Текст книги "Трамвай номер 13. О веселом и грустном"

Закуток

На заводе есть такие места, где человеку с улицы, человеку, далекому от производства, находиться неприлично. Там огромной кучей лежат массивные бруски железа, какие-то ржавые прутья, мотки проволоки и порожняя стеклотара. Иногда при случайном порыве ветра терпкий запах мочи доносится из дальнего угла закутка, напоминая о чем-то дурном, но привычном…

В закутке всегда медленно тянется время. Это заводской тупик. Свалка.

В закутке рабочие люди отдыхают после «комплексного» обеда, во время общего перекура или заходят сюда просто так, когда на душе скверно или пучит живот. Закуток хотя и завален ненужным железом, но из-за высокого забора тут и там в него свешиваются зеленые лапы лип, пронзают изгородь стрелы молоденьких кленов, топорщится по углам вездесущая узорчатая крапива.

На этот раз в закутке была черноглазая фрезеровщица Зоя – женщина лет двадцати пяти – тридцати, которая полулежала на обрезке доски и делала вид, что загорает. Недалеко от неё на деревянной катушке из под кабеля сидел рябой мужик Анатолий, дорабатывающий до пенсии последние месяцы. Зоя была в синей заводской спецовке, сильно засаленной на животе. На её голове был белый платок, на ногах – кроссовки. Зоя казалась мне олицетворением рабочей женщины, женщины – труженицы. Большая, широкоплечая, с короткой шеей и мощным задом. С лицом породистой крестьянки, на котором ярко алели большие, обильно накрашенные жирной помадой губы. В правой руке Зои тлела сигарета.

Карусельщик Анатолий плохо слышал, был хмур и никогда со мной не разговаривал. На этот раз он, видимо, что-то почувствовал и предупредительно отвернулся от нас. Между собой мужики говорили, что его жена сидит где-то в заводской бухгалтерии, и поэтому дядя Толя получает самую высокую в цехе зарплату.

– Эй, молодой, – бесцеремонно обратилась ко мне фрезеровщица Зоя, нахально стрельнув на меня темными, озорными глазами, – садись поближе.

Я от растерянности ничего не ответил.

– Ишь, какой стеснительный, – тут же продолжила она. – Садись рядом, говорю. Я тебе на колени голову положу. Устала.

Для чего-то я снова взглянул на Анатолия. Как он отреагирует на эту странную реплику? Но Анатолий смотрел в другую сторону, делая вид, что совершенно равнодушен к происходящему. Он привычно курил и стряхивал пепел себе под ноги.

– Садись, – снова повторила Зоя.

Я подошел и осторожно, с плохо скрываемым стеснением, сел рядом. Она легко приподнялась на локтях, подвинулась ко мне и положила свою голову мне на бедро. Потом прикрыла глаза коричневатыми веками и удовлетворенно выдохнула. На её лице появилось выражение, напоминающее улыбку.

– Вот так. Хорошо.

Её голова была тяжелой и теплой, как сентябрьская дыня. От волос исходил едва уловимый аромат духов и ещё какой-то странный кисловатый запах, которым пахнут перегретые на солнце листья чернотала где-нибудь у лесной реки.

– Как тебя зовут? – спросила она, слегка приподняв веки и наблюдая за мной в узкие щелки глаз.

– Андрей, – сухо ответил я.

– Сколько тебе?

– Двадцать, – соврал я.

Она замолчала, закрыла глаза. И снова на её лице появилась едва читаемая странная улыбка. Потом её голова слегка сдвинулась, съехала в ямку между моими бедрами, томительно пошевелилась там и пробудила во мне нечто совершенно невообразимое, ненужное в данный момент. Я не хотел, но вопреки всем запретам из меня стало прорастать то, чего я никому не хотел показывать, чего я так стыдился. То, от чего я готов был сквозь землю провалиться. Сейчас она могла ощутить это прорастающее из меня чувство всем своим тёплым затылком, кожей, волосами, оголенной шеей. Я слегка приподнял одну ногу, потом другую. Но это почему-то не помогло. Из меня нагло и упрямо выпирал мужчина.

В пылу борьбы с самим собой я не заметил, как на её лице снова появилась улыбка. Этой улыбкой она меня обидела и вдохновила одновременно, обожгла и отблагодарила. Сейчас она возбуждала во мне какое-то низменное, но приятное чувство. Она стала мне родной – эта женщина, пахнущая увядающим черноталом, мягкими водорослями и сухими, тонконогими полевыми цветами. Женщина в синей заводской спецовке, большая, тяжелая, лишенная романтического изящества.

– Приходи на танцы в субботу, – неожиданно сказала она, не открывая глаз.

Я видел только, как шевелятся её влажные губы.

– Куда?

– В Дом культуры железнодорожников. Куда же ещё. Там наша общага недалеко… Придешь?

– Не знаю, – ответил я неуверенно.

– Там весело бывает. Приходи, – попросила она.

– Может быть, в следующий раз… как-нибудь…

В это время Анатолий поднялся со своего сидения, прошел мимо нас, блеснув на солнце синей засаленной спецовкой, покрутил лысой головой туда-сюда и медленно раскрыл огромную дверь в первый цех, откуда донеслись привычные заводские шумы и запахи. И на секунду мне показалось счастьем то, что было со мной минуту назад. Потому что через какое-то время мне нужно будет возвращаться обратно, к своему ужасному долбежному станку марки «Гомель» и работать на нем до конца смены, протачивая канавки для шпонок на огромных, холодно блестящих железных шестернях.

– Тебе пора? – спросила она через минуту.

– Да.

– Ну, иди. Но в субботу приходи на танцы. Не забывай…

Меня утешает одна мысль, что когда-нибудь из шестерен, изготовленных мной на Центральном Ремонтном Заводе, умные люди соберут могучий чугунный паровоз, на котором вся Россия въедет в счастливое будущее. Из Азии – в Европу, на теплой железной спине паровоза, как на спине быка.

Вожделенная суббота

Всю неделю я был уверен, что в субботу никуда не пойду. Зачем? Для чего? Чтобы ближе познакомиться с Зоей фрезеровщицей? С женщиной в синей спецовке, от которой пахнет увядающим черноталом?

Это мне совершенно не нужно. У меня есть Аня, у меня есть представление о настоящей любви, которая меня пока что не разочаровала.

Но чем ближе подходила суббота, тем всё сильнее меня одолевал соблазн. Мне казалось, что Зоя другая, что с ней у меня будут какие-то особые отношения, не такие, как со всеми остальными девушками, которых я знал ранее.

…И вот суббота пришла. Пришла как-то совершенно неожиданно, когда оказалось, что Анна мне не звонит и не отвечает на мои звонки. Что дядя Леша смотрит на меня с нескрываемым равнодушием, не приглашает пить стакан, не пытается заговорить. Когда мне показалось, что моя жизнь течет однообразно и хмуро, как осенний день, занавешенный выцветшими облаками.

Ещё утром в субботу я был уверен, что никуда не пойду. Но после обеда почему-то стал часто посматривать на часы, нашел и начистил кремом свои новые ботинки, прогладил брюки. Мне казалось, что я это делаю просто так, на всякий случай. Подумаешь, фрезеровщица Зоя пригласила меня на танцы. Она пригласила, а я никуда не пойду, потому что ничего ей не обещал. Потому что мне от неё ничего не нужно. Она будет ждать, искать меня глазами, а я не появлюсь. Пусть не надеется. С какой стати я должен исполнять все её прихоти?

Какая-то странная двойственность поселилась в моей душе. Я был почти уверен, что не должен встречаться с этой женщиной. Краем уха в заводской раздевалке я слышал, что она вовсе не образец порядочности, что она порочная, гулящая баба. И, в то же время, что-то влекло меня к ней. Может быть, как раз именно эта нелестная характеристика и влекла.

Не могу объяснить, как это получилось, но в девять вечера я стоял на теплых каменных ступенях у Дома культуры железнодорожников, который серой глыбой возносился к облакам, и с каким-то странным предчувствием вглядывался в лица женщин, проходящих мимо. Был обычный летний вечер, слегка подкрашенный охрой, разлинованный синими тенями поперек улицы и пронизанный громкой музыкой. Всё было как всегда, только я был другим. Я как-то особенно остро улавливал звуки и запахи. Даже дым сигарет в этот вечер действовал на меня возбуждающе. Звуки шагов настораживали и пьянили одновременно. Я боялся увидеть Зою и в то же время ждал с ней встречи. Я ненавидел её и любил. А вдруг она совсем не такая, какой мне кажется? А вдруг она лучше, умнее, соблазнительнее?

Когда в некрасивой, хорошо одетой, но полноватой женщине, которая с улыбкой подходила ко мне, я узнал Зою, мне стало не по себе. Все произошло как-то слишком стремительно, слишком быстро. Я ещё не успел как следует подготовиться к этой встрече.

– Заждался? – спросила она, обдавая меня резким запахом духов, помады и чего-то ещё, чему не подобрать название.

– Да нет, – смущенно ответил я.

– А я знала, что ты придешь.

– Почему?

– Не скажу, – с улыбкой, слегка прищурив глаза, ответила она.

Танцевала Зоя без особого желания. В ней от природы не было ни изящества, ни легкости, которые требуются в танце. Она тяжело и неуверенно переступала полными ногами, неуклюже топталась передо мной на одном месте, иногда задумчиво и чуть смущенно смотрела в сторону. В какой-то момент я почувствовал, что ей хочется поскорее отсюда уйти. Я, откровенно говоря, хотел сделать то же самое.

Вскоре мы вышли из танцевально зала на прохладную вечернюю улицу. Потом ринулись куда-то за Дом культуры, в ту сторону, где за густыми зарослями сиреней располагалось ночное кафе под названием «Рубин» и где пахло чем-то неуловимо плотским, парным и кисловатым. Там она предложила мне выпить по стаканчику сухого вина, потом ещё по стаканчику. Я выпил и сразу после этого почувствовал себя настоящим солидным мужчиной, способным на разного рода шалости и смелые поступки. Антураж ночного кафе, водослив искусственного света и тихая музыка сделали свое дело. Я вдруг отчетливо осознал, зачем я тут. Запруду здравого смысла прорвало, и бурным течением меня понесло к таинственным берегам будущего прелюбодеяния.

– Пойдем отсюда, – сказал я, провоцируя её на решительное сближение.

– Куда? – спросила она, поднимая глаза.

– Прошвырнемся по городу.

– Это несерьезно, – ласково ответила она.

– Ну, к тебе тогда.

– Ко мне? – удивленно переспросила она.

– Да, – безрассудно выпалил я.

– А ты не боишься?

– Чего?

– Не чего, а кого… Меня не боишься?

– Нет, – как можно решительнее ответил я.

– Ну, пошли тогда, – с легкостью согласилась она.

Когда мы вышли из кафе, на вечерней улице было еще светло. Но этот приглушенный сумерками свет был уже какой-то неясный и затухающий. Он наделял предметы синеватым отсветом, в котором смутно проявлялась приближающаяся ночь. Звуки в тихом вечернем свете не звенели, сочетаясь с предметами некой сентенцией эха, а обреченно гасли, не успевая дорасти до вразумительной тональности.

– Даже птиц не слышно, – почему-то посетовала Зоя, глубоко вздохнув.

Я удивленно посмотрел на нее. Большая, неуклюжая, в просторном платье синего цвета. Идет рядом со мной, громко шлепая по асфальту разношенными туфлями, и вздыхает, сожалея о птицах. Глаза широко раскрыты, брови удивленно приподняты, на щеках неестественно яркий румянец. Странно. Почему я иду рядом с ней? Для чего мне это? Что мне нужно от неё? Ведь я её не люблю. Я другой. Такие женщины не в моем вкусе. Вообще, вся эта вечерняя неразбериха, весь этот чувственный форс-мажор, всё это потакание греховности вовсе не для меня.

– Почему ты молчишь?

– Не знаю, – искренне ответил я.

– Может быть, я тебе не нравлюсь? Или тебе пора домой?

– Нет, нет. Я провожу тебя, – заторопился я с ответом.

В темном коридоре женского общежития, куда мы прошли через тайную дверь на тыльной стороне массивного здания, было гулко, как в пустом ангаре. Там струился какой-то синеватый, рассеянный свет и жили отзвуки чьих-то шагов, которые периодично то появлялись, то гасли… Мое сердце билось так, как будто за одной из дверей нас ждет рассерженный палач. В душе была пустота, в коридоре – полумрак, в голове – странный гул от бессилия, стыда и страха.

Я всеми силами пытался заглушать этот страх. Я говорил себе: «Сколько можно взахлеб мечтать о грехе, очаровываться им, представлять его во всех манящих подробностях, а потом сторонится. Сколько можно»?

В это время, словно выстрел, грохнула, растворяясь в темноту, расшатанная фанерная дверь. Громкий звук, словно пуля, поразил меня в самый затылок и прошил всё тело насквозь быстротечным электрическим разрядом. Я на секунду замер. Что это? Это просто дверь? Я ещё жив, я иду рядом с полной, но аппетитной женщиной в её логово… Или это уже не я иду?

В темном коридоре темное зеркало. Я, проходя, вскользь заглядываю в него. Вижу худое бледное лицо, испуганные, широко открытые глаза, глубокую складку на лбу, темную шапку волос. Неужели это я? Такой худой и некрасивый. Такой нерешительный и растерянный. Или это не я вовсе?

В небольшой, голой, как пенал, комнате общежития она, переодевшись в халат, угощает меня крепким кофе. Кофе горячий, терпкий, приторно сладкий. Я пью горячий кофе, обжигаюсь, но мне почему-то холодно, мне неловко, и хочется поскорее вырваться отсюда на влажную просторную улицу. От легкого опьянения после сухого вина уже нет и следа. Это не стакан водки, который после смены предлагал мне дядя Леша. Сейчас я жалею об этом. Мне жаль, что я не пьян.

Мы почти не говорим. Она не знает о чем, а я не понимаю, как.

Для чего-то она выключает свет. Выключатель щелкает, как курок пистолета, возле левого виска. Из темноты она приближается ко мне и как-то неожиданно некстати начинает меня целовать. Своими влажными горячими губами она целует меня в рот, в нос, в глаза. Я мычу что-то невнятное и пытаюсь вырваться из её сильных рук, из её непривычно крепких объятий. Никакого напряжения во мне уже не возникает, и никуда оно не прорастает. Я весь сжался в комок от предчувствия боли. Во мне растет только страх да нелепое детское отчаянье.

– Ну что ты, как мальчишка, – ласково шепчет она мне в ухо, пытаясь расстегнуть крупную пуговку на опушке моих брюк, за которую я уцепился дрожащими руками.

– Я… Я так не могу.

– Дурачок… Это только первый раз страшно. Потом ты привыкнешь. Тебе понравится.

– Нет, я не могу.

– Тогда для чего ты пришел?

– Не знаю.

– Вот и не упрямься, если не знаешь. Тебе будет хорошо. Я обещаю. Я всему тебя научу. Я женщина опытная.

– Нет, – отчаянно повторяю я, сознавая всю нелепость ответа.

– Ты не знаешь, от чего отказываешься.

– Да… И пусть…

– Я тебя не отпущу, так что не противься.

– Мне страшно.

– Тут нет ничего страшного, поверь мне. Ты только не сопротивляйся. Я все сделаю сама. Ты только закрой глаза и лежи. Я сама тебя раздену, согрею. Растормошу.

– Я боюсь.

– Ха-ха-ха-ха! – не выдерживает она и начинает все громче смеяться. – Ха-ха-ха! Страшно ему. Ха-ха-ха-ха!

Смех её убивает меня окончательно…

Слыша её смех, я начинаю неумело одеваться, куда-то бегу и, наконец, вырываюсь из женского общежития на улицу.

Через минуту я уже на свободе, и я почти ничего не помню. Помню только испуганный взгляд вахтерши, которая увидела меня, полуголого, с разноцветным ворохом одежды в руках, и еще помню, как её лицо удивленно вытянулось, когда я прошествовал мимо, процедив сквозь зубы:

– Здравствуйте.

– Что! Что это… значит? – проговорила она, прикрывая ладошкой рот. – Что это за фокусы? Такие..

Дальнейшее я не расслышал.

Вольный, шальной ветер середины августа обласкал меня на сухих бетонных ступенях женского общежития. О, как приятна сейчас была мне эта уличная прохлада, как мила лоснящаяся в матовом свете под фонарем городская чахлая зелень! Как мне хотелось жить и очаровываться, ненавидеть и восхищаться.

Я быстро оделся и зашагал от женского общежития прочь.

Прощайте, мерзкие оковы вожделения, здравствуй, целомудренная свобода!

Общежитие

Наше заводское общежитие располагалось на проспекте Энтузиастов, хотя могло располагаться где-нибудь на проспекте Строителей, на улице Розы Люксембург или Карла Либкнехта, потому что в каждом крупном городе России каким-то немыслимым образом обосновались и живут эти отголоски революционной эпохи.

Наше общежитие возвышалось на обширном пустыре, где повсюду росла крапива, обрамленная желтеющей, лоснящейся на сгибах осокой. Рано утром из зарослей этой крапивы неожиданно вырывался ветреный трамвай и с характерным периодичным постукиванием прокатывался по пустырю из конца в конец, увлекая за собой клубы пыли и обрывки газет. Этот ветреный трамвай каждое утро увозил меня на завод, а вечером привозил обратно на проспект Энтузиастов…

В нашем общежитии где-то в угловой комнате жила полная, вечно заспанная женщина – комендант. У неё был ребенок: черноглазая девочка с капризным лицом, которая, крича на весь этаж тонким голоском, вечно чего-то требовала для себя. А еще у полной комендантши были разные, чаще такие же упитанные, как она сама, мужчины вороватой наружности, которые то появлялись, то исчезали. В общем, комендант общежития вела какой-то странный, должно быть, ночной образ жизни, потому что днем её невозможно было найти. И когда кто-нибудь в разгар дневных сновидений неожиданно прорывался к ней с каким-либо вопросом, она всегда выслушивала просителя с таким рассеянным видом, с таким недоумением в глазах, как будто заботиться о постояльцах вверенного ей общежития было совсем не её делом. Как будто это чужая, незаслуженно тяготеющая над ней обязанность.

У коменданта заводского общежития в подчинении было несколько техничек, две вахтерши и воспитатель – женщина эльф. Эту женщину звали Эльвирой. Она была очень красива, начитанна и умна, но с большим трудом передвигалась по кафельному полу общежития, и при этом в каждом её движении чувствовалось проявление болезни – церебрального паралича.

На то, как она идет по коридору, больно было смотреть. Едва переступая тонкими, согнутыми в коленях ногами и опираясь на черную клюшку, она скорее не шла, а волочила сама себя в нужном направлении, как улитка. Быстро уставала и часто останавливалась, чтобы передохнуть. Одета она была во что-то черное, тонкое и чистое, что вовсе не придавало ей изящества.

Когда в общежитии выходил из строя лифт, на нашем этаже она подолгу не появлялась. Когда же лифт начинал работать, она старалась поскорее завершить все свои дела.

Однажды она постучала в мою дверь.

– Можно? – спросила она.

– Войдите, – бодро ответил я.

Едва войдя и поздоровавшись, она тут же неуклюже села на кровать. Просто не могла больше стоять. Ей нужно было передохнуть. Маленькая, с русыми вьющимися волосами, с глазами, в которых любопытство и скорбь, с какой-то очень тонкой кожей на всех частях тела, через которую просвечивают синеватые жилки. Молодая и в то же время рано постаревшая, она какое-то время смотрела на меня с явным любопытством и озабоченностью. С тайным страданием и стеснением. С вызовом и мольбой. С предубеждением, что её не поймут.

Я знал примерно, в чем ей предстоит разобраться.

В нашем общежитии не так давно появился «пакостник» – странный человек, который, при наличии исправных туалетов, почему-то упорно справлял нужду в душевых. Его крупные, мерзко пахнущие колбаски с завидным упорством появлялись то на одном, то на другом этаже. Должно быть, он находил этот ритуал выкладывания колбасок оригинальным, может быть, наделял его неким мистическим значением. Кто его знает.

– Вы знаете, для чего я к вам пришла? – спросила она.

– Предполагаю, – ответил я

– Мы столкнулись с чем-то странным. У нормальных людей это в голове не укладывается. Такая мерзость…

– Да. Да.

– И, кто на такое способен, вы не знаете?

– Не знаю.

Она замолчала и опустила глаза. Глаза девы Марии, испытавшей все земные страдания. Потом подняла их, увидела на стене, за моей спиной, незаконченный рисунок, который я подобрал где-то в коридоре нашего общежития. Немного помчала и спросила:

– Вы рисуете?

– Так, балуюсь немного, – соврал я.

– А я по всему общежитию ношусь, чтобы найти художника для нашей стенгазеты, – посетовала она с нелепой улыбкой.

И опять замолчала. Видимо, осознала, что слово «ношусь» никак ей не подходит.

– А ваши соседи? – продолжила она через какое-то время.

– Что?

– Они… серьёзные люди?

– Не знаю, но… я за ними ничего такого не замечал. Они, наверное, могут украсть, – вспомнив про свои пропавшие в раздевалке часы, продолжил я, – могут выпить, но на такую низость, кажется, не способны. Это какая-то патология

– Да, да. Я согласна. Патология.

Она опять замолчала, опять опустила глаза. Стало заметно, как сильно она волнуется. Переживает о чем-то своем, пробует сосредоточиться.

– Странно.

– Да, – для чего-то отозвался я.

– Вы давно в нашем городе?

– Нет. Полгода всего.

– Ну, и как вам?

– Я ещё не успел разобраться.

– У вас талант, – сказала она, вспомнив о рисунке.

– Не уверен, – ответил я.

– Не надо скромничать, излишняя скромность таланту вредит. Не ошибитесь в выборе дороги. Не бойтесь идти своим путем. Это очень важно.

Один из моих заводских знакомых как-то сказал, что эта женщина пришла на работу в общежитие, потому что мечтает выйти замуж за обыкновенного деревенского парня. Какая-то цыганка на Финляндском вокзале нагадала ей, что если она родит сына или дочь от нормального, здорового мужика, то навсегда избавится от своих страданий. Она твердо встанет на ноги и обретет душевный покой. К тому же женщина-эльф хозяйка двухкомнатной квартиры в центре города, а это кое-что значит.

Эльвире было лет тридцать – тридцать пять. Она была мала ростом, сутула и чрезмерно чувствительна. Церебральный паралич почему-то делал её похожей на ребенка, которого незаслуженно обидели.

– А почему вы живете один? – вдруг спросила она, посмотрев на меня снизу вверх.

– Я привык. К тому же, свободных комнат в общежитии полно.

– И вам не скучно?

– Нет. Я всегда чем-нибудь занят.

– Чем, например?

– Чтением.

– Вы много читаете? – удивилась она. – Молодые люди в наше время чтением не увлекаются… Как-то не верится даже, что это правда. Хотя я в свое время тоже очень много читала. Особенно стихи. Сначала Бальмонта прочла, потом Волошина и Блока. В моей душе жила какая-то трагическая романтичность… Сейчас читаю только прозу. Жизнь приучила к рациональным вещам.

Потом она спрашивала о чем-то ещё, но меня её расспросы уже не интересовали. Странное внутреннее напряжение внутри меня стало нарастать. Мне показалось, что я говорю с ней не так, как нужно, не о том. Что мои ответы слишком прямолинейны и просты. Что я этими ответами отталкиваю, отдаляю её от себя. А мне не хотелось, чтобы она ушла от меня разочарованной.

– А как вы оказались на заводе? – снова спросила она, слегка прикрыв свои грустные глаза.

– Приехал поступать в институт, но не прошел по конкурсу.

– А домой возвращаться не захотели?

– Не захотел.

– Это типичный случай, – резюмировала она. – После неудачи хочется сменить обстановку, отвлечься. Правда же? Попытаться построить жизнь как-то иначе. Но не у каждого это получается, и не каждый правильно выбирает свой путь. Я вам должна сказать, что сейчас на заводе работают люди с неудавшейся судьбой, с проблемами в личной жизни. А это плохо. Раньше на завод шли энтузиасты. Они шли на завод, чтобы созидать новую жизнь, новую страну…

Она начала развивать тему, но её слова и на этот раз меня не вдохновили. Эта женщина пыталась быть педантичной. Наверное, она не понимала, что роль педагога ей тоже не подходит, ведь педагог – это тот человек, на которого хочется походить. С которого хочется брать пример. Но как, оказывается, трудно поставить в пример человека неполноценного, человека с изъяном, с дефектом, который не скрыть. Как заставить себя поверить, что она действительно чего-то стоит? Если из всех чувств, которые она во мне вызывает, самое сильное чувство – это чувство жалости. И ещё меня почему-то угнетает досадная неловкость, которую эта жалость во мне провоцирует. Неловкость, которую хочется непременно скрыть, скрасить чем-либо, подальше запрятать.

– Знаете что, приходите завтра в мою комнату на первом этаже. Туда, где бильярд и столик для тенниса. Там на двери нет никакой таблички. Только цифра три.

– Три? – переспросил я по инерции.

– Да. Цифра три… Обязательно приходите. Когда-то это был кабинет стоматолога, а сейчас я там поселилась.

И она ушла, тяжело переступая тонкими, неуверенными, сходящимися в коленях ногами. Худая, легкая, едва стоящая на ногах, женщина – эльф, похожая на цифру три.

Мне после её ухода сразу стало легче. Как будто с моей души сняли незаслуженную ношу. Я снова был силен, здоров, решителен. Скованность и уныние покинули меня. Теперь я был почти уверен, что больше никогда с этой женщиной не встречусь. Не постучу в дверь под номером три.

В цифре три я инстинктивно чувствовал некую фатальную обреченность, прелюдию к будущему краху, отсутствие всякого здорового прагматизма, наделяющего жизнь радостными аккордами. Цифра три была предостережением. Она была способна родить только печальные образы.