Текст книги "Знак небес"

Глава 7
Я тут всерьез и надолго

Мелочи тревожат нас больше всего: легче увернуться от слона, чем от мухи.

Генри Уиллер Шоу

Богата и красива стольная Рязань. Из всех городов, стоящих на Оке, нет ни одного краше нее. И как знать, если бы не зорил ее Всеволод Большое Гнездо, невольно ревнуя южных беспокойных соседей и подозревая их в тяге к славе и величию, то, может быть, она и вовсе стала бы первой в Восточной Руси. Кто может о том ведать доподлинно?

Стольному Владимиру тоже было чем похвастаться перед городами-соседями. Пусть и не столь полноводна Клязьма, как Ока, и не чувствовалось в граде той чинной, торжественной старины, ощущавшейся в Ростове Великом, и не веяло благостью от обилия монастырей, как близ Суздаля, но зато где еще на Руси можно встретить такое чудо, как Золотые ворота, через которые проходил в город путник, идущий с запада. Ох, как красиво расписана белокаменная триумфальная арка!

Да и в самом городе тоже чудес немало. Один красивейший пятиглавый Успенский собор чего стоит – диво дивное. А рядом с княжеским теремом Дмитриевский собор – одновременно и кряжистый, одноглавый, но и нарядный, весь изукрашенный по фасаду причудливой резьбой с каменными львами. А еще чуть дальше, в юго-восточном углу города, застыл Рождественский монастырь с одноименным собором. И все это из числа новых храмов, которые воздвиг Всеволод Большое Гнездо. Прочие же перечислять – одни названия выводить и то рука устанет.

Константин долго любовался величавыми золотыми куполами, высадившись у города, ибо ничего иного ему и не оставалось. Где, как, что выгружать – тысяцкие с сотниками и без него прекрасно знали, а взять Владимир изгоном Вячеслав не успел – весть о поражении под Коломной дошла раньше. Воевода застал все ворота закрытыми, а город – почти готовым к обороне. Почти, потому что, уходя из града, Юрий по просьбе Ярослава забрал с собой чуть ли не всех ратников. Даже городская стража была им уполовинена.

Укреплен Владимир был знатно. Впрочем, оно и неудивительно – чай, столица. Одних ворот сколько. Только с западной стороны их четверо: Золотые, над которыми расположена надвратная церковь Положения риз Пресвятой Богородицы, а еще Волжские, через Клязьму, да Оринины и Медные – через Лыбедь. И все они ведут лишь в Новый град, а чтобы из него попасть в Средний, или, как его еще называли, Печерный, вновь надо пройти через ворота. И снова выбор богатый. Как тебе удобнее, так и иди. Хочешь – через Торговые шествуй, не любо – через Успенские или Дмитриевские.

На востоке, правда, укрепления были похуже. Нет, и ворота, которые не зря Серебряными прозвали, и белокаменная арка тоже красивы, а вот стены… Из-за их ветхости эту часть города так и прозвали Ветчаной. Но осаждающим и здесь пришлось бы приложить немало трудов и сил, поскольку при Всеволоде III Большое Гнездо их не раз ремонтировали.

Да если и ворвешься в них, то недалеко пройдешь, ибо перед тобой окажутся Ивановские ворота, которые тоже в Печерный град ведут. А если и их удастся проломить, то тут перед тобой сам кремник вырастет, а у него даже стены из камня – Всеволод постарался. Ну и реки добавь. Кремник-то с одной стороны Лыбедь омывает, с другой Клязьма.

Словом, за такими твердынями при желании можно отсиживаться месяцами, и, глядя на них, Вячеслав приуныл. Ожидалось-то нечто вроде Пронска, а с ним никакого сравнения. Рязань и та, когда еще стены имела, столь могуче не смотрелась.

– Ну что же ты, командуй парадом, – усмехнулся Константин, а больше подшучивать не стал – уж больно виноватый был взгляд у воеводы. – А знаешь, может, оно и хорошо, что взять с наскока не выйдет, – ободряюще хлопнул князь друга по плечу. – Если мы планируем всерьез и надолго, все равно без ряда с городом не обойтись, и куда лучше заключить его мирно и полюбовно, а то владимирцы – народ гордый, возьмут да потом позовут кого иного. Ладно, покажу тебе класс дипломатии.

И в тот же день он отправил в город послов.

Те напирали на главное – все у вас хорошо, народ честной, но одно худо: людишек для обороны нет, а без них и вдвое выше стены не помогут. Да и князь наш не тать, пришел не грабить, но править, потому не лучше ли все миром урядить. Давайте-ка сядем где-нибудь поблизости, да все и обсудим, как дальше жить. Глядишь, и придем к общему согласию.

Старый Еремей Глебович – владимирский боярин, который был дядькой-пестуном еще у покойного князя Юрия, а ныне оставленный им для вящего бережения всего града и княжича Всеволода, – слушал внимательно, но ни да ни нет не ответил, а заявил, что должен все обдумать как следует.

Вот уж не думал не гадал боярин, что на его плечи в одночасье свалится такая огромная ответственность. И совета-то спросить не у кого. Вроде бы и имеется в городе княжич, да проку с того, если Всеволоду всего пятый годок идет. Да тут еще мать его, Агафья Всеволодовна, дочь черниговского князя Всеволода Чермного, которая на сносях, при виде изуродованного лика своего покойного мужа князя Юрия слегла, а через час у нее и вовсе родовые схватки начались. Уже второй день мучается, бедняжка, и ни до чего ей дела нет.

От малолетнего княжича мысли Еремея Глебовича плавным ходом перешли к Константину Рязанскому. Чего ждать от него – неведомо. У бояр спросить бы, кои под Коломной были, да они если и живы, то в полоне пребывают. Опять же и мало кто о нем может рассказать – темен князь, и разные о нем ходят слухи. Совсем разные. По одним – с простецами заботлив, с купцами ласков, опять же и как про хозяина худого слова о нем не скажешь. Зато по другим… Чего стоят одни Исады. Кто прав, кто виноват – поди пойми, но девять князей пали.

Если б можно было спросить Творимира – тот вроде бы успел с ним пару раз поговорить, но далеко деревенька боярина, да и гонцов не пошлешь – крепко Владимир обложен, со всех сторон к нему проходы наглухо запечатаны. Ни конному, ни пешему не вырваться.

А спросить Еремей Глебович хотел лишь одно – можно ли княжеским обещаниям верить, ибо на устах у рязанских послов был сплошной мед. Не слова – патока сладкая. Мол, с такой ратью, коя к вам в гости припожаловала, город взять – пустячное дело. Но не хочет князь Константин ломать ворота, устраивать пожары и разорять жителей. Если бы завоевателем пришел, в набег грабительский – тогда ему все равно бы было. Но и ему, и сыну его здесь еще долго княжить придется, и не желает он свое правление на крови начинать. Не по-христиански оно.

И как тут догадаться – то ли правду рязанский князь говорит, то ли лукавит, сберегая жизни своих воев. Ведь не одна сотня погибнет, если город на копье брать попытается.

Намерения у него вроде бы действительно серьезные, если уж он решил собрать городское вече и заключить ряд с городом. Дед-то его, Глеб Ростиславич, попроще поступил – налетел, как тать шатучий, схватил что мог, да и обратно в Рязань свою подался, а этому вече подавай. Выходит, и впрямь решил взять Владимир под свою руку, желая изначально въехать под арку Золотых ворот не победителем – законным правителем.

Что ж, умно. Эвон, после смерти Андрея Боголюбского два его сыновца, Мстислав и Ярополк Ростиславичи, порешили самовольно власть в граде взять, так ведь не вышло. Собралось вече владимирское, послали к единокровным братьям Андрея Михаилу и Всеволоду Юрьевичам, и пояли братья своих сыновцев. Пояли и очи им вынули, вместе с дедом рязанца, Глебом Ростиславичем. Так и сгинули они все трое в порубе у Всеволода. Не иначе как вспомнил Константин о дедовой кончине, вот и решил по уму поступить, не торопясь, чтоб по любви и согласию.

Да и ныне, ежели рязанец не ко двору придется, есть кого из наследников Юрия Долгорукого призвать. К примеру, Василия Мстиславича, внука Андрея Боголюбского. Ныне Владимиро-Суздальское княжество его по праву, ибо он самый старший из всех наследников. Правда, далече он, да и в летах немалых, согласится ли. Ну тогда Василька Константиновича провозгласить. Хошь и молод княжич, но, ежели рязанец примется излиха утеснять, все равно какая-никакая, а замена.

К тому ж хитрит что-то Константин. Взять, к примеру, вече. Оно же из вятших[32]32
  Здесь: лучших, самых достойных, самых уважаемых.


[Закрыть] людишек состоит – бояр, именитых купцов, духовенства во главе с епископом. Бывало, конечно, еще при покойном Всеволоде, когда приглашались на его совет кой-кто из дружинников-рядовичей и даже лучшие люди из пригородов, посадов и слобод. Но на памяти Еремея Глебовича такое случалось всего два раза, и оба так давно, что он, пожалуй, и не припомнит, когда именно и по какому поводу.

А вот Константину зачем-то для переговоров помимо бояр с духовенством понадобились еще и старшины от мастерового люда. Они-то тут с какой стати? Их дело – одежу шить, сапоги тачать, кузнечить и прочее. Не было никогда такого на Руси, чтобы о столь важных делах с мизинными людьми речи велись. Или он о чем другом с ними говорить собрался? Тогда о чем именно?

Словом, загадки и загадки. И поди раскуси тут хитрого рязанца – чего он на самом деле хочет, чего добивается? Пробовал Еремей Глебович с владимирским епископом посоветоваться, но владыка Симон оказался хитер и осторожен. Вроде бы и поговорили, а ничего конкретного боярин так от него и не услышал. Одна пустопорожняя болтовня с цитатами из Ветхого Завета, Нового Завета и поучений отцов церкви. Да плевать на то, что там у Иоанна Златоуста говорится и как Василий Великий мыслит. Ты поточнее, владыка, поточнее выражайся, да скажи как на духу, что сам думаешь обо всем этом. Ан нет, верток епископ, как налим. Ты его уже схватил, кажется, а он сызнова из твоих рук выскальзывает.

Впрочем, оно и понятно. Симону, если разобраться, важней всего, чтобы его подворье не пострадало, да чтоб после всех разбирательств жители Владимира мошной не оскудели и гривны да куны свои не на строительство сгоревшего жилья отдавали, а в церковь несли. А уж как там Константин с малолетними княжичами поступит – дело десятое.

Зато Еремею Глебовичу не все равно. Он ныне, почитай, самым старшим из всех бояр и остался – прочие там полегли, под Коломной, а тех пятерых, кто ранен оказался, под вопли и плач владимирских женок Константиновы вои в город занесли, но их спрашивать без толку – двое в беспамятстве, а остальные трое не из тех, с кем совет держать можно.

Кстати, такое великодушие само по себе говорило о многом. Правда, не всех раненых Константин с собой прихватил, но и на том спасибо – не каждый победитель так-то поступил бы. Поначалу боярин опасался, что у рязанца тайный умысел. Ведь пока его дружинники заносили раненых, могли и замятню в воротах устроить, а много ли надо времени, чтобы дружина конная подоспела? Глядишь, и договариваться ни с кем не пришлось бы, уступать в чем-то, дабы город покорился новой власти.

Конечно, Еремей Глебович для такого случая припас пару задумок, и коварство свое Константину без больших потерь навряд ли удалось бы провернуть, но одно дело потери у рязанцев, которых тысячи и тысячи. Для них десяток-другой ничего не значит. И совсем иное – для владимирцев, у которых ратных людишек куда меньше. Еле-еле наберется сотня стражников, да и те далеко не первой молодости.

Одно радовало боярина – воинственный настрой мастеровых людишек. Откуда взялся боевой дух у кузнецов, шорников, кожемяк и гончаров – неведомо, но за ратниками Константина, которые принесли раненых владимирцев, они следили бдительно, и ежели что… Впрочем, не было, по счастью, этого самого «ежели». Сдали рязанцы увечных с рук на руки и спокойно удалились. Да и ворота, к которым они принесли раненых, были не массивные Золотые, которые намного проще захватить внезапно – поди закрой их быстро, а гораздо меньшие – Оринины.

«Так, может, и завтрашние переговоры тоже не таят в себе угрозы? Удастся договориться – нет ли, а все равно Константин владимирцев отпустит с миром, а не посадит в поруб, как это в свое время учинил князь Всеволод с теми же рязанцами», – продолжал размышлять боярин и досадливо стукнул кулаком по столу.

Вспомнилось ему, что всего два месяца назад насильник Гремислав с ватагой татей дотла спалил Рязань. А по чьему наущению? Князь Ярослав постарался. Так оно или нет – тоже доподлинно неизвестно, одни слухи. Ну а если Константин им поверил и в отместку за свой стольный град пожелает с Владимиром такое же учинить?! Нет, если по справедливости, то он должен палить Переяславль-Залесский, но вдруг рязанский князь за это злодеяние не одного Ярослава виноватит, а считает, что и Юрий Всеволодович к набегу Гремислава тоже свою руку приложил?

Еремей Глебович вскочил и стал нервно вышагивать по просторной горнице, теряясь в догадках, что же ему все-таки предпринять. Наконец, малость остыв, он решил, что в любом случае ничего не теряет – городу все едино не устоять, а тут был шанс, и его надо попытаться использовать.

«Да еще и святые отцы рядом будут, – окончательно успокоил он себя. – При них-то точно Константин на столь тяжкий грех, как клятвопреступление, не пойдет. Хоть и бродят о нем страшные слухи, будто он в Исадах свою братию умертвил, но и других разговоров тоже предостаточно, вплоть до того, что не убийца он, а совсем напротив – страдалец безвинный. Молва – штука известная. Если она приукрашивать начнет, так чуть ли не до небес славу твою поднимет, а коли примется чернить, то так вымажет с ног до головы, что и родная мать не узнает, отшатнется в ужасе. Умному человеку хорошо известно, что истина всегда где-то посередке находится, да вот где именно – поди-ка разбери.

Во всяком случае, пока попрекнуть рязанского князя при всем желании было нечем. Он ведь не только с ранеными честь по чести поступил, не воспользовавшись удобным случаем, но и плыл сюда мирно – ни одно сельцо на пути не заполыхало. Там же, где останавливался, смерда не зорил, брал по совести, умеренно. У бедных на коровенку лядащую не покушался, лошадей не отнимал и воев своих – это тоже до боярина донеслось – предупредил строго-настрого, что, ежели хоть кто из них меч свой обнажит или бабу какую силком возьмет, в тот же день на ближайший сук будет вздернут. И ведь вздергивал, правда, опять-таки по слухам.

В последнее Еремей Глебович не очень-то верил, хотя очевидцы с пеной у рта уверяли, что сами видели эту казнь. Ну пускай лжа, но все равно получалось, что ведет себя рязанец не как тать, устроивший набег, а совсем наоборот, как будущий правитель. Значит, что? А то, что как ни крути, но ехать на переговоры надобно.

В полдень следующего дня в княжеском шатре – благо бабье лето еще не закончилось – за грубо, наспех сколоченными столами, составленными буквой «П», уже сидели как владимирцы, так и рязанцы. Последние заняли лишь перекладинку, кроме самой середины, где стоял княжеский столец, пока пустовавший. Владимирцев было не в пример больше. Старшин от мастеровых рассадили по левую руку. По правую, рядышком с боярином Еремеем Глебовичем, уселся епископ Владимиро-Суздальской епархии Симон и пяток иереев из числа настоятелей самых крупных храмов и монастырей, а напротив них – столько же наиболее знатных гостей[33]33
  Гости – здесь: купцы.


[Закрыть].

Все ощущали себя непривычно.

Боярину казалось, что он роняет свое достоинство в такой компании – иной гость, пожалуй, и побольше него гривенок в калите имеет, а все ж таки за один стол с боярами никто из князей их не усаживал. С другой стороны, тот же епископ Симон сидит и не возмущается таким соседством. А мастеровым с купцами тоже не по себе. Почетно, конечно, что и говорить, когда тебя уравняли со всей городской верхушкой, такое обращение дорогого стоит, но уж больно оно непонятно.

Потому и смотрели все на вошедшего Константина настороженно, с прищуром. Во всех взглядах, устремленных на него, явственно читался один и тот же вопрос: «А кто ты есть таков, рязанский князь, и кем во Владимир стольный пожаловал?» От ответа на этот вопрос зависело не просто многое, а все, включая и дальнейшее отношение горожан.

Одно дело, если пришел ты рачительным хозяином. Такому Русь многое простить может. Даже кровь не станет неодолимой преградой, если проливал ты ее не излиха. Где грань? Пожалуй, лишь сердце ее чувствует. Ежели не ропщет, не вопиет об отмщении – стало быть, по уму лил, без злобы.

Зато если ты явился разорителем, то, даже если сумел занять княжеский терем вовсе без крови, долго терпеть тебя не станут. Посмотрят малость, как ты свою же землю обираешь с бестолковой жадностью, не то что на годы вперед не думая, но и о завтрашнем дне не помышляя, да и турнут в шею. Вече-то градское имелось везде, а не только в знаменитом Великом Новгороде. Там оно просто погорластее других, побестолковее, и собиралось почаще – вот и вошло в историю. В других городах пореже, лишь когда на душе накипало сверх меры. Но уж коль сойдутся людишки, держись. Всем на орехи достанется, без разбору. Те же киевляне сколь раз выгоняли из города своих князей: «Уходи, княже! Не люб ты нам!» И уходили. А куда тут денешься, когда весь град против тебя встал?

Вот и глядели ныне владимирцы во все глаза на чужака, пытаясь постичь – с чем и в качестве кого пришел в их город рязанский князь?

Константин все это понимал, чувствуя и опасливые взгляды, и всеобщую настороженность. Сколь важно в такой ситуации не ошибиться, не допустить с самого начала промашки, он тоже хорошо сознавал. Первые впечатления всегда самые яркие, в память врезаются надолго. А откуда они берутся? От первых поступков, от первых слов.

Если позже и промахнешься неосторожно, что-нибудь учинишь, не думая, ну, скажем, плетью перетянешь какого-нибудь олуха, чтоб не стоял на дороге, загораживая путь князю, – уже полбеды. Тут доброхоты всегда иное, доброе вспомнят, что за тобой к этому времени уже числится, и… простят, да еще и оправдание сыщут: «Не со зла он – сгоряча хлестанул, а чего в сердцах не сделаешь. Ежели бы он всегда такой был – иное дело, а помните, как он обычно вежество выказывает, как с простым людом завсегда здоровается. Да и тот хорош, раззява. Чай, сам понимать должон – князь едет. Нет чтоб посторониться, дорогу дать…»

Гораздо хуже, когда сразу что-то не то содеял, по живому рубанул, второпях, пускай просто грубое слово допустил, оскорбив походя. Нет у тебя запаса добрых дел, не скопил еще, и получишь ты по полной, а то и сверх того, ибо с чужака спрос всегда жестче, чем со своего.

Посему и надо поначалу не простую осторожность проявить вкупе с осмотрительностью, но сугубую. В любом деле хорошо семь раз отмерить, прежде чем резать начинать, а уж при знакомстве не грех и семижды семь раз мерку снять. Лишним не будет, только во благо пойдет.

Князь Константин, понимая все, постарался на совесть.

– Заждались? – спросил он первым делом, едва вошел в шатер, и чуть виновато улыбнулся – мол, извините, ради бога.

Вслух, правда, прощения не попросил. В таких делах иной раз перебрать все одно что пересолить. Сам-ка опробуй. Без соли любое блюдо просто невкусным покажется, но если голоден – съешь, никуда не денешься. А если пересол? То-то и оно.

Далее тоже все как положено – рязанец и благословить сей совет у епископа попросил, и сам к руке владыки припал, и на неспрошенное ответил, пояснив, для какой такой надобности он счел нужным собрать всех, а не только бояр с епископом.

– Самые именитые здесь ныне сидят, – заметил он уважительно. – На вас ныне все прочие жители глядят. Ратники городовые боярину Еремею Глебовичу верят, ремесленники и гости торговые – старшинам своим, а весь люд христианский – служителям церкви. Не хочу, чтоб судьба града в одних хоромах боярских да в покоях епископских решалась. Посему и желаю, чтобы вы все меня услышать могли.

И Константин вкратце повторил то, что еще раньше его послы сказывали. Условия же выдвинул простые и необременительные. Да что там – можно сказать, и вовсе пустячные. По сути дела, самым тяжким из них был прокорм Константиновых воев, которые здесь, во Владимире, до весны останутся. Обрадовал он горожан и тем, что ежели они ныне миром договорятся, то всех, кого в полон под Коломной взяли, уже через месяц по домам распустят. Правда, по первому снегу тем, кто помоложе, вновь собраться придется, но исключительно для ратной учебы, чтоб впредь владимирцев с таким позором не вязали.

– Ну а теперь вопрошайте, если что любопытно, – подытожил Константин.

– А много ли в сече сынов да братьев наших полегло? – степенно осведомился коваль Бучило.

Еремей Глебович недовольно обернулся на него, глядя со всей строгостью – почто лезешь поперед набольших, да и епископ Симон с неодобрением вздохнул, но уж больно невтерпеж было Бучиле. Шутка ли, оба сына ушли с ополчением пешим – удаль молодецкая, вишь ли, взыграла. А остановить, воспретить не смей – с князем Юрием не поспоришь. Потому и не выдержал старый коваль, не до приличий тут, лишь бы о судьбе сынов узнать, хотя откуда чужой князь про их участь ведать может.

Константин склонился ухом к соседу своему Хвощу, и тот, догадавшись, что от него нужно, глянув в список, негромко произнес:

– Бучило это. Он от ковалей здешних.

Рязанец вопрошающе уставился на чернеца Пимена, сидящего по левую руку от князя. Перед ним на дощатом столе лежала толстая пачка бумаги, но монах в нее и не глянул – память не подвела.

О том, кто будет присутствовать на переговорах, стало известно за час до их начала. Рязанцы, встречающие владимирскую процессию у самых городских ворот, зря времени не теряли, мигом всех в список занесли, а Пимен незамедлительно приступил к проверке, есть ли в составе владимирской делегации такие люди, родичи которых погибли или оказались раненными под Коломной. Таковые все были занесены монахом в два списка, которые получились не столь велики. В одном, который инок про себя назвал черным, всего-то две сотни с лишним, в другом, «сером» – вдвое больше. Если считать общее количество ратников, собравшихся под Коломной, оставалось подивиться, сколь малой кровью все обошлось для побежденных. Очень малой.

Он и дальше, сидя в ладье, не бездельничал. Едва ладьи отплыли от Рязани, как князь распорядился размножить списки, расписав раненых и погибших по каждому крупному городу отдельно. Владимир – град велик. Каждый пятый из погребенных родом из него. Но сорок имен в памяти держать ни к чему, да и пять с половиной десятков раненых тоже – для того и лист под рукой.

И в то время, пока посольство неспешно шло да усаживалось за столы, Пимен скоренько разыскал в списках имена родичей всех тех, кто ныне сидел за столом. По счастью, таковых оказалось всего пяток, ибо по большей части те, что входили в черный список, были не из простецов, а находились в шатрах. Там их и смерть настигла. У этих же, что здесь, Пимен отыскал всего пятерых, да и то в «сером» списке – совсем хорошо.

– Воев у вас полегло немного. Из владимирцев и четырех десятков не наберется, – неторопливо пояснил Константин и довольно оглядел ошарашенные лица присутствующих, никак не ожидавших услышать о столь малом количестве.

Да и как его ожидать, когда трое раненых бояр, привезенных и переданных в город вместе с телом погибшего князя Юрия и еле живым Ярославом, понарассказывали эдаких страстей. И про крест синеватый, в сотню саженей высотой, что сам господь пред ними зажег, предвещая муки мученические; и про десять тысяч факелов, кои разом на стене Коломны вспыхнули; и про грохот страшенный – куда там громам небесным; и про…

Много чего они успели поведать. И тут вдруг четыре десятка. Как же так?! Ведь если раненых послушать, выходило, что чуть ли не все бояре полегли. Что уж тогда о рядовичах говорить, которых завсегда больше, чем вятших мужей гибнет.

– А ты не спутал, княже? – недоверчиво переспросил Еремей Глебович. – Али всей правды сказывать не желаешь?

– Желаю, – возразил Константин. – Желаю и говорю без утайки. Если совсем точно, то погибло тридцать восемь человек, а еще пятьдесят пять – ранено, из них шестеро тяжко, навряд ли выживут, а остальные как господь даст. – И он перекрестился.

Все сидящие незамедлительно последовали его примеру, а епископ одобрительно крякнул – не забывает князь о боге, значит, все будет в порядке. Константин меж тем продолжил:

– Но тебя ведь, Бучило, больше всего о сынах печаль снедает, верно?

Тот неуверенно пожал плечами. Неизвестность, конечно, штука плохая, но лучше уж она, чем то страшное, что он может сейчас услышать. В голове мастера зашумело, в горле неожиданно все пересохло, и он не своим – чужим голосом выдавил из себя с натугой:

– Да уж… хотелось бы… Кровь родная как-никак. – И с тревожным ожиданием уставился на Константина, который – показалось или впрямь? – одними глазами, легонько, обнадежил его.

Да нет, не показалось, вон и легкая улыбка в уголках княжеских губ появилась. Неприметная вроде, еле видна под бородкой, но Бучило зорок был, вмиг узрел. Когда речь о родных сыновьях идет, любой отец самую крохотную мелочь углядит.

– Живы твои сыны, коваль, – просто сказал князь и уточнил: – Оба живы. Правда, у старшого левая рука немного поранена. Но лекари у нас хорошие, мазь ему нужную на рану наложили, перевязали. Думаю, через пару седмиц она у него совсем заживет. Он у тебя крепкий парень, Боженко-то.

Пимен потер лоб, старательно припоминая подробности, и что-то коротко шепнул князю, который, усмехнувшись, добавил:

– А младшему твоему, Петраку, мои вои, – (коваль вновь затаил дыхание в тревожном ожидании), – ба-альшущую шишку на лоб посадили.

Бучило счастливо заулыбался.

– Вот домой вернется, я ему вторую посажу, – скрывая за напускной суровостью звонкую щенячью радость, грозно пообещал он.

На той стороне стола, где сидели владимирские ремесленники, вмиг стало оживленно. Лица у всех повеселели. Вроде бы хорошая весть одного коваля касалась, но как же тут не порадоваться за соседа.

– А мой-то как, княже? Чурила я, из древоделов, дома ставлю, – робко подал голос сухощавый мужичок. – А сынка моего Кострецом кличут. Здоровый он такой, в сажень ростом вышел, да еще без малого локоть добавить надо. Про него не поведаешь?

И вновь повторилась прежняя процедура, но на сей раз – коли человек сам представился – обошлось без Хвоща. Пимен, услышав, о ком идет речь, не замедлил с подсказкой для князя.

– С ним малость похуже, – сказал Константин с видимым сожалением. – До весны твой Кострец тебе не помощник – плечо ему посекли.

– До весны, – облегченно повторил Чурила. – Да хошь до осени. Главное – жив.

– А мой братанич? Михасем его кличут, – пробасил непомерно здоровый в плечах мужик. – Гавря я, старшина всех владимирских кожемяк. Так как с братаничем-то? О нем тебе не ведомо? Я ведь ему стрыем довожусь, а отца с матерью у него и вовсе нет.

Пимен, хмыкнув, на сей раз не стал заглядывать в список и негромко произнес:

– Тот самый, княже.

Константин кивнул и, посуровев лицом, ответил:

– У него дела плохи. Животом мается.

Кожемяка побледнел. Да и то взять, рана в живот всегда справедливо считалась одной из самых страшных. После нее человек если и выживал, что бывало нечасто, то прежнего здоровья все одно уже не имел.

– Может, натощак подранили, – вполголоса пробормотал он и с надеждой уставился на князя.

– Если бы натощак, то он бы брюхом не маялся, – возразил Константин. – А так он близ Коломенки все кусты запакостил, не говоря уж про свои порты. Жаль, что в реке вода студеная, а то бы мои ратники так его с голым задом и оставили бы отмокать до утра.

– Так это оно что же – не ранило его, стало быть, в живот? – начало доходить до Гаври.

– Какое там ранило. Обожрался он чего-то, вот и все. – И под дружный хохот присутствующих Константин добавил, уже не скрывая своей улыбки: – Его и вязали-то, когда он со спущенными портами в кустах сидел. Поначалу ведь думали – затаился. Чуть не зарубили. Ну а когда пригляделись да принюхались, поняли, что иным делом храбрый вой занят.

– А мой как, княже?.. – приподнялся было из-за стола сухонький старичок, но договорить не успел.

Боярин Еремей Глебович, устав терпеть, не выдержал, негодующе крякнул и стал привставать с лавки. Однако произнести резкое слово в адрес тех, кому свои плошки дороже городского котла, Константин ему не дал. Повелительно махнув рукой – дескать, погоди, не договорил я, – князь обратился к остальным:

– Чтоб и прочие успокоились, отвечу сразу всем. Тут у моего чернеца список погибших владимирцев имеется да другой, с ранеными. Так вот, больше ни в одном из них ваших сыновей нет, а касаемо прочих родичей, мыслю, сами все прочтете… после того как мы с вами все остальное обговорим. – Он обвел строгим взглядом присутствующих, выждал, пока воцарится тишина, и продолжил: – Что же до вольностей и прав ваших городских, то о том мое слово вам тоже известно. – Но, заметив несколько недоуменные лица, уточнил: – Или вам боярин того не сказывал?

Кто-то смущенно кашлянул, кто-то крякнул, кто-то пожал плечами. Самым смелым оказался Чурила, вслух озвучив то, что не решались произнести остальные:

– Не больно-то мы велики, чтоб таковским с нами делиться. Иное дело руду проливать да на стенах стоять – там про нас не забывают, а тут…

– Что ж ты так, Еремей Глебович? – повернулся Константин к смущенному боярину, но, не дав ему ничего сказать в свое оправдание, лишь досадливо махнул рукой. – Ладно, ничего страшного. Могу и повторить, но только кратко. А желаю я ряд с вашим городом заключить, дабы взять его под свою руку и княжить в нем в мире и согласии со всеми вами. Перечислять ничего не стану, а скажу сразу – все прочие права и вольности ваши при вас и останутся, урезать я их не собираюсь, посему, думаю, договоримся, владыка Симон сей ряд благословит, после чего можно и въезжать в город.

Владимирцы загудели, переговариваясь. Константин не прислушивался. А зачем? Если у каждого второго по лицу довольная улыбка гуляет, то тут и без слов понятно – согласны люди. Он перевел взгляд в сторону другого стола. Так, купцы вроде бы тоже возражений не имеют. Ну да, слыхали уже, как он у себя в Рязани о торговом люде заботится. Одно только затеянное строительство каменного гостиного двора и складских помещений для купеческих товаров чего стоило.

Правда, боярин помалкивает, да не просто, но явно спросить что-то хочет, да и епископ тоже суров лицом. К чему бы оно? Ну-ка, ну-ка…

– Как я вижу, Еремей Глебович спросить кой-что желает, – громко произнес он. – Что ж, говори, боярин. Отвечу прямо тут, без утайки.

Еремей Глебович откашлялся и степенно начал:

– Что откуп малый с града берешь, то славно, княже. И за то, что полон готов вернуть, поклон тебе низкий. А как с княжичем малым будет? Ему ты какую долю определил? Мы ведь всем градом ныне за осиротевшего Всеволода Юрьевича в ответе.