Текст книги "Птицы небесные (сборник)"

Праздников праздник

В феврале на Сретенье Господне стояла мягкая зимняя погода и снега навалило в лесу по пояс. В сумрачном зеленом ельнике деловитые клесты споро теребили шишки, разбрасывая по белому покрову янтарную шелуху. Но к Прощеному воскресенью ударили крепкие морозы и в Преображенском лесном скиту окна в кельях покрылись ледяными узорами в палец толщиной.

Отец Антипа, после ночного молитвенного бдения, спал крепким предутренним сном, но, услышав стук и крики монаха-будильщика, отозвался, поднялся и сел на край своего жесткого ложа. Спал он, по монашескому обычаю, не раздеваясь, и, опустив на холодный пол ноги, долго надсадно кашлял и крестился, смотря на начинающийся рассвет в затянутое льдом оконце. Разбив ледок в стоящей в сенях кадушке, он набрал в ковш стылой чистой воды, ополоснул лицо и, надев скуфью и ватник, поплелся в храм на братский молебен. Морозный воздух был жестким и сразу перехватил дыхание, и старик, чтобы не раскашляться, старался дышать в теплый вязаный шарф. На тропинке к храму его весело встретил скитский пес Каштан. Он любил отца Антипу за то, что тот всегда прикармливал его, и сейчас бешено крутил хвостом, выделывал кругом всякие кульбиты и бросался лапами на грудь старца. Старик перекрестил пса, погладил его между ушей и, с трудом отворив тяжелую дверь, вошел в полутемный храм. Скитская братия вся была в сборе и стоя слушала, как отец Филагрий, переворачивая единственной рукой страницы, читает неусыпаемую Псалтирь. Храм был освещен огоньками свечек и лампадок и хорошо протоплен. Дежурный монах то и дело шевелил кочергой в печке, подкидывая в огонь поленья. Все ждали начальника скита. Но вот церковные двери со скрипом отворились, впуская клубы морозного пара, и, опираясь на посох, вошел скитоначальник архимандрит отец Арефа. Он благословил братию, и все отдали ему поклон. «Благословен Бог наш…» – пропел отец Арефа, и молебен начался. Всего монахов в скиту с настоятелем было семнадцать. Скитский устав здесь был строг и должен неукоснительно выполняться, поэтому в скиту обычно жили истинные постники и подвижники. И единственный, кто здесь не соблюдал пост и время от времени вкушал скоромное, был пес Каштан, если ему удавалось поймать зайчишку. Скит был обнесен двухметровым глухим забором, и женскому полу вход сюда не дозволялся. Даже рыбу в этом скиту не вкушали хотя бы в великие праздники, а о молочном и говорить не приходится. Был разведен в скиту и сад, где росли яблони, крыжовник, черная смородина и малина, но без благословения настоятеля монахи не трогали и ягодки, помня заповедь Божию, данную праотцу Адаму, и еще для отсечения своей воли. За оградой скита содержался хороший огород, где монахи выращивали различные себе на потребу овощи. Грибами они запасались в лесу, а муку и масло привозили из Успенского монастыря, к которому относился скит. Монастырь был в десяти верстах от скита, и в нем подвизалось до сотни монахов, трудников и послушников. Хозяйство было налажено прекрасно, и монастырь процветал.

В Прощеное воскресенье в храме все приготовились исполнять чин прощения. Облобызав образ Спасителя, первым повалился на амвон скитоначальник Арефа и, стукнувшись лбом о доски, возопил к братии:

– Отцы святии и братия, простите мя, грешнаго, елика согрешил в сей день и во вся дни живота моего!

– Бог простит тя, честный отче, и мы прощаем, – прогудели монахи. – Нас прости, грешных.

В чистый понедельник трапеза братии не поставлялась. Одному только монаху отцу Африкану, страждущему лихорадкой, скитоначальник благословил потребить одну просфору и выпить стакан чая. В чистый вторник трапезы тоже не было. Все сидели по кельям, браня свое чрево, требующее пищи, и усердно творили Иисусову молитву. Собирались только на церковную службу и чтение Великого Покаянного канона Андрея Критского.

В среду отец Антипа вместе с помощником по кухне отцом Коронатом приготовили для братии нечто вроде щей без соли, чтобы не тешили утробу. Помощник с сокрушением говорил отцу Антипе:

– Боюсь, ой боюсь, что за такие щи станет нас братия бранить, да еще и побить может.

– Не бранить будут, а еще и похвалят за эту вкусную баланду, – ответил отец Антипа.

Когда братия собралась в трапезной, отец Коронат, пыхтя, внес тяжелую кастрюлю и стал разливать по мискам щи, от которых поднимался пар с весьма неаппетитным запахом. Учиненный на сей день брат Мисаил встал за аналой и унылым голосом начал читать плачевное житие преподобного Евсевия, пустынника Сирийского. Монахи с озабоченными лицами склонились над мисками и с аппетитом заработали ложками. По благословению, некоторые подходили с пустыми тарелками к отцу кашевару и получали добавку щей.

– Вот, отец Коронат, – сказал Антипа, – видел, как братия очистила нашу кастрюлю? А ты боялся, что будут нас ругать. Со смирением они покушали наши щи, которые не стал бы есть даже Каштан. Но говорю тебе, что Ангел Господень за их смирение и праведность превратил эту баланду во вкуснейшее кушанье. Вот попробуй сам!

Отец Коронат зачерпнул остатки щей ложкой, и по его лицу разлилось изумление и блаженство.

– Это чудо, отец Антипа, – прошептал он.

– Да, брат, так бывает каждый день на первой неделе Великого Поста, – сказал Антипа. – Яко Моисей горький источник превратил в сладкий, так и у нас происходит по молитве архимандрита Арефы.

Во время службы грозно и обличительно звучали в храме слова Покаянного канона. Все слушали, молча склонив головы, некоторые всхлипывали и вытирали слезы. А на клиросе хор жалобно пел ирмос шестой песни канона: «Возопих всем сердцем моим к щедрому Богу, и услыша мя от ада преисподняго, и возведе от тли живот мой. Помилуй мя, Боже, помилуй мя».

Отец Антипа, слушая, думал, сколько надо пройти ступеней, чтобы очистить себя от греховной мирской скверны?

Когда-то давно, еще в юности, его духовный наставник, кавказский пустынник отец Мардарий, говорил ему про три ступеньки монашеской жизни.

Первая – жизнь в монастыре, где начинается истинная христианская отделка души. Вторая – жизнь в скиту, где происходит дальнейшее ее очищение. И третья – монашеская жизнь в пустыне, где монах окончательно возрастает и приходит в меру возраста Христова.

Утро следующего дня выдалось солнечным и морозным. Отец Антипа, дыша на замерзшие пальцы, запряг в сани с бочкой гнедого монастырского мерина и по расчищенной монахами дороге поехал ко святому источнику. В кухне кончилась вода, и ему на сегодня было определено такое послушание. В лесу было тихо, и в стороне от дороги он увидел мышкующую рыжую лису, которая, подняв одну лапу и наклонив голову, чутко прислушивалась к мышиному писку под снегом. На Антипу с водовозкой она даже не обратила внимания, потому что от монашествующих никогда не видела беды. Отец Антипа лопатой расчистил засыпанный снегом бассейн, продолбил ломиком лед и большим ковшом стал наливать воду в бочку. Стайка красногрудых снегирей расселась на ветках и наблюдала за его занятием. Антипа полез в карман ватника и рассыпал по белому снегу горсть желтого пшена. Снегири слетели с веток и благодарно приняли угощение. Мерин всхрапнул и покосился на птиц, морда и ресницы его были белые от осевшего инея.

Высоко в синеве неба, оставляя за собой рыхлые молочные полосы, пролетел серебристый лайнер, держащий путь в северные скандинавские страны. «Велика премудрость человеческая, – подумал Антипа, провожая глазами уходящий вдаль самолет. – Вот так же скоро пролетят седмицы Великого Поста и вместе с весною придет Пасха – Светлое Христово Воскресение. Дай Бог мне дожить до праздника». По опыту он знал, что многие умирают Великим Постом. Смерть похищает их, не дав вкусить Праздника праздников. Но Христос упразднил смерть. Ад был обманут в своих надеждах, привыкнув принимать в свои мрачные недра ветхозаветных человеков, зараженных Адамовым грехом. Но Христос не имел греха, и Его естество не было подвластно смерти и тлению. Своим Воскресением Он разрушил древние традиции ада, ниспроверг привычный ход смерти и даже вывел из ада души праотцев наших и ветхозаветных праведников. И от полноты чувств Антипа с умилением запел:

 
Христос воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ —
И сущим во гробех живот даровав!
 

Удивленный мерин, моргая заиндевевшими ресницами и прядая ушами, слушал это необычное пение.

Отец Антипа, наполняя бочку, продолжал размышлять о том, что мы здесь, еще будучи на земле, в теле, сами предвосхищаем себе меру суда Божия: своей жизнью, своим поведением. Своим отношением к другим людям мы сами определяем себя или в уготованные Богом обители для вечной радости, или в тартар кромешный на вечную погибель и муку.

Вода стала переливаться через край бочки, и Антипа, опомнившись, взял в руки вожжи и, чмокнув губами, дал знак мерину поворачивать домой.

Когда отец Антипа зашел в келью скитоначальника Арефы, то застал того в праведном гневе на отца хлебопека Фрументия, который был уличен в тайноядении. Отец Фрументий стоял на колеях и плачем каялся, прося себе епитимию. В свое оправдание он говорил, что хлеб стал жевать от ужаса, когда ночью в хлебной увидел бесов, ворочающих веслом в бочке квашню.

– В Великий Пост, – говорил Арефа, – бесы наваливаются на всех монашествующих и от них надо отбиваться крестом, молитвой и постом, а не тайноядением. А к тебе, отец Фрументий, бесы пристали за маловерие и помыслы постоянные о ястии и питии. Особенно за питие, и не воды, конечно.

Согрешивший отец хлебопек был поставлен на поклоны и отпущен в свое послушание.

Получив благословение от скитоначальника на приготовление каши, гороховой лапши и овсяного киселя, и все, по случаю субботы, с возлиянием елея, отец Антипа отправился на кухню, где отец Коронат уже растопил плиту, вычистил котлы и кастрюли и сидел в ожидании своего начальника.

Насельники скита были все старые, а где старость – там время летит быстролётно, мелькают дни за днями, как телеграфные столбы за окнами поезда, и не все прибывали на конечную станцию, некоторые незаметно скрывались серыми тенями на ходу, исчезая на полустанках. Так тихо ушел и упокоился на скитском кладбище хворый отец Африкан, в глубокой старости уснул навеки схимник отец Сергий. Скованные морозом нетленно лежали они в своих гробах до Светлого всеобщего Воскресения. А время Великого Поста шло своим чередом. Прошли недели Торжества Православия, Крестопоклонная, Преподобной Марии Египетской, Благовещение. Вместе со снегами растаял и ушел март месяц, подкатило Вербное воскресение и началась Страстная седмица. Теплое солнышко, южные ветры и дожди согнали с полей снег, залежи которого еще были по оврагам и в лесных чащобах. В начале апреля на Страстной седмице, когда уже было много света, солнца и тепла, а лес оглашался птичьим пением, из монастыря пришел послушник и принес скитоначальнику письмо от наместника Успенского монастыря. В письме призывалось благословение Божие на всю скитскую братию и предписывалось всем на Великую Субботу прийти в монастырь, чтобы вместе с монастырской братией встретить Святую Пасху. А чтобы скитская братия, изнемогшая от поста, не утруждалась идти десять верст пешим ходом, отец наместник обещался прислать трактор с прицепом.

– А что, отец Антипа, – спросил Коронат, недавно живущий в скиту, – ведь в монастыре на трапезе поди нам подадут рыбу, яйца, творог. Не согрешить бы против скитского устава.

– А что делать, Коронатушка, за послушание придется вкушать, что подадут. Святым пустынникам даже шашлык подавали в гостях для смирения, ну а нам это не грозит. На этот случай апостол Павел в своем послании нам разъяснил, что пища к Богу нас не приближает и не удаляет от Бога.

От скитоначальника был дан наказ: всем почиститься, постираться, чтобы в монастырь прибыть в благопристойном виде. В Великую Субботу по полудни с дороги послышалось тарахтение, и монастырский тракторист лихо подкатил и остановился у скитских ворот. Каштан бегал кругом и добросовестно облаивал трактор. Братия собралась во дворе, и иеромонах отец Пахомий прочел молитву на путь шествующих. Архимандрит Арефа с посохом уселся в кабине, а монахи разместились в прицепе. В скиту оставили безрукого отца Филагрия читать неусыпаемую Псалтирь и Каштана, чтобы охранял двор. Ехали лесной дорогой, молча, бледные, исхудавшие Великим Постом, но все были спокойны и улыбались, глядя на Божий мир. Прицеп трясся и подпрыгивал на корнях, но это не мешало монахам сосредоточенно думать о грядущей Пасхе и пребывать в тихой радости. Лес кончился, и выехали в поле, где глаз радовали зеленеющие посевы озимой ржи, над которой в воздухе трепетали и пели жаворонки. Приложив козырьком к глазам руку, отец Антипа разглядел вдали белые монастырские стены и золотые купола храмов. Когда подъехали ближе, то увидели множество стоящих машин и снующих между ними паломников, приехавших на празднество со всей округи. Отец тракторист погудел перед хозяйственными воротами монастыря и въехал во двор. Монахи слезли с прицепа и, построившись парами, пошли к собору. Впереди шел, степенно переставляя посох, архимандрит Арефа.

Целый день, и особенно к вечеру, ручейками к собору стекался народ. Все были в состоянии торжественного ожидания. Говорили тихо, но больше молчали. К половине двенадцатого в соборе началось пение канона Великой Субботы. Это было последнее великопостное пение.

При пении ирмоса «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе» священнослужители переносят Плащаницу и полагают на Престол. До полуночи осталось несколько минут. Несмотря на множество народа, в храме царит торжественная тишина. Народ в напряженном ожидании. Но вот из-за закрытых Царских Врат начинается тихое пение стихиры «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити…» Пение становится все громче и громче, медленно открываются Царские Врата, и в красных золотых ризах выходит священство. Начинают звонить колокола. Звонари стараются во всю мочь. И под пасхальный перезвон все направляются вокруг собора. Начинается шествие крестного хода. Впереди с горящим фонарем на шесте идет высокий крепкий инок в стихаре, за ним, с тяжелыми святыми хоругвями, богатыри-хоругвеносцы, за ними большой монастырский хор, поющий стихиру крестного хода, за хором несут внушительных размеров Запрестольный Крест, по бокам его двое с зажженными свечами на жезлах, далее священники в красных фелонях в расшитых рушниках несут святые иконы, за ними монахи несут большой чудотворный образ Божией Матери с Младенцем Христом, далее иподьяконы с золотистыми рипидами на шестах идут, окружив иеромонаха, несущего большое, окованное серебром, напрестольное Евангелие. Следом за Евангелием в преднесении дикирия и трикирия в сопровождении двух архимандритов идет, опираясь на посох, сам архиерей в полном облачении, а сзади уже со свечами в руках идет православный народ. Звонят колокола, беспрерывно поет хор, и все радуются торжеству из торжеств. Обойдя храм, процессия останавливается перед закрытыми дверями собора. Архимандрит Арефа крестообразно машет кадилом и начинает Пасхальную Заутреню: «Слава Святей, Единосущей, Животворящей и Неразделимей Троице!» Хор во всю мочь поет пасхальный тропарь:

 
Христос воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ —
И сущим во гробех
Живот даровав!
 

Духовенство и народ подхватывают, и тропарь поют уже все. Двери храма открываются. Он весь наполнен фимиамом. Внутрь церкви волнами входит народ. Уже поют Пасхальный канон: «Воскресения день, просветимся людие: Пасха, Господня Пасха. От смерти бо к жизни, и от земли к небеси Христос Бог нас преведе, победную поющия».

Архимандрит в новом сверкающем золотом и пурпуром облачении, стоя на солее, широко кадит весь-весь храм. В левой руке у него трехсвечник со крестом.

– ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ! – обращается он к народу.

И народ с радостными слезами на глазах громогласно отзывается:

– ВОИСТИНУ ВОСКРЕСЕ!

Вот он, долгожданный праздников Праздник. Беспрерывно на всю окрестность громким бронзовым звоном гремят монастырские колокола, возвещая, что сегодня на Русскую землю пришла Пасха Христова.

15 декабря 2002 г.

День памяти и скорби

Это был чудесный заливчик на Онеге, огражденный двумя мысками, поросшими густым еловым лесом. У берега, привязанная за веревку к дереву, стояла деревянная ладья – пузатенькая и валкая, похожая на половинку арбуза. На борту она несла сугубо морское название «Медуза».

У хозяина этой посудины – старого военного моряка – на одной стороне тела не было руки, на другой – ноги. Но он ловко управлялся со своими протезами и цепко передвигался по кораблику, который он называл по-старинному – шнява, хотя она двигалась не парусом, а посредством дизельного мотора. Сверху была устроена порядочная будка с вперед смотрящей иконой Николы Чудотворца, прилаженной на винтах к стенке. На мачте развевался потрепанный годами, выжженный солнцем, еще советского образца военно-морской флаг, который являл собой в наше время музейную редкость. Сама будка служила и каютой с лежанками, и камбузом с газовой плитой. На корме был надежный двигатель и на возвышении штурвал рулевого управления.

Постоянный экипаж капитана Егора Ивановича состоял из жены – толстой сырой старухи, которая клялась, что лет пятьдесят назад была первой красавицей в Севастополе. Много трудов приложил Егор Иванович, чтобы ее оморячить, воспитав из наседки-домохозяйки неутомимую морскую путешественницу. И еще здесь был рыжий пушистый кот Котофей, ужасно не любивший морские воды, но все же он снисходительно путешествовал, зная, что в этих мерзких водах водится вкусная рыба, до которой он был большой охотник.

Что же касается меня, то я был напросившийся попутчик. Уже многие годы, как только невские и ладожские воды освобождались от льда, «Медуза», – которую всю зиму Егор Иванович с Тимофеевной шпаклевали, красили, а иногда и перебирали двигатель, – нагруженная продовольствием и рыболовными снастями, вместе с рыжим котом Котофеем пускалась в длительное плавание по рекам, каналам и озерам Севера вплоть до глубокой осени. В этом году и я напросился вместе с ними за компанию. И поскольку я был молод, силен и покладист нравом, то меня без колебания взяли на борт.

Вечером в каюте зажигали лампочку, садились за стол и ужинали жареной рыбой с картошкой. Пили крепкий до черноты настоянный чай, играли в подкидного дурака или раскладывали большой королевский пасьянс. Потом Тимофеевна брала гитару, а Егор Иванович под мелодичные аккорды пел старинную морскую песню, которую пели еще морские офицеры в Царском флоте:

 
В час полночного молчанья,
Отогнав обманы снов,
Ты вглядись душой в писанья
Галилейских рыбаков,
И в объеме книги тесной
Развернется пред тобой
Бесконечный свод небесный
С лучезарною красой.
 

Перед сном, отвязав протезы, Егор Иванович по трапу сползал в воду и плавал в охотку, пока не уставал. Он делал это для крепкого сна, стараясь втравить и нас с Тимофеевной в эту ежевечернюю процедуру. Когда он, мокрый, вскарабкивался по трапу на палубу и прыгал на одной ноге, чтобы вылить воду из уха, Котофей неодобрительно сторонился и брезгливо тряс передней лапой.

На день рождения Егора Ивановича я устроил ему подарок, подстрелив в лесу глухаря. Тимофеевна его ловко ощипала, распотрошила и приготовила суп с лапшой и шикарное жаркое, а Котофей, прижав уши и грозно урча, расправился с потрошками.

Обедали на берегу на зеленой лужайке. На шняве был дополнительно поднят Андреевский флаг. Егор Иванович приковылял к костру при полном параде в капитанской фуражке и морском кителе, увешанном орденами и медалями.

– Ого! Сколько у вас наград, – уважительно сказал я.

– Да, милый мой, воевали, не гуляли. Мой военный путь пролегал через осажденный Севастополь, Новороссийск и в Сталинград, где я, командир бронекатера, побывал в сущем аду.

Мы поели наваристого супа, жаркого, распили бутылочку вина, а развеселившийся именинник, как мог, изобразил матросский танец и пальнул в небо из ракетницы кроваво-красной ракетой, рассыпавшейся вниз лихим каскадом.

Утром я запустил двигатель. Егор Иванович в капитанской фуражке встал у штурвала и наша шнява… трюх, трюх, трюх… поплыла вдоль берега. К середине озера мы благоразумно не уклонялись, держась в виду берега. Из кубрика вылезла старуха, чтобы традиционно согласовать с капитаном, что сегодня готовить на обед. Обед был заказан, и еще Егор Иванович добавил в меню клюквенный кисель.

– Киселя не будет. Клюква вся вышла, – лаконично подытожила заказ старуха.

– А вот мы сейчас пристанем к берегу, и наш юнга сходит за ней на болото.

– И то дело, – сказала старуха, старательно протирая тряпкой икону Николая Чудотворца под стеклом, прикрепленную к передней стенке каюты. – Вот Николушка наш хранитель на водах, сколько плаваем – все без происшествий.

– Ой, не зарекайся, старуха, а вдруг и будет происшествие. Может, и сего дня.

– Типун тебе на язык, старый. Ты со своими протезами первый пойдешь ко дну как утюг.

– А я их сброшу, да еще тебя к берегу отбуксирую. Когда мой бронекатер на Волге разбило немецким снарядом, все же я доплыл до берега с оторванной рукой и ногой.

Болото, по которому я шел, было большое, влажное, торфяное. По берегу его валялась ржавая разбитая техника времен войны. Видно, что здесь шли бои. Клюквы я что-то пока не видел, но внезапно ногой наткнулся на какой-то металлический предмет. Когда я нагнулся, то разглядел, что это был торчащий из торфа трехгранный штык от русской винтовки. Я с силой потянул его к себе, стал раскачивать и вытащил проржавевшую мосинскую винтовку образца 1895 года. Значит, здесь лежит и солдат, сообразил я и пошел к нашей стоянке за лопатой, предварительно воткнув в это место палку с привязанным носовым платком.

Пришел я на стоянку без клюквы и доложил капитану о находке. Он как-то сразу переменился в лице, как бы отстранился от всего, и скорбные складки резче проявились у рта. Немного постояв в задумчивости, он коротко приказал мне взять лопату, брезент и ведро, и мы пошли с ним к месту находки. Старик снял фуражку и отмахивался от злых болотных комаров, а я копал коричневый торф. Примерно на глубине полутора метров я обнаружил кирзовые сапоги. Осторожно окапывая кругом, я, наконец, освободил от торфа тело, которое бы вроде неплохо сохранилось. Я вытащил тело на поверхность, сбегал с ведром несколько раз за чистой водой и отмыл труп. Он прекрасно сохранился, как будто спал, только кожа его была коричневатого цвета от торфяного дубления. Это был молодой, лет двадцати, русский парень, с каской на голове, в форме рядового красноармейца первого года войны. Гимнастерка с отложным воротником и петлицами на груди была распорота автоматной очередью. Лицо было спокойно, и только подсохшие губы обнажали оскал ровных белых зубов. Документов и посмертного медальона при нем не оказалось. Вероятно, их забрали товарищи или похоронная команда, но на алюминиевой фляжке, прицепленной к ремню, было точками выбито имя – Коля. Я завернул его вместе с винтовкой в брезент и понес к берегу озера. Старик шел сзади с обнаженной белой головой, припадая на ногу. На берегу мы еще раз осмотрели солдата, и старик плакал, вытирая скупые слезы. Тимофеевна шепотом спросила меня:

– Почему он так хорошо сохранился?

– Это потому, что он пропитался дубильными веществами, которые в избытке имеются в торфе и препятствуют разложению тела.

На высоком берегу среди стройных, весело шумящих на ветру сосен, в сухом песчаном грунте я выкопал этому мальчику глубокую могилу и выстлал ее ароматными еловыми лапами. Тимофеевна прочитала молитвы «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся». Тело, завернутое в брезент, уже было хотели опускать в могилу, как вдруг Егор Иванович тихо сказал старухе:

– Тимофеевна, сними с кителя и принеси мою медаль «За отвагу».

– Что ты, старый?!

– Иди! – крикнул капитан.

Медаль он прикрепил Коле к гимнастерке, распоротой на груди автоматной очередью.

– Это тебе, сынок, от старого Егора. Кто тебя сейчас наградит? Спи спокойно до радостного утра. Вечная тебе память.

Мы засыпали могилу. Сверху я поставил православный крест из запасных досок, нашедшихся на посудине, и выжег на ней надпись:

Советский солдат Николай,

погибший в бою, защищая Россию.

1941 год.

Я три раза выстрелил вверх из ружья, а Егор Иванович из ракетницы.

6 июня 2003 г.