Текст книги "Волошинов, Бахтин и лингвистика"

Экскурс 4
МАРКСИСТСКАЯ ЛИНГВИСТИКА В 30-70-е гг

В четвертой главе книги речь шла о проблемах марксизма в МФЯ на фоне других попыток построить марксистскую лингвистику, предпринимавшихся в нашей стране в 20-е гг. В связи с этим уместно рас-смотреть и дальнейшее развитие подобных подходов у нас и за рубежом до 70-х гг., происходившее без прямого влияния МФЯ. Лишь в последние десятилетия идеи МФЯ довольно активно используются в современной социолингвистике, об этом будет говориться в седь-мой главе. В экскурсе рассмотрен промежуточный этап, пусть он выходит за пределы основной тематики данной книги.

Обсуждение проблем марксистской лингвистики с разных позиций активно шло в СССР с середины 20-х гг. до начала 30-х гг. Последним всплеском такого обсуждения стали дискуссии марристов с языкофронтовцами, завершившиеся в 1933 г. разгромом последних. Затем в советской лингвистике, как и в других гуманитарных науках, эпоха научных поисков в данной области завершилась. Наступило господство догматизма, допускались лишь пересказ концепций, обьявленных «единственно верными», и применение этих концепций к анализу конкретного материала. Лингвистика имела здесь некоторую специфику, связанную с господством «нового учения о языке» Н. Я. Марра, обьявленного «марксизмом в языкознании». После смерти в 1934 г. основателя «нового учения» его наиболее фантастические компоненты уходили в тень, марризм шел на сближения и компромиссы с научной лингвистикой. Однако с осени 1948 г., когда была дана общая установка разоблачать «менделистов-вейсманистов-морганистов», а затем «космополитов» во всех науках, начался возврат к марризму в самом его крайнем варианте.

Это не значило, что наука о языке не развивалась. Шли и конкретные исследования, и разработка теоретических проблем. Немало было и вполне научных дискуссий о природе фонемы и пр. Московская и Ленинградская школы продолжали развиваться и спорить между собой. Но это были споры, если использовать терминологию МФЯ, в рамках «абстрактного объективизма». Речь шла о «внутренней лингвистике», а по самым общим, «методологическим» вопросам спорить не полагалось. К ним, естественно, относилась и марксистская проблематика в отношении языка, которая в основном сводилась к набору кочующих из одной работы в другую цитат. Интереса к этим вопросам не было.

В те годы в стране свободно заниматься проблемами марксистской теории мог лишь один человек – И. В. Сталин. И в июне-августе 1950 г. он неожиданно для всех обратился к ней именно в связи с вопросами языка. В газете «Правда» появилась серия публикаций, вскоре изданная миллионным тиражом в виде единой брошюры,[452]452
  Сталин 1950


[Закрыть] далее ссылки на нее лишь с номером страницы. Она сразу была переведена на многие языки, у нас же два ее переиздания появились лишь спустя более чем полвека.[453]453
  Сумерки 2001: 385–416; Марр 2002: 451—474


[Закрыть] История написания работы Сталина недавно подробно изложена на основе архивных документов в двух статьях.[454]454
  Или-заров 2003; 2004


[Закрыть] К сожалению, автор, не очень компетентный в вопросах лингвистики, допустил в ней немало ошибок.

Вопрос о причинах обращения вождя к вопросам языкознания требует особого рассмотрения; подробнее см. об этом.[455]455
  Алпатов 1991: 181—184


[Закрыть] Кратко скажу о двух, на мой взгляд, главных причинах. Во-первых, Сталин мог на примере легко уязвимого для критики мар-ризма осудить интернационалистские идеи 20-х гг., несовместимые с новым, великодержавным курсом. Во-вторых, Сталин мог показать себя теоретиком марксизма, рассмотрев проблемы, которыми мало занимались классики этого учения.

В начале своей работы Сталин писал: «Я не языковед и, конечно, не могу полностью удовлетворить товарищей. Что касается марксизма в языкознании, как и в других общественных науках, то к этому делу я имею прямое отношение» (3). В работе часто упоминается слово «марксизм» (правда, как и в МФЯ, неравномерно по частям). Однако если внимательно проанализировать сочинение Сталина, то приходишь к выводу, который, на первый взгляд, кажется парадоксальным: Сталин, говоря о построении марксистского языкознания, по сути отказывает ему в праве на существование.

Первая, самая большая статья Сталина написана в катехизической форме, в виде ответов на четыре вопроса неназванных «товарищей из молодежи» (как показано у Б. С. Илизарова, не существовавших). Два первых ответа связаны с опровержением двух положений марризма: о языке как надстройке и о классовости языка. Хотя в статье они жестко связываются с марризмом, но они имели, особенно в 20—30-е гг., гораздо более широкое хождение. Язык считал классовым даже непримиримый противник марризма Е. Д. Поливанов;[456]456
  Поливанов 1931б: 731—732


[Закрыть] не чужды эти идеи и МФЯ. В то же время эти положения не выдвигали ни К. Маркс, ни Ф. Энгельс, ни В. И. Ленин, что развязывало Сталину руки.

Сталин подчеркивал, что язык «для того и существует, для того он и создан, чтобы служить обществу как целому, в качестве орудия общения людей, чтобы он был общим для членов общества и единым для общества, равно обслуживающим членов общества независимо от их классового положения… В этом отношении язык, принци-пиально отличаясь от надстройки, не отличается, однако, от орудий производства, скажем, от машин, которые также безразличны к классам, как язык, и так же одинаково могут обслуживать как капиталистический строй, так и социалистический» (5). В подтверждение этого дважды приводится один аргумент: «Русский язык остался в основном тем же, каким он был до Октябрьского переворота» (3). «Со времени смерти Пушкина прошло более ста лет. За это время были ликвидированы в России феодальный строй, капиталистический строй и возник третий, социалистический строй. Однако если взять, например, русский язык, то он за этот большой промежуток времени не претерпел какой-либо ломки, и современный русский язык по своей структуре мало чем отличается от языка Пушкина» (5). Замечу, кстати, что во всей работе Сталин пользуется словосочетанием «Ок-тябрьский переворот», к которому, несомненно, привык с 20-х гг.; сейчас же оно (в противовес не используемому Сталиным сочетанию «Октябрьская революция») считается чуть ли не фирменным знаком противников советского пути развития.

Итак, Сталин отделяет язык от надстройки и, разумеется, от базиса, но сближает с машинами и другими орудиями производства. Ср. в этой связи сопоставление языковой системы с работой поршней паровоза у Поливанова, который также указывал и на то, что после Октября русский язык принципиально не изменился (но при этом считал в отличие от Сталина язык в классовом обществе классовым явлением).

В другом месте Сталин сравнивает своих оппонентов с «троглодитами», «которые утверждали, что железные дороги, оставшиеся в нашей стране после Октябрьского переворота, являются буржуазными» (10). Но марксизм давал особое обьяснение лишь тем явлениям, которые включаются либо в базис, либо в надстройку. Марксистское учение о машинах и железных дорогах не пытался строить ни один серьезный марксист, а отдельные опыты у нас в советское время обычно осуждались как «вульгаризация» (автор брошюры начала 30-х гг. «Диалектика и кузнечное дело» удостоился лишь фельетона в «Правде»). Тем самым Сталин, нигде не заявляя об этом прямо, подводил читателя к пониманию того, что нет «марксистской» и «буржуазной» лингвистики, а есть единая наука о языке.

В ответах на третий и четвертый вопросы говорилось и о том, какой должна быть эта наука. В частности, в последнем ответе определялось отношение к научному наследию прошлого, прежде всего к сравнительно-историческому языкознанию XIX в. Сталин писал: «Сравнительно-исторический метод, несмотря на его серьезные недостатки, все же лучше, чем действительно идеалистический четырех-элементный анализ Н.Я. Марра, ибо… толкает к работе, к изучению языков… Нельзя отрицать, что языковое родство, например, таких наций, как славянские, не подлежит сомнению, что изучение языкового родства этих наций могло бы принести языкознанию большую пользу в деле изучения законов развития языка» (18).

Первую статью дополняли четыре ответа вождя читателям, в одном из которых (ответе Е. А. Крашенинниковой) реабилитированы ученые, которых марристы называли «формалистами»: «Я думаю что „формализм“ выдуман авторами „нового учения“ для облегчения борьбы со своими противниками в языкознании» (22).

В ответе на третий вопрос указана и позитивная программа языкознания. В целом она, если отвлечься от нескольких марксистских терминов, не отличается от концепций русских языковедов конца XIX – начала XX в., стоявших на позитивистских, младограмматических позициях. Единственный непосредственный консультант вождя по вопросам языкознания А. С. Чикобава, сам последовательный младограмматик по убеждениям, рассказывал, что Сталин из прочитанной им литературы при написании своей работы более всего ориентировался на изданный до революции в Юрьеве (Тарту) учебник.[457]457
  Куд-рявский 1912


[Закрыть]

Сталинские положения, как уже отмечала Н. А. Слюсарева, «в общем не выходили за пределы традиционных представлений, накопленных в науке о языке».[458]458
  Слюсарева, Страхова 1976: 91


[Закрыть] Точнее, речь шла о представлениях, накопленных к началу XX в., идеи же структурной лингвистики, преобладавшие к 1950 г., не отражены в работе. «"Материализмом" в языкознании было обьявлено то, что раньше называли „буржуазной наукой“».[459]459
  Звегинцев 1989: 20


[Закрыть]

Итог работы оказывается двойственным. С одно стороны, ее основная часть завершается словами о необходимости «внедрения марксизма в языкознание» (18). Но с другой стороны, о марксизме много говорится в связи с вопросами о надстройке и классовости языка. Зато в позитивной части, где говорится о том, как строить науку о языке (12–16), это слово упомянуто лишь дважды, причем по одному и тому же поводу: «Марксизм не признаёт внезапных взрывов в развитии языка» (15). «Марксизм считает, что переход языка от старого качества к новому происходит не путем взрыва, не путем уничтожения существующего языка и создания нового, а путем постепенного накопления элементов нового качества, следовательно, путем отмирания элементов старого качества» (15). Но ведь принятый в марксизме закон перехода количества в качество, сформулированный еще Гегелем, предполагает как раз не только «постепенное накопление», но и обусловленный им «взрыв», переход в качественно новое состояние. У Сталина здесь мы видим чисто эволюционный подход к развитию языка, свойственный немецким младограмматикам и их русским последователям вроде Д. Н. Кудрявского. Именно этот подход скрывается у Сталина под марксистской оболочкой.

Всё это соответствовало общему подходу Сталина последних лет жизни. Правя двумя годами раньше доклад Т. Д. Лысенко, «на полях против заявления Лысенко, что „любая наука классовая“, Сталин написал: „ХА-ХА-ХА. А математика? А дарвинизм?“».[460]460
  Медведев, Медведев 2001: 234


[Закрыть] Как пишет Ж.А. Медведев, «понятие „советская наука“ воспринималось теперь как „отечественная наука“, чтобы подчеркнуть этим преемственность между советским и российским, дореволюционным периодами».[461]461
  Медведев. Медведев 2001: 235


[Закрыть]

Еще один вопрос, на котором надо остановиться, – о соотношении между МФЯ и работой Сталина. Была попытка представить идеи МФЯ как «предвосхищение» идей Сталина о языке.[462]462
  Эткинд 1993: 185—186


[Закрыть] Эта попытка представляется неубедительной, о чем писал В. Л. Махлин,[463]463
  Махлин 1993: 178


[Закрыть] с которым по данному вопросу можно согласиться. В сталинских работах можно найти переклички (может быть, и случайные) с формулировками «врага народа» Е. Д. Поливанова (см. выше), с брошюрой обьявленного тогда «космополитом» П. С. Кузнецова против Марра (например, о том, что сравни-тельно-историческое языкознание лучше марризма тем, что толкает к изучению языков). Но общие с МФЯ положения, исключая апелляции к марксизму и самые общие формулировки (например, что язык – средство общения между людьми, о чем писали очень многие), найти вряд ли возможно. Об отношении Бахтина в 50-е гг. к сталинской брошюре речь пойдет в шестой главе.

Зато различий можно найти немало. Например, в МФЯ подчеркивается принципиальное различие между орудиями труда, не являющимися знаками, и языком как знаковой системой; Сталин же их сближает. И к надстройке язык безусловно отнесен в начале второй главы первой части МФЯ. Но главное даже не в этом. В двух работах по философии языка под языком понимается не одно и то же.

Для Сталина язык – это прежде всего «грамматический строй» и «основной словарный фонд», то есть главное из того, что фиксируется соответственно в грамматиках и словарях. Уже из этого очевидно, что, с точки зрения МФЯ, работа Сталина относится к «абстрактному объективизму».

Автор недавней японской работы, посвященной вопросам языка в сочинениях Сталина, ставит любопытный вопрос о сходстве идей брошюры 1950 г. со структурализмом.[464]464
  Tanaka 2000: 166—167


[Закрыть] Но идеи структурализма непосредственно у Сталина не отразились, а Танака прав в том смысле, что общее здесь – в более широком круге идей. В МФЯ эти идеи названы «абстрактным объективизмом», свойственным не только Соссюру и его последователям. Ссылаясь на работу,[465]465
  Аба-ев 1934


[Закрыть] о которой я специально говорю в пятой главе, японский ученый критикует и Сталина, и структуралистов за сведение языка к «технике» при игнорировании «идеологии».[466]466
  Tanaka 2000: 289—290


[Закрыть]

К. Танака излишне снисходителен к марризму и излишне строг к советской лингвистике после 1950 г. Однако заслуживают внимания его слова о том, что работа Сталина показала невозможность существования марксистской лингвистики.[467]467
  Tanaka 2000: 283—290


[Закрыть]

После смерти И. В. Сталина ссылки на его труд, переставший издаваться, исчезли очень быстро, реально даже до XX сьезда КПСС. В целом с тех пор о нем чаще вспоминали за рубежом. Там иногда можно встретить работы, основанные на его идеях. Например, см. небольшую книгу индийского автора, посвященную вопросам социального функционирования языка.[468]468
  Mazumdar 1970


[Закрыть] См. также упомянутую книгу,[469]469
  Tanaka 2000


[Закрыть] где сталинская брошюра (в отличие от более ранних работ того же автора по национальному вопросу) оценивается критически. В современной России бывают попытки марксистской интерпретации этой брошюры, например у Ю. П. Белова, но их рассмотрение выходит за пределы лингвистики.

Тем не менее о сталинских публикациях помнили многие (иные лингвисты помнили целые куски из них наизусть), и подспудное их влияние оставалось. Положения младограмматизма, составлявшего важный, но уже пройденный этап науки о языке, стали благодаря ним для многих авторитетными. Нередко их изображали «марксизмом в языкознании».

Но к собственно проблеме марксистского языкознания все это имело мало отношения. Сама эта проблема после 1950 г. и особенно после 1956 г. ушла на периферию внимания. В качестве представительного примера я просмотрел журнал «Вопросы языкознания» за первые полвека издания с 1952 г. Результат оказался на первый взгляд неожиданным. Хотя стандартные упоминания марксизма встречались часто, особенно в первые годы издания журнала, но собственно марксистской проблематики очень мало. За 50—60-е гг. можно отметить лишь три статьи. Это небольшая статья о законах диалектики в языке,[470]470
  Кнабе 1953


[Закрыть] информативная историографическая статья о вопросах языка в трудах Антонио Грамши[471]471
  Егерман 1954


[Закрыть] и присланная из Франции статья,[472]472
  Коэн 1958


[Закрыть] о которой речь пойдет ниже. Небольшой всплеск таких публикаций был в 1970 г. в связи с 150-летием со дня рождения Ф. Энгельса, но на этом фактически рассмотрение данной проблематики в журнале закончилось. Замечу, что и активных попыток разоблачения марксизма в последние полтора десятилетия в этом журнале не было. Просто для большинства авторов эти вопросы не были интересны.

Тем не менее, разумеется, слова «марксизм» и «марксистский», в том числе в словосочетании «марксистское языкознание», в 50– 70-е гг. можно было встретить часто. Особенно задавали здесь тон ученые, воспитанные еще в 20—30-е гг. и первоначально принадлежавшие к марристскому лагерю: Ф. П. Филин, Р. А. Будагов и др.; примыкали к ним и более молодые языковеды: В. З. Панфилов и др. В 70-е гг. и в начале 80-х гг. они пользовались официальной поддержкой. Они в целом исходили из положений сталинской брошюры (не ссы-лаясь на нее, это не было принято), иногда с добавлением некоторых идей марристов. Они относили себя к марксизму в науке о языке, резко критикуя «идеалистические» концепции структурализма, а затем и генеративизма. Но что они реально имели в виду под марксизмом?

Множество цитат из классиков здесь не в счет. Как и во времена Марра, они чаще использовались не по существу, а то и с ошибками. Например, Р. А. Будагов рассуждал о трактовке теории относитель-ности Эйнштейна в «Материализме и эмпириокритицизме» Ленина, хотя в этой книге теория не упоминается. Если отвлечься от таких цитат и от политических ярлыков, то оставались три основных теоретических положения.

Во-первых, это понимание лингвистики как чисто исторической науки («антиисторизм» был любимым ругательным эпитетом Ф. П. Филина): «Единственным методом подлинного обьяснения системы является метод исторический, основывающийся на марксистско-ленинском понимании истории».[473]473
  Филин 1982: 13


[Закрыть] «Синхронно-системный метод» признавался лишь в том случае, если он «решает определенные конкретные задачи и не претендует на главенствующее положение в теории языкознания».[474]474
  Филин 1982: 82


[Закрыть] Но такие высказывания (естественно, без апелляций к марксизму-ленинизму) вполне соответствовали идеям лингвистики XIX в.

Второй чертой, связанной с первой, был подчеркнутый эмпиризм, отказ от научных абстракций. Структурализм и тем более гене-ративизм постоянно обвинялись в «схематизме», отказе от рассмотрения языковых явлений во всех деталях. Для Ф. П. Филина «какие бы новые принципы составления словарей ни выдвигались, словари всегда будут собранием отдельных слов и ничем другим».[475]475
  Филин 1970: 7


[Закрыть] Он же вовсе отрицал теорию, не связанную с анализом конкретных фактов: «Появляется странная разновидность языковедов, о которых нельзя сказать, какой или какие языки являются их специальностью»[476]476
  Филин 1982: 76


[Закрыть] (куда бы он отнес Волошинова?). В каждой теоретической книге Ф. П. Филина или Р. А. Будагова значительную (и лучшую) часть занимают очень конкретные исследования истории отдельных слов. Такой подход тоже идет от XIX в., но не из всего века, как историзм, а из его второй, позитивистской половины, когда господствовало «преклонение перед фактом».

Третья черта имела иной источник: сглаженный марризм, без четырех элементов и других наиболее фантастических частей учения Марра. Эта черта – установление прямолинейной связи между развитием общества и развитием языка: «Толчком к изменениям всегда являются те или иные общественные причины»;[477]477
  Филин 1977: 9


[Закрыть] «Нельзя не видеть глубокой зависимости языка от общественного строя. Что произошло с русским языком после Октября 1917 года? Проблемы не сводятся только к лексике».[478]478
  Будагов 1976: 65


[Закрыть] Необходимым признавалось «соотнесение этапов развития языка с историей общественных формаций».[479]479
  Будагов 1976: 194


[Закрыть] Такая точка зрения была шагом назад по сравнению с концепциями Е. Д. Поливанова и даже И. В. Сталина.

Официальная «марксистская наука о языке» 50—80-х гг. на деле была сочетанием позитивистского языкознания XIX в. с прямолинейным социологизмом, шедшим от марризма. Ее представители были далеко не во всем едины. Ф. П. Филин был довольно последователь-ным позитивистом, а Р. А. Будагов испытал и некоторое влияние школы К. Фосслера (не столько в общей теории, сколько в установке на историческое изучение индивидуальных стилей и в конкретных исследовательских приемах). Но ничего марксистского в этом не было, на что справедливо указывал В. А. Звегинцев.[480]480
  Звегинцев 1989: 20


[Закрыть]

Конечно, все сказанное не означает, что позитивизм и следование заветам младограмматизма были свойственны только «официаль-ному» направлению в советской лингвистике; позитивистами были и многие ученые от него далекие. Официально признанный позитивизм в духе начала ХХ в. и не столь признанный, но также многочисленный структурализм (с 50-х гг. этот термин стал широко применяться как самоназвание) – два направления в рамках «абстрактного объективизма» – определяли основное содержание советской лингвистики. С 60-хгг. начали появляться и генеративистские работы, хотя и не в ортодоксальном хомскианском варианте.

От марксизма все это было далеко, а общее отношение того или иного лингвиста к марксизму, как и его отношение к общественному строю, не было жестко связано с его научными идеями. Если среди философов или историков – «шестидесятников» идеи «очищения» марксизма от наслоений сталинской эпохи долго были популярны, то лингвисты об этом совсем не думали. Часть препятствий на пути развития науки о языке была парадоксальным образом убрана Сталиным, остальные можно было (по крайней мере, в рамках «чистой» науки) не замечать. И в начале 60-х гг. бывший теоретик «Языкофронта» Т. П. Ломтев с грустью констатировал: «Говорить о марксизме в языкознании стало признаком дурного тона».[481]481
  Ломтев 1964: 152


[Закрыть]

Сам Т. П. Ломтев был одним из немногих, кто продолжал относиться к этой проблеме всерьез и разрабатывал ее до конца жизни. Он пытался соединить марксистскую теорию с достижениями теоретической лингвистики XX в., прежде всего структурализма. В его работах 50-х, 60-х, начала 70-х гг. постоянны высказывания вроде такого: «Анализ значений выражений естественного языка показывает, что принцип отражения, так бескомпромиссно отстаивавшийся В. И. Лениным, представляет собой единственную надежную основу построения непротиворечивой теории семантики предложения естественного языка».[482]482
  Ломтев 1976: 271


[Закрыть] Иногда приверженность марксизму толкала лингвиста к постановке достаточно интересных проблем. Например, еще в 1953 г. он ставил вопрос о «противоречии, возникающем между наличными средствами данного языка и растущими потребностями обмена мыслями в процессе общения людей»;[483]483
  Ломтев 1953б: 79


[Закрыть] в связи с этим он одним из первых в отечественной лингвистике затронул вопрос об избыточности в языке.[484]484
  Ломтев 1953б: 85


[Закрыть] Впрочем, подобный вопрос без обращения к марксизму примерно в те же годы ставил А. Мартине.[485]485
  Martinet 1955; Мартине 1960


[Закрыть] Как и Е. Д. Поливанов, Т. П. Ломтев изучал переход количества в качество в истории языков.[486]486
  Ломтев 1953а; 1956: 16—33


[Закрыть] Но, как я уже говорил в связи с Поливановым, изучение проблем такого рода может стимулироваться марксизмом, но не является, если отвлечься от терминологии, собственно марксистским.

Чаще всего Т. П. Ломтев связывал марксистский (материалистический) подход к языку с некоторыми принципиально важными для него теоретическими положениями. Вот одно из них, повторявшееся им не раз: «Вопрос о противопоставлении материализма и идеализма в грамматических учениях – это вопрос о признании и отрицании субстанции языковых фактов».[487]487
  Ломтев 1958а: 8


[Закрыть] Другой тезис связан с ролью семантики. Говоря о попытках некоторых американских дескриптивистов исключить из лингвистики значение, Ломтев писал: «Марксизм не может признать правильным такой принцип».[488]488
  Ломтев 1958б: 16


[Закрыть] Но и понимание языка как сети чистых отношений без учета субстанции, и отрицание семантики были свойственны не всей иностранной лингвистике и даже не всему структурализму. Например, Пражский кружок не придерживался ни того, ни другого. Получалось, что идеалист-евразиец Н. Трубецкой был как минимум близок к марксизму. А основатель дескриптивизма Л. Блумфилд, наоборот, называл свою теорию «материалистической» и стремился применить в лингвистике метод «Капитала» К. Маркса. Отрицание же семантики у некоторых его последователей было доведением этого подхода до крайности. Так что и здесь дело было не в марксизме.

Тем не менее приверженность марксизму помогала Ломтеву «отсеивать» некоторые теоретические подходы. Однако она жестко не определяла его методологию, пусть сам он думал иначе. Учет формы и субстанции или ориентация на обе стороны языкового знака – общие принципы, сочетаемые далеко не со всеми, но со многими концепциями. Что же касается собственно лингвистического содержания поздних работ этого ученого, свободных от упрощений язы-кофронтовских лет, то эти работы, очень неровные по уровню, совмещают традиционный анализ фактов в духе XIX в., попытки освоить методы разных направлений структурализма и некоторые оригиналь-ные идеи; см. итоговую посмертную книгу.[489]489
  Ломтев 1976


[Закрыть] Опять-таки это не марксистская лингвистика.

К числу советских лингвистов, продолжавших поиски в этом направлении, следует отнести и академика Б. А. Серебренникова, занимавшегося этим даже в 80-е гг..[490]490
  Серебренников 1983; 1988


[Закрыть] И опять-таки в этих публикациях влияние марксизма проявляется либо в самых общих положениях вроде определения понятия закона, либо в выборе некоторых проблем, прежде всего все той же проблемы противоречий в языке.[491]491
  Серебренников 1988: 157, 213—229


[Закрыть]

Пожалуй, самая интересная из публикаций в этой области – раздел И. П. Мучника и М. В. Панова в книге о развитии лексики русского языка в советское время.[492]492
  Русский 1968: 23—28


[Закрыть] Раздел невелик по обьему, но содержателен. Исходя из слов В. И. Ленина о развитии как борьбе противоположностей, авторы выдвигают ряд языковых антиномий: говорящего и слушающего, узуса и возможностей языковой системы, кода и текста, асимметричности языкового знака, информационной и экспрессивной функций языка. Все это, безусловно, – разработка серьезной, хотя и кратко изложенной языковой теории, причем стремящейся выйти за рамки «абстрактного объективизма».

Работа И. П. Мучника и М. В. Панова еще раз продемонстрировала, что из традиционной марксистской проблематики советское языкознание плодотворнее и успешнее всего разрабатывало проблематику, которую можно трактовать как отражение в языке законов диалектики. Однако, во-первых, эти законы разработаны еще Г. Гегелем и входят не только в марксизм, но в более широкую культурную традицию, во-вторых, лингвистическая проблематика такого рода находится в русле поисков многих направлений науки о языке. Сами И. П. Мучник и М. В. Панов, выделяя антиномии, вспоминают С. Кар-цевского и Р. Якобсона, возможно и влияние Е. Д. Поливанова.

К 80-м гг. проблема марксистской лингвистики в нашей стране (в отличие от Запада и от Японии) оказалась совсем забыта. Даже пора разоблачений марксизма-ленинизма с конца 80-х гг. совсем не затронула лингвистику. Характерно, что попытки трактовать МФЯ как антимарксистскую книгу исходят не из среды лингвистов.

Итак, проблема марксистской лингвистики (не говорю сейчас о социолингвистике), в какой-то степени «закрытая» еще Сталиным, нерешаема в принципе. Впрочем, если вспомнить сейчас разграничение лингвистики и металингвистики, введенное в поздних сочинениях Бахтина, то речь сейчас идет лишь о лингвистике; о металингвис-тике надо говорить особо.

В заключение раздела хочется сказать еще одно. Лингвисты, получившие образование в советское время, прошли школу марксизма. И по крайней мере до 60-х гг. они обычно учили марксизм добросовестно, по первоисточникам. Влияние марксизма редко гасилось влиянием иных философских учений, в том числе религиозных: лингвисты доперестроечной эпохи, за отдельными исключениями, были к ним равнодушны. Из философских учений XX в. какое-то исключение мог составлять лишь неопозитивизм: Л. Витгенштейна или Р. Кар-напа читали и почитали. И все же действие серьезной, хорошо разработанной и всеобьемлющей концепции, не обязательно осознанное, не могло исчезнуть даже у тех, кто активно разочаровался в советском строе.

Представляется, что «прививка» марксизма, прежде всего, проявлялась в сознательном или бессознательном отказе от двух подходов к объекту лингвистики. Во-первых, это нежелание ограничиваться «фактографией». В советской науке долго плюсом считалась «проб-лемность», то есть стремление обобщать, рассматривать конкретные факты не как главную и последнюю реальность, а как проявление каких-то общих закономерностей. Это обьединяло советских лингвистов (и не только лингвистов) разных научных и политических взглядов, по крайней мере до начала 70-х гг. Водораздел больше всего, пожалуй, проходил по географическому принципу: в Ленинграде сознательное «преклонение перед фактом», свойственное крайнему позитивизму, было гораздо распространеннее, чем в Москве. Во-вторых, советские лингвисты не были склонны относиться к своему объекту как к высокой игре, как к «фокус-покусу». Опять-таки ученые разных взглядов (не только лингвисты) стремились выяснить, что происходит «на самом деле». И не случайно, что соответствующим образом воспринимались и зарубежные теории: Пражская школа оказала большее влияние на советскую лингвистику, чем, скажем, глоссе-матика (может быть, стоило бы говорить о Пражско-Московской школе). Не хочу сказать, что все здесь зависело только от прямого или подспудного влияния марксизма. Но все же, все же, все же.