Текст книги "Волошинов, Бахтин и лингвистика"

Наиболее широко разрекламированной и получившей офици-альную поддержку, но и наиболее явно неудачной из попыток такого рода стало «новое учение о языке» академика Н.Я. Марра и его последователей. Это учение (также именовавшееся «яфетической теорией») было выдвинуто в 1923 г., первоначально без апелляций к марксизму. Однако с 1928 г. Марр постоянно повторял однотипные высказывания вроде следующего: «Материалистический метод яфетической теории—метод диалектического материализма, т. е. тот же марксистский метод, но конкретизированный специальным исследованием на языковом материале».[373]373
  Марр 1933: 276


[Закрыть] Об этом же заявляли так называемые «подмарки» из окружения академика: С. И. Ковалев, В. Б. Аптекарь, С. Н. Быковский, Л. Г. Башинджагян, позднее Ф. П. Филин и др. (отмечу, что никто из них, кроме Филина, не был лингвистом по образованию).

Однако на деле шло лишь привязывание к марксизму уже готовой концепции. В ней было немало положений, созвучных эпохе: отказ от старой, «буржуазной» науки, рассмотрение всех явлений глобально, в «мировом масштабе», пренебрежение к любым рамкам, в том числе национальным, подчеркнутый социологизм формулировок и выводов. Если это и имело отношение к марксизму, то лишь в том, что выше было названо первым аспектом. Совсем не связаны с марксизмом были самые любимые идеи Марра вроде четырех элементов, «лингвистической палеонтологии», великой исторической роли яфетических народов и т. д.

Когда же Марр вспомнил о существовании марксизма, то началось не его освоение, а его приспособление к уже сложившейся, весьма хаотичной и противоречивой концепции, где было много фантазии вперемежку с идеями Гумбольдта и других ученых прошлых эпох. О том, что получилось в результате, довольно точно сказала в годы борьбы с марризмом одна из недавних последовательниц Марра (кстати, дочь руководителя Волошинова в аспирантуре): <^а-отическое изложение обрывочных и туманных собственных мыслей и беспорядочные ссылки на отдельные произведения классиков марксизма, в большинстве случаев никак не приведенные в связь с трактуемой темой и извращенно толкуемые».[374]374
  Десницкая 1951: 34


[Закрыть] Подробнее см. об этом.[375]375
  Алпатов 1991: 69—74


[Закрыть]

Марр и его последователи использовали три приема: голословное приписывание классикам своих идей, приведение цитат не на тему и замалчивание подлинных взглядов Энгельса и других марксистов. Например, марристы бесконечно заявляли о том, что «в марксист ско-ленинском учении язык выступает. как надстроечное, идеологическое явление».[376]376
  Быковский 1933: 14


[Закрыть] В результате в это поверил даже один из наиболее бескомпромиссных критиков марризма А. С. Чикобава, посчитавший учение о надстроечности языка единственным правильным компонентом учения Марра.[377]377
  Правда, 9.05.1950


[Закрыть] Однако об этом из видных марксистов писал только Н. И. Бухарин. Если же надо было доказать, что «палеонтология речи. уже предусмотрена самим Марксом»,[378]378
  Марр 1936: 456


[Закрыть] то приводилась длинная цитата из Маркса, где упоминалось о палеонтологии в обычном смысле этого слова, но речь не шла о языке.

В то же время многие положения классиков марксизма могли не согласовываться с «новым учением», что не смущало Марра, но приводило в ужас его поклонников среди преподавателей диамата. Марр утверждал о классовом характере «звуковой революции» (перехода от жестовой речи к звуковой), хотя, согласно Энгельсу, в это время еще не могло быть никаких классов. Но еще важнее было то, что Марр отрицал родство языков и языковые семьи, а Энгельс всегда исходил из противоположной точки зрения. Поэтому высказывания Энгельса, свидетельствовавшие об этом, марристы старались не вспоминать.

Если Бахтин в конце жизни называл марксистскую проблематику МФЯ «неприятными добавлениями», то для Марра упоминания марксизма и «пролетарского мировоззрения» были «приятными добавлениями», помогавшими этому властному человеку устанавливать монополию во многих гуманитарных науках. Если же надо было выбирать между марксизмом и собственными любимыми идеями, то Марр выбирал последние. Рассказывают, что за границей, где можно было высказываться свободнее, Марр говорил: «Марксисты считают мои работы марксистскими. Что ж, тем лучше для марксизма!»[379]379
  Unbegaun 1954: 117


[Закрыть] и «С волками жить—по-волчьи выть!».[380]380
  Scold 1929


[Закрыть] Среди учеников и последователей Марра было, разумеется, много и искренних людей, всерьез считавших «марксизмом в лингвистике» марров-ские четыре элемента (одна такая последовательница Марра после выступления Сталина сошла с ума). Но когда в 1950 г. Сталину пона-добилось показать различия между марксизмом и марризмом, это ока-залось нетрудно сделать.

Выше я отмечал косвенный отказ авторов МФЯ относить работы Марра к «марксистским работам, касающимся языка»; то, что они признавали его авторитетом в области изучения первобытного языка, ничего здесь не меняло. Они были совершенно правы. Попытка Марра приспособиться к марксизму имела чисто коньюнктурный характер.

Более искренней и менее экстремистской, но также лишь декларативной попыткой построения марксистской лингвистики была деятельность группировки «Языкофронт». Она существовала в 1930–1932 гг., боролась со сторонниками Марра и окончательно была разгромлена марристами в 1933 г. В эту группировку входили Г. К. Данилов, Я. В. Лоя, П.С. Кузнецов (упоминавшийся в связи с «игралищем») и другие. Главным ее теоретиком выступал Т. П. Ломтев. Сразу отмечу, что и Данилов, и Лоя, и Ломтев обратили внимание на выход МФЯ и писали об этой книге (см. пятую главу).

Ломтев, тогда совсем молодой лингвист (родился в 1906 г.), комсомолец, «выдвиженец» из крестьян, уже всецело исходил из новых реалий. Марксизм для него, как для многих его ровесников, был изначально верным учением, отношение к которому было в значительной степени религиозным. Вопрос был лишь в одном: как связать учение марксизма с фактами науки о языке. В отличие от Марра, не желавшего считаться с этими фактами, языкофронтовцы старались их учитывать. Например, академик мог вопреки всему спокойно утверждать: «Русский (язык. – В. А.) оказался по пластам некоторых стадий более близким к грузинскому, чем русский… к любому славянскому».[381]381
  Марр 1936: 455


[Закрыть] А Ломтев критиковал его, в числе прочего, и за игнорирование сходства русского, украинского и белорусского языков.

Языкофронтовцы, быстро разгромленные марристами (погиб в годы репрессий среди них, правда, только Данилов), мало что успели опубликовать. Их публикации имеют больше полемический характер, позитивные взгляды изложены совсем кратко. Что-то осталось неопубликованным, как «новая методологическая грамматика, опирающаяся на диалектико-материалистические основания» Лом-тева и его товарищей, упоминаемая в воспоминаниях П. С. Кузнецова (написанных тогда, когда их автор далеко ушел от идей «Языкофрон-та»). Однако опубликованные статьи и рецензии свидетельствуют о том, что подход языкофронтовцев сочетал вполне обычное описание лингвистических фактов и мало связанные с ним общие декларации.

Как и марристы, языкофронтовцы исходили из принадлежности языка к надстройке и из классовости языка. Однако если эти тезисы и связывались с фактами, то лишь самым прямолинейным образом. Выше уже приводились рассуждения Кузнецова об «игралище» Милюкова и «похабном мире» Ленина. Те же идеи были и у Ломтева, который сопоставлял две формулировки разного происхождения: «Сердечный союз народов Европы» и «Революционный союз пролетариев всего мира, братьев по классу».[382]382
  Ломтев 1932: 12


[Закрыть] Идеологическая несовместимость этих лозунгов, согласно Ломтеву, означает и их языковую несовместимость. С этими декларациями лишь механически связывались вполне «нормальные» описания языков (что было свойственно Ломтеву и позже, см. Экскурс 4). Как вспоминал Кузнецов, в грамматике Ломтева «части речи определялись как классы слов, отражающие действительность через классовое сознание. Существительное отражало действительность через классовое сознание предметно, глагол отражал действительность через классовое сознание процессно и т. д.». Ясно, что шелуха «классового сознания» мало что добавляла к совершенно традиционному подходу к частям речи.

Если замкнутое сообщество марристов сначала проигнорировало, а потом полностью отвергло МФЯ, то языкофронтовцы поначалу обратили на эту книгу внимание из-за ее привлекательной для них тематики. Однако философские поиски ее авторов были чужды «Языкофронту», контакта и здесь не получилось.

Конечно, интереснее и содержательнее оказывался марксистский подход к языку у тех лингвистов, которые были профессионалами высокого класса. Выше упоминался Л. П. Якубинский, особо надо отметить выдающегося ученого Е. Д. Поливанова, также ученика Бодуэна де Куртенэ.

Говоря о концепции Поливанова, надо учитывать, что она дошла до нас не полностью. После 1931 г. ученый имел мало возможностей публиковаться (его книга «За марксистское языкознание» вызвала гнев марристов, и ему была закрыта публикация в Москве и Ленинграде). После его ареста в августе 1937 г. (расстрелян Поливанов был в январе 1938 г.) многие рукописи были уничтожены, кое-что пропало еще раньше во время скитаний по Средней Азии. Однако все-таки и в дошедшем до нас наследии ученого проблема построения марксистской лингвистики ставится неоднократно. Ей была посвящена специальная книга,[383]383
  Поливанов 1931а


[Закрыть] фактически представляющая собой сборник статей. Ряд статей и из этой книги, и из других изданий был включен в посмертный сборник.[384]384
  Поливанов 1968


[Закрыть] Кое-что, в том числе ранее не публиковавшиеся рукописи, издано еще позже.[385]385
  Поливанов 1991


[Закрыть] Недавно, в 2003 г., в Смоленске, на родине Поливанова, книга 1931 г. переиздана. Из всего того, что нам известно, можно составить представление о концепции Евгения Дмитриевича, хотя, вероятно, не во всех деталях.

Поливанов писал, что марксистская лингвистика – не то же самое, что материалистическая, поскольку «со времен Шлейхера линт вистику можно считать уже материалистической».[386]386
  Поливанов 1991: 537


[Закрыть] Главное различие между всей этой наукой о языке и еще не построенной материалистической лингвистикой заключается в том, что «к сожалению, до сих пор лингвистика была только естествен-ноисторической наукой, а не социальной наукой».[387]387
  Поливанов 1991: 538


[Закрыть] Не отрицая того, что «важны и факторы коллективно-психологические»,[388]388
  Поливанов 1991: 539


[Закрыть] ученый подчеркивал приоритет ность социального подхода к языку: «Для того чтобы эта наука (о языке.—В. А.) была адекватна своему объекту изучения, она должна быть наукой социологической».[389]389
  Поливанов 1968: 182


[Закрыть] Не раз говорится о языке как «трудовом процессе», этот термин вынесен даже в название одной из статей: «Факторы фонетической эволюции языка как трудового процесса».[390]390
  Поливанов 1968: 57—74


[Закрыть] Снова отмечу, что под «социологической наукой о языке» Поливанов понимал не только социолингвистику в современном смысле: сюда относится и, например, изучение как внешних, так и внутренних причин языковых изменений.

Не приходится сомневаться в том, что марксистское мировоззрение ученого стимулировало его поиски в этом направлении. Но насколько эти поиски были специфичны именно для марксистского подхода? Сам ученый указывал: «Никто не будет оспаривать того положения, что язык есть явление социальное»;[391]391
  Поливанов 1968: 178


[Закрыть] «Я не скажу, чтобы у лучших наших лингвистов прошлого поколения замалчивалась социальная сторона».[392]392
  Поливанов 1991: 539


[Закрыть] Он вспоминал предсказание своего учителя, который «констатируя факт, что современные ему западноевропейские и русские лингвисты не занимаются социологической лингвистикой, предполагал вместе с тем, что следующим диалектическим этапом в развитии нашей науки именно и будет поворот в данном направлении – к изучению социальной стороны языка».[393]393
  Поливанов 1968: 183—184


[Закрыть] Отмечено, что такой «поворот, выражающийся именно в искании путей социологической лингвистики»,[394]394
  Поливанов 1968: 184


[Закрыть] действительно произошел. По мнению Поливанова, он отразился у Ф. де Соссю-ра, А. Мейе, Ш. Балли, Ж. Вандриеса, О. Есперсена, К. Фосслера и др. В списке фигурируют едва ли не все крупнейшие западные лингвисты, работавшие в 10—20-е гг. XXX в. Сюда попадают представители и «абстрактного объективизма», и «индивидуалистического субьективизма».

Так что поворот к социологической лингвистике оказывается у Поливанова общим свойством времени, прямо не связанным с марксизмом. Дважды он отмечает, что академик А. А. Шахматов, понимавший важность социального подхода к языку, но не имевший теории и метода, собирал разнообразные факты относительно языка и общества, надеясь на создание теории в будущем.[395]395
  Поливанов 1968: 184; Поливанов 1991: 539


[Закрыть] Стало быть, отличие Поливанова от предшественников заключалось в попытках построить теорию языка как соци-ального явления. Но в чем заключалась эта теория?

Во всех дошедших до нас работах ученого социологическая, по его терминологии, теория в более или менее конкретном виде строится лишь в одном аспекте: это теория языковых изменений на примере фонологии. Полемизируя с марристами, он постоянно указывал на отсутствие непосредственных связей между изменениями в экономике и языке: «Требовать непосредственного отражения ка-ких-нибудь определенных экономических черт в виде определенных звуков языка, фонетики или определенных форм морфологических, – это приблизительно то же, что требовать, чтобы в момент революции все поршни паровозов стали работать не так, как работали при царизме».[396]396
  Поливанов 1991: 539


[Закрыть] Изменения бывают двух типов: чисто внутренние и косвенно обусловленные социально-экономи-ческими причинами. Изменения последнего типа могут определять-ся возникновением или прекращением контактов с теми или иными языками, изменением множества носителей данного языка и др.

Внутренние изменения прямо связывались Поливановым с пониманием языка «как трудовой деятельности, имеющей целью коммуникацию между членами данного (обьединяемого языковым признаком) коллектива… Целевая установка, т. е. то, для чего и ради чего язык существует, – это именно лишь коммуникация, необходимая для связанного кооперативными потребностями коллектива».[397]397
  Поливанов 1968: 57


[Закрыть]

В терминологии здесь есть влияние марксизма. Но по сути понимание языка как средства коммуникации в первую очередь – достаточно обычное положение, встречающееся у многих лингвистов и в XIX в., и в XX в., хотя бывали и иные точки зрения.[398]398
  Сепир 1960: 186—190


[Закрыть] А как раз в 20—30-е гг. XXX в. данный подход нашел четкое отражение у Трубецкого, Якобсона и других лингвистов Пражского кружка; см., например,.[399]399
  Тезисы 1960: 75—76


[Закрыть] И именно пражцы (в отличие от структуралистов ряда других школ) занимались, как и Поливанов, закономерностями языковых изменений. Далекие от марксизма (а то и спорившие с ним, как Трубецкой) члены Пражского кружка имели много общего по идеям с Поливановым. Это признавали обе стороны: см. рецензию Поливанова на книгу Р. Якобсона[400]400
  Поливанов 1968: 135—142


[Закрыть] и, с другой стороны, упоминания Поливанова в изданной переписке Трубецкого с Якобсоном.[401]401
  Trubetskoy 1975


[Закрыть] Если отвлечься от терминологических различий, включая взятые из марксизма термины Поливанова, то главное расхождение было у них в отношении к «фактам коллективно-психологическим». Поливанов более чем кто-либо из школы Бодуэна де Куртенэ, сохранял понимание фонологии как «психофонетики», а пражцы от этого решительно отказались.

Другим постоянным тезисом Поливанова был тезис об отражении в языке законов диалектики. Этому посвящена специальная статья «Закон перехода количества в качество в процессах историко-фо-нетической эволюции»[402]402
  Поливанов 1968: 114—134


[Закрыть] и ряд экскурсов в других статьях. Говоря о проявлении в языке закона перехода количества в качество, ученый отмечает мутационные, скачкообразные изменения в фонологической системе языка, когда две фонемы обьединяются в одну или, наоборот, одна фонема расщепляется на две (соответственно конвергенции и дивергенции, в терминах Поливанова). В ряде статей на разнообразном материале показано, как в ходе фонетической эволюции накапливаются изменения, не затрагивающие систему фонем, а затем происходит скачок и система меняется.

Связь с законом диалектики (сформулированным, впрочем, еще до Маркса Гегелем) здесь, безусловно, найти можно. Однако выявленные закономерности сохраняют силу и без обращения к этому закону. О них в ту эпоху писали и ученые иных школ и традиций. Вот, например, упоминавшийся мной в самом начале книги В. Брёндаль: «Нужно, наконец, признать очевидную прерывность всякого существенного изменения»; наука XXX в. в отличие от старой, эволюционной лингвистики учитывает «прерывистые изменения» и «резкие скачки из одного состояния в другое».[403]403
  Брёндаль 1960: 41—42


[Закрыть] Этот взгляд на изменения в языке датский ученый связывает не с законом перехода количества в качество, а с понятиями кванта в современной физике и мутации в современной генетике. О мутациях, впрочем, вспоминал и Поливанов. Так что и здесь мы видим некоторую общую для ряда лингвистических направлений тенденцию, не имевшую марксистской специфики.

Xарактерно и обращение Поливанова к другим общим теориям. Он сам отмечал влияние на него идей видного историка Н. И. Ка-реева, которому он был обязан термином «историология»,[404]404
  Поливанов 1928: 30


[Закрыть] то есть выявление закономерностей исторического развития в отличие от «истории» как описания фактов. А Кареев постоянно спорил с марксизмом.

Наконец, рассмотрим еще один пример. В одной из статей сборника «За марксистское языкознание» Поливанов писал о нескольких ролях, которые должен уметь совмещать лингвист. Среди них есть и роль «языкового политика», то есть прогностика будущего языкового развития. Такой лингвист «владеет (хоть и в ограниченных пусть размерах) прогнозом языкового будущего опять-таки в интересах утилитарного языкового строительства (одной из разновидностей „социальной инженерии“ будущего)».[405]405
  Поливанов 1960: 271


[Закрыть] Опять-таки связь с марксистским мировоззрением несомненна. И в то же время о необходимости лингвистического прогнозирования писал еще в 1870 г. учитель Поливанова.[406]406
  Бодуэн 1963, 1: 70


[Закрыть] Несомненно, здесь эстафета перешла к ученику, который облек идею в марксистскую оболочку.

В одной из не опубликованных при жизни работ Евгений Дмитриевич писал: «В эмпирическом исследовании (в частности—линт вистическом) важно не отправляться от марксизма, а прийти к марксизму на основании обследования фактов. Вот почему я и говорю и считаю вполне достаточным сказать, что я марксист—постольку, поскольку делаемые мною выводы из языковых явлений подтверждают основные положения диалектического материализма и методологический принцип установления причинных связей от экономической причины до языкового факта».[407]407
  Поливанов 1991: 559


[Закрыть] Здесь ученый, может быть, сам до конца того не сознавая, определял сущность того, что он называл построением марксистской лингвистики. Приверженность марксизму давала определенное направление его исследованиям, влияла на выбор подхода и зачастую самой тематики его работ. То есть речь шла о том, что выше было названо вторым аспектом проблемы марксизма в лингвистике. Выводы Поливанова не противоречили диалектическому материализму (в исконном смысле этого термина, тогда как советской политической коньюнктуре могли противоречить). Однако не противоречили ему и выводы многих других ученых, в том числе и не вспоминавших о его существовании. Марксистской теории языка (четвертый аспект проблемы) у Поливанова, очевидно, не было, пусть даже в не дошедших до нас текстах эта проблема, может быть, разбиралась и подробнее. А в книге[408]408
  Поливанов 1931а


[Закрыть] в целом проблема, обозначенная в заглавии и предисловии, далее большого места не занимает; главная ее тема – «Революция и язык», изменения в русском и других языках СССР, происшедшие в результате революции.

Как видно из бесед с В.Д. Дувакиным, Бахтину работы Поливанова были известны, упоминает он и о личном с ним знакомстве; остается неясным, к какому времени оно относилось (видимо, к 1916–1918 гг., когда они оба жили в Петрограде, потом их пути никогда не пересекались). Он называет его «фигурой очень значительной», «наиболее сильным лингвистом» в ОПОЯЗе,[409]409
  Беседы 1996: 60


[Закрыть] «эрудированным, а не просто талантливым» ученым.[410]410
  Беседы 1996: 62


[Закрыть] Знал он и обстоятельства биографии Поливанова, в том числе – то, что он «был близок к коммунистической партии».[411]411
  Беседы 1996: 60


[Закрыть] Впрочем, он допускает и фактические неточности, например, говоря об участии Поливанова в эсеровском подполье, которого не было. Однако несмотря на высокую оценку Поливанова как ученого его имя ни разу не упомянуто ни в МФЯ или примыкающих к книге статьях, ни в более поздних трудах Бахтина.

Другими крупными лингвистами, примыкавшими тогда к марксистскому лагерю, были Н. Ф. Яковлев, в основном сосредоточенный на сфере теории и практики языкового строительства, и Л.П. Яку-бинский. О взглядах последнего можно сказать еще меньше, чем о взглядах Поливанова, ввиду малого числа публикаций (при том что он не был репрессирован). Самая значительная из его известных нам публикаций такого рода – уже упоминавшаяся статья с полемикой против Ф. де Соссюра, отрицавшего возможность сознательного вмешательства в развитие языка: «Сам языковой коллектив не имеет власти ни над одним словом; общество принимает язык таким, какой он есть».[412]412
  Соссюр 1977: 194


[Закрыть] Эта полемика во многом основана на априорных положениях: «Если Соссюр прав, то невозможно организованное вмешательство общества в языковой процесс, организованное руководство этим процессом, невозможна языковая политика… Если Соссюр прав, то к языковедению, оказывается, неприменим очень известный, но и очень хороший совет Маркса философам – не только изучать, но и преобразовывать мир».[413]413
  Якубинский 1986: 72—73


[Закрыть] Якубинский упрекал швейцарского лингвиста за то, что тот «статично мыслит раз сложившуюся общественную ситуацию».[414]414
  Яку-бинский 1986: 79


[Закрыть] Впрочем, в статье говорится и об осуществленных примерах сознательного вмешательства в развитие языка, например о формировании в XXIX в. чешского литературного языка. Но альтернативный к подходу Соссюра собственный подход намечен лишь в самых общих чертах. При этом тезис о возможности созна-тельного вмешательства в развитие языка (безусловно, хорошо соответствовавший коньюнктуре тех лет) высказывался еще И. А. Бодуэном де Куртенэ, учителем Якубинского. Следует учесть и подверженность Якубинского и Яковлева ряду положений «нового учения о языке» (чем они отличались от Поливанова).

Ни Поливанов, ни Яковлев, ни даже Якубинский никогда не упоминали МФЯ в своих публикациях. А об отношении Яковлева к этой книге я имею косвенную информацию. В библиотеке Института востоковедения РАН имеется экземпляр первого издания МФЯ. Как рассказывает Л. Р. Концевич, он поступил туда в 70-е гг., после смерти Яковлева, в составе его завещанной институту личной библиотеки. Но в экземпляре страницы не разрезаны: Яковлев не стал читать книгу. При этом, как уже упоминалось, Волошинов с Яковлевым были знакомы. А контакты Волошинова с Якубинским были достаточно тесными; вполне возможно, наряду с другой проблематикой МФЯ, они обсуждали и ее марксистскую проблематику. Но данных об этом нет.

Подводя итоги, можно сказать, что марксизм стимулировал исследования ряда советских лингвистов 20-х гг. и начала 30-х гг., но из этого не следует, что ими была создана какая-то особая марксистская лингвистика.