Текст книги "Птицы небесные (сборник)"

– Благословите на это послушание, – сказал я.

Мне дали светлую, сухую, с большими окном и круглой кирпичной печкой келью. Здесь стояла узкая железная койка с досками, сенником и суконным одеялом, старинный умывальник с треснувшей мраморной доской и ведром под ним, стол, табуретка, в восточном углу аналой с Псалтирью и святыми образами. Стенки, побеленные известкой, местами были украшены автографами живущих здесь прежде послушников и монахов. Между прочим, углядел я здесь и стишок из Пушкина:

 
Не сетуй, брат, что рано грешный свет
Покинул ты, что мало искушений
Послал тебе Всевышний. Верь ты мне,
Нас издали пленяют слава, роскошь
И женская лукавая любовь.
Я долго жил и многим насладился;
Но с той поры лишь ведаю блаженство,
Как в монастырь Господь меня привел.
 

Пришел брат гостинник и в коридоре прокричал уставную молитву:

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

Я сказал:

– Аминь!

Он вошел, положил поклон перед образами и отдал мне узел с монастырской одеждой из рухольни. Похвалил мою келью. Сказал не жалеть дров и топить печь по потребности. Сообщил, что в монастыре, вместе с игуменом отцом Моисеем, пятнадцать монахов и послушников.

– Было нас шестнадцать, но один послушник затосковал: плакал, впал в отчаяние. Наверно, имел много нераскаянных грехов, и бесы его замучили и подвели к погибели. Он взял да и повесился на собственном ремне вот на этой двери, – брат гостинник ткнул пальцем в мою дверь. – Но ты, отец, не бойся. Покойника без отпевания снесли в болото, а келью вымыли и освятили.

После трапезы отец гостинник повел меня знакомиться с моими подопечными. Две коровы оказались дойными, третью – телку – я нашел веселой и игривой, бык Яша был спесив и полон достоинства. Хотя я всю жизнь имел дело с молоком, но коров вблизи видел впервые и доить их, конечно, не умел. Отец показал мне, как это делается, и мне показалось, что эта процедура не так уж сложна. Труднее было мыть перед дойкой вымя. Как стемнело, ударили в колокол и в храме начали служить вечерню.

«Благословен Бог наш», – благостно и негромко пропел очередной иеромонах. В алтаре дружно подхватили: «Приидите, поклонимся». Хор приятным валаамским распевом пропел «Благослови, душе моя, Господа», и неспешно потекла вечерня вседневная. Я следил за ней и думал: «Вот сейчас символика Сотворения мира, вот грехопадение прародителей, изгнание их из Рая» и так далее.

После вечерни пошли в трапезную. На ужин подали отварную картошку со сметаной и порцией жареного леща. Еще был чай с булкой. Молитва на сон грядущим была прочитана в трапезной, после чего все разошлись по кельям. Дежурный по двору монах запер ворота и калитку и ключ вручил игумену отцу Моисею. Небо было черным с яркими звездами и маленькой круглой луной. В келье я взглянул в окно и увидел, как с болота клубами идет туман, переваливается через монастырскую стену, подходит к окну и преображается в какие-то странные фигуры людей и зверей. Приглядевшись, я в страхе отшатнулся от окна и перекрестился. На меня, прижавшись к стеклу, смотрел монах-удавленник с ремнем на шее и вываливавшимся синим языком. Я перекрестил окно, и он сразу исчез в тумане. Я взял большой черный подрясник, выданный мне из рухольни, и занавесил им окно. Подбросил в печку дров, огонь разгорелся, березовые поленья трещали, и в келье стало тепло. Я встал к аналою, зажег перед иконами свечку и стал читать акафист Иисусу Сладчайшему. Ночью спал спокойно, в середине ночи меня что-то подбросило. Я встал и читал Полунощницу. Утомив себя, я крепко заснул, но ранним утром в дверь уже стучал брат-будильщик, приглашая в храм на братский молебен.

В храме было холодно и темно. Братия собралась в центре, и отец игумен начал молебен. Отца кашевара и меня, скотника, отпустили пораньше. Во дворе подморозило и была легкая метель. С керосиновым фонарем я вошел в хлев, там было тепло, стоял парной навозный дух, и коровы в предвкушении утреннего корма оживились. Я их перегнал в другие стойла, вычистил пол и сменил подстилку. В ясли натаскал свежего сена, протер коровам бока, брюхо и вымя. От них исходило массивное животное тепло. Коровы хрустели сеном и благодарно смотрели на меня влажными темными глазами, в которых отражались желтые огоньки от горящего фонаря. В углу хлева висела икона покровителей скотов, угодников Флора и Лавра. Я поправил перед иконой лампадку, и у меня на душе стало так тепло и благостно, как никогда, и я почувствовал, что здесь нет злых сил, преследующих меня. Может, кому-то это покажется странным и даже смешным, но впоследствии, когда на меня накатывала волна страха, и днем, и ночью я бежал в хлев, молился перед иконой святых Флора и Лавра, прижимался щекой к теплой коровьей шее, слышал ровное и мощное дыхание животного, ощущал его несокрушимое природное спокойствие и сам успокаивался, и демонический страх уходил из моей души. Коровы вначале с удивлением смотрели на меня, когда я приходил в хлев в неурочный час, но потом привыкли и встречали меня коротким приветливым мычанием, и тыкались мне в грудь своими слюнявыми мордами. Если на дворе была оттепель, я выгонял их из хлева немного походить по снежку, поразмяться, в это время капитально убирая хлев. Я их баловал и каждое утро приносил по большому ломтю ржаного хлеба, круто посыпанного крупной солью.

Это им нравилось, и они пытались лизать мне лицо своими шершавыми языками.

На Николу зимнего, когда болото сковал крепкий мороз, к нам из города на черном «джипе» с прицепом приехали американские туристы. Скорее, это были кинодокументалисты. У них была съемочная аппаратура, с которой они заглядывали во все уголки монастыря. Монастырь был древний и стоял на обширном болоте в стороне от дорог и цивилизации, поэтому разрушительные декреты советской власти его почти не затронули, если не считать, что его закрыли и монахов разогнали. Поэтому американцам было что здесь снимать. Они облазили все подземелья, снимали крипты с лежащими с незапамятных времен благочестивыми покойниками, полутемный храм с узкими бойницами окон, бледные старинные фрески на стенах, ризницу с пудовыми в коже книгами, тусклыми ковшами и братинами, увесистыми кадилами и громадным богатырским мечом какого-то святого ратника, колокольню с дарственными колоколами первых русских царей, деревянное било, кухню со средневековой техникой, заросших власами и брадами чудаковатых монахов в черных одеяниях и высоких клобуках. Вообще не пропустили ничего и даже для Америки запечатлели моих коров и быка Яшу. Поскольку на это у них было благословение правящего архиерея, отец игумен в съемках им не препятствовал. На прицепе они привезли нам гуманитарную помощь: мешки с сахаром, крупой, макаронами, ящики с рыбными консервами, кока-колой и жевательной резинкой. Игумен все принял, попробовал жевательную резинку, сплюнул и отправил ее назад вместе с ящиками кока-колы. Отцу игумену американцы на память подарили компьютер, но поскольку в монастырь не было проведено электричество, да и сам отец Моисей не знал, как к нему приступиться, и посему, как вещь дорогую и заморскую, велел поставить в ризницу, планируя обменять его в совхозе на породистую дойную корову, что впоследствии и было сделано. Игумен вначале был доволен нашествием американцев и, оглядывая пузатые мешки с крупой и сахаром, а также компьютер, оглаживая бороду, говорил, что «всякое даяние – благо, всяк дар совершен есть». Но впоследствии очень обижался на этих американцев, говоря, что на вид они были вполне приличные люди, вот и сахар и крупы навезли целый воз, а после все же оказались прохвостами и подлецами, потому что фильм свой документальный, который в Америке имел хороший кассовый сбор, назвали «В гостях у русских троглодитов». Как нам известно – это дикие пещерные люди. Экие подлецы, эти киношники! Посему на Пасху, перед народом, отец игумен произнес проповедь, что не надо забывать мудрых слов Христа о том, что не следует метать бисер перед свиньями и подпускать к святыням псов.

После Рождества, на Крещение Господне, стояли необыкновенно лютые морозы. Земля трескалась, над болотом стоял какой-то тихий стон. Отец гостинник шепотом доверительно сообщил мне, что это стонет болотная нежить, скованная льдом и морозом. Ну, там, всякие лешие, кикиморы и болотные упыри, которые приходят в себя летом и пугают, и даже тащат к себе в омуты баб и девок, собирающих на болоте клюкву.

По случаю Крещения Господня отец игумен благословил прорубить в озерце Иордань. Лед был страшнейшей толщины, но монахи с Божьей помощью, прорубили Иордань, изо льда соорудили большой крест, перед ним престол, на который поставили икону Крещения Господня. Приставленный к Иордани послушник с ломиком не давал ей вновь замерзнуть. На торжественное водосвятие собрались все обитатели монастыря и даже миряне из дальних деревень, и в самый праздник Богоявления от монастыря торжественно крестным ходом двинулись на Иордань для великого водоосвящения. Из алтаря вынесли напрестольный крест, и игумен, крепко покадив над ним, возложил его себе на главу. В преднесении двух больших свечей и Евангелия, с хоругвями и кадилом все двинулись к проруби. У Иордани отец игумен снял крест с головы и осенил им все четыре стороны, затем возложил его на благоукрашенный ледяной престол. Взяв кадило, трижды покадил кругом престола, и хор дружно запел тропарь: «Глас Господень на водах вопиет, глаголя: приидите, приимите вси Духа Премудрости, Духа Разума, Духа страха Божия, явльшагося Христа».

Во время каждения самой проруби запели тропарь: «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи», – и отец игумен двумя руками, прямо, трижды погружал и воздвигал из воды крест. Затем, набрав воды на блюдо, щедро кропил всех собравшихся к Иордани. В стороне на постеленном на льду ковре пятеро молодых монахов и один старец, кряхтя, расстегивали и снимали с себя теплые одежды. Оставшись только в белых кальсонах и нательных крестах, они подходили к парящей на морозе проруби и, ухватившись за положенный поперек шест, перекрестившись, с воплем троекратно погружались в ледяную воду. Затем братия за руки извлекали их из проруби.

Я думал, ну, пропадут монахи. Схватят жуткую простуду, но не тут-то было: ни один из них даже не чихнул, а старца, на удивление, отпустил радикулит.

Вот так мы живем и спасаемся в монастыре на болотах. Ну, а дальше был Великий Пост и Пасха Христова, о которой я поведаю в другой раз в рассказе «Праздников Праздник».

Простите и благословите меня, раба Божьего.

23 ноября 2001 г.

Птицы небесные

Старый Матвей Иванович – житель областного захолустья – проснулся рано. За запотевшими окнами еще стояла густая темень. Но, уже предвещая рассвет, кое-где на деревне пели петухи, да было слышно, как озябшая за ночь собака гремела во дворе цепью. Старик опустил ноги на пол и, сидя на краю кровати, долго и надсадно кашлял, пока не свернул себе из газеты самокрутку с махоркой и, закурив, успокоился, пуская из ноздрей струи табачного дыма. В избе было тепло от хорошо держащей тепло русской печки и было слышно, как за отставшими обоями шуршат мыши и за печью старательно верещит сверчок. Старик натянул ватные с обвисшим задом штаны, рубаху и, шлепая разношенными туфлями, пошел умываться в сени. В сенях он зажег керосиновую лампу, так как по случаю горбачевской перестройки электричества в деревне не было. То ли сгорел трансформатор, то ли где-то упали подгнившие электрические столбы, а денег на поправку неперспективной деревеньки район не отпускал. По правде сказать, в деревне жилых-то домов было всего три, а остальные стояли пустые, с заколоченными окнами. Вытираясь домотканым льняным полотенцем, старик вышел на крыльцо, вдохнул холодный с запахом прелого осеннего листа воздух и посмотрел на восток, где начинался рассвет и бледнело небо с редкими потускневшими звездами. Из-за леса, на юг, оглашая с высоты окрестности жалобными кликами, косяком летели дикие гуси, вытянув шеи и быстро махая крыльями. Дворовый пес на длинной цепи подбежал к крыльцу и, вертя хвостом, приветствовал хозяина.

Старик вздохнул и подумал, что вот уже целый месяц ему приходится хозяйничать одному по случаю отъезда старухи в город к живущей там дочери. Слетали чередой белые листы календаря, а с деревьев слетали золотые, багряные и пожухлые листья осени. От утренних заморозков как-то сразу полегли травы, и на черной грязной дороге под сапогом хрустели белые льдинки.

Старик вернулся в избу, и с порога его обдало теплым избяным духом сухого мочального лыка и крепкого махорочного дыма. Он встал в красный угол, заставленный иконами правильного старинного письма, затеплил зеленую лампадку и для начала положил три поясных поклона с краткой молитвой: «Боже, милостив буди мне, грешному, создавый мя, Господи, и помилуй мя».

Он всматривался в лик Божией Матери на иконе, написанной древним изографом и в трепетном огоньке лампадки ему казалось, что Божия Матерь сочувственно улыбается и жалеет его, старого и одинокого. Он прочитал, старательно выговаривая слова, «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся» и еще полностью «Символ Веры». Ничего он у Бога не просил и не вымогал, а просто закончил словами: Слава Тебе, Господи, Слава Тебе.

– Ох, грехи наши тяжкие! Прости меня, Господи, за души убиенных мной на войне. Война есть война. Не я пришел к ним с оружием, а они пришли на мою землю.

Старик опустился на колени и положил десять земных поклонов. По немощи больше не мог. Кряхтя и держась за поясницу, он поднялся и, наложив полную миску каши, понес ее Полкану. В деревнях вообще нет моды специально кормить собак, но они живы, злобны и как-то сами находят себе пропитание. Но Полкану в этом отношении повезло, и ему раз в сутки выставлялась миска каши, а иногда даже с вываренными костями.

Потом старик полез на сеновал и сбросил оттуда несколько охапок сена для мерина и коровы. Зорька вытянулась навстречу слюнявой мордой и ухватила клок сена. Лошадь он любовно потрепал по шее и положил ей охапку в ясли. Лошадь, хотя уже была немолода, но еще исправно тянула плуг на огороде и возила на санях дрова из леса. Еще был и кабанчик, которому дед сделал теплое месиво из вареной картошки и отрубей. После того, как все, в том числе и куры, были удовлетворены, старик пошел в избу и вынул из печи чугунок гречневой каши и кринку топленого молока. Наложив миску каши с молоком и отрезав ломоть ржаного хлеба, он прочитал «Отче наш», перекрестился и, призвав благословение на снедь, деревянной ложкой, не торопясь, стал есть кашу. Потом долго, до пота, пил крепкий чай с кусочком сахара. Накинув на плечи ватник, он вышел охладиться на крыльцо и, сев на ступеньки, свернул самокрутку. Всякие там новомодные сигареты он не признавал, а курил только крепкую сибирскую махорку «Бийский охотник», которую из Питера привозила ему дочь. Его старуха, тоже богомольная, часто корила старика за то, что он своим табачищем коптит святые иконы. На что он отвечал:

– Ничего не могу с собой поделать. Фронтовая привычка. Наркомовское табачное довольствие. Да и Бог простит старому солдату, не взыщет.

Сегодня у него был трудный день. Надо было отвезти на лошади в райбольницу тяжело хворавшую соседку. Он вывел из хлева гнедого мерина, выкатил из-под навеса телегу и тщательно запряг и обладил Гнедко. Наложив в телегу сена, он сверху еще застелил половики, чтобы больной было помягче.

Больную вывели под руки и уложили на телегу, накрыв одеялом. Она была желта лицом, беспрерывно охала и крестилась исхудалой рукой. Старик посмотрел на неё и подумал: «Что ж, не жилица она больше на свете, может, и зря везем», но ничего не сказав, повез её в райцентр, до которого было двадцать пять верст. Телегу изрядно потряхивало на смерзшихся комьях грязи, и больная, плача от боли, просила деда Матвея ехать тише.

– Я и так, Маруся, еду шагом. До вечера только доедем.

Не очень-то ему хотелось ехать, потому что он это считал зряшной затеей, но, будучи добрым православным человеком, не мог отказать соседям, тем более помня слова апостола: «Друг друга тяготы носите и тем исполните Закон Божий». Да и кроме того, другого транспорта в деревне не было, а о том, чтобы позвонить в район и вызвать машину, и говорить не приходилось, потому как «звонило» тоже давно прохудилось и не работало. В больнице усталый молодой врач, оглядев больную и протирая очки, сказал деду:

– Зачем ты привез эти мощи?

На что дед ответил:

– Пока жива – лечи, а как помрет, тогда будут мощи. Врач безнадежно махнул рукой, и больную увезли на каталке по длинному коридору, где пахло вареной капустой и карболкой.

Назад из райцентра он ехал в темноте и к своему дому прибыл глубокой ночью. Пока он ехал, началась снежная пороша и от павшего на землю снега всё кругом посветлело.

Распрягши мерина и обтерев его пучком сена, завел его в теплый хлев. Почуяв родной хлев, довольный мерин тихо заржал и, сунув морду в ясли, захрустел сеном. Не топленная сутки изба за день выстыла, но старик, чувствуя усталость, похлебал чуть теплых из печки вчерашних щей, выпил для сугрева стакан водки, и помолясь на ночь, лег спать, крепко закутавшись лоскутным деревенским одеялом.

Утром старик, покормив Полкана, спустил его с цепи, чтобы пес побегал, размялся во дворе. Это была крупная свирепая собака типа московской сторожевой. Примерно к полудню, когда старик возился у печи, приготовляя себе обед, он услышал бешеный лай Полкана. Он взглянул в окно и увидел стоявшую на дороге машину, а у своей калитки трех мордатых парней, которых Полкан не пускал во двор. Старик вышел на крыльцо и приказал собаке молчать. Тот от калитки не отошел и продолжал скалиться и рычать на незваных гостей.

– Дед, – крикнул один из приезжих, – у тебя есть продажные иконы?! Мы купим или поменяем на новые. У тебя старые иконы?

– Я сам старый, и иконы у меня старые.

– Потемневшие?

– Да, маленько есть.

– Так продай их нам! Мы тебе хорошо заплатим.

– У меня продажных икон нет.

– Мы тебе хорошо заплатим, и еще водки дадим.

– Нет, и не уговаривайте.

– Пока мы с тобой по-хорошему говорим, но можем и по-плохому. Убери свою собаку, а то мы её пристрелим. Ты вынеси хотя бы на крыльцо одну икону, покажи нам. Может быть, твои иконы и разговора не стоят.

– Сейчас вынесу!

Старик вошел в избу, закрыв дверь.

Вскоре она вновь немного приоткрылась, и покупателей стали нащупывать вороненые стволы охотничьего ружья.

– Эй! Ребята! Не сердите старого солдата. Убирайтесь отсюдова! Если убьете собаку, я буду стрелять. Уж двоих-то уложу наверняка.

Гости всполошились и спрятались за машину.

– Да ты чо, дед, обалдел?! Да мы просто спросили. Не хочешь продавать, не надо. Молись себе на здоровье.

Один из парней махнул рукой.

– Да кляп с ним, с этим бешеным дедом. Еще и впрямь пристрелит. Поехали в другое место.

Они быстро сели в машину, хлопнули дверцами, и машина, взревев мотором, скрылась из вида. Всё чаще и чаще с севера прилетал холодный ветер-листодёр, срывая и кружа с оголяющихся деревьев пеструю листву. Дороги стали звонкие и твердые, а по краям рек и озер наросли тонкие льдинки. В декабре на промерзшую землю основательно лег снег, и в означенный день старик стал запрягать мерина в сани, чтобы ехать в райцентр встречать приехавшую из Питера старуху. Он выехал еще досветла, ранним утром. Сани легко скользили по снежному первопутку, и в полдень он уже добрался до вокзала. В зале ожидания он увидел свою старуху, клушей сидевшую на узлах и чемоданах. Увидев старика, она сорвалась с чемоданов и, подхватив полы шубы, рысью помчалась в дальний угол зала. Вернувшись, она дала старику взбучку за то, что долго пришлось его ждать, а жуликов здесь пруд пруди. Старик молча перетаскал узлы и чемоданы в камеру хранения. И вместе со старухой поехали к церкви. Служба там уже закончилась, и люди дружно расходились по домам. Над золотыми крестами кружились галки и стая голубей. Нищие тянули руки и трясли пустыми консервными банками. Кроме нищих здесь бегала целая свора голодных бездомных собак.

Старик с супругой подошли к батюшке под благословение. Тот радостно встретил их, старых знакомых:

– А, прилетели, птицы Небесные.

– Ну, батюшка, неужели моя многопудовая старуха похожа на птицу Небесную?

– Известно, – сказал батюшка, – что кровь и плоть Царствия Небесного не наследует, но душа праведная может там оказаться. Я давно знаю вас, что к Богу вы прилежные и мать нашу, Церковь, любите. Конечно, и вы не без грехов, но стараетесь жить праведно. Поэтому я и называю вас – птицы Небесные.

Когда исповедовались, старик покаялся, что иконных грабителей пришлось пугнуть ружьем. Батюшка отпустил ему этот грех и, вынеся из алтаря чашу, причастил их.

Отвязав от забора лошадь, они поехали к столовой, где взяли по тарелке мясных щей и долго пили чай с городскими бубликами с маком. Развеселившийся старик так старательно погонял мерина, что тот иногда пускался вскачь. Сани подскакивали на ухабах, и старуха сердито кричала на старика, придерживая узлы и чемодан. Доехали быстро, но поздно вечером. Уже взошла полная луна, и по небу медленно проплывали кучевые облака.

Спущенный с цепи Полкан радостным лаем и неуклюжими прыжками приветствовал хозяев. К удовольствию старухи, в доме и во дворе она нашла полный порядок. Старик натаскал березовых дров. Тут же затопили печку. В избе стало уютно и тепло. По случаю завтрашнего воскресенья у икон затеплили лампадки. В честь своего приезда старуха устроила богатый ужин с чаепитием и городской колбасой. После ужина вместе долго молились на сон грядущий и вскоре тихо отошли ко сну. Двери были заперты на большой железный крюк, во дворе бегал и лаял Полкан. В избе завел свою ночную песню запечный сверчок, да перед святыми образами теплился огонек в зеленой лампадке.

Октябрь 2002 г.