Текст книги "Синдром Титаника"

Пришлось встать, покинуть райский уголок и пойти в свою палату. На его прикроватной тумбочки лежала ручка, но не было ни клочка бумаги. И тут он вспомнил, что в его паспорте, который он вместе с медицинским полисом и медицинской картой прихватил из дома, был листок бумаги с каким-то телефоном. Схватив то и другое, он быстро записал несколько ранее возникших в голове рифм и, довольный тем, что не утратил их, решил снова пойти в райский уголок. Надеялся, что, мысленно отрешившись от больничного быта, там сможет зафиксировать то, что рвалось наружу.

Вышел из палаты и направился в райский уголок. Но оказалось, что этот уголок пришелся по душе не только ему. В креслах за журнальным столиком сидели две пожилые дамы и, не спеша, вели беседу. Возможно, это были пациентки из платных палат, поскольку данный райский уголок по праву принадлежал им. Но не исключено и то, что этот уголок привлек внимание простых смертных, подобных Левину.

Пришлось возвращаться в свою палату. Поскольку же рифмы настойчиво вырывались наружу, то ему не оставалось ничего другого, как, подложив под спину подушку и устроившись на кровати в сидячем положении, ловить эти рифмы, удерживать их в сознании и переносить на бумагу.

Так, из недр бессознательного возникло такое стихотворение:

 

Из 13 городской больницы

Сердце сжало, защемило
И разверзлась бездна вдруг.
На полу, уткнувшись мило,
Пережил я свой недуг.
 
 
А потом, лежа в палате,
Вспоминал я жизни ход.
Не в пижаме, не в халате
Совершил я переход
 
 
Из того шального мира,
Что всегда к себе манил.
Тихо зазвучала лира,
Сам с собой заговорил:
 
 
«Уходить мне рановато,
Я не все решил дела».
И улыбка виновато
Свою прелесть обрела.
 
 
Жив пока еще курилка.
Жизнь, как прежде, бьет ключом.
Дома ждет меня горилка.
Но она тут не при чем.
 

В голове кружили еще какие-то мысли, но тут в палату вошла медсестра, которая везла с собой капельницу. Она направилась к Николаю, который, как всегда, то ли спал, то ли дремал, лежа с закрытыми глазами. Медсестра растормошила его, и он, привычно откинув одеяло, покорно вытянул свою левую руку вдоль тела.

Только сейчас Левин обратил внимание на то, что обнаженные руки Николая покрыты темными пятнами. Левая рука в районе локтя представляла собой сплошной огромный синяк. Яркое свидетельство того, что на протяжении нескольких дней ему делали соответствующие вливания посредством капельницы.

Медсестра воткнула иголку в вену правой руки Николая, прикрепила соответствующую трубку пластырем к его руке, поправила капельницу. Затем, ни слова не говоря, вышла из палаты, оставив дверь настежь открытой. Николай закрыл глаза и, поправив положение руки, погрузился в безмолвие.

«Сколько же ему придется лежать в таком положении, – подумал Левин. – Наверное, неудобно. Или он настолько привык к подобной процедуре, что не обращает никакого внимания ни на свое состояние, ни на соседей по палате. И как он не боится того, что в том случае, если уснет и непроизвольно будет двигать правой рукой, то в результате неловкого движения воткнутая в вену иголка может выскользнуть или чего-доброго сломаться?»

Как будто прочитав мысли Левина, наблюдавший за всем происходящим в палате Виталий произнес:

– Сперва коновалы, мать твою, довели его до такого состояния. А теперь каждый день вливают хрен его знает что. А Николай, хрен моржовый, даже глазом не моргнет. По полтора часа, ёшкин кот, лежит с капельницей. И хоть бы хны, блин. Спит, как сурок.

Левин повернулся к Виталию и только сейчас обратил внимание на то, что на его руках тоже имеются синяки. Не такие большие, как у Николая, но все же заметные. Судя по всему, ему тоже пришлось познакомиться с капельницей. Но, поскольку синяки на его руках приобрели фиолетовый оттенок, то, надо полагать, он уже обходится без капельницы.

Прошло несколько минут, и в палату вновь вошла медсестра. Она катила капельницу, но уже по направлению к кровати Левина.

– Врач назначил вам раствор глюкозы, – пояснила она.

Он отложил ручку и бумагу. Изменил свое сидячее положение и распростер тело на кровати, положив свои руки вдоль его.

Медсестра поставила капельницу между двумя кроватями, Левина и свободной, на которой никого не было. Поправила капельницу, протерла ватой его левую руку в изгибе локтя, где пульсировала вена, и попыталась проткнуть ее иголкой. Почему-то с первого раза ей не удалось сделать это, и она еще дважды колола, прежде чем иголка вошла в вену.

Процедура оказалась болезненной, хотя и вполне терпимой. Левину вдруг вспомнилось, что накануне, в субботу, когда его привезли в больницу, другая медсестра тоже брала кровь из вены, но это было сделано так аккуратно и безболезненно, что фактически он ничего не почувствовал, кроме легкого укола. Видимо, сегодняшняя медсестра, которая ставила капельницу, оказалась или недостаточно профессиональной в своем деле, или ей до чертиков надоело развозить капельницы по палатам и выполнять соответствующие процедуры, в результате чего она просто не заботилась о том, что чувствуют пациенты, когда она вонзается иголкой в вену.

Как и в случае с Николаем, медсестра прикрепила трубку с иголкой пластырем к его руке. При этом опять возникла боль, поскольку пришлось пару раз поправлять пластырь. Наконец медсестра справилась со своими обязанностями, пощелкала пальцем по капельнице и хотела выйти из палаты.

Поскольку Левину первый раз в жизни ставили капельницу, то буквально лишь в последний момент он успел спросить:

– Как долго мне лежать в таком положении? – Пока не останется здесь ничего, – ответила она, показав рукой на возвышающийся над Левиным чуть в стороне сосуд с раствором глюкозы.

Произнеся эти слова безразличным тоном, медсестра вышла из палаты.

Левин молча наблюдал, как по трубке медленно стекает раствор глюкозы. Прикидывал, сколько же времени займет эта процедура. Первое время уровень в сосуде с глюкозой начал постепенно, но неизменно понижаться, и ему представилось, что через полчаса, в крайнем случае, минут через 40–45 можно будет освободиться от капельницы и встать с кровати.

Прошло полчаса, но раствор глюкозы уменьшился менее чем на половину. Более того, Левин заметил, что темп замедлился. Было неудобно лежать с вывернутой левой рукой. И хотя он пытался хоть как-то изменить положение руки, тем не менее это не помогало. Проходило несколько минут, и он вновь испытывал дискомфорт. От нечего делать закрывал глаза, надеясь тем самым отвлечь свое внимание от капельницы и погрузиться в пучину мыслей. Однако, открыв глаза, он вновь смотрел на уровень раствора в капельнице, и ему казалось, что движение застопорилось.

И действительно, раствор глюкозы как бы замер на месте. Прошло больше часа. «Неужели, – с прискорбием подумал Левин, – мне придется лежать в таком неудобном положении до обеда? И как другие выдерживают подобное испытание? Николай спокойно спит, лежа на спине, и его ничего не беспокоит. А тут не знаешь, что делать. Хоть вызывай медсестру».

Он умудрился приподняться и посмотрел на капельницу Николая. Содержащийся в ней раствор уже перебрался в его тело, а он даже не заметил этого. А вот у него что-то не в порядке. Быть может, действительно вызвать медсестру. Правой рукой вполне можно дотянуться до кнопки, от нажатия которой загорится лампочка с той стороны палаты, а медсестра отреагирует на звонок. Тем не менее он не стал ничего делать, а попытался немного изменить положение левой руки, чтобы не было так неудобно.

Прошло еще минут десять. Наконец-то в комнату вошла медсестра, подошла к кровати Николая, освободила его от иголки и отодвинула капельницу. Николай проснулся и кратко полувопросительно, полуутвердительно произнес: – Все.

– Да, все в порядке, – ответила медсестра. – Можете отдыхать.

Наблюдая за происходящим, Левин лишь саркастически повторил за ней: «Можете отдыхать». И тут же добавил: «А что он делал до этого! Лежал пластом и в ус не дул. Теперь снова будет лежать на кровати до обеда».

Медсестра стала откатывать капельницу от кровати Николая. Выкатив ее на середину комнаты, она бросила взгляд в сторону Левина. Видимо, уровень раствора в его капельнице привлек ее внимание, поскольку она остановилась, а затем подошла к его кровати. Пощелкала пальцами руки по склянке с раствором глюкозы, поправила прикрепленную к руке иголку. Раствор ускорил свое движение по трубке.

Проделав эти манипуляции, она, ничего не сказав, отошла. Левин понял, что спрашивать о том, когда завершится назначенная процедура, бесполезно. Тем более, что медсестра уже подхватила пустую капельницу Николая и покатила ее в коридор.

Ничего не оставалось, как надеяться на то, что с ускорением движения раствора сия процедура завершится через некоторое время. Приготовился терпеть до конца, хотя так и подмывало послать все к черту.

Через полчаса медсестра вновь вернулась в палату и занялась Левиным. В склянке оставалось меньше трети раствора глюкозы.

– Может быть, достаточно, – сдерживая нетерпение, ровным голосом спросил он.

– Пожалуй, – ответила она, на что он, честно говоря, не рассчитывал.

Ему казалось, что медсестра будет возражать. Мол, надо все довести до конца. Но она спокойно освободила трубку с иголкой от пластыря, вытащила иголку, подхватила еще не освобожденную от раствора капельницу и покатила ее в коридор.

Неизвестно, что повлияло на ее решение. Возможно, она посчитала, что слишком долго длилась процедура. Или, быть может, у нее не было больше времени возиться с пациентом, поскольку ждали другие. Тем не менее как бы там ни было, Левин наконец-то вырвался на свободу. Мог сесть на кровать, встать с нее, принять любую позу, выйти в коридор. Другое дело, что в том месте, где так долго иголка пребывала в его теле, появилось темнеющее на глазах пятно. На его левой руке стал образовываться синяк.

Как прекрасно, когда ты можешь распоряжаться своим собственным телом! Как хорошо, когда твои руки и ноги не скованы ничем! И вообще, какое наслаждение испытываешь от того, что свободен! Не случайно говорят о том, что лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным.

Но свобода превыше всего. Правда, в реальной жизни оказывается, что и свобода может тяготить некоторых людей. Добившись или неожиданно обретя ее, они сталкиваются с обратным результатом, когда свобода не только не оправдывает их надежд, но и становится непосильной ношей, которую они не умеют нести, да и не хотят этого делать.

В начале 1940-х годов американский философ и психоаналитик Эрих Фромм опубликовал книгу с весьма примечательным названием «Бегство от свободы». Ему удалось выявить странный для человека парадокс. Вся история развития человечества проходит под знаком стремления к завоеванию свободы. Но как только человек обретает свободу, то тут же возникает часто неразрешимая проблема, поскольку он не знает, что делать с этой свободой. И, как это ни парадоксально на первый взгляд, человек бежит от свободы, как черт от ладана.

Фромм выделил два понятия: «свобода от» и «свобода для». Как правило, человека привлекает первый вид свободы, когда он стремится освободиться от всего и вся. Но, освободившись от прежних уз, обретя «свободу от», он оказывается нередко в растерянности. Он не знает, как позитивным образом использовать эту свободу. Не имеет ни малейшего представления о «свободе для». Не имеет представления о том, для чего ему необходима эта свобода. Отсюда ощущение того, что свобода становится бременем для него. И он готов избавиться от нее, чтобы вновь стать зависимым, что, хотя и тяготит, но зато не требует принятия какого-то личного решения, за которое придется нести ответственность.

Другое дело, что свобода, которой жаждет зависимый от кого-либо или от чего-либо человек, может оказаться для него весьма проблематичной, поскольку жить среди людей и быть свободными от них – непростая, а подчас и неразрешимая задача.

Когда, после освобождения от капельницы, у Левина возникло ощущение свободы, и роем пронеслись мысли о значимости ее для человека, то почему-то в памяти всплыло одно историческое событие.

В 1960-е годы, спустя 20 лет после публикации книги Фромма «Бегство от свободы», в США развернулось негритянское движение во главе с Мартином Кингом. Это он поднял на ноги черное население, которое совершало мирные марши по всей стране. И это население обрело свободу, равноправие с белыми американцами. Но Кинг был убит и несколько лет спустя, стал национальным героем США. Для него борьба за свободу обернулась смертью.

Но дело вовсе не в том, что в борьбе за свободу человек может расстаться со своей собственной жизнью. В контексте размышлений важным представляется другой реальный факт, а именно то, что на могиле борца за свободу Кинга можно прочесть следующие слова: «Свободен, наконец-то свободен».

Попутно в сознании Левина промелькнула еще одна мысль, связанная с Фроммом. Его работы знают и его идеи почитают философы, психологи и все те, кому импонирует его образ мышления. Но вот многие психоаналитики почему-то чураются его. Более того, не считают Фромма психоаналитиком.

Однажды Левину довелось услышать мнение одного из психоаналитиков, во всяком случае мнение того, кто сам не имел полноценного психоаналитического образования, но считал себя чуть ли не выдающимся специалистом. Он доказывал, что Фромм – никакой не психоаналитик:

– У него нет, – возбужденно говорил он, – ни одной работы, излагающей клинический случай. В своих размышлениях Фромм использует скорее философский, чем психоаналитический, язык. Словом, Фромм – философ, а не психоаналитик, не имеет никакого отношения к психоанализу.

Левину всегда было странно слышать подобные суждения даже со стороны сертифицированных психоаналитиков. Ссылки на клинический опыт и использование специфического, мало понятного для простых смертных психоаналитического языка в качестве главного критерия причастности к сонму мастистых психоаналитиков всегда вызывали у него, по меньшей мере, недоумение, а порой и усмешку, которую в подобных случаях он не считал необходимым явственным образом демонстрировать.

Увы, большинство отечественных психоаналитиков, материально обеспеченных за счет работы с пациентами, не помышляющих ни о каких научных исследованиях и не обременяющих себя философскими размышлениями, прошли, видимо, мимо одного важного высказывания Фрейда. Для них психоанализ – исключительно терапия, клиническая деятельность, связанная с лечением психических расстройств. Между тем, будучи по образованию врачом-неврологом и имея за плечами многолетний опыт работы с пациентами, Фрейд дал однажды такое определение психоанализа, согласно которому психоанализ занимает среднее положение между медициной и философией.

По какой-то, неведомой сознанию, но присущей бессознательному ассоциации, неожиданно вспомнился старый анекдот, отражающий материальную составляющую жизни психоаналитиков: «Один находящийся при смерти психоаналитик подзывает к изголовью кровати трех своих сыновей:

– Тебе, старший мой сын, завещаю всю свою недвижимость. Тебе, средний мой сын, оставляю все свои денежные сбережения. А тебе, младший мой сын, передаю двух своих пациентов, на гонорары которых приобрел недвижимость и сделал соответствующие накопления. Они будут кормить тебя всю твою жизнь».

Что касается Фромма, то он действительно был доктором философии, но в то же время окончил первый в мире берлинский учебный психоаналитический институт, открыл частную практику, читал лекции и вел технические семинары в одном из американских психоаналитических институтов, был обучающим психоаналитиком и супервизором, в Мексике подготовил несколько специалистов, образовавших мексиканское психоаналитическое общество и основал Международный психоаналитический форум, на конгрессах которого собирались известные психоаналитики из многих стран мира. И если он не являлся членом Международной психоаналитической ассоциации, то это вовсе не означает, что он не был психоаналитиком.

Впрочем, кого можно считать психоаналитиком, – это довольно дискуссионный вопрос. Среди части отечественных специалистов в сфере психоанализа до сих пор бытует расхожее представление о том, что только члены Международной психоаналитической ассоциации могут считаться истинными психоаналитиками, а все остальные – или так называемые «дикие» психоаналитики, или психоаналитически ориентированные психотерапевты, практикующие не психоанализ, а психоаналитическую терапию.

«Надо же, – отметил Левин про себя, – привычка использовать метод свободных ассоциаций в профессиональной деятельности дает о себе знать даже здесь, в больнице, когда, казалось бы, меньше всего следовало предаваться размышлениям о чем-то таком, что связано с психоанализом. А тут образовалась своеобразная цепочка, звенья которой оказались составленными из проблесков мысли, непостижимым образом перескакивающих от капельницы к свободе, от Фромма к статусу психоаналитика».

Все началось с неприятных ощущений, связанных с тем, что впервые в жизни пришлось пообщаться с капельницей. И как-то само собой сплелось в тугой клубок мысленных нитей, закрученных на размышлениях о свободе и психоаналитиках. Но пока он пытался вникнуть в эту странную атмосферу интеллектуального брожения, шальная мысль, шарахнувшись в сторону, вновь вернула его к переживаниям, связанным с первым опытом общения с капельницей и пребывания в лоне городской больницы.

Неожиданно подхваченная импульсами бессознательного, эта мысль закружилась в вихре рифм и стала совершать головокружительные пируэты. В орбиту этого движения вовлеклось все то, что так или иначе перемалывалось внутри него на протяжении последних полутора дней пребывания в больнице.

Рифмы выскакивали сами собой так стремительно, что во избежание их утраты Левину пришлось взять лежащие на прикроватной тумбочке ручку и более чем на половину исписанный листок бумаги. Подгоняемый пулеметной очередью рифмованных слов он едва успел втиснуть их в ограниченное пространство того листка, на котором уже были зафиксированы обрывки мыслей о тринадцатой городской больнице. И хотя некоторые слова наезжали на ранее написанный текст, поскольку свободного места не хватало, тем не менее с трудом, но все же можно было прочитать следующее.

 

Жизнь опять возьмет свое

Шестиместная палата.
В голове шум, ноги – вата.
Врач, сестра, я – не один.
Палата 401.
 
 
Чтобы отогнать угрозу,
Вводят медленно глюкозу
Через вену кап, кап, кап.
Раздается чей-то храп.
 
 
Синяк, как у наркомана.
Что-то вроде талисмана.
Но, надеюсь, все пройдет.
Вот и врач ко мне идет.
 
 
Осмотрел, послушал сердце,
Что стучит вразнос без перца,
И качая головой,
Сообщил диагноз свой:
 
 
«Что сказать вам? Мама мия!
У вас снова аритмия.
Рано вам еще домой».
Я подумал: «Боже мой!
 
 
Здесь, конечно же, не Ницца.
Городская ведь больница.
Правда, есть тут медсестра,
Что приходит к нам с утра.
 
 
В пелене тоски-дурмана
Не хватает мне романа.
Заиграл бесенком глаз,
Признак шуток и проказ.
 
 
Медсестра, подобно змию,
Сгладит сердца аритмию.
И, быть может, ё-моё
Жизнь опять возьмет своё».
 

Точно. Несмотря ни на что, жизнь обязательно возьмет свое. Как говорится, жизнь настолько прекрасна и увлекательна, что было бы непростительно расставаться с ней.

Пока все эти мысли проносились в голове, внешний мир оказался как бы исключенным из сознания Левина. Он не замечал ничего вокруг себя.

Потом его накрыла давящая тяжесть. Навалилась дрёма. Измотанный связанной с капельницей процедурой он провалился в полузабытье. В этом состоянии пребывал какое-то время. Возможно, минут 20 или 30.

Когда очнулся, то не сразу понял, где находится. Но окончательно придя в себя и увидев в палате Николая и Виталия, все вспомнил.

Прошло еще какое-то время и он обнаружил, что в палате уже нет ни Виталия, ни Николая. Еще не освободившись до конца из плена какого-то внутреннего наваждения, блуждающим взглядом скользнул по пустым кроватям палаты. И в этот момент нарушивший тишину громкий голос в коридоре «обед, обед» расставил все по своим местам.

Все ясно. Пока он пребывал в своем собственном мире, Виталий и Николай пошли, как обычно, перекурить, чтобы затем спокойно приступить к очередной трапезе в палате, куда им доставят обед. Наступило обеденное время. Значит, и ему пора прервать свои размышления.

Он так и сделал. Захватив с собой уже почти по привычке кружку и ложку, направился в столовую. Почему-то в столовой оказалось всего три человека, которые, уже приступили к трапезе. В предшествующие посещения столовой Левину приходилось даже стоять в очереди к раздатчице, которая явно не спешила и спокойно выполняла свою работу. Но на этот раз столовая была почти пуста. Скорее всего, потому, что было воскресенье и кого-то из больных навещали родственники. Во всяком случае многие столы были не заняты, и он в гордом одиночестве расправился со своим обедом, который оказался таким же вкусным, как и предшествующая еда.

Когда он возвратился в палату, чтобы помыть кружку и ложку, то обнаружил, что их ношение еще не стало для него привычкой. Дело в том, что вместе с тарелками, которые все пациенты относили после завершения приема пищи на стоящий в коридоре стол для грязной посуды, он оставил машинально и свою ложку. Таким образом, он лишился персональной ложки. И хотя он понимал, что это не является проблемой, поскольку надеялся, что во время ужина сможет получить новую ложку, тем не менее, испытал некое чувство досады. Досады на то, что в последнее время стал забывать порой то, что необходимо было сделать.

Так, где-то месяц тому назад он должен был прийти к определенному времени на заседание Ученого совета института. Он не забыл о предстоящем мероприятии, но перепутал время начала заседания и пришел в институт, когда данное мероприятие уже завершилось.

Не требовалось глубокого анализа, чтобы понять, что произошло, почему у него возникла путаница со временем и почему он не пришел к началу заседания Ученого совета. Разумеется, дело было не в случайной забывчивости, досадном недоразумении или маразме, наступающем у некоторых людей в почтенном возрасте. Все было значительно проще.

Предстояло обсудить доклад одного из коллег. Ранее предоставленный Левину сокращенный текст доклада производил не лучшее впечатление. В последнее время в коллективе научных сотрудников становилось все более очевидным негативное отношение к коллеге, чей доклад был вынесен на заседание Ученого совета. Левин должен был участвовать в работе данного совета, но ему не хотелось высказывать свои соображения по предстоящему докладу. Заранее было очевидно, что приближенные к руководству члены Ученого совета воспользуются создавшейся ситуацией и подвергнут резкой критике доклад научного сотрудника, которому уже намекали на то, чтобы он ушел из института по собственному желанию.

Таким образом, смысл того, что произошло, был вполне понятен. Будучи сознательным, ответственным и пунктуальным, Левин должен был присутствовать на заседании Ученого совета. И не просто присутствовать, а активно участвовать, защищая положения доклада, которые ему представлялись весьма слабыми, или высказывая критические замечания, что, несомненно, сыграет на руку тем, кто хотел увольнения данного научного сотрудника.

Сшибка между долгом присутствовать на заседании Научного совета и нежеланием участвовать в том, что явно оборачивалось против одного из сотрудников института, обернулась такой незримой, хитроумной работой бессознательного, которая привела к тому, что Левин перепутал время начала соответствующего заседания. Не сознательно не пришел вовремя в институт, сославшись, например, на физическое недомогание, а бессознательно вытеснил из памяти время начала заседания Ученого совета. Действительно перепутал соответствующее время, не отдавая в этом никакого отчета.

Вот так сработал бессознательный механизм защиты, позволивший избежать неприятной ситуации. Вышел, что называется, сухим из воды.

Когда несколько дней спустя один из коллег поинтересовался, почему он не был на последнем заседании Ученого совета, Левину ничего не оставалось, как отделаться шуткой. В ответ на его вопрос, он рассказал старый, но актуальный в советский период времени анекдот: «Секретарь парткома встречает рядового члена партии, который не присутствовал на очередном партийном собрании.

– Почему вы не были на последнем партийном собрании? – требовательно спрашивает он его.

– Если бы я знал, что оно последнее, – не моргнув глазом, отвечает рядовой член партии, – то обязательно бы пришел».

Все это всплыло в сознании Левина в тот момент, когда он посетовал на свою забывчивость, связанную с происшедшим казусом после завершения обеда. Ну забыл ложку и забыл. Ничего страшного. Вечером наверняка получит новую.

С этой мыслью, тихо напевая себе под нос какой-то мотив, Левин решил воспользоваться благоприятной погодой. За окном больничной палаты ярко светило апрельское солнце. Оно манило на свежий воздух. И было бы грешно не воспользоваться тем свободным временем, которым он располагал, тем более что самочувствие было вполне сносным.

Не долго думая, Левин покинул свою палату, на лифте спустился на первый этаж, переобулся и вышел на территорию больницы. Немного осмотревшись и увидев горизонтально расположенную металлическую трубу, сел на нее, и, словно кот, греясь на солнышке, зажмурился от удовольствия.

Находясь в расслабленном состоянии, предался воспоминаниям. Перебрал в памяти все то, что произошло в субботу и в первую половину воскресенья, пока пришедшая его навестить жена не вывела его из этого состояния. Последующее более чем трехчасовое пребывание на свежем воздухе с женой и дочерью благоприятно сказалось на его самочувствии.

Как в повторном кадре, все это промелькнуло в сознании Левина и оборвалось, поскольку из коридора раздался голос: «Ужин, ужин».

Поскольку наступило время ужина и длительное пребывание на свежем воздухе вызвало голод, то, захватив с собой кружку, он и направился в столовую.

Попросил у раздатчицы ложку, которую он так непредусмотрительно оставил в столовой после обеда. Она спокойно отреагировала на просьбу. Не выразила никакого неудовольствия, типа «на вас не напасешься ложок» или «не надо быть столь рассеянным». Видимо, ей неоднократно приходилось сталкиваться с подобной ситуацией, и она уже привыкла к тому, что эти пациенты, склеротики и маразматики, постоянно забывают то ложки, то кружки. Что возьмешь с больных, в том числе и на голову пожилых людей.

Раздатчица выдала ужин, ложку. Без раздражения, каких-либо назиданий и укора просто сказала: – Будьте внимательны.

В приподнятом настроении он сел за свободный стол. Принялся утолять чувство голода, лишь отметив про себя, что сегодня на ужин мало кто торопится. Совсем не плохо спокойно поесть, не испытывая дискомфорта от напротив тебя сидящего с угрюмым видом и громко жующего больного, с чем Левину уже пришлось столкнуться.

Однако не успел он порадоваться, как его уединение оказалось нарушено. Несмотря на то, что за другими столами были свободные места, к нему неожиданно с тарелками в руках подошли две дамы. – Здесь свободно? – спросила одна из них. – Разумеется, – пришлось ответить, хотя про себя он тут же подумал: «Полно свободных мест, а им почему-то приспичило обосноваться именно здесь».

Дамы поставили тарелки с едой на стол и расположились напротив Левина. Одной из них было лет 40–45, второй – около 60. Та, что помоложе, оказалась довольно бойкой и весьма разговорчивой. Та, что постарше, – спокойной и внимательно слушающей.

Завязался непринужденный разговор, из которого выяснилось, что обе дамы лежат в одной палате, где они познакомились. Обеих положили в больницу сегодня утром, так что они, как заметила одна из дам, – новички, осваиваются с распорядком дня и надеются, что он введет их в курс дела.

Он только успел сказать, что сам поступил в больницу вчера и толком ничего не знает, поскольку в субботу и в воскресенье нет лечащих врачей, которые назначали бы соответствующие процедуры. Но та же дама вновь взяла инициативу в свои руки и тут же заговорила, переходя с одной темы на другую.

Как правило, мужчинам трудно понять женскую логику, которая нередко не поддается разумному объяснению. То, что, с точки зрения мужчины, является алогичным и бессистемным, в женской логике оказывается вплетенным в канву словесной вязи, сотканной из мозаичных сплетений непредсказуемого узора.

Левин с удивлением вслушивался в речевой поток младшей дамы, умудрявшейся одновременно расправляться с рыбным блюдом, запивать еду чаем и, не прерывая этих действий, говорить главным образом о себе.

За считанные минуты Левин узнал, что она работает в школе, преподает географию, активно участвует в общественной жизни, занимается художественной вышивкой, ведет краеведческий кружок, замужем, воспитывает сына. Причем она лишь мельком упомянула о муже и сыне. Говорила в основном о том, как трудно работать в школе, как ее ценят в учительском коллективе и что ей срочно надо организовывать выставку поделок.

– Вы знаете, – тараторила она, – боюсь, что без меня в школе не справятся. Выставка городская, вся ответственность лежит на мне. Даже оформление толком сделать не смогут. Эх, как некстати оказалась в больнице!

При этих словах она с досадой сделала такое движение рукой, что слегка задела свою соседку:

– О, прости! – извинилась она, чуть повернув голову в сторону старшей дамы и тут же вновь обратившись к Левину. – Да, кстати, мы ведь еще не познакомились. Меня зовут Алла. А это – Софья.

Софья сделала легкий кивок головой, а Алла, опережая Левина, моментально спросила:

– А Вас как зовут?

Левин назвал свое имя. Алла удовлетворенно кивнула головой, после чего моментально продолжила свое говорение:

– Так вот. Завтра надо будет срочно позвонить в школу. Дать указания насчет выставки. Такая безграмотность, просто кошмар. Разучились русскому языку. Представляете, если не взять оформление выставки в свои руки, то сделают такие надписи, что со стыда сгоришь. В одном слове по две ошибки. Я уж не говорю о падежах. Причем это касается не только учеников, но некоторых учителей. Когда слышишь, как они говорят и коверкают русский язык, то хочется бежать подальше.

Сделав из кружки глоток чая, Алла на мгновение перевела дыхание. Левин решил воспользоваться паузой и, пытаясь перевести столь серьезное говорение в несколько шутливое русло, опередил ее:

– Хотите анекдот на эту тему?

– Анекдот? – переспросила Алла, которая, судя по всему, уже собиралась продолжить свое говорение о безграмотности, с которой ей приходилось сталкиваться в школе.