объективизма» в МФЯ, где совсем нет речи о его классовых корнях (его возведение к глубокой древности тем более снимает эту проблему); лишь на самой последней странице книги можно увидеть некоторый шаг в этом направлении. Может быть, поэтому разочаровавшийся в марксизме Бахтин в письме к В. В. Кожинову 1961 г. принял на себя ответственность за концепцию МФЯ, но не за концепцию «Фрейдизма». Но, несмотря на все сказанное, нельзя и считать, что две книги расходятся по содержащимся там идеям: там и там видны общий пафос борьбы с биологизмом и психологизмом, утверждение примата социального в человеке.

Кстати, надо вернуться к высказыванию Г. Л. Тульчинского, приписавшего Бахтину и его друзьям участие в «идеологических кампаниях». О сознательном участии в таких кампаниях, думаю, говорить не приходится, но использование работ, вышедших из круга Бахтина, в таких целях, если вообще имело место, то только в связи с «Фрейдизмом». Учение Фрейда, как видно из содержащегося в книге критического обзора литературы, было в нашей стране в 20-е гг. достаточно популярно, в том числе и в марксистской среде. Затем оно, однако, было официально отвергнуто и фактически запрещено на долгие годы; произошло это вскоре после публикации «Фрейдизма». В такой перемене, очевидно, сыграло роль сочувственное отношение к фрейдизму Л. Д. Троцкого, зафиксированное и во «Фрейдизме» (171). Это могло сыграть роль в заказе и быстром издании книги, все равно впоследствии быстро забытой (впрочем, в 50-е гг. в Саранске ее с трудом, но нашли). В случае же МФЯ (и «Формального метода») это совсем невероятно. Вокруг идей Соссюра в советской лингвистике споры велись всегда, но идеологических кампаний против них не было вплоть до конца 40-х гг. (наоборот, в 1933 г. «Курс» издали в Москве). В годы написания МФЯ такие кампании направлял Н. Я. Марр, а он боролся с «индоевропеизмом», игнорируя структурализм. Борьба с идеями Соссюра как выражением «оскудения и маразма» «буржуазной лингвистики»[451]451
  ВЯ, 1952, 1: 6


[Закрыть] велась лишь в первые годы «холодной войны», когда о МФЯ прочно забыли.

Итак, рассмотрение текста МФЯ позволяет считать, что основная лингвистическая проблематика книги не была ни марксистской, ни антимарксистской. Авторы книги строили собственную концепцию, считаясь с существованием марксизма, используя это учение, но не сливаясь с ним. Если марксистская концепция оказывалась полезной, они брали ее на вооружение. Если что-то в ней не подходило, они спорили с ней (в 1928–1929 гг. это еще допускалось). В целом приняв плехановское разграничение идеологии и общественной психологии, они предлагали иные термины: «научная идеология» и «житейская (жизненная) идеология», очищая тем самым фрагмент марксистской теории от не разделяемого ими психологизма, имевшегося у Плеханова, взгляды которого формировались еще в XIX в.

Нет никаких оснований говорить о «карнавальном переворачивании» марксизма в МФЯ, пафос книги вполне серьезен, а враждебности марксизму не видно. Адекватнее представление о марксистской проблематике как «добавлениях» к книге. Для Бахтина в конце жизни они казались «неприятными», но это не значит, что они были таковыми во время создания книги. Но думается, что значение марксистских идей для авторов МФЯ было более существенным, чем просто «прибавления». Эти идеи задавали некоторые рамки подхода, общую социологическую, «идеологическую» направленность книги, стимулировали интерес к одним проблемам и игнорирование других. Все это вполне сопоставимо с подходами Е. Д. Поливанова и других неконьюнктурных искателей марксистской лингвистики. Но говорить о существовании в МФЯ особой марксистской лингвистики или марксистской философии языка не приходится. Сама задача была невыполнима. Рассмотрение данной проблемы будет продолжено в Экскурсе 4.