Текст книги "Поменяй воду цветам"

32

Мои дорогие друзья, когда я умру, посадите на кладбище иву.

Мне нравятся вечно исплаканная листва этого дерева и его нежная бледность.

Тень ивы на земле, в которой я упокоюсь, будет легкой, невесомой.

В апреле я маленькой кисточкой рассаживаю личинок божьих коровок на розовых кустах и могилах, по одной на каждый листок. Весной мое кладбище обновляется, меняет цвет, а я словно бы выстраиваю лестницы между небом и землей. Я не верю ни в призраков, ни в привидения, только в божьих коровок – они уничтожают тлю.

Если эта яркая букашка приземляется на мою ладонь, я чувствую: чья-то душа подает знак. В детстве я воображала, что это мой умерший отец, что мать бросила меня, потеряв его. Все люди свободны, когда мечтают, и я представляла отца похожим на Роберта Конрада, героя «Дикого дикого Запада»[37]37
  Роберт Конрад (род. в 1935 г., настоящее имя – Роберт Конрад Фальковский – его отец был польского происхождения) – американский актер кино и телевидения, известный по роли секретного агента Джейма Т. Уеста в популярном еженедельном сериале «Дикий дикий запад» (1965–1969), который транслировался на канале CBS.


[Закрыть]: красивым, могущественным, нежным и обожающим свою дочку. Небесным защитником.

Я придумала себе ангела-хранителя, который почему-то «опоздал на работу» в день моего рождения. А потом повзрослела. И поняла, что «договор на обслуживание» с крылатым стражем был краткосрочным, что он будет частенько сваливать работу на Национальное агентство занятости и, как поет Жак Брель[38]38
  Жак Брель (1929–1978) – бельгийский франкоязычный поэт, бард, актер и режиссер.


[Закрыть], «напиваться каждую ночь дешевым вином». Мой отец «Роберт Конрад» постарел некрасиво.

Операция «Божья коровка» растягивается на десять дней как минимум, да и то, если ничем другим не заниматься. Не отвлекаться на похороны. Рассаживая клопиков по розовым кустам, я чувствую, что распахиваю двери солнцу, впускаю его на мое кладбище. Выдаю пропуск светилу. Но люди в апреле все равно умирают, а их близкие приходят на могилы и нуждаются в моей помощи.

Я снова его не услышала. Он у меня за спиной. Жюльен Сёль стоит, замерев, и наблюдает за мной. Интересно, давно он здесь? Комиссар прижимает к груди урну с прахом. Его глаза сверкают, как заиндевевший черный мрамор в солнечную погоду. Я лишилась голоса… Не могу улыбнуться, но сердце отчаянно стучит, как малыш в запертую дверь любимой кондитерской.

– Я вернулся рассказать, почему мама захотела лежать рядом с Габриэлем Прюданом.

– Мне не привыкать к исчезающим мужчинам… – Ничего умнее я не придумала. – Проводить вас к его могиле?

Я аккуратно кладу кисточку на плиту с именами членов семьи Монфор и отправляюсь к мэтру Прюдану.

Жюльен идет следом и говорит извиняющимся тоном:

– Я полный кретин по части ориентирования на местности, а уж на кладбище…

Мы молча шагаем к аллее № 19, а когда оказываемся на месте, комиссар Сёль ставит урну на могилу, начинает двигать ее туда-сюда, как последний элемент пазла, и в конце концов прислоняет к стеле.

– Мама предпочитала тень свету…

– Хотите прочесть речь, которую написали? Я могу оставить вас одного…

– Не стоит. Мы поступим иначе: когда все посетители уйдут, вы произнесете мое… сочинение. У вас наверняка получится лучше.

На урне золотыми буквами по темно-зеленому фону написано: «Ирен Файоль (1941–2016)». Жюльен на минуту задумывается. Я терпеливо жду продолжения.

– Никогда не умел просить… Забыл о цветах. Вы мне поможете?

– Да.

Жюльен выбирает светло-желтые нарциссы в горшке и говорит, что хочет купить табличку в магазине похоронных принадлежностей братьев Луччини.

– Съездим вместе?

Я сразу соглашаюсь – никогда там не была, хотя вот уже двадцать лет объясняю другим, как туда попасть.

Мы садимся в машину. Салон пропах сигаретным дымом. Комиссар молча поворачивает ключ в замке зажигания, вставляет диск в плеер, и нас оглушает голос Алена Башунга[39]39
  Ален Башунг (1947–2009) – французский певец, композитор и актер. Начиная с 1980-х годов – одна из центральных фигур французской популярной музыки.


[Закрыть]: он орет «Эльзасский блюз». Ффу, напугал! Жюльен делает тише, и мы хохочем, как два безбашенных подростка. Впервые эта потрясающе красивая и жутко печальная песня так подействовала на слушателей.

Останавливаемся у магазина Луччини, зажатого между моргом и «Фениксом», единственным китайским рестораном Брансьон-ан-Шалона. Ни о чем другом жители городка не шутят чаще, что не мешает им каждый день после полудня набиваться в зал.

В витрине выставлены таблички и искусственные цветы. Терпеть их не могу! Пластмассовая роза подобна ночнику, который возомнил себя солнцем. В зале выставлены гробы – выбирай по цвету, как паркет в магазине стройматериалов. Самые дорогие, из ценных пород дерева, – первый сорт. Из мягкой древесины – второй, а из крепкой, но простые, фанерованные, – третий. Я всегда надеялась, что мера любви к живому человеку не измеряется качеством материала, из которой сделана домовина.

Почти на всех табличках написана стандартная фраза-образец: «Птичка-завирушка, если летаешь вокруг этой могилы, спой ему самую красивую из твоих песен…» Пьер Луччини консультирует Жюльена, и тот останавливается на лаконичном «Моей матери», латунными буквами на черном фоне. Он решил обойтись без стихов и эпитафий.

Пьер удивлен моим приходом и не знает, что сказать: он много лет, по нескольку раз в неделю, бывает у меня в доме, для него немыслимо – быть на кладбище и не зайти хотя бы поздороваться.

О Пьере я знаю почти все: в каких мешочках он хранит свои стеклянные шарики, как звали его первую любовь, имя мадам Луччини, болезни детей, тоску по умершему отцу и даже названия средств от облысения, – а в магазине, среди табличек и мертвых цветков, чувствую себя чужой.

Комиссар расплачивается, и мы уходим.

На обратном пути Жюльен приглашает меня поужинать и выслушать историю его матери и Габриэля Прюдана.

Он хочет выразить мне свою благодарность и заслужить прощение за «самодеятельность» – не стоило без разрешения искать Филиппа Туссена.

– Я согласна, но поужинаем у меня. Нам никто не помешает, мяса не обещаю, но будет вкусно.

– Хорошо, – отвечает Жюльен, – встретимся в восемь вечера, а сейчас я заскочу к мадам Бреан и предупрежу, что буду ночевать.

33

Знаешь, со временем все проходит, забываешь о страстях, не помнишь, как звучал голос, тихо просивший: не возвращайся поздно и, главное, не простудись.

Ирен Файоль и Габриэль Прюдан встретились в Экс-ан-Провансе в 1981 году. Ей было сорок, ему – пятьдесят лет. Он защищал заключенного, который помог сбежать сокамернику. Ирен пришла на заседание суда по просьбе своей служащей (и подруги) Надии Рамирес, жены подсудимого. «Мы не выбираем тех, в кого влюбляемся, – сказала она Ирен, закончив подкрашивать корни и приступая к укладке. – Это было бы слишком просто».

Итак, Ирен оказалась в зале, когда мэтр Прюдан произносил речь. Он говорил о том, как звякают ключи на поясе охранника, о свободе, о неукротимом желании вырваться из стен, где царит вековое отчаяние, снова увидеть небо, заглянуть за горизонт, выпить кофе в бистро. Он объяснял, что вынужденный промискуитет жизни в заключении способен рождать солидарность и мужское братство, что лишиться свободы – все равно что потерять близкого человека и навсегда надеть траур, а понять это может лишь переживший нечто подобное.

Ирен Файоль слушала адвоката и не могла отвести взгляд от его рук – совсем как героиня рассказа Стефана Цвейга «Двадцать четыре часа из жизни женщины». Руки у мэтра Прюдана были крупные, с белыми, идеально отполированными ногтями. Он выразительно жестикулировал, а Ирен думала: Вот ведь странность – руки этого человека не постарели. Остались молодыми. Руки пианиста. Обращаясь к присяжным, адвокат Прюдан широко разводил руки. Адресуя реплики заместителю прокурора, стискивал ладони, и они вдруг обретали свой истинный возраст. Говоря с председателем, мэтр «усмирял» руки, поворачиваясь к публике, взмахивал ими, как перевозбудившаяся девица, а опрашивая подзащитного, соединял пальцы в почти молитвенном жесте… За несколько секунд его руки переходили от замкнутости к веселости, тянулись к свободе, просили, укоряли. Эти руки повторяли, дополняли, усиливали произнесенное слово.

В перерыве Ирен и Надия вышли из зала и отправились в Экс, пока жюри заседало. Погода стояла прекрасная, как, впрочем, и всегда, но Ирен была скорее равнодушна к теплу и солнечному свету.

Надия решила поставить свечку в церкви Святого Духа, а Ирен зашла в первое же кафе и поднялась на второй этаж, чтобы посидеть в тишине, почитать – накануне вечером, когда ее муж Поль заснул, она начала новый роман.

Мэтр Прюдан любил солнце – в отличие от нее, – но не толпу и потому устроился один за угловым столиком, у закрытого окна, и курил одну сигарету за другой. Густой дым тянулся к потолку, вился вокруг светильников. Ирен завороженно уставилась на его правую руку, тушившую окурок в пепельнице.

В первой главе книги она прочла зацепившую ее фразу: «Невидимая нить связывает тех, кому суждено встретиться, и нить эта может запутаться, но ни за что не порвется…»

– Вы сейчас были в суде… – не спросил, а констатировал Габриэль Прюдан, увидев Ирен Файоль. Публики в зал набилось много, она сидела в предпоследнем ряду. Как же он ее приметил? Ирен не спросила, даже не кивнула в ответ, но Габриэль угадал, о чем она подумала, и принялся описывать, как были одеты присяжные, секретари, подсудимые и зрители. Все присутствовавшие на заседании. Мэтр красочно живописал цвета брюк, юбок и пуловеров: «малина», «ультрамарин», «мел», «пепельно-серый», «коралл», – уподобясь то ли красильщику, то ли торговцу тканями с рынка Сен-Пьер. Адвокат даже ухитрился заметить, что у дамы, сидевшей в третьем ряду, слева, у прохода – «черноволосой, с пучком, в сером льняном костюме и маково-красном шарфике», – к лацкану была приколота брошка в виде скарабея. Свой гипнотизерский фокус Габриэль Прюдан сопровождал жестами, а слово «зеленый» не произнес, а показал, как будто оно было запретным, зато со вкусом выговаривал названия оттенков: «изумрудный», «жидкая мята», «фисташковый» и «оливковый».

Ирен Файоль слушала молча, задаваясь единственным вопросом: почему знаменитый адвокат с таким удовольствием описывает наряды окружающих?

И снова он угадал ее мысли и объяснил, что в суде все можно понять по манере людей одеваться. Невиновность, сожаление о содеянном, вину, ненависть и готовность простить. Каждый очень тщательно выбирает, что надеть на заседание – независимо от того, судят его самого или другого человека. Совсем как на похороны или свадьбу. Случайностям нет места. Мэтр признался, что способен определить по костюму и платью, кто на чьей стороне находится, отец перед ним, брат, мать, сосед, свидетель, возлюбленная, друг, враг или сторонний наблюдатель, и подстраивается, меняя формулировки вопросов. «Вот вы, например, непредвзяты, мой клиент вам чужой. Ирен Файоль – дилетантка…»

Да-да, именно так он ее и назвал! Ответить Ирен не успела – явилась Надия, подсела за столик, удивилась: «Зачем в такую погоду сидеть в зале? Нет чтобы выбрать место на террасе… если моего парня оправдают… уж мы с ним отпразднуем. Все кафешки и бары обойдем…» Ирен слушала рассеянно, не вникая, и думала: Моя мечта – продолжить чтение книги, лежащей на дне сумки… или улететь в Исландию, позвав с собой мужчину с красивыми руками, который сидит вон там и прикуривает одну сигарету от другой.

Надия пошла поздороваться с мэтром Прюданом, повосторгалась его речью и подтвердила, что, как и обещала, будет платить понемногу, но каждый месяц, потому что ее Жюля наверняка оправдают. Адвокат ответил – очень серьезно, между двумя затяжками:

– Это станет ясно после вердикта. Вы прекрасно выглядите, вам очень идет это ярко-розовое платье. Уверен, оно взбодрило вашего мужа.

Ирен допила чай, Надия – абрикосовый сок, Габриэль Прюдан – разливное пиво без пены. Когда они закончили, он оплатил счет и откланялся, держа в руках папки с делами. «Господи, какие же они крупные и красивые…»

На оглашение приговора Ирен не попала – пускали только родственников, – но не ушла, стояла перед зданием суда и разглядывала цвета одежды выходящих. Увидела ультрамариновый пуловер, коралловое платье, юбку цвета бледной мяты и скарабея дамы с пучком волос цвета воронова крыла.

Она вернулась в Марсель одна. Надия Рамирес осталась в Эксе: Жюля оправдали, и они начали праздничный поход по кафе.

Несколько недель спустя Ирен Файоль рассталась с парикмахерской, чтобы заняться садоводством. Ей надоело стричь и красить волосы, мыть головы и – главное – слушать болтовню клиентов. По характеру она была скорее молчалива и слишком сдержанна для парикмахерши, в ее характере недоставало природного любопытства, веселости и благодушия.

Много лет Ирен влекли к себе земля и розы. На вырученные за салон деньги она купила хороший участок в 7-м округе Марселя и превратила его в розарий. Научилась сажать, выращивать, поливать и черенковать, начала создавать новые сорта роз – карминные, гранатовые, цвета само – и все время вспоминала руки Габриэля Прюдана.

Ее цветы распускались и закрывались, ориентируясь на погоду…

Ровно через год Ирен Файоль снова поехала с Надией Рамирес в Экс-ан-Прованс: ее мужа взяли на наркоте, и он ждал суда. На сей раз Ирен проконсультировалась с подругой, как одеться, чтобы не выглядеть «дилетанткой», но, к великому своему разочарованию, узнала, что мэтра Прюдана не увидит. Адвокат переехал, и Надия очень тревожилась.

– Какая муха его укусила? – спросила Ирен тоном обиженного ребенка, узнавшего, что на каникулах не будет моря.

Надия пожала плечами. Причина – развод, больше ей ничего не известно.

Прошло много месяцев, и однажды в розарий пришла женщина. Она заказала венок из белых роз и попросила отправить его в Экс-ан-Прованс. Заполняя квитанцию, Ирен узнала, что цветы требовалось доставить на кладбище Сен-Пьер, для мадам Мартины Робен, супруги Габриэля Прюдана.

Впервые Ирен повезла заказ в Экс 5 февраля 1984 года, где всю ночь подмораживало и было очень холодно. Розы – хрупкий товар, поэтому она бережно упаковала венок и разместила его в задней части своего пикапа «Пежо».

Муниципальный служащий позволил ей доехать по аллеям до выкопанной могилы: было 10.00. А церемонию назначили на полдень.

Надпись на мраморе гласила: «Мартина Прюдан, в девичестве Робен (1932–1984)». Под фамилией уже прикрепили фотографию: красивая брюнетка лет тридцати улыбалась в объектив.

Ирен решила подождать. Ей хотелось увидеть Габриэля Прюдана. Хотя бы издалека. Пусть и из «засады». Она должна была выяснить, стал ли он вдовцом, его ли жену предадут земле. В извещениях о смерти Мартины Робен не оказалось ни слова о муже.

«Мы с великой печалью сообщаем о скоропостижной кончине Мартины Робен, покинувшей этот мир в возрасте пятидесяти двух лет, в Экс-ан-Провансе. Мартина была дочерью усопших Гастона Робена и Мишлин Больдюк. О ней скорбят ее дочь Марта Дюбрей, брат и сестра Ришар и Морисетта, тетя Клодина Больдюк-Бабе, свекровь Луиза, многочисленные кузены, племянники, племянницы и близкие друзья Натали, Стефан, Матиас, Нинон и многие другие».

Ни слова о Габриэле Прюдане. Его словно бы вычеркнули из числа гипотетических скорбящих.

Ирен покинула кладбище, села в машину, проехала триста метров и остановилась у первого придорожного бистро, подумав вскользь: Надо же было додуматься – открыть кафе между кладбищем и городским бассейном… Напоминает сбившийся с курса корабль.

Она закрыла «Пежо» и едва не передумала, разглядев грязные окна и занавески, помнящие лучшие времена. От роковой ошибки ее удержала тень человека за столиком. Он сидел чуть сгорбившись, но Ирен узнала его. Это и правда он. Устроился у закрытого окна, курит и смотрит в пустоту.

На несколько секунд Ирен засомневалась: может, ей померещилось, приняла желаемое за действительное, вообразила себя героиней романа. Реальная жизнь далека от обещаний, которые дает себе романтичная школьница, а она видела мэтра один раз, три года назад.

Когда Ирен вошла, адвокат поднял голову. В бистро сидели четверо мужчин: трое – у стойки, один – за столиком. Габриэль Прюдан. Он сказал:

– Вы присутствовали на суде над Жан-Пьером Рейманом и Жюлем Рамиресом, в Эксе, в тот год, когда выбрали Миттерана… Вы – дилетантка.

Ирен не удивилась, что он узнал ее. Восприняла это как нечто само собой разумеющееся.

– Вы не ошиблись. Я – подруга Надии Рамирес.

Габриэль кивнул, прикурил очередную сигарету, сказал: Я помню – и заказал официантке два кофе и два кальвадоса, даже не предложив ей присесть. Ирен Файоль никогда в жизни не пила кофе – только чай – и кальвадос в десять утра, но, загипнотизированная мужскими руками, даже не подумала возразить и опустилась на стул напротив него. Его потрясающие руки не постарели.

Сначала говорил он. Долго. Рассказал, что вернулся в Экс на похороны Мартины, бывшей жены, но не выносит святош и попиков, не желает выглядеть виноватым, а потому не пошел на отпевание, решил дождаться в бистро возвращения кортежа на кладбище. Еще Габриэль заявил, что два года жил в Маконе, с другой женщиной, жену, то есть первую жену, не видел с момента расставания, дочь выросла и собачится с ним – не простила, что он бросил мать. Он признался, что был раздавлен известием о смерти Мартины, но никто в это не верит, для всех мэтр Прюдан – дежурный негодяй, а бывшая отомстила подлецу, так сказать, post-mortem[40]40
  Посмертно (лат.).


[Закрыть] (хотя не исключено, что это сделала дочь!), выгравировав его имя на памятнике. Забрала с собой в вечность.

– Вот вы могли бы сотворить подобное? – спросил он.

– Не знаю…

– Живете в Эксе?

– Нет, в Марселе. Сегодня утром я привезла на кладбище венок для вашей бывшей жены, замерзла и решила выпить чаю. А теперь от вашего кальвадоса у меня кружится голова, и я вряд ли смогу вести машину… Извините за нескромность – обычно я так себя не веду, но как вы познакомились с вашей нынешней женой?

– Ничего оригинального, во всем «виноват» клиент, которого я защищал годами. Объяснял положение дел его супруге, он раз за разом снова садился, ну, мы и влюбились. С вами такого не случалось?

– Какого – такого?

– Взять и влюбиться.

– Я влюбилась в мужа, его зовут Поль Сёль, нашему сыну Жюльену десять лет.

– Вы работаете?

– Сейчас я садовод, была парикмахером. Я не только торгую цветами, главное мое увлечение – гибридизация.

– Что вы разводите?

– Создаю новые сорта роз.

– Зачем?

– Мне нравится смешивать сорта.

– И какие цвета получаются? Еще кофе и кальвадос два раза, пожалуйста!

– Карминный, малиновый, гранатовый, само. И разные белые.

– Объясните.

– Снежно-белые. Я обожаю снег, и мои цветы не боятся холода.

– А вы сами никогда не носите яркую одежду? На процессе в Эксе вы были в бежевом.

– Предпочитаю сочные цвета на красивых девушках и в розах.

– Но вы чертовски красивы, так зачем прятаться от жизни?! Чего улыбаетесь?

– Это не улыбка. Я напилась.

В полдень они заказали два омлета-салата, тарелку жареной картошки и чай для нее. Он сказал: «Не уверен, что чай сочетается с омлетом». Она ответила: «Чай с чем угодно сочетается, как черное и белое».

За едой Габриэль облизывал пальцы. Вокруг него в солнечных лучах танцевали пылинки, как снег в стеклянном шаре. Они взяли еще картошки, и кофе, и кальвадоса. При любых других обстоятельствах, случайно оказавшись в подобном жалком заведении, Ирен Файоль непременно протерла бы стаканы манжетой куртки. На сей раз ей это и в голову не пришло.

Похоронный кортеж проехал мимо в 15.10. Ирен не заметила, как пролетело время. Они провели вместе пять часов, а ей показалось – десять минут.

Они вскочили. Габриэль поспешно расплатился. Ирен сказала: «Садитесь в мой пикап, я вас отвезу…» Она ведь уже знала местоположение могилы, приготовленной для Мартины Робен.

В машине он спросил ее имя: мне надоело обращаться к вам на «вы»!

– Ирен. Меня зовут Ирен.

– Я Габриэль.

Он не вышел, когда она притормозила у ограды.

– Давайте подождем здесь. Главное, что Мартина знает о моем присутствии. На остальных мне начхать.

Габриэль попросил разрешения закурить. Конечно, пожалуйста. Он опустил стекло, откинулся затылком на подголовник, взял левую руку Ирен в ладонь и закрыл глаза. Они ждали в тишине, смотрели на посетителей кладбища. В какой-то момент им послышалась музыка.

Когда все разошлись и мимо проехал пустой катафалк, Габриэль открыл дверцу и попросил Ирен пойти с ним. Она колебалась. Ну пожалуйста! Ирен сдалась, и они пошли по аллее, плечо к плечу.

– Я сказал Мартине, что ухожу к другой женщине, – и соврал. Другие, те, ради кого мы расстаемся с прежними спутниками жизни, – не более чем предлог, алиби. С людьми расстаются из-за них самих. Только и исключительно.

На могиле Габриэль поцеловал фотографию. Обхватил руками крест, венчающий стелу. Прошептал несколько слов. Ирен не расслышала, потому что не хотела услышать.

Ее белые розы лежали в самом центре, было много других цветов, как и слов любви. Даже гранитная птичка, совсем как живая, присела отдохнуть.

– Кто вам все это рассказал?

– Я прочел мамин дневник.

– Она вела дневник?

– Да. На прошлой неделе я нашел его в одной из коробок, когда убирал ее вещи.

Жюльен Сёль встал.

– Два часа ночи, мне пора. Я устал. Поеду завтра, рано утром. Спасибо за ужин, все было очень вкусно. Спасибо. Я давно так хорошо не ел. И не говорил ни с кем по душам. Я повторяюсь, но, когда мне хорошо, я повторяюсь.

– Вы не рассказали, что они делали после похорон. Я хочу узнать конец истории.

– А может, у нее нет конца…

Он берет мою руку, целует, и это выходит волнующе нежно. Нет никого трепетнее галантного мужчины.

– Вы чудесно пахнете.

– Это «Eau du ciel» от Анник Гуталь.

Он улыбается.

– Не меняйте духи. Спокойной ночи.

Он надевает пальто, идет к двери, ведущей на улицу, оглядывается с порога.

– Я вернусь дорассказать. Сейчас не стану, иначе вы не захотите снова увидеться.

Ложась спать, ловлю себя на мысли, что не хотела бы умереть на середине любимого романа.