Текст книги "Знак небес"

Боярин обвел взглядом присутствующих и мысленно поклялся, что, если кто из его знакомцев или приятелей посмеет усомниться в том, что старшины кожемяк, кузнецов или древоделов являются достойными такого высокого звания и вякнет против, он, Еремей Глебович, вобьет эти непотребные словеса обратно в глотку вместе с зубами и не в меру длинным языком.

– Оправдаю, княже, верь! – хрипло выдавил он, повернув благодарное лицо к Константину, а больше и сказать было невмочь – язык онемел, ворочался во рту, как чужой, словно с перепою. Да и сам он себя чувствовал ровно пьяный – всего шатало, а сил хватало лишь на то, чтобы благодарно кивать, откликаясь на поздравления присутствующих.

Глава 9
В духе великого комбинатора

…Архивариус очень тихо спросил:

– А деньги?

– Какие деньги? – сказал Остап, открывая дверь. – Вы, кажется, спросили про какие-то деньги?

Илья Ильф и Евгений Петров

И напрасно сурово хмурил брови епископ Симон, сидя в своем возке и мрачно ожидая, когда же за ним последует весь прочий владимирский народец. Тщетно прождав пару минут, он велел трогать, но и пока ехал обратно в город, нет-нет да и выглядывал, оборачиваясь в тщетной надежде, что хоть кто-то помимо игуменов и священников выйдет из княжеского шатра, поспешит за своим владыкой.

Увы, так никто и не показался.

Поначалу мелькнула было спасительная и все объясняющая мысль, что Константин удерживает их силой, но, находясь уже у самых ворот, он, оглянувшись в последний раз в сторону отчетливо видимого княжеского шатра, приметил, как один за другим заскакивает в него с дымящимися блюдами в руках расторопная челядь, и со злостью прикусил губу.

«Токмо бы не сорваться, – пульсировала острой тоненькой иголочкой колкая мысль. – Токмо бы добраться до своих покоев, а уж там…»

Он сдержался и не сорвался, сумев сохранить на лице невозмутимость. Дать волю своему гневу Симон позволил себе, лишь войдя в опочивальню. Все было не по-его, все не эдак, и уже к вечеру оба служки имели: один в кровь рассеченную нижнюю губу, а другой – увесистый синяк под глазом и разбитый нос. Кровоподтеки по всему телу были не в счет. При этом оба были уверены, что еще дешево отделались. Как-никак до келий в подвалах, а проще говоря, поруба, но монастырского или, того страшней, епископского, дело не дошло, а по сравнению с тем, что рассказывали о них и о том, каково приходится несчастным сидельцам, разбитый нос был самым что ни на есть пустячным делом.

Можно сказать, благодеянием.

Небывалая сдержанность епископа объяснялась двумя обстоятельствами. Первое – что он еще не утратил надежды вразумить рязанца. Второе же – вечером ему надлежало быть на совете у боярина Еремея Глебовича, а до того предстояло все как следует обдумать и взвесить, что говорить, но главное – как…

Уже на следующий день боярин, говоря с Константином, поминутно разводил руками, оправдываясь и утверждая, что он сделал все возможное и невозможное.

– Я ему толкую, что мы уж и ряд подписали, и посадника нового избрали, а он все одно – пока, мол, грамотки мои не подпишет, я град Владимир на ряд не благословлю, а рязанский князь сам сказывал, что без моего благословения…

Из осторожности Еремей Глебович не стал договаривать, но легкий упрек в его взгляде и без того был достаточно красноречив. Впрочем, Константин и сам понимал, что в какой-то мере заварившаяся каша – дело его собственных рук. Не стоило так опрометчиво говорить про благословение владыки, без которого и править невмочь. Хотел-то как лучше, чтобы всем угодить, да и не придавал он значения своим словам – сказал так лишь, для красоты и цветистости, нечто вроде дежурного комплимента церкви, а оказалось… И что теперь делать?

– Ныне же сам обедню отслужил и на проповеди так гневно перед людом говорил о князьях неких, кои для святой церкви куны жалеют, что всех аж дрожь прошибла, – сокрушенно продолжал боярин. – А народ тоже в смятении пребывает. Вроде бы уговор есть, а владыка сказывает, что ежели благословения на него не дадено, то это уже и не уговор, а так, не пойми чего…

«И ведь как поначалу все ладно было… Нет же, дернул же черт князя заупрямиться, – досадовал Еремей Глебович. – И как теперь повернется, поди пойми». – И он тоскливо уставился на побледневшее от гнева лицо Константина, подумав, что, кажется, перстень посадника через пару дней придется снимать и возвращать обратно.

Впрочем, это далеко не самое худшее. Жаль, конечно, перстенек, ну да господь с ним, а вот как озлившийся на епископское упрямство рязанский князь станет брать на копье град Владимир, ему бы увидеть не хотелось.

– Не бойся, боярин, – усмехнулся рязанский князь, догадываясь об опасениях. – Попробуем мы немного потерпеть. Одно жаль – припасов надолго не хватит. От силы дня на два, на три, не больше. – И после прозрачного намека поинтересовался: – А что люд простой говорит?

Еремей Глебович неопределенно хмыкнул и туманно заметил:

– Владыка сказал: кто врата князю Константину без моего благословления откроет – прокляну и его, и потомство, и весь род до седьмого колена.

– Вот что жадность с человеком делает, – сокрушенно констатировал князь.

– Точно, – печально кивнул боярин, но, спохватившись, перекрестился, мысленно обругав себя на все лады за то, что вздумал согласиться с порицанием служителя божьего, и робко осведомился: – Ну а мне-то как быть? Он ведь непременно вопрошать станет – о чем речь шла. Я-то вроде бы и посадник твой, а он все ж таки владыка – потому лгать негоже.

– Скажи, что князь сильно опечалился и думу станет думать. – Константин поскреб в затылке и добавил: – Два дня. На третий приезжай за ответом.

И вновь рязанец поступил честно. На третий день он со вздохом сказал Еремею Глебовичу, что пропитание у воев почти закончилось, а так как близлежащие деревни он зорить не намерен, то пусть завтра владимирцы откроют ворота и, как водится, встретят своего нового князя хлебом-солью. Впереди же всех должен идти епископ Симон, дабы благословить и пригласить в град.

«Стало быть, все уже знает, – подумал боярин. – Вон как уверенно говорит. Не иначе донес кто-то о том, что старшины всем миром порешили».

Он вспомнил суровую отповедь Бучилы, который возглавлял посланцев от ремесленного люда, вчера под вечер явившихся к Еремею Глебовичу. Коваль не церемонился, а заявил напрямую:

– Ты как хошь, боярин, а князь Константин нам люб, и мы людишек своих мастеровых, коих тебе в помощь дали, со стен сей же час снимаем.

– А епископ?.. – заикнулся было Еремей Глебович.

– Ежели бы не владыка Симон, то мы бы их еще ранее сняли, – пояснил Бучило. – Ну ты сам посуди, боярин. Князь нам почет оказывает, уважение, почти про каждого из сынов наших ответил – кто, как да что. Вот как на духу скажи, смог бы, к примеру, тот же Юрий Всеволодович мне враз ответ дать, живы мои сыны али нет? – И сам ответил: – Да никогда! Что ему смерд какой-то. Про князя Ярослава и вовсе молчу. А чужак-рязанец вмиг все обсказал, хотя сыны мои не за него, а супротив дрались. Енто как понимать?

Еремей Глебович нахмурил густые брови, догадываясь, что перечить бессмысленно, а Бучило продолжил:

– А так и понимай, боярин, что он везде и во всем с большим понятием подходит, как оно и должно быть.

Остальные старшины ремесленников тоже не молчали. Почти каждый внес свою лепту.

– Всеволода изгоем не сделал, а ведь мог бы ничего не давать. Получается, что и перед княжичем у нас совесть чиста.

– Откуп с града раз в десять поболе мог взять, а он опять-таки с пониманием. – Это уже старшина купцов Стоята слово взял.

– И пошутить могет. Да чтоб не обидно было и в самую точку, – быстро добавил кожемяка Гавря. – Я на белом свете давно гостюю, потому доподлинно ведаю, что коли человек так шутковать умеет, то злобы у него на душе нет и зависть черная там не живет. Стало быть, и дело иметь с ним не токмо можно, но и нужно.

– У него на Рязани заместо стен доселе одни головешки. Кто расстарался? Князья наши. Пущай не Юрий, а Ярослав, но в таком деле особливо не разбираются. Всем попадает – и правым, и виноватым. А он сердце сдержал – людишек, ни в чем не повинных, зорить не стал. Это как? А ведь мы ему даже не свои еще – чужие. А он опять-таки по-доброму с нами, словно уже приял к себе. – И глава древоделов подытожил: – А раз он к нам с лаской, то тут в отказ вовсе грешно идти. И супротив своего князя град мы боронить не станем. А владыка пущай себе лютует.

Утром же стали постепенно куда-то расползаться и городские стражники. Ныне их осталось всего ничего – трех десятков не набрать, да и те потихоньку продолжали разбредаться. Одного боярин было ухватил за шиворот, а тот, вытаращив глаза, выпалил:

– А от кого град-то боронить? Князь нашенский у ворот стоит, а больше никого и нет у стен.

От таких слов боярин дар речи потерял, а когда тот к нему вернулся, наглеца уже и след простыл. И вопрос свой насчет грамоток Еремей Глебович задал князю скорее из приличия, чтобы отрицательный ответ прозвучал из уст самого князя. Каково же было удивление боярина, когда Константин заверил его, что грамотку с подтверждением на владения, кои были дарованы церкви прежними князьями, он непременно по окончании торжественной обедни самолично и с глубоким поклоном вручит владыке Симону. Правда, не ту, которую он взял от владыки, – свиток пришлось переписать, поскольку он включил в него и новые угодья, которые вознамерился подарить от своего имени.

Почему не передает грамотку прямо сейчас? Да потому, что ему тоже княжескую честь соблюсти надо. Что его дружина скажет, когда узнает, что он на попятную пошел? Пусть перед служителем божьим, и не просто перед священником или диаконом, а целым епископом, но ведь пошел и от своего княжеского слова отказался. А так вроде бы все добровольно, по обоюдному согласию, притом пусть для всех будет считаться, что епископ, как и подобает служителю христианской церкви, первым пошел на уступки.

Обрадованный боярин в тот же день почти дословно передал епископу слова Константина. В ответ Симон, воодушевленный тем, что неминуемое поражение нежданно-негаданно обернулось победой, заявил, что всю организацию встречи он берет на себя, и немедленно развил кипучую деятельность по ее подготовке. В своей приветственной речи епископ не забыл упомянуть ни одного доброго деяния Константина. А в конце он еще и превознес личность самого князя: и приветлив, дескать, и о простом люде заботлив, и не злобив, и добр, и терпелив, и о церкви, как подобает истинному христианину, являет неустанную заботу.

О том же самом он говорил и на обедне, во время проповеди, которая на сей раз полностью посвящалась Константину. За основу епископ взял отрывок из книги пророка Исаии и, указывая на стоящего впереди всех, почти у самого амвона, рязанского князя, торжественно рек прихожанам, благоговейно внимавшим ему:

– И он пришед от корня великого воителя Святослава, и от корня равноапостольного князя Владимира, и от корня мудрейшего Ярослава, и словно о нем было сказано еще в Святом Писании: и почиет на нем дух всевышнего, дух премудрости и совета, дух разума и благочестия; и страхом божиим исполнится, и будет судить не по взгляду очей своих и не по слуху ушей своих решать дела. Он будет судить бедных по правде и дела страдальцев земли решать по истине. И станет препоясанием чресл его правда и препоясанием бедр его – истина.

Никогда еще речь епископа не была столь вдохновенной, а слова – столь проникновенными. Впрочем, вдохновение в тот день осеняло Симона дважды. Первый раз, как уже было сказано, это произошло во время проповеди на обедне, а второй – несколько позднее, после того как он развернул, находясь в своих покоях, княжеские грамотки.

– Подлец, негодяй! – сотрясались от неистового рыка епископа дорогие веницейские стекла в свинцовых оконных переплетах. – Прокляну мерзавца! Отлучу! Анафеме предам! Шутки шутить с церковью удумал – я тебе их пошучу! Я тебе так пошучу – колом в глотке встанут! Ах ты ж поганец какой!

Битых два часа ни одна живая душа не смела войти к владыке, пока тот хоть немного не утихомирился. А виной всему были дарственные Константина.

Нет, князь не опустился до откровенной лжи – он честно сдержал свое слово. Более того, грамоток этих было даже не две, а намного больше. Практически для каждого монастыря – отдельная, которая подтверждала ранее пожалованное другими князьями, а к ней прилагалась еще одна, где говорилось о том, как князь, безмерно почитая неустанный труд монахов и высоко ценя их бескорыстие и усердие, жалует им еще от щедрот своих.

Так-то оно так, но если почитать их повнимательнее, то становилось ясно, что рязанский князь поступил как самый настоящий плут, пройдоха, проходимец, мошенник, и к этому епископ Симон охотно добавил бы еще множество подобных эпитетов.

Во-первых, из подтверждающих грамоток исчезли все села со смердами. Нет, сами смерды никуда не делись, и села тоже оставались на месте, но Константин отныне брал их под свою руку, да еще с издевательской припиской. В ней князь указал, что желает облегчить святым отцам, проживающим в монастырях, неустанную борьбу с кознями сатаны, который ежедневно подталкивает их оскорблять свою же братию, проживающую в селах, обижать смердов неправыми поборами, налагая лихву на лихву[40]40
  Имеются в виду множащиеся недоимки, которые взимались с огромными процентами.


[Закрыть], и чинить им всяческий вред, доводя до разорения. Посему он, Константин, и лишает такой возможности дьявола.

И ведь этот подлец, мерзавец, плут и мошенник не просто оттяпал все села. Он же вдобавок, подобно злобному язычнику, лишил их самых лучших угодий, оставив им лишь возможность пользоваться дарами рек и лесов. Но и тут следовала лукавая приписка негодяя о том, что точно такое же право на пользование ими – ибо все люди на земле произошли от Адама и Евы – князь дарует еще и жителям сел, лежащих поблизости.

Да и новые дарственные тоже звучали издевательски. Одному монастырю в подарок поднесли… болото. Дескать, ежели его осушить – цены земле не будет. Другому – лужок близ низменного левого берега реки Клязьмы, весь поросший осокой и камышом, на котором отродясь ничего не вырастить, третьему… Да что там говорить, надул, негодяй. Подло и гнусно надул.

Про десятину, которую еще князь Андрей Боголюбский выделил из своих доходов на нужды златоверхого храма Успения Богородицы, настоятели сего собора тоже могли отныне забыть – отменено. Не видать им отныне и доходов с города Гороховца, которые поступали им со времен того же Боголюбского. Лишил он и…

Впрочем, скорбный список утрат был слишком долгим, и оглашать его целиком ни к чему. Проще перечислить то, что осталось.

Была, правда, в сей бочке дегтя и ложка меда – все пять сел, которые числились за главой епархии, остались нетронутыми. Не решился-таки Константин на них посягнуть. Хотя и тут рязанец не удержался от ограничений, указав, что отныне для облегчения трудов владыки по взиманию с них положенных даней он принимает сей тяжкий труд на себя.

И ведь не скажешь ничего. Тот же народ не поймет, если епископ сегодня славит князя, а завтра клянет его же на чем свет стоит. Как объяснить прихожанам, что Константин этот – самый настоящий тать, нет, что там, в десятки раз хуже татя? Кто посочувствует владыке, если новый князь ни у кого из них ни единой куны не взял, обобрав только монастыри и церкви?

Да и опасно говорить обо всем этом во всеуслышание, ибо, предвидя недовольство епископа, Константин сделал внизу грамотки, где говорилось об архиерейских землях, небольшую приписку, в которой было сказано: «Не раз перечитывал я, владыка, твое послание к чернецу Киево-Печерской обители Поликарпу. Потому ведаю, что ты, как и подобает истинному служителю бога, ни во что не ставишь ни свою славу, ни власть, ни доходы и готов все это отдать за то, чтобы хоть «колом торчать у ворот или сором валяться в Печерском монастыре». Посему, ежели тебя не удоволят мои дары, обязуюсь исполнить твое заветное желание и исхлопотать у митрополита Матфея келью в сей обители».

Вот так вот. Куда уж яснее. И ведь исхлопочет, стервец эдакий, как пить дать исхлопочет.

Выходит что ж – рот на замок и молчать?! Нет уж, не дождется он такого, ибо оставалось еще одно средство. Не должен был митрополит всея Руси промолчать, глядя на этакое безобразие. И если у него, Симона, после чрезмерно горячей и необдуманной скороспелой проповеди в пользу князя Константина, да еще учитывая недвусмысленные княжеские угрозы, руки связаны, то у Матфея они свободны. А потакать творившемуся бесчинству тот просто не имеет права, ибо дурной пример заразителен.

Кто знает, возможно, епископ еще помедлил бы, прежде чем отправиться в Киев, но тут он получил отдельный княжеский указ, касающийся церковных судов, и это окончательно переполнило чашу терпения Симона.

Во-первых, у церкви полностью забрали право судить мирян за проступки и преступления против веры и нравственности, что лишало епархию немалых доходов в виде пошлин, ибо отныне дела по святотатству, еретичеству, волшебству перешли к княжеским судьям, а про языческие моления и вовсе было сказано: «Всяк да верует яко ему любо». Нет, служителям церкви не запрещалось вызывать к себе для отеческого увещевания какого-либо христианина и увещевать его, но наказать они его могли лишь наложением епитимии да запретом на причастие. А вот денежные штрафы и тем паче заключения в покаянные кельи и монастырские подвалы строго-настрого воспрещались. Внизу указа имелась и княжеская приписка: «Негоже насилием исправлять впадающих во грех, ибо сие дело совести человека и токмо, а потому «Русской правде» неподсудно и кары, кои в ней перечислены, применять к нему негоже».

Уже одно это было что-то с чем-то, а ведь имелось еще и во-вторых – теперь в ряде случаев, если дело касалось изнасилований, воровства, грабежа и убийства, духовные лица тоже подлежали не церковному, но княжескому суду. Неважно, что таковых преступников среди особ духовного звания пока не имелось, – главное принцип. Не должен князь судить монаха или священника, что бы тот ни сотворил. Сказано: «Богу богово, а кесарю кесарево». Суд над духовными лицами, как было заведено на Руси князем Владимиром, – богово, и кесаревым ему не бывать!

Епископ был не стар годами, а на подъем и вовсе легок. Уже через день рано утром ладья с Симоном и несколькими служками отчаливала от речной пристани. Нужно было спешить и успеть до первых зимних морозов, пока реки еще не встали. Тогда придется дожидаться зимнего первопутка, и путь до Киева и обратно может занять все время до весны. Симон же рассчитывал по первому снегу вернуться в свою епархию.

А едва он уехал, как на следующий день, аккурат в самый полдень, во исполнение все того же княжеского указа о церковных судах молчаливые рязанские дружинники, предъявив грамотку Константина, распахнули настежь двери всех темниц, которые самими монахами стыдливо именовались кельями.

Напрасно особо ретивые из епископских служек выражали свои гневные протесты, утверждая, что имущество церкви не может быть подвластно князю. Руководивший всеми чернец Пимен в ответ на это изумленно поднял вверх брови и нахально заявил в ответ, что князь ничего из вещей брать вовсе и не собирается. Люди же, кои сидят по этим узилищам, бессловесным имуществом никоим образом быть не могут. Или владыка Симон их тоже за бессловесных скотов считает? Ах нет, ну тогда… И один за другим наружу из епископских темниц извлекались несчастные, изнеможенные, оборванные, полуслепые люди, вся вина которых зачастую состояла лишь в паре-тройке неосторожно сказанных слов.

Но тут ведь смотря каких слов и против кого они произнесены. Если бы против князя – одно, да пускай и против бога – еще куда ни шло, но против служителей церкви Христовой!.. За такое надо карать нещадно, дабы другим стало неповадно. И кому какое дело, что эти слова вырвались у человека после того, как дюжие монахи в счет недоимок прошлых лет вывели у него со двора последнюю коровенку, не побрезговали ледащей лошаденкой и из всей домашней живности оставили лишь двух куриц. Да и их-то не забрали вовсе не по душевной доброте, а потому, что тучным божьим служителям с объемистыми черевами было затруднительно гоняться за шустрыми птицами.

Стоило же хозяину сказать о них все, что те заслужили неустанными стараниями и заботами об имуществе ближнего своего, как его незамедлительно обвиняли в еретичестве, и через пару дней двери церковной тюрьмы наглухо закрывались за очередным несчастным. И благо для смерда, если она была монастырская. О своем «говорящем» имуществе простые монахи заботились чуть лучше, нежели глава Владимиро-Суздальской епархии преподобный владыка Симон.

Если бы епископ по каким-либо причинам вернулся с полдороги, то навряд в те дни ему поздоровилось бы. Трудно сказать, сумели бы ратники князя Константина удержать народ от самосуда над своим духовным владыкой. Проще ответить на вопрос – попытались бы они вообще встать на его защиту или же, что скорее всего, сделали вид, что у них и без того княжеских поручений невпроворот.

Точно такие же угрюмые дружинники, которые остались в городе после отъезда князя, всего за неделю с небольшим перешерстили все монастыри. В общей сложности из узилищ было извлечено около двухсот человек.

Сам же Константин был к тому времени далеко от этих мест – под Ростовом Великим.

* * *

И в заступу княжичей-младеней такоже никто гласа свово не подаша, окромя епископа Воладимирской, Суздальской, Юрьевской и Тарусской епархии Симона, кой оттого великую остуду получил от Константина и бысть оным князем изобижен и поруган всяко.

И было о ту пору церквям христианским поругание всякое, а монастырям и людям божиим – ущемление великое.

Князь же, диаволом научаемый, из келий и затворов еретиков злокозненных за мзду выпускаша, дабы они слово божие неладно везде рекли к умалению славы и величия церкви православной, гнусные поклепы возводя на оную.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.

Издание Российской академии наук. Рязань, 1817 г.

* * *

Егда же победиша князей владимирских и муромских, то Константин и грады их взяша под свою длань по уговору ранее. К люду же градскому рек с вежеством: «Не воевати хощу с вами, не грабити, но оберег вам дам всем и защиту».

И люд оный, главу склоняя, нового князя славил, ибо он не с мечом пришед, но с миром.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.

Издание Российской академии наук. Рязань, 1760 г.

* * *

Захват всех городов Владимиро-Суздальского княжества был практически мирным и бескровным. Сопротивляться было просто некому – воины-дружинники полегли под Коломной.

Судьба малолетних княжичей – трех Константиновичей и одного Юрьевича – мало кого волновала. Только один епископ Суздальской, Владимирской, Юрьевской и Тарусской епархии Симон возвысил свой голос в защиту малолетних детей – трех Константиновичей и одного Юрьевича, за что и пострадал, попав в опалу у Константина. Попытка Симона отстоять их права у митрополита Киевского Матфея тоже не увенчалась успехом.

Но к доводам епископа, к которому, по всей видимости, присоединился митрополит, рязанский князь все-таки прислушался и не сделал княжичей изгоями, как, очевидно, планировал поначалу, но вместо того утвердил за ними южное Переяславское княжество, которое Константиновичам выделил еще Юрий Всеволодович.

Что же касается знаменитого указа Константина о монастырях, по которому божьи люди отныне и навсегда лишались сел с крестьянами и исключительных прав на другие угодья, принадлежавшие им ранее, то опять-таки при всей своей набожности князь просто не мог поступить иначе. Будь это другие, более спокойные годы, и я более чем уверен, что Константин никогда бы так не поступил. Более того, он дополнительно одарил бы епархию, пусть и не всю, но хотя бы столичные монастыри и наиболее видные храмы при крупных городах. Однако время великих перемен требовало великих расходов, а где взять средства?

То же самое касается так называемых еретиков, которых Константин, не исключено, что действительно самовольно, выпускал из узилищ, но не бескорыстно, а за определенный выкуп. Причина все та же – срочная нужда в серебре. Кстати, вполне вероятно, что умный князь щедро делился частью выкупа с церковью. Я выдвигаю это предположение, ибо практически никто из епископов, за исключением того же Симона, не протестовал против такого грубого попрания Константином прав церкви.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 166–167. Рязань, 1830 г.