Текст книги "Наркоманские сказки"

Часть 3. Пятилетний план

– Здравствуйте, товарищи коммунисты, комсомольцы и беспартийные товарищи! День, о котором мы с вами так долго мечтали…

Но не будем забегать вперёд, а лучше вернёмся назад в 19… год. Итак, 19… год. Февраль. Я, Ибан Пшишков… Нет не так. Попробую ещё раз.

Шёл 19… год. Гражданская война, ставшая буднично-неотъемлемой частью нашей действительности, вдруг ни с того, ни с сего закончилась. Уже отвоевали Крым, и лишь в далёкой отсталой Азии продолжалась плановая охота на басмачей. Уже не было того размаха бандитизма. С бандитами у нас дела пошли на лад, а вот с селом…

Февраль 19… года. Кабинет товарища Сама. Товарищ Сам уставший и постарелый. Доконала его партийная работа, но жалеть себя тогда не было принято. Все мы были солдатами революции, а это вам…

– Вот что, Ибан, – сказал мне товарищ Сам, бывший теперь первым секретарём Губернской парторганизации, – ты нам нужен не здесь.

– А где, товарищ Сам?

– Ты давно был в Колосистом?

– Да вот, как мамку похоронил…

– Там недалеко есть хутор Небритов.

– Знаю такой хутор.

– Вот туда и поедешь.

– Но что я там буду делать, товарищ Сам?

– Поднимать сельское хозяйство.

– Вы же знаете, я ничего в этом…

– Знаю, Ибан, знаю, но мне нужен там именно ты. Боюсь, что больше никто не справится.

– Так плохо?

– Плохо, Ибан, плохо. Третий уполномоченный, посланный нами для создания колхоза, под трибунал идёт, как враг народа. Очень нездоровое место. Вот ты туда и поедешь, чтобы, значит, скальпелем опытного хирурга… А чтобы ты не скучал, даю тебе помощников. Люди проверенные, а главное, в таких делах способные, – и уже в трубку телефона, – Леночка, зови архаровцев.

В кабинет вошла сладкая парочка. Молодой битюг лет двадцати и дамочка в галифе, мужских сапогах для верховой езды и кожаной куртке. Во рту она держала… Во рту у неё держалась не прикуренная папироса.

– Знакомьтесь: Андрюша Заботливый и Мария Мандаринова, а это живая наша легенда, Ибан Пшишков.

Настоящей легендой Губернска был этот самый Заботливый. В свои двадцать он стал первым секретарём комсомольской организации одного из Губернских райкомов комсомола и готовился к стремительному взлёту по партийной линии. Вид у него был простой. Здоровенный рыжий увалень с наивным выражением лица. Но эта наивность была искусной маской, при помощи которой он брал города. Андрюшенька из тех…

Представьте себе ситуацию: Праздник. Народ гуляет, девочки… Опять-таки водочка. Народ без водочки не гуляет, без водочки народ уныло бродит. Так вот, гуляет народ, под водочку, как положено. Ну и, как обычно в таких ситуациях. Две компании. Представители выясняют отношения. Пока ещё без кулаков. Остальные… Мы смело в бой пойдём… Руки чешутся. Толпа вокруг. Как можно такой цирк пропустить? Но парни уже почти договорились, уже разочарованные зрители начинают расходиться, и тут:

– Мочи гада! – кричит кто-то из толпы, и понеслось.

Так вот, Андрюша и был этим гласом из толпы.

Когда же он, будучи первым секретарём комсомольской организации, стал по роду службы бывать в Кабинетах, полюбилась ему такая забава: он заранее мочил платочек в туалете, и пока все скучали на очередном совещании, натирал до блеска кусочек подоконника, сантиметров тридцать, или половину стола, но так, чтобы на самом видном месте. И когда народ расходился, проклинающие всё на свете уборщицы…

В детстве же он запукал с приятелями до смерти волнистого попугайчика. Попугайчик был волнистым и говорящим. Вернее, поющим. Пел он «Вихри враждебные…». Жил на окне в клетке и был любимцем семьи. Даже с котом сумел договориться. Но попался он на глаза Заботливому.

– А что, если его пропердеть? – спросил он Месячнина, у которого с ещё двумя шалопаями они прогуливали уроки.

– Да что с ним будет?

– Проверим?

И вот клетка стоит на стуле, а отроки тужатся, что есть мочи, приблизив задницы как можно ближе к клетке. Попугай носится по клетке, матерится на своём попугайском языке, пальцем у виска крутит.

– Слабаки, – говорит Андрюша и издаёт своей попкой тихий грустный вздох.

– Сам ты позорник, – пытается возразить кто-то из компании, но тут…

Попугай вскакивает по стойке смирно, хрипло, даже для попугая, декламирует «Вихри враждебные», строчек пять, после чего падает замертво. Но этого уже никто не видит, так как все зажимают носы и, отпихивая друг друга, бегут прочь из кухни.

Про Мандаринову я не знал ничего, кроме того, что она была хороша собой и имела Бледски-вульгарное выражение лица.

Ну что, друзья, присядем на дорожку…

В Небритов мы прибыли глубокой ночью. Промёрзшие, злые. Выпили совершенно без удовольствия по стакану самогонки, как лекарство, чтобы не заболеть, и завалились спать прямо на полу в холодном сыром сельсовете, стараясь расположиться поближе к печке.

Утром наш новый дом предстал во всей своей красе. Снег, мороз, ветер… Такой ветер бывает только в бескрайней степи, лишённой растительности. Жить нам предстояло, по крайней мере, первое время, в сельсовете – худой избёнке с забитыми досками окнами и плохой печкой. Вокруг же, как бы насмехаясь над нами, стояли добротные крестьянские домища, в которых жили местные кулаки и прочая сволочь. Были и чёрные остовы сгоревших домов и хозяйственных построек – следы имевших место недавних событий. И из всего этого нам предстояло сделать оплот революции.

– Что будем делать? – спросил я.

– Раскулачивать, – зло сказал Андрюша.

– Да подождите вы с раскулачиванием, – вмешалась Мандаринова, – сначала дом надо привести в порядок.

Попытка организовать революционно-коммунистический субботник разбилась о жестокое непонимание среди местного населения идей Ленина и партии, и пришлось нам несколько дней заделывать щели, чинить печку, промерзать до костей на крыше. В сердцах же зрела классовая ненависть.

Через пять дней приехал долгожданный отряд ГПУ во главе с оперуполномоченным Бурцманом Владимиром Владимировичем. Первым делом мы объявили дома кулаков экспроприированной в пользу революции собственностью, и переселили их с семьями в сельсовет.

– Пусть теперь, гады, локти кусают. Сами не захотели выходить на субботник.

Теперь у нас было жильё, да и чекистов смогли разместить не без комфорта.

Между Андрюшей и В.В. шла битва не на жизнь, а на смерть.

– У меня приказ! – визжал Владимир Владимирович.

– У меня тоже приказ! И поприказней твоего будет!

– Согласно…

– Да знаю, знаю, но у нас тут покруче, чем Сибирь.

– Это меня не касается!

– Да ты мне тут построение социализма срываешь! Ты, контра недобитая! На днях комсомольцы приедут, куда…

– За контру можно и…

– У меня письменное распоряжение!

– Засунь его себе знаешь, куда?!

– Да я тебя арестую, гада!

– Это я тебя арестую за срыв великой комсомольской стройки!

– Какой ещё, твою мать, стройки!

– Великой и комсомольской! Понял ты, гнида меньшевистская!

– Сам ты гнида!

И они срывались с места, мчались наперегонки в Колосистый, долго звонили в Губернск.

На следующий день всё повторялось сначала.

– Будем ликвидировать кулачество на месте, – и прекратите этот никому не нужный спор! – стукнул я кулаком по столу. – А то вас обоих арестую за саботаж и контрреволюцию!

Ликвидация кулачества проходила в два этапа. На первом этапе кулаки практически круглосуточно строили комсомольское общежитие на триста человек. Конечно, некоторые неразумные кулаки пытались халтурить и жаловаться в Губернск, но после пары-тройки расстрелов стали работать, как миленькие. Получив дневную норму, кулаки работали вплоть до её выполнения, после чего отправлялись на ужин (кормили мы их один раз в день) и загонялись в холодный полуразобранный, а если точнее, в недособранный сельсовет.

И все косились на дом крестьянина Израела. Крестьянин Израел никому не давал покоя самим фактом своего существования. Был он самым зажиточным в Небритове и даже имел собственный трактор, причём единственный в округе. Жил он с двумя сыновьями, Михаилом и Данилой. И продолжал жить спокойно, готовясь к посевной и ремонтируя трактор. Кулаки ненавидели его лютой классовой ненавистью неимущих. Они лишились всего, а он!.. Ненавидел его и Владимир Владимирович, искренне считавший, что если с кого и надо было начать раскулачивание, так с Израела. Но Израел был неприкосновенным, а Машка бегала к нему со свежими пирожками, строила глазки и всё спрашивала:

– Когда же вы меня, Кузьма Георгиевич, на тракторе покатаете?

– Теперь уже скоро, – отвечал он, – вот только колечки поменяю.

Владимиру Владимировичу не жилось спокойно. Каждое утро он отправлял на нас доносы в Губернск, и даже написал одно длинное письмо в ЦК, но всё шло своим чередом. Он пошёл на низость, и заставил раскулаченных кулаков подписаться под очередным посланием. На следующий день его вызвали в Губернск, откуда он вернулся злым, но тихим, и больше не путался под ногами.

Наконец, общежитие было готово, и Андрюша выступил перед кулаками с пламенной речью. Говорил он долго и грамотно. На языке Толстого и Тургенева. Говорил о светлом будущем, о расцвете Небритова, о торжестве справедливости и всеобщей любви и благодати.

– Вот каким будет Мир. Но для того, чтобы сказка стала былью, необходимо покончить с разной сволочью, которая забилась по углам нашей светлой отчизны, и заражает своим зловонием… – его слова заглушил своим грохотом трактор, – …вы будете, зная, что небольшую лепту вы внесли в дело революции своим трудом для будущих поколений. Вы испытали на себе, почувствовали, что чувствовали те, кого вы нещадно эксплуатировали. Но вы работали не на мироеда-кровопийцу, которыми были вы все, а на историю, на детей и внуков, которые будут жить уже в…

Снова загрохотал трактор, теперь надолго. Шум приближался, и ошалелые от всего происходящего люди увидели Израела с Мандариновой, лихо подъехавших на тракторе. Мандаринова, спрыгнув на землю, уверенно подошла к двум чекистам, прошептала им что-то на ухо, и они, недолго думая, лихо заломали руки Израелю. Всё это происходило под рёв мотора, и было похоже на сцену из немого кино. Только после того, как Израел был успокоен хорошим ударом сапога в живот, Мандаринова догадалась заглушить трактор. Она была довольна.

– …вам предстоит отдать последний долг. Вы слишком долго пили соки из нашей народной земли. Настал час вернуть всё сполна. Разрешите поздравить вас с успешным окончанием первого этапа раскулачивания и переходом ко второму.

Кулаков разбили на тройки и вывели в поле, где их заставили рыть неглубокие, не глубже метра, траншеи. Затем их расстреливали по очереди. И следующая тройка закапывала предыдущую. Последнюю могилу чекистам пришлось зарывать самим.

– Понял теперь, дура? – говорил Андрюша Бурцману. – Стратегически надо мыслить. Ну, расстреляли бы его сразу, кто бы тогда трактор делал?

И они выпили на брудершафт.

– Едут! Едут!

Весь день мы готовились. Ещё раз проверили комнаты в общежитии, накрыли столы, приготовили хлеб-соль. Над входом красовался свежеиспечённый плакат ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ! Несмотря на раннюю весну, в каждой комнате стояли цветы.

– Едут! Едут! – вопил истошно с крыши общежития юный чекист Вася Лютиков, которого мы отправили туда вперёдсмотрящим. Васёк же был счастлив. Но он радовался не столько явлению новой эры в лице трёхсот комсомольцев, прибывающих на нашу стройку, сколько возможности слезть с крыши и отправиться в тёплую комнату, да накатить водки. Молодёжь.

Комсомольцы не ехали. Они шли. Извивающаяся серая колонна, а сбоку… Конный конвой! Да и сами комсомольцы… Все в одинаковых телогрейках, с вышитыми на груди и на спине номерами, в одинаковых валенках и шапках!

– Мать твою за ногу! А это ещё кто?! – вырвалось у меня.

– Комсомольцы, товарищ Ибан, как и заказывали, – Андрюша был доволен.

– Но почему…?

– Взяты на трудовое перевоспитание.

– Они заключённые?!

– Бывшие. А теперь это ударный комсомольский отряд № 1 и ударный комсомольский отряд № 2. Мальчики и девочки. Причём поровну.

– Но почему они?

– Отстали вы, товарищ Ибан, от жизни. Сейчас эпоха комсомольских строек. Строек много, комсомольцев мало. Да вы не волнуйтесь. У нас половина ударников пятилеток из заключённых будут.

– Чего ж ты раньше-то не сказал?

– Да как-то вопрос не поднимался, и потом…

– Чёрт!

– Что с вами?

– Я совсем забыл про речь!

– Ничего. Вы у нас живая легенда. Найдёте, что сказать.

Комсомольцы прибыли. Мы расписались в получении партии, слово «заключённых» было старательно замалёвано, а вместо него стояло «комсомольцев», видать, формуляр стандартный, в количестве 300 человек.

– Может, к столу? Намёрзлись ведь, – пригласили мы конвой, но начальник что-то буркнул про службу, остальные обречённо вздохнули – и отбыли восвояси.

Комсомольцы выстроились в две очереди перед столами регистрации, держа в руках новенькие, вчера только полученные комсомольские билеты. Многие по привычке называли номера, но сидящие за столами сотрудники ГПУ их резко одёргивали:

– Ты, мать твою, комсомолец или кто! Чтобы больше этой уголовщины!..

Наконец комсомольцы были распределены и зарегистрированы. Они бросили вещи и спустились в столовую, к накрытым столам. Там же стоял стол президиума и трибуна.

– Товарищи комсомольцы! С приветственным словом… – объявил Андрюша.

С богом! Бодрым шагом я взошёл на трибуну, и…

– Здравствуйте товарищи комсомольцы! Сегодня мы стоим на рубеже эпох! Вся страна в едином порыве строит новый светлый мир! И всё это в окружении империалистической сволочи, которая так и видит наш трудовой народ на коленях, в рабстве! Не выйдет! Не выйдет у них, товарищи! И ваша судьба, товарищи комсомольцы, во многом является символичной и характерной для нашей эпохи! Вчерашние отверженные, сегодня вы здесь, сегодня вы – отряд передовой молодёжи, на который равняется вся страна! Оправдаем же доверие партии. Не осрамим почётное звание Комсомолец! И пусть сейчас здесь голый пустырь, продуваемый всеми ветрами. Скоро здесь будет великий индустриальный гигант! И воздвигнут он будет вашими руками, товарищи комсомольцы. Именно нам страна поручила построить здесь, возродить, воссоздать сердце отечественной пенькопромышленности. И это очень важное, ответственное поручение! Страна задыхается без нашей народной пеньки! Дефицит пеньки петлёй сдавил горло нашей Родины, и мы…

И так минут сорок пять.

Всё это время комсомольцы глотали слюнки и по взмаху руки Бурцмана кричали ура. Когда же я закончил, по залу пронёсся вздох облегчения, и все накинулись на еду. Мы, а именно я, Андрюша и Мария, удалились к себе в дом на маленький производственный междусобойчик. Стол, водочка, закусочка. Опять-таки коленки Мандариновой… Эстетизм.

– Ну, командир, вы даёте! Такую речь на ходу отбабахать! – Андрюша был восхищён. – Первый тост за вас однозначно.

– Ты мне лучше скажи, что будем делать с нашими комсомольцами без охраны и колючей проволоки?

– Организовывать. Они ребята неплохие, а после тюряги комсомольская стройка им раем покажется.

– Нам сеять надо.

– Высеем. Вы видели, как у них при слове пенька глаза заблестели?

– У тебя вон до сих пор блестят.

– Да я как представлю себе целое поле анаши!

– Вот-вот. А кто от них это поле защищать будет?

– Всё не перекурят.

– Ты думаешь?

– А вы думаете по-другому?

– Для советской молодёжи нет ничего непосильного. Забыл?

– Ничего, прорвёмся.

И мы выпили ещё по одной.

– А с чего стройку начинать будем? – спросил Андрюша.

– Я думаю, с хранилища, – предложил я.

– Нет. Начинать надо с дороги. Не будем же мы из Губернска всё на себе тягать? – решительно заявила Мандаринова.

– Дай, я тебя поцелую! – с этими словами я впился в губы Мандариновой. – Умочка.

– Я тоже хочу Мандаринову.

– Только для командира. Да, зайчик?

Вообще-то это была непростительная с её стороны фамильярность, но я так давно не был чьим-нибудь зайчиком, что вместо положенного выговора вкатил ей ещё один страстный поцелуй.

– Тогда будем строить узкоколейку, – предложил Андрей.

– Это ещё почему? – не понял я.

– Отпилим излишки шпал, будет чем зимой топить.

– Правильно мыслим, товарищи.

И мы выпили ещё по одной.

– С дорогой мы разобрались. Теперь с дураками, – вернулся я к повестке дня.

– Я возьму на себя организацию пионерского отряда, – сказала Мандаринова.

– А я займусь ликвидацией безграмотности, – решил Андрюша.

– А кто у нас займётся комсомольской работой?

– А это пусть Бурцман занимается. Они быстро общий язык найдут. Взаимоподходящие рефлексы.

– Кстати, а чего его не пригласили? – спросил я.

– Он на работе не пьёт, – зло сказал Андрюша.

– А он разве на работе?

– Он всегда на работе.

Посевная прошла, как праздник. С песнями, шутками, прибаутками. Энтузиазм был невиданный. Работали весь световой день и все сумерки. Поле покидали только когда вообще ничего нельзя разглядеть. Уставали жутко, но на следующее утро, не выспавшиеся полуголодные люди, наспех похватав невкусный завтрак, рвались в бой. И вновь сыпались песни и шутки.

В общежитие оставались только дежурные, которые занимались благоустройством своего нового дома.

И каждый день меня донимали просьбами выписать из Губернска маковых семян, чтобы создать при помощи этого революционного цветка… Силу этого революционного цветка я испытал в своё время на собственном опыте, и предпочитал не спешить с выполнением опасной заявки, но комсомольцы были настойчивы.

– Да уступите вы им, – уговаривал меня Андрюша, – они ж тогда ещё лучше работать будут.

– А вы знаете, что такое мак, молодой человек? – спрашивал я Андрюшу.

– Страшен не мак, а дурь человеческая.

– Вот-вот, а они всё-таки бывшие зэки.

– Они – комсомольцы. Герои комсомольской стройки и будущий косяк… то есть костяк партии. Косно мыслите, товарищ Ибан.

– Котик, не упрямься, – включалась в разговор Мандаринова, – выпиши. Ничего они тебе не сделают. Я им верю.

Пришлось уступить, тем более что… В общем, мы с Мандариновой решили пожениться.

Страна возрождалась из руин, питаемая энтузиазмом трудящихся. Эпоха великих контрастов. С одной стороны ГПУ, массовые репрессии, процессы над врагами народа, с другой эпоха великих героев. Великий Бог Иосиф требовал новых апостолов, и нам, жрецам новой церкви, приходилось быстро лепить их по образу, созданному Им. Одним из таких героев стал Павел Коргачёв.

Его революционная биография начиналась в Засранске Тьмутараканского уезда. В 19… году состоялась в Засранске первая и последняя Засранская рабоче-крестьянская забастовка, и надо ж было Пашке, сперев у отца бутылку самогонки, засесть с дружками возле тайника с прокламациями и листовками. Там их и взяли.

В охранке его сильно избили и заставили написать признание, в котором он чистосердечно выдал всех руководителей подполья. В тюрьме он держался поближе к политическим, так как уголовники над ним сильно издевались, в результате он стал профессиональным революционером, мальчиком на побегушках.

В семнадцатом он брал Зимний, и даже ворвался внутрь, но в самый неподходящий момент его пополам перерезала страшная боль, и, схватившись за живот, он повалился на пол. Как хотелось жить! Но по ногам текла кровь, и… Кровь шла с характерным неприятным запахом, да и боль в животе стала значительно меньше. Так острая кишечная инфекция встала на его пути в революцию. Весь штурм он просидел на корточках среди снующих мимо него людей, заливая драгоценный паркет своим революционным дерьмом.

В гражданскую он воевал в легендарной Чапаевской. Как-то раз, напившись разбавленного в плохой воде гуталина, оказался он вдруг в окружении белых сволочей. Недолго думая, выхватил он саблю, и принялся крушить им головы направо и налево, пока, охреневшая баба Клава (все головы оказались кочанами капусты в её огороде) не долбанула его лопатой по голове. Долбанула хорошо, от всей своей несознательной крестьянской души. Так долбанула, что провалялся он в госпитале с контузией и историческое поражение и последующую историческую победу.

После этого он бросил пить и вернулся в строй. Но, накурившись анаши, полез целоваться к собаке, которая покусала его за лицо, да так, что навсегда остались на Пашкином лице страшные шрамы.

Во время партийных чисток его опять приняли не за того, и, чтобы не сгинуть в лагерях, пошёл он к нам добровольцем, первым и единственным добровольцем нашего добровольного комсомольского отряда.

Уже здесь, на комсомольской стройке, он пристрастился к шахматам, но, будучи ужасным игроком, постоянно проигрывал. На деньги играть запрещали комсомольская совесть и бдительное око ГПУ, поэтому сначала играли на всякую забавную ерунду, а потом стали играть на сверхурочные. И вот Паша в обеденный перерыв, после работы, днём и ночью, в дождь, в снег, без сапог, без фуфайки, а иногда и с голой задницей, один продолжает строить дорогу. При этом он гавкает, мяукает, кричит: «я дурак», поёт песенки, бегает с кастрюлей на голове. Но были и менее безобидные шутки. Так, проиграв в очередной раз, пришлось ему останавливать пассажирский поезд и заставлять пассажиров разгружать шпалы.

Именно ему и суждено было стать героем. А всё потому, что кроме специалистов, шпионов, врагов народа и, как следствие, сотрудников ГПУ, крутились вокруг строек корреспонденты всевозможных изданий и кинохроник. Один такой репортёрище и узрел работающего среди ночи Коргачёва. Благо недалеко выпивали Бурцман с парой ответственных товарищей. Узрев на стройке постороннего, они мигом проявили бдительность, скрутив работнику пера руки и надавав от души по лицу, отвели беду. Не дай бог, прорвался бы борзописец к Коргачёву с вопросами!

Позже, конечно, всё выяснилось, и специальный корреспондент газеты «Рабочий труд», шморгая разбитым носом, объяснял, что да как:

– Мне репортаж нужен, а тут он один, среди ночи… Хотел интервью взять.

– Ну нельзя же так, товарищ, – миролюбиво говорил Борцман, – время-то какое, а вы среди ночи, на стройке. Мы и пальнуть могли.

– Поломались мы в поле. Еле добрались. Ночь. Будить никого не хотелось. Думал до утра перекантоваться, а тут он…

– Вот что, товарищ. Вы тут пока располагайтесь, а мы…

– А можно у него интервью взять?

– Всему своё время. Вы располагайтесь, а потом мы вам всё покажем. И с Коргачёвым беседу организуем.

– А просто поговорить с ним, в неофициальной обстановке…

– Павел – патриот и работает сверх положенного по личному почину. Он не любит, когда его отвлекают, но мы его уговорим.

Короче, выпроводили мы корреспондента, а сами с ужасом Гоголевской компании собрались на срочное совещание.

– Что будем делать? – спросил я, ловко настраивая кальян.

– Для начала курнём, а там видно будет, – решила Мандаринова.

– Нам пришлось пообещать интервью… – извиняющимся голосом промямлил Бурцман.

– Это недопустимо! Возмутительно! – возмутился Андрей.

– Герой должен сказать своё веское слово, – решил я, – а для этого придётся его натаскивать, как Павлов своих собак.

– Слишком долго. Да и столкнуться они могут в любой момент, – возразил Андрей.

– А что, если его накурить, а потом читать газеты в оба уха? – предложила Мандаринова.

– Думаешь, поможет? – засомневался я.

– Иного выхода нет.

– Есть, – тихо сказал гордый собой Бурцман.

– Тебе ещё ничего не приказывали, – съязвил Андрюша.

– Подожди. Пусть он скажет, – осадил я Андрея.

– Надо к нему применить гипноз.

– И где ты его возьмёшь? – спросил Андрей.

– Нас обучали. Я могу вбить в его голову всё, что угодно.

– А не врёшь?

– Да что я…

– Побожись.

– Андрей! – прикрикнул я.

– Молчу, молчу, молчу.

– Ладно. Надо ему ещё биографию придумать, – решил я.

– А если так: О Павле Коргачёве мы узнаем в 1915 году, когда он, будучи ещё сколько-то там летним подростком, принимал активное участие в деятельности городского отделения РКП(б). Когда весь актив партийной организации был схвачен охранкой, юный Паша ценой собственной свободы спас от неминуемой смерти партийного командира товарища…

– Клима, – перебил Мандаринову Андрей.

– Кто такой? – спросил Бурцман.

– А хрен его знает. Да какая разница.

– Ладно, пусть будет Клим, только с двумя «м». Климм. И пусть это будет фамилия, – решил я.

Это ещё прочему? – спросил Андрей.

– Так звучнее. Климм. Как стулом по голове.

– А если кто захочет проверить? – спросила Мандаринова.

– Героев не проверяют. В них верят, или верят посмертно. Так что можете быть спокойны, – со знанием дела заявил Андрей.

В общем, нам потребовалось даже менее часа на сотворение новой биографии героя Коргачёва:

Он принимал активное участие во взятии Зимнего, где и был контужен. Потом он был ранен пулей, когда закрывал командира грудью. Раненый, он попал в плен, где его пытали, но он с честью выдержал все пытки и бежал перед расстрелом, захватив собой в плен вражеского капитана. После войны по зову сердца попал к нам на стройку, где героически трудится, являясь примером для остальных.

Не забыли мы и по личную жизнь героя.

Была у него девушка. Любили они друг друга так, как могут любить только истинные большевики-подпольщики. Её зверски убили враги революции. Тогда он поклялся всю свою жизнь посвятить отчизне.

Надо сказать, что Бурцман оказался хорошим гипнотизёром, и Коргачёв не только поверил во всё до последнего слова, но даже написал о себе впоследствии книгу. Так он стал героем.

Прав был товарищ Сам, говоря о незаменимости моих помощников. Борьбу с неграмотностью Андрюша провёл неожиданным и очень оригинальным образом. Первым делом вместе с ГПУ и комсомольскими отрядами он провёл облаву по всей округе, конфисковав временно все самогонные аппараты, да и саму жидкость. Вежливые чекисты оставляли растерянным хозяевам резолюцию № 22. Почему 22, не знал никто, тем более что предыдущих 21 никто никогда не видел. Несчастные люди ставили крестик в протоколе и получали в руки листок бумаги следующего содержания:

РЕЗОЛЮЦИЯ № 22 О ЗАПРЕЩЕНИИ НЕСАНКЦИОНИРОВАННОГО ПРОИЗВОДСТВА, ХРАНЕНИЯ И УПОТРЕБЛЕНИЯ СПИРТНЫХ НАПИТКОВ.

Начиная с момента получения данной резолюции любое изготовление, хранение и употребление спиртных напитков объявляется противозаконным и приравнивается к антинародно-подрывной деятельности, саботажу и бандитизму с обязательной ответственностью по всей строгости закона революционного времени (расстрел).

После ознакомления с данной директивой гражданам вменяется в обязанность добровольная сдача всех несанкционированных алкогольных напитков и оборудования для их производства (самогонные аппараты) вплоть до момента получения лицензии на производство, хранение и употребление алкогольной продукции домашнего производства.

Для получения лицензии на производство, хранение и употребление алкогольных напитков домашнего производства необходимо всем членам семьи старше 10 лет собственноручно ознакомиться с требованиями по техники безопасности и технологическими нормами термической ректификации алкоголя, коей является процесс самогоноварения. После чего граждане могут получить назад временно изъятые алкогольную продукцию и технологическое оборудование.

За всеми необходимыми разъяснениями обращаться…

Дальше шло перечисление Андрюшиных регалий и адрес его комиссариата. Теперь у нас имелись свои комиссариаты.

На следующий день у комиссариата просвещения толпился почти весь Колосистый и крестьяне из ближайших деревень. Люди безропотно ждали Андрюшу.

– Вы все ко мне? – спросил он нарочито удивлённо.

– Так эта… Там сказано, к вам за разъяснением, – ответил за всех мужик с колоритным лицом.

– Ах, за разъяснением! Всё очень просто. Вам надо внимательно прочитать инструкцию и ответить на пару вопросов. После этого пишете заявление и забираете своё добро обратно.

– А кто грамоте не обучен? – спросил тот же мужик.

– Обучайтесь. Для этого у нас открывается вечерняя школа, где вы после работы сможете овладеть правилами чтения, письма и счёта в достаточном объёме для успешной сдачи сертификационного экзамена.

– И прошу не рассматривать эту акцию как мероприятие по борьбе с пьянством и алкоголизмом. В наш век, надеюсь, этого не случится. А теперь грамотные могут получить инструкцию, а все прочие свободны, – закончил Андрюша свою встречу с народом.

На следующий день под всеобщие аплодисменты и крики ура счастливцам вручали их самогонные аппараты. Менее везучие сограждане изо всех сил учили буквы.

Первые несколько лет своей крохотной и ещё внеклассовой жизни жил Вовочка, как все. Ходил в школу, гонял в футбол, воровал папин табак и чистил кому надо лица. Лицо ему тоже периодически начищали до блеска, но до поворотного момента в его Вовочкиной жизни это воспринималось вполне спокойно. В общем, был Вовочка обычным счастливым ребёнком, пока в один, трудно сказать прекрасный, момент Вовочкиного папу не убили недруги, и мама вышла замуж за товарища Ульянова. Товарищ Ульянов, недолго думая, (а зря) усыновил Вовочку и дал ему свою фамилию. Ерунда, мелочь, а жизнь Вовы Ульянова (не путать с Лениным!!!) превратилась в сплошной кошмар.

– Вы только посмотрите на свою контрольную! – выговаривал Вовочке учитель по математике. Они все теперь обращались к Вовочке на вы, когда полоскали мозги. – Вы же сделали грубейшую ошибку в простой задаче! Вы же понимаете, что это такое? Это четыре! – говорил дрожащим голосом учитель, как будто это была бомба или лопнувшая пробирка с чумой. – Четыре! Вы понимаете, или нет? Своей четвёркой вы позорите ЕГО имя!

Или остановит его на улице директор школы и начинает выговаривать:

– Владимир! Вы должны нести своё имя, как знамя, а вы в грязных ботинках! – была слякотная поздняя осень, а в Колосистом, как кто-то заметил, вместо дорог направления, так что и сам директор шёл по уши в… Но он не был Ульяновым. И Вовочка молча втягивал голову в плечи.

Дома его ждала мать.

– Вова! Товарищ Кувалдин… Скажи, что это неправда!

– Это неправда, а что?

– Ты издеваешься надо мной? Сегодня видели, как ты сорвал соседское яблоко!

– Все рвут.

– Да, но у них не ЕГО имя!

И так изо дня в день. Не знаю, чтобы он делал, если бы не Мандаринова с пионерским движением. Выбрали Вову председателем совета дружины. И, будучи умным мальчиком, он быстро сообразил, что такое быть Владимиром Ульяновым.

– Вы, кроме уравнений, о чём-нибудь думаете? – пытал он математика. – Цитирую: У мальчика было три яблока, а у девочки два. Почему? Вы разве не слышали, что в нашей Советской Родине больше нет половой дискриминации?

– Но это учебник, утверждённый…

– А вы разве не слышите о постоянных процессах над врагами народа, прячущимися за званием интеллигент? Вместо того, чтобы проявить бдительность…

И уже старый учитель математики втягивал голову в плечи и бормотал что-то нечленораздельное.

Товарища Кувалдина вскоре увезли ночью. Говорят, причиной его ареста послужил вовремя написанный донос в ГПУ.