Текст книги "Птицы небесные (сборник)"

Поездка в Карелию

В лето Господне от Рождества Христова 1998-е, в августе месяце, было еще тепло, но дождливо, и я подумал: «А хорошо бы теперь съездить в Карелию недельки на три. Набрать там белых грибов да высушить их, чтобы на Великий Пост иметь благословенную грибную похлебку, какую я вкушал в братской трапезной Псково-Печерского монастыря». Сборы были недолгими, и вот я уже трясусь в поезде Петербург-Петрозаводск. Привык я дома к спокойной келейной жизни, а тут сразу начались искушения. Досталось мне место в конце вагона, куда беспрерывно ходили курить хмельные мужики и какие-то разухабистые крашеные блондинки. И муторно мне было в этом синем табачном тумане, смешанном с отвратным запахом вагонного туалета, и молитва не шла на ум, застопорилась, и я вспомнил приснопамятного страдальца за веру отца Павла Флоренского, который писал в своих трудах, что в табачном смрадном дыму Святый Дух не обитает и что к курящему Он не приблизится, будучи как бы отсечен этой дымной стеной. Не знаю, как в других странах, кроме России, я нигде не бывал, но у нас почти все мужики, садясь в поезд, считают своим священным долгом первым делом напиться до обалдения и перемещаться по просторам нашей Родины обязательно в пьяном виде. И эти поезда дальнего следования у нас в России, неведомо по каким причинам, сделались постоянным и излюбленным прибежищем пьяного беса. И вот сейчас из сизой дымки то и дело ко мне протягивались руки со стаканами и слышались дружелюбные хлебосольные голоса:

– Батя, выпей с нами, веселее станет на душе.

– Спасибо, мне врачи не разрешают.

– Да брось ты, батя, врачи сами первые пьяницы, так и смотрят, где бы надраться. Давай дернем назло врачам!

– Не предлагай. Не буду.

– Да ты что, не русский?!

– Нет, русский я.

– Очень я сомневаюсь. Не темни, не темни, батя. Русский человек помирает, а от стакана не отказывается.

А время шло. Вагон потряхивало на стыках. Наступила ночь, и пьяницы угомонились и завалились спать, страшно ощерившись, свирепо храпя и продолжая во сне свои питейные разговоры. Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных. Когда еще только начало рассветать, я решил сойти на одной маленькой станции или даже, может, полустанке. Поезд, постояв буквально две минуты, тронулся, и я как зачарованный смотрел ему вслед на удаляющиеся красные огоньки последнего вагона. После отвратительного спертого воздуха общего вагона, я с наслаждением вдохнул полной грудью настоянный на хвое холодный животворящий воздух Карелии. Когда затих шум уходящего поезда, я пошел по лесной дороге, уводящей в сторону от станции. Уже стало довольно светло, и мне открылась чудная красота здешних мест. Леса, леса и леса – все больше сосны с высокими янтарными стволами. Леса пересекались ручьями, реками, речушками, впадающими в озера или вытекающими из них. Пройдя километров пять по песчаной дороге, я вышел к небольшому поселку на берегу озера. Судя по заброшенной лесопилке с горой почерневших опилок, брошенных проржавевших тракторов, лесовозов и грузовиков, можно было сказать, что здесь когда-то бурлила деятельная жизнь. Но сейчас все было тихо, пустынно и мертво, как будто неожиданно сюда пришла беда, остановила лесопилку и вымела всех обитателей из поселка. Но вот в окнах нескольких домов загорелся свет, и из труб в небо потянулись дымки. Навстречу мне вышел старик-пастух, погоняя маленькое стадо из нескольких коров и десятка коз.

– Здравствуй, дедушка!

– Здравствуйте, наше вам.

– Как ваш поселок называется?

– А раньше, мил человек, поселок назывался Ондо-Ярви, а теперь «Путь к коммунизму».

– А что у вас такой разор?

– А пес его знает! Говорят, в Москве финансы кончились. Начальство все старалось строить социализм, да ничего не получилось. Кто-то свистнул сверху перестройку начинать, ну все и остановилось. Финансы лопнули, а может, разокрали их. Да и сам черт не разберет, что случилось. Зарплату отменили, и народ снялся с места. Всё бросили и разбежались кто куда. А поселок раньше был справный. Был и хороший магазин, клуб, и больница с врачом, лесопилка работала на полный ход. А сейчас осталось всего-то несколько семей. Пришлые люди-то все ушли, а местные коренные остались. Да и что в них толку-то. Все старьё вроде меня. Доживем свой век и подохнем. И все здесь лесом зарастет и дух людской выветрится, как будто его и не было никогда.

– А скажи мне, дедушка, у кого я здесь могу остановиться недельки так на три? Я из Питера приехал воздухом свежим подышать да грибков пособирать.

– Воздуха у нас хватает, да и грибков народилось прорва. А ежели захочешь рыбки половить, то у нас свободно. В озере и кужма, и лосось, ряпушка, сиг, в речках форель. Я тебя и снастью, и лодкой обеспечу. А что касается на квартиру стать, то иди к старой Игнатьевне. Дом у нее большой, свободный, а живет одна.

Во дворе дома с повалившимся забором, злобно заливаясь лаем, на цепи скакала собака. Натягивая цепь, она хрипела, порываясь добраться до моей штанины. Наконец дверь отворилась и на порог вышла Игнатьевна – тощая старуха в очках с одной оглоблей, привязанных поверх платка черным ботиночным шнурком.

– Что надо, мил человек? Да замолчи, замолчи, Тяпа! Цыц! Не гавкай!

– Мне бы комнату недельки на три.

– Это можно. Заходи, сделай милость.

Через полчаса мы уже сидели с ней на кухне и пили чай. Я достал свои припасы и ублажал старуху городскими лакомствами.

– У нас здесь хорошо, утешно, – говорила она своим скрипучим голосом. – Комар-то уже отошел, но мошка еще докучает. И погода стоит ясная. Слава Богу, отдохнуть можно. Грибков пособирай, пособирай, а я тебе их посушу. Вот и будешь с прибытком. Сушеные грибки-то нынче поди у вас на рынке «кусаются», а здесь их леший не мерил, даром бери. Господь нынче всего припас: и грибов, и ягод, и рыбы, и картошка хорошая уродилась. Слава Богу за все. Только народу-то у нас нет, разбежался народ. Было хорошо, но, говорят, в городе финансы лопнули и народу ничего не осталось. Вдруг какие-то бессовестные хапуги объявились. Захапали все народное добро, все разокрали, народ обездолили, зарплату перестали выдавать. Народ с голодухи и с горя мечется, бегает с места на место, но воровской закон везде одинаковый. Куда теперь народу податься? Кто не пил, так запил. Кто не курил, так задымил с тоски. Ослаб наш народ, ослаб. Теперь приходи да хоть голыми руками его бери. А все по грехам нашим. Оттого, что Бога забыли. Храмы Божии порушили. У нас-то давно, еще в тридцатые годы церковь сгорела. А может, комсомольцы подожгли. Батюшка куда-то скрылся. Одна была отрада – это старцы соловецкие на острове здесь жили. Как Соловецкий-то монастырь закрыли, монахов всех разогнали, так к нам тогда пришли трое старцев из Соловков и поселились на острове, что на озере. Жили долго там. Приезжали в поселок на лодке за маслом, за керосином, за мукой и за солью. Привозили на продажу свои рукоделия: корзины-плетенки, ложки деревянные, глиняные горшки и кринки, свистульки для детей. Так хорошо, так сладко они говорили про Христа-батюшку, про Божию Матерь, про Святых Угодников. Наше место глухое, и никто их не трогал. Но нет их уже. Все трое померши. Не враз, а по одному. Последнего старца дядя Митяй, наш пастух, лет десять назад схоронил. Благодатные были старцы. Царствие им Небесное.

Ну, слава Богу, чайку напились с тянучками да с городскими баранками, теперь вы отдыхайте с дороги, а я своими делами займусь.

Я пошел в свою комнату и, вздремнув часика два, вышел во двор. Усмиренный Игнатьевной пес сгоряча немного погавкал на меня и замолк.

Солнце уже стояло высоко, легкий ветерок шевелил ветви берез, и я направился вдоль поселка. Дома здесь были барачного типа, очень обветшавшие, нежилые, с выбитыми стеклами и постепенно разбираемые на дрова оставшимися жителями. Но здесь также было с десяток домов характерной северной постройки в два этажа. Из них обитаемы были только четыре. Я постучался в один и узнал, кто держит корову, чтобы договориться насчет молочка. В одном из домов старуха Ефросинья обещалась приносить мне с утренней дойки один литр. Вообще, люди здесь оказались удивительно добрыми, благожелательными и приветливыми. Молоко бабка Ефросинья на следующее утро принесла такое, что, когда я его вскипятил, там было на два пальца сливок. Что же касается грибов, то они уже росли во дворе.

Но ради грибов ли Бог привел меня сюда? Как-то подсознательно я ощущал, что меня здесь ожидает нечто больше грибов. И стал я похаживать в лес. Он был такой сумрачный, таинственный, и птицы уже не пели. И только иногда, нарушая это глухое молчание, слышалось стрекотание сороки и крик ворона. На нижних ветвях елей часто виднелась сетка паутины с капельками утренней росы, внизу россыпью краснела брусника. Нередко на пути попадались отшлифованные древними ледниками, покрытые мхом гранитные глыбы, которые здесь называли «бараньи лбы». Местами на старых вырубках стояли смешанные лиственные урочища, особенно веселые белоствольные березы и много-много пронизанных светом сосновых боров.

Из состояния задумчивости меня вывел звук постукивания металла о камень и какие-то вскрики. Я осторожно пошел на звуки и вскоре увидел странного человека, одетого в старый ватник, обвешанный спереди картонными и бумажными иконками. На одной ноге у него был валенок, на другой – старый сапог. Большая рыжая борода и висящие клоками волосы придавали ему довольно дикий вид. Он останавливался перед каждой каменной глыбой, кланялся на все четыре стороны, снимал с головы ржавую солдатскую каску и, постукивая ей по камню, кричал: «Стучу, бренчу, Богородицу ищу!» Я не стал его тревожить и тихо ушел в сторону.

А грибов я каждый день приносил полные две корзины. Так что старой Игнатьевне хватало работы. Сухие грибы она складывала в белый холщовый мешок, сушила с Иисусовой молитвой. Я рассказал ей про странную встречу в лесу, и она, улыбнувшись, сказала:

– А-а… Это Филя блажной, который все ходит от Петрозаводска до Олонца и все призывает Божию Матерь, чтобы она отпустила его жену и детей, погибших на пожаре.

Несколько ночей меня беспокоили какие-то суетные сны, связанные с поездкой. Снилось мне, что я расслаблен после болезни и одет в темно-синее пальто, в котором ползу на животе к билетным кассам на вокзале. Почему-то мне надо ехать в Москву, а билетов, как всегда, нет. Типичный сюжет из советской действительности, из нашего ушедшего, сволочного пресмыкательского быта. Я просыпался в уничижении перед власть имущей билетной кассиршей в поту и с колотящимся сердцем и, немного полежав, успокаивался, прислушиваясь к тихим ночным звукам. В одном углу умиротворяюще верещал сверчок, в другом, как бы соревнуясь с ним, скрипел жук-точильщик, за отставшими обоями бегами и пищали мыши. В окно светила полная луна, и время от времени слышался отдаленный собачий лай. Карелия спокойно спала.

Я был большой любитель старины и утром после чая попросил у хозяйки разрешения осмотреть чердак дома, куда обычно многие поколения складывают ненужные вещи. Старуха охотно согласилась, с условием, что я очищу чердак от старого хлама, а то у нее до этого руки не доходят. Я поднялся на второй этаж, где несколько комнат стояло с распахнутыми дверями. Раньше здесь жила большая семья. Поколения сменялись поколениями, а сейчас в доме осталась одна старая Игнатьевна.

На чердаке я раскрыл слуховое окно и обнаружил целый склад старых вещей, покрытых вековой пылью. Здесь были ржавые волчьи и медвежьи капканы, представляющие собой железные дуги со страшными зубьями, кремневые ружья, громадные весы с чашками на коромысле, поломанные прялки, помятые самовары, кантеле с оборванной струной. Я взял его в руки и тронул одну струну. Раздался жалобный замирающий звук, как бы говорящий, что все прошло, все прошло, и здесь мы лежим и дотлеваем. С трудом я поднял крышку большого, окованного железом сундука. Она отошла со скрипом и тихим звоном, открыв мне древнее книжное богатство. Книги были большие, толстые, с деревянными обтянутыми коричневой кожей переплетами и затейливыми медными застежками. Это было, пожалуй, самое интересное для меня.

Все книги были на церковно-славянском языке, старопечатные и рукописные. Все рукописные были богато украшены растительным орнаментом, и книги эти назывались «лицевые», потому что в цвете там были изображены лики святых и их жития в действии. Там был и «Осьмигласник» со стихирами на всю седмицу, и Псалтирь царя Давида, служебные минеи, Душеполезные поучения, так называемые «Цветники», древние церковные песнопения, изображенные крюками, и еще разные духовные книги.

Все это писалось в монастырях подвижниками-монахами и в потаенных лесных скитах, где спасались крепкие мужики-старообрядцы от ратных людей царя Петра Алексеевича, которые искали их и гнали на строительство городка Санкт-Петербурга посередь гибельных финских болот. На Севере эти книги берегли и сохраняли, и случись пожар, первым делом всегда спасали святые иконы и книги, а потом уже тащили шубы и перины. Я отобрал несколько книг, чтобы купить их у хозяйки, но добрая старуха и слышать не хотела о деньгах, а просто подарила их мне.

Через неделю я навестил пастуха деда Митяя. Он жил одиноко, в большом запущенном доме, так же как Игнатьевна, оставленный взрослыми детьми и сродниками. Увидев меня, он обрадовался.

– Здравствуй, дорогой, небось пришел за снастью рыбку половить?

– Нет. Только за лодкой пришел. Хочу по озеру покататься да келью и могилки соловецких старцев навестить.

– Это ты хорошо придумал. Благостные были старцы. Я вот последнего из них похоронил и крест на могилке поставил. Первый-то монах умер после войны, а лет через пять второй скончался. И третий, в свое время, просил меня приехать на островок похоронить его. Я его спрашиваю: «А как узнаю, что ты померши?» А он мне говорит: «Бог тебе укажет, что я преставился». Ну, думаю, Бог так Бог.

И забыл я про этот разговор. Делов своих было много. Но вот как-то вечером вспомнил. Думаю, и как это Бог мне укажет? Темно уже стало. Вышел я во двор и стал смотреть на островок и вижу какое-то небольшое свечение над кельей. Протер глаза, но свечение не пропало. Ладно, думаю, наверное, это мне показалось, вроде примрак такой. На следующий вечер вышел снова смотреть: и опять вижу необычное свечение над кельей. Утром взял заступ, веревку, топор, отвязал лодку и погреб к островку. Дело было осенью, листья на деревьях опали, и келья вся на виду. Собачка их меня встретила на берегу. Такая радая, что человека увидела, хвостом машет, ластится ко мне. Спрашиваю: «Где хозяин, Тобик?» – поникла вся собака, хвостом перестала вилять, поплелась к келье. У нее там во дворе будка была сделана. В келью старцы собаку не пускали, так как собака – животное нечистое и по православному обычаю в дом, где святые иконы, собаке входить нельзя. Постучал я в двери. Тихо. Постучал еще. Никто не отзывается. Дверь изнутри закрыта на крюк. Поддел я топором дверь, нажал покрепче, она и распахнулась. Смотрю, батюшки-светы! Хозяин на лавке лежит, под иконами. Ручки на груди сложены. Ой, как есть померший. Одет в новый подрясник, на ногах белые шерстяные носки, в левой руке – четки, в правой – крест деревян. Лампада большая еле теплится под иконами. Я его тронул за руку – холодный, глаза закрыты, борода белая, чистая. Совсем как есть натуральный покойник, но запаха гробного от него не было, потому как чистой жизни был человек. Бывало, помню, помрет мужик – пьяница и распутник, так к вечеру его вспучит, из носа и рта сукровица течет, сам почернеет, а вонь и смрад такой пойдет, что надо быстрее нести и земле предавать. А на старца этого я посмотрел: лик спокойный, светлый, вроде как с улыбкой. Вот, думаю, честна пред Господь смерть преподобных Его, как в Писании сказано. Легкая смерть ему от Бога была дадена. Во второй комнатке и гроб стоит. Видно, что монах загодя его себе приготовил. Такой уж обычай у них. Ну, значит, я с молитвой положил его в гроб. Прочитал над ним из Псалтири канон за единоумершего, закрыл почившего черной мантией. Тут же во дворике вырыл могилку, затащил туда гроб с новопреставленным рабом Божиим Гервасием. Его имя Гервасий было. Закопал могилку, обладил лопатой холмик. Крест поставил. Крест монах тоже для себя приготовил. Спел над могилкой вечную память, взял в лодку собачку и отплыл назад. Спи, думаю, теперь до второго пришествия, скоро и мне черед придет упокоиться.

Дед Митяй достал из сарая весла, проводил меня к лодке и, отомкнув замок, отвязал цепь. И я погреб к островку. Келья монахов, окруженная с двух сторон сумрачными старыми елями, хорошо была видна со стороны поселка. Стены ее были обиты тёсом и покрашены уже поблекшей зеленой краской. Когда я, пристав к берегу и привязав лодку, подошел к келии, то увидел три больших могильных креста. Самый старый крест, потемневший и подгнивший от времени, упал, опираясь вершиной в стену домика, как изнемогший от долгого пути странник, просящийся на ночлег. Второй крест, серый и потрескавшийся от многолетних дождей и солнца, как монастырский придверник стоял у самого входа в келью, наблюдая, чтобы никакой нечестивец не вошел внутрь. Третий крест, самый сохранившийся, стоял посреди двора, как рачительный хозяин, оглядывающий свое хозяйство. Это была могилка отца Гервасия, которого хоронил дед Митяй. Жилище монахов представляло своеобразное сращение храма и келий. В начале и в конце дома были устроены двери. В проеме первой двери на шесте висел колокол с обрывком веревки. Крыша жилья была покрыта пожухлой от старости и местами поросшей мхом дранкой. На крыше было устроено навершие вроде церковной луковицы с восьмиконечным деревянным крестом. Эта начальная часть жилища была отведена под храм. Дверь была не заперта, и я вошел внутрь. Из открытой двери свет падал на дощатый покрашенный иконостас, на котором были иконы Иисуса Христа и Божией Матери. Слева у стены стояла искусно вырезанная из фанеры и разрисованная Голгофа с Распятием, перед которой был устроен ящик с песком, куда втыкались поминальные свечи. Все это сооружение называлось «канун», и перед ним служились панихиды. В алтаре, ориентированном на Восток в сторону Иерусалима, все было сделано честь по чести. За Царскими Вратами стоял Престол, покрытый ветхой выцветшей тканью. На Престоле под небольшим Евангелием был завернутый в красный плат – «илитон» – ветхий антиминс с трудно читаемой надписью, кто и когда его освятил. Слева от престола был сооружен жертвенник, на котором под покровом стоял потир, дискос со звездицей, копие и лжица. Все было покрыто пылью и затянуто паутиной. Из храма можно было пройти в жилые кельи. В этих трех кельях обстановка была предельно проста. Самая большая келья, видно, служила и трапезной. Здесь стоял самодельный стол с тремя табуретками, русская печь служила для приготовления пищи и обогрева всех помещений. В каждой келье под стенкой была широкая лавка для отдыха и сна. В каждой келье в красном углу были иконы с висевшими на них деревенскими вышитыми рушниками и стояли небольшие аналои с Псалтирью и Евангелием. На гвоздиках по стенкам висели ветхие подрясники и скуфьи, а вот мантий не было, завернутые в мантии, все они были погребены по монашескому обычаю. На побеленных известкой оштукатуренных стенах в келиях были надписи такого содержания:

«Аще и весь мир приобрящем, и тогда во гроб вселимся, идеже вкупе цари, князи, и нищие».

«Будь тверд в вере и терпи».

«Что будет угодно Богу, то и совершу».

«Помолитесь за нас, братья, чтобы нам избежать вечного мучения».

«Здесь подвизались во Христе многогрешные Соловецкие иеромонахи Геврасий, Протасий и Софроний».

Тишина здесь была такая, что я слышал только собственный шум в ушах. Я присел на лавку и задумался. Все земные заботы как будто оставили и отошли от меня в этом святом месте. Все здесь было крепко намолено старцами, и я чувствовал их незримое присутствие. Невидимая благодатная эманация исходила от стен и вещей, к которым они прикасались. Видимо, старцев в поселке любили и почитали, и никто не дерзнул разорить их жилище или взять что-либо из вещей.

Я нашел пилу и лопату и отпилил подгнивший конец креста на могиле батюшки Софрония, обернул нижний конец толью и поставил крест на его могилке. Когда я медленно отплывал на лодке от острова, у меня было такое чувство, как будто из мира от нас ушло что-то большое, важное и значительное. На память о старцах я тоже не взял ничего, и дед Митяй похвалил меня за это.

В конце августа погода в Карелии начала портиться, пошли беспрерывные холодные дожди, листья на березах стали желтеть и мокрые вороны уныло сидели на заборах. Лето здесь кончилось, север есть север. Я распрощался с Игнатьевной и дедом Митяем и побрел к полустанку.

Холодный косой с ветром дождь сёк мне лицо и струйками стекал за воротник. В такую погоду хорошо сидеть дома, пить чай с вареньем и смотреть в окно, но до дома было еще далеко. Лесной дорогой навстречу мне вышли трое крепких бородатых мужчин в темных плащах с капюшонами, каждый из них тащил за ручку нагруженную тележку на двух колесиках, какими обычно пользуются дачники.

– Брат, – сказал один из них, выжимая рукой мокрую бороду, – выйдем ли мы здесь к поселку Ондо-Ярви?

Из-под плаща у него виднелся черный подрясник и грубые забрызганные грязью сапоги.

– А вы не монахи ли будете? – спросил я.

– Монахи мы, – сказал он.

– А что у вас в поселке родственники, что ли?

– Нет. По благословению идем обживать скит отцов Гервасия, Протасия…

– И Софрония! – крикнул я радостно.

– И Софрония, – улыбнулся монах. – А ты был там, знаешь?

– Да я только оттуда.

– Разорено, наверное, всё?

– Нет. Все в полном порядке: и постройка, и церквушка. И внутри ничего не тронуто.

Все трое монахов, услышав это, перекрестились.

– Слава Господу, спаси тебя Бог за добрую весть, – сказал старший.

– Спросите там в поселке деда Митяя, он даст вам лодку.

– Да у нас своя есть, надувная.

– Ну, прощайте, братья. Следующим летом, если Бог даст, приеду к вам.

– Храни тебя Господь, – сказал старший и благословил меня.

Мы распрощались, и я, дождавшись поезда, уехал в Петербург.