Текст книги "Наркоманские сказки"

– Постараюсь, товарищ Партдонт.

– Постарайся, постарайся.

– Какая легенда?

– День рожденья Кости.

– Средства?

– Возьмёшь у Лизы. Да, и скажи Донтру, что Чуйские товарищи передали привет.

– Хорошо.

– Ну, с богом.

Собрание было делом ответственным, тем более что охранка что-то подозревала. За мной, да и за всеми нами, ходили подозрительные личности, а у Донтра несколько раз устраивали обыск под видом травли тараканов. Приходилось идти на всевозможные ухищрения, чтобы… но это революционная тайна.

К вечеру всё было готово. Стол ломился от закусок. В погребе ждали своей участи бутыли с самогонкой.

– Ну что, товарищи, вспомним Чуйских товарищей? – спросил с порога Донтр.

– Чаёк будет позже, – ответил Партдонт.

– Чуйские товарищи прислали красный революционный цветок?

– Мы просили зелёный революционный табачок.

– Ну так…

– Надо отдать дань уважения Чуйским товарищам, в связи с этим Чуйский табачок будет по-восточному. Над этим как раз работает товарищ Константин.

– Тогда по рюмочке?

Следующим появился незнакомый мужичище с кавалерийскими усами и казачьим чубом в сопровождении двух девиц, чья профессия была написана на их вызывающе накрашенных лицах.

– Здравствуйте товарищи! – пророкотал он приятным баритоном. – Разрешите представить: Революционные товарищи Бледи, а это просто революционные товарищи.

– Они наши? – недовольно спросил Константин.

– Нашее не бывает. Товарищи Бледи есть самые что ни на есть угнетаемые в Губернском борделе. Кстати, рекомендую, самым что ни на есть бессовестным образом, товарищи. Они день и ночь вынуждены гнуть спины, причём часто в буквальном смысле, на аморально-буржуазных субъектов… Может, чайку?

– А как же, вас и ждали, – мечтательно улыбнулся Константин.

– Вы хотите поить нас чаем? – разочарованно-капризно спросила товарищ Бледь.

– Не поить, а потчевать, и не простым чайком, а самым что ни на есть революционным, полученным в дар от чуйских товарищей.

– Это другое дело, – обрадовалась товарищ Бледь.

Тем временем на столе появился пузатый заварной чайник, из носика которого торчала папироса, а из дырочки в крышке тянулась длинная трубка с мундштуком.

– Ну что ж, – сказал Партдонт, – на правах секретаря первичной ячейки объявляю собрание открытым. Знамя вынести.

С этими словами он поднёс чубук к губам, а Константин торжественно поднёс спичку к папиросе. В чайнике забулькатело.

– Слово предоставляется, – продолжил Константин, – товарищу Мазерову, – и он торжественно передал мундштук гостю.

– Регламент? – спросил Мазеров.

– По одной реплике в прениях.

– Понял, – сказал тот и сильно засосал в себя дым.

Папиросы едва хватило на один круг.

– Может, ещё? – спросил Мазеров.

– Не думаю, – сказал Константин. – Чуйские товарищи дерьмо не шлют.

– Логично, – согласился Мазеров.

– Ибунчик, а как насчёт конспирации? – спросил товарищ Константин.

– Несу.

Самогонка разлилась по стаканам. Первым встал Партдонт.

– Товарищи! Предлагаю поднять первый тост за товарища Маркса!

– А кто это? – поинтересовалась товарищ Бледь.

– Ну что за классовая безграмотность! – возмутился Константин. – С такими несознательными бледями мы к коммунизму знаете сколько идти будем!

– А что такое коммунизм? – спросила товарищ Бледь.

– Это когда всё для всех, и всё на халяву.

– И что, каждый мудак сможет трахать нас на халяву? – возмутилась товарищ Бледь.

– Не каждый мудак, а высоко сознательный член общества, и потом, для тебя тоже всё будет на халяву.

– А я халяву люблю, – вставила другая Бледь.

– Хорошо, пусть будет за этого… м…

– За Маркса, – подсказал шёпотом Мазеров.

Выпили за Маркса. Самогонка снова полилась в стаканы.

– А теперь, – взял слово Константин, – я предлагаю выпить за Энгельса.

– Только ж выпили, – возмутилась несознательная товарищ Бледь.

– Маркс неотделим от Энгельса, и пить за них надо без перерыва.

Выпили за Энгельса. Потом выпили за товарищей по партии, потом за конкретных товарищей по партии поимённо, потом за конкретных товарищей по партии списком. Потом несознательная товарищ Бледь, воодушевлённая духом революции, забралась на стол.

– Революционный танец!

Распихивая ногами тарелки, она расчистила себе площадку.

– Попрошу музыку.

Революционеры запели Интернационал, а проникнутая духом революции товарищ Бледь принялась медленно раздеваться. Варшавянка застала её в чулках и бюстгальтере нежно-розового цвета.

– Вот он, флаг революции! – взвизгнул Константин.

Товарищ Бледь сняла розовый бюстгальтер и повязала на голову Константина, который захрюкал от удовольствия. Чулочки достались Партдонтру и Мазерову, которые повязали их, как шейные платки.

– А вам идёт, – сказала Лиза.

– Надо будет ввести этот элемент в революционную форму одежды, – отреагировал Партдонт.

– Дети с красными чулками на шее! Как романтично!

– Костя, ты гений!

– А теперь наш революционный ответ! – взяла на себя роль конферансье товарищ Лиза. – Ибан, снимающий с товарища Бледи зубами трусики.

Надо сказать, что мы этот номер тщательно отрепетировали с товарищем Лизой, правда, она не говорила, для чего. Я неуверенно (исключительно от количества выпитого) встал со стула. Бледь подошла к краю стола, и её пахнущий духами животик находился как раз на уровне моего лица. Грянул весёлый революционный марш. Я, стараясь делать всё как можно нежнее, засунул язык под резинку трусиков и плавными движениями, облизывая её животик, и бёдра (до попочки я не смог дотянуться) начал стягивать трусики, затем, ухватившись зубами за узенькую полоску ткани между ног, потянул их вниз.

– Ссы на него! Он это любит! – закричала Лиза.

– Революционный фонтан! Революционный фонтан! Революционный фонтан! – начали скандировать товарищи.

И она стоя, по-мужски, обдала меня горячей солёной струёй, и я впился ртом в её источник влаги.

– Браво, Ибан!

Товарищи аплодировали стоя.

– А можно, я на него тоже поссу? – спросила другая товарищ Бледь.

– Сегодня для всех и бесплатно! Я разрешаю! – разрешила товарищ Лиза.

– Лизочка, ты сама щедрость, – вставил Константин.

– Хотите прикол? – из соседней комнаты выскочил Донтр, как был, с расстёгнутыми штанами. – Ленин вернулся!

– Вызывали?

– А, Ибан, заходи…

Шла гражданская война. Наш революционный отряд стоял на окраине Губернска, в частном секторе, и Партдонт занимал небольшой флигель с целыми, что удивительно, стёклами и хорошо работающей печкой. Этот же флигель был одновременно и штабом. Из мебели в нём имелась койка товарища Партдонта, служившая одновременно столом, и несколько табуретов.

Партдонт сидел на койке в одном сапоге. Другой он глубокомысленно держал в руках.

– А, Ибан, заходи, – сказал мне Партдонт и с каким-то мучительным сожалением надел второй сапог.

– Вот что, Ибан, – продолжил Партдонт уже совсем иным тоном, – товарищ Мазеров, оказав величайшее доверие, поручил нашему отряду заступить в засаду с целью захвата вражеских лазутчиков и раскрытия шпионской сети здесь, в Губернске. В связи с чем твоим личным заданием будет следующее. М… В общем, возьмёшь у Лизы чайник и отправишься к Вовочкину за кипяточком. Засада без кипяточка, это, твою мать, не засада.

Партдонта возмущала сама мысль, что можно идти в засаду без кипятка.

– Может, лучше здесь нагреть кипяточку? – спросил я. – Остынет ведь.

– Весь не остынет, а у нас и греть-то не с чего.

Ничего не понимая, я отправился к Лизе. Она, как единственная женщина в нашем отряде, живёт одна в двухкомнатной избе.

– Кто там? – спросила Лиза из дальней комнаты, когда я, войдя в избу, громко чихнул.

– Это я.

– А, Ибунчик! Иди сюда.

Лиза (Какая она красивая!) лежала в постели в одних кружевных трусиках. Когда я вошёл, она откинула одеяло.

– Я за чайником, – любуясь её телом, сообщил я.

– Раздевайся.

– У меня приказ.

– Ты меня не хочешь? А ещё Ибунчик!

– Но революция… – попытался я неуверенно возразить.

– А ты по-революционному. Слабо?

– Мне, правда, некогда. Меня Партдонт послал за кипяточком. Сказал, у тебя чайник взять.

– А я его отдала.

– Лизунь…

– Раздевайся. Я тебе такое сделаю. И кипяточек будет самый лучший.

Вовочкин занимал особняк казнокрада Аниськина, который (особняк) имел три этажа, мраморную лестницу и бесконечное количество залов. Но Вовочкин жил не один. Вместе с ним в особняке квартировал весь свет революции Губернска.

Тяжело дыша (пришлось бежать бегом) я поднимался по мраморной лестнице, на которой ещё недавно лежали ковры, а теперь, как и по всему Губернску, лежали горы никому не нужной бумаги. Откуда она берётся? Ведь отродясь её столько не было. А теперь… Драные афиши, листовки, прокламации, газеты… Всё это жило своей жизнью и разносилось ветром, как снег или опавшие листья. Революция – это осень бумаги… Интересно, Поэт уже так сказал?

За конторкой вахтёра спал одинокий кавказец с пышными усами, и трубкой, выпавшей изо рта.

– Простите, товарищ, где я могу найти товарища Вовочкина? – вежливо спросил я.

Кавказец поднял голову и посмотрел сквозь меня совершенно невидящим взглядом.

– Простите, товарищ…

– Враг народа? – спросил он, медленно беря трубку и указывая ею куда-то в пустоту. – Зарежу, твою мать, – после чего добавил длинную тираду на своём кавказском языке.

– Мне нужен…

– Расстрелять! – рявкнул он и со стуком уронил голову на конторку.

В коридоре я нос к носу столкнулся с небольшого роста человеком в кепке.

– Простите, товарищ, где я могу найти товарища Вовочкина? – спросил я.

– А на кой ляд он вам, собственно, сдался? – поинтересовался человек в кепке.

– Меня послал товарищ Партдонт с революционным заданием.

– Не послал, а пьислал, – мужичок сильно картавил, – посылают, батенька, не по этому адьесу. Это вам не… Ладно, пойдёмте.

Мы вошли в небольшую комнату, судя по всему, кухню. На столе среди старых газет сиротливо скучал обглоданный рыбий хвост. Пахло пивом.

– Наденька, – позвал человек в кепке.

– Да, Вовочкин, – послышалось из другой комнаты.

– Пьими у молодого человека чайник, и отпусти ему кипяточку.

В комнату вошла немолодая и некрасивая женщина в скромном закрытом платье.

– Давайте чайник, молодой человек, – сказала она, глядя как бы сквозь меня.

Я протянул ей чайник. Она совершенно механически сняла крышку и заглянула внутрь. Лицо её вдруг озарила радостная улыбка.

– Вовочкин, взгляни на это.

Вовочкин тоже посмотрел в чайник и тоже остался доволен.

– Давайте, молодой человек, к столу, – скорее не спросил, а приказал Вовочкин, – отведаем, так сказать, что бог послал.

На столе появилась бутыль самогонки, картошка с укропчиком, рыбка и копчёное сало с толстым слоем мяса.

– Жаль, хлебушка нет, – душевно произнёс Вовочкин, – но, сами понимаете, голод. Питеьские товаьищи совсем хлеба не видят. И не потому, что у них плохое зьение, отнюдь. Зьение у них что надо. Они отчётливо видят цели и задачи Ьеволюции.

– Вот вы, молодой человек, отчётливо пьедставляете себе задачи ьеволюции? – Вовочкин говорил, не забывая выпивать и закусывать.

– Чтобы избавиться от контры и буржуев недорезанных, – ответил я с набитым ртом.

– А для чего?

– А как избавимся, так и решим.

– А вот и нет, товаьищь! Ьешать надо сейчас, не медля ни минуты! Ьеволюцию надо твоьить на тьезвую голову!

– А какова, по-вашему, цель революции? – спросил я.

– Постьоение социализма, а в пеьспективе и коммунизма.

– А что такое коммунизм?

– Свобода, ьавенство и бьятство, пьичём бьятство сьеди свободных и ьавных членов общества. Бьятства и сейчас хватает. Помнишь, Наденька, какое у нас было бьятство с немецкими товаьищами? А какое там было пиво! Уже ьади того, чтобы попить такого пива стоило ьаскьутить ьеволюцию. А бьятство в Шушенском… – Вовочкин мечтательно подкатил глаза. – Да, молодой человек, ьеволюционное бьятство всему бьятству бьятство! Надюшь, ты пьинесла кипяточку? Тогда дай ещё молодому человеку сахаьку. Какой чаёк без сахаьку? А тепеьь, молодой человек, пьошу пьощения. Надо, понимаете ли, ьаботать. Ьаботать, ьаботать и ьаботать!

И с этими словами Вовочкин уронил голову на стол. Наденька взяла меня за руку и повела к выходу. В глазах всё вертелось. Мои коленки так и норовили согнуться назад.

– Девица-девица, дай воды напиться! – преградил нам дорогу кавказец.

– Фу, Езя, нельзя, место… – услышал я строгий Надечкин голос сквозь забытьё. Наконец ещё теплившаяся во мне искра сознания на мгновение вспыхнула, чтобы уже окончательно погаснуть.

– …Ой! Смотри, шевелится, шевелится, шевелится! – услышал я сквозь звон в ушах и дикую головную боль. Глаза открылись с почти слышимым скрипом. Во рту, напоминающем полуденную пустыню, трупом гиппопотама вонял язык. – Ой, глаза открыл! – продолжал слишком визгливый женский голос, который отдавался острой болью во всём теле.

– Иди, подлечись, – услышал я голос Партдонта.

– О, нет! Я лучше посплю.

– Это приказ, боец Пшишков!

Ах да! Шла гражданская война, и надо кого-то куда-то… Ни хрена не помню. И что это за бабы здесь голосят?

– Иди к столу.

Я осторожно приподнялся. Суставы скрипели, как ржавые петли. Голова кружилась, голова болела, голова хотела покоя, желательно вечного. Наконец до меня дошло, что я лежу на кровати, вокруг полумрак и совершенно незнакомая обстановка. Пахло духами и дамскими папиросами. Рядом с кроватью за столом сидел Партдонт, полуголый, но с револьвером, а справа и слева от него сидели девицы в одних трусиках. Девицы были знакомыми, и в моё сознание пыталось пробиться далёкое воспоминание.

– Бледи! – вырвалось у меня.

– А ты говорила, не узнает, – гордясь мной, сказал Партдонт.

– Как дела, Ибунчик? – спросила Бледь.

Я ничего не понимал. Мы должны быть в засаде, мёрзнуть, пить кипяток… Чёрт! Последнее, что я помнил, был кавказец с трубкой, и Надечкино «Фу, Езя, нельзя, место. Хочешь опять на цепь и в намордник?» И его скрежетание зубов, в котором слышалось кавказское «зарэжу». В голове была каша, и я не нашёл ничего лучше, чем спросить:

– Где я?

– На боевом задании, мой мальчик, – ласково ответил Партдонт. – Иди, кипяточка откушай.

Значит, кипяток я всё-таки принёс.

– Мне бы рассольчику…

– Ишь, чего захотел!

– Держи, – Партдонт протянул мне рюмку.

– Что это?

– Отгадай с трёх раз! – предложила Бледь.

– Чистый кипяток, как слеза, – подсказал Партдонт.

Я ничегошеньки не понимал, и это видимо отразилось на моей физиономии, отчего Бледи изошлись смехом.

– Да спирт это, настоящий, – сообщила наконец мне одна из них.

– Горячий? – спросил я.

Бледи скрутились, как будто получили по пуле в живот, и тихо повизгивали.

– Ты их так поубиваешь, Ибан. Я ж тебя за ним и посылал.

– Но кипяток…

– Конечно, кипяток. 96 градусов, почти сто.

До меня начало доходить.

– Кстати, сахарок будешь вприкуску нюхать, или тебе в кипяточек высыпать?

– Это погодя, – осторожно ответил я.

Спирт вернул меня к жизни. Самочувствие, а вслед за ним и настроение, устремились вверх.

– Объясняю боевое задание. По сведениям агентуры, в Губернск направляется подрывная группа с контрабандным грузом антисоциальной направленности. Нам приказано обезвредить лазутчиков, с целью чего мы и находимся в засаде в борделе города Губернска, – перешёл к делу Партдонт.

– А почему в борделе? – спросил я.

– А куда ещё в Губернске можно пойти? – ответил он вопросом на вопрос.

– Логично.

– Теперь слушай мою команду: рассредоточиться среди посетителей и ждать приказа. Рассредоточиться мы уже рассредоточились, теперь, не привлекая к себе внимания, будем ждать. Раздевайся.

– Совсем?

– Конечно. Ты же в борделе, в номерах. Кто же в номерах сидит одетым.

– Но…

– Ты мне хочешь всё дело провалить? Выполняй приказ!

– Нюхни сахарку для храбрости, – сказала ближайшая ко мне Бледь и протянула трубочку и зеркальце, на котором струилась дорожка из белого порошка.

Я с силой засосал в себя сахарок, и мощная свежая струя ударила мне прямёшенько в мозг.

– Чем это ты так Вовочкину приглянулся? – спросил меня подозрительно Партдонт.

– Не помню, – ответил я, проваливаясь в кайф.

– Хочешь свежую устрицу? – вырвала меня из объятий нирваны Бледь.

– Да, – ответил я, находясь в состоянии всесогласия.

– Сахарком присыпать?

– Да.

Она уселась на мой стол, раздвинула ноги и, сдобрив своё богатство кокаином, пропела ангельским голосом:

– Обед готов.

– Там какие-то люди гуталин предлагают. У них дедушка на гуталиновом заводе… – услышал я сквозь искрящиеся алмазы.

– Будем брать. Вперёд!

Застучали сапоги, завизжали бабы, кто-то куда-то палил. Истерический крик «Пристрелю гадов!» и твёрдый голос Партдонта:

– Я тебе пристрелю! Я тебе таких пристрелю! На хлеб менять будем! Не выбрасывать…

– Товарищ Командир… вызывали… боец Контра…

– А, Семён, заходи.

Да, уважаемые товарищи, товарищ командир – это я, Ибан Пшишков собственной персоной. Не ожидали? Хотя ничего неожиданного в этом нет и не было. Шла гражданская война, а на войне пуля или повышение обязательно тебя найдёт. Пули, слава богу, свистели мимо, так что стал я командиром революционного отряда, и стояли мы в Губернске. Душа же моя была в родном Колосистом, с моей матушкой, которую я не видел со времён революции и скучал… не то слово скучал. Сам я поехать к ней не мог, и решил я послать к ней бойца верного и проверенного, чтобы письмецо передал, да гостинцев.

Боец Контра мне нравился давно. Попал он к нам по комсомольской путёвке. Скромный, застенчивый, но смелый в бою. С товарищами быстро нашёл общий язык. Симпатичный приятный парень.

– Вот что, Семён, не в службу, а в дружбу. Хочу я тебя попросить навестить мою дорогую матушку и передать ей кое-каких гостинцев, да письмецо. Сам-то я вырваться не могу, дела, а ты другое дело. Слетаешь?

– Слетаю.

– Тогда вот тебе рюкзачок, там письмо и гостинцы для матушки. Передашь, ну и так, на словах всё расскажешь.

И вот скачет боец особого революционного отряда Семён Контра на своём любимом и единственном коне в город Колосистый, где живёт мать его командира Ибана Пшишкова. Едет Семён и думает, что вот отвезёт он заветную посылочку, а там, глядишь, и отпуск дадут, или служить поставят поближе к каше. Но каша – это, конечно, каша, тут и слов нет, если она с мясцом да маслицем. Семён сглотнул слюну. Но лучше бы отпуск. Больно он соскучился по отцу с матерью, да по супруге своей комсомольской, с которой обвенчали их на революционно-комсомольской свадьбе, и сразу после вручения свидетельства, на фронт, его на один, а её, уж как водится, на другой, так что семейной жизни он не знал совсем.

Задумался так Семён, и не заметил, как въехал в лесок. А лесок – не поле, тут надо ухо востро. Лесок не для мечтаний создан, да с кем не бывает.

– А ну, стой! – услышал он.

Бежать? Да куда убежишь от пули.

– Стою, – Семён остановил коня.

Тут из леса выехало несколько мужиков, взяв его в плотное кольцо. От смотрящих в его сторону стволов Семёну стало не по себе.

– Куда путь держишь, мил человек? – нарочито ласково спросил Семёна здоровенный мужик с хитрым лицом.

– В Колосистый.

– Ах, в Колосистый. Ну, в Колосистый это можно. А позволь полюбопытствовать, зачем тебе в Колосистый? – продолжал кривляться мужик.

– Родня у меня там, – соврал Семён.

– И кто, если не секрет?

И тут Семён понял, что попался. От волнения он забыл имя матери командира, а адреса он и не знал. Зачем? В рюкзаке лежало письмо командира с адресом и прочим, но не полезешь же сейчас в рюкзак. Подождите, дескать, братцы, у меня тут всё написано, а сам я свою родню не знаю.

– Мать… друга…

– А говорил родня.

– Мы с ним… как братья. Он из Колосистого… Сам не может…

– А имя у твоего друга есть? – продолжал, как ни в чём не бывало, мужик. Ему эта игра определённо нравилась. Остальные прыскали со смеху, но громко старались не смеяться. Видно, не первый раз так забавляются.

– Есть. Конечно, есть. Как не быть имени?

– Да кончай его, Палыч! Хорош трепаться. Жрать пора, – подал голос тощий сутулый мужик.

– Кончать на бабе будешь, а у нас тут эта… следствие. Так как, говоришь, его имя?

– Ибан. Попросил к матери съездить… сам не может…

– Слышь, к Ибаной матери… – они заржали в полный голос.

– Ибана мать…

– И кто ж тебя послал к Ибаной матери?

– Друг мой, Ибан…

– Ну вот, имя друга вспомнил. Эт хорошо. А может у тебя и документик найдётся?

– Найдётся! – радостно сказал Сеня. Он как раз получил мандат на посещение библиотеки в целях борьбы с неграмотностью у неграмотного населения. Не ахти, но бумага, с подписью и печатью.

– А дай посмотреть.

Палыч долго вертел мандат перед глазами, после чего передал тощему мужичонке в старой шинели.

– Семён Контра, – прочитал тот по складам.

– Дивись, яка гнида! – глаза Палыча сузились. – Так вы и по документам Контры!

– Я же говорил, кончать…

– Не надо меня кончать! – взмолился Семён. – Никакая я не контра. Вернее, Контра, но это фамилия, а я свой, революционный, и Ибан – мой командир…

– И что ты тут такой революционный делаешь?

– Выполняю приказ командира.

– Какой приказ?

– Передать письмо его матери.

– Так тебя не просто послали, а ещё и с письмом!

– Мужики! Видали! Теперь к Ибаной матери с письмами посылают!

Они снова заржали.

– И где письмо?

– В рюкзаке.

– Давай.

Семён попытался открыть рюкзак, но Палыч его остановил.

– Ты чего?

– Письмо… сами сказали…

– Рюкзак кидай.

Палыч с головой забрался в рюкзак, из которого доносилось его одобрительное похрюкивание. Дальше, как из цилиндра фокусника, на свет появились шмат сала, тушёнка, крупа…

– Хорошее письмецо. Можно, мы почитаем? Налетай!

– Ой! Вот оно! – Палыч вытащил мятый конверт.

– И правда, письмо. Огласи, – Палыч передал письмо тощему. Тот повертел конверт, понюхал, даже прикусил уголок:

– Нет, Палыч, я это не осилю.

– Вот что. Отведём мы тебя к командиру. Слезай с коня.

– Зачем?

– Пленным положено пешком.

Лагерь находился тут же в лесу и больше всего был похож на цыганский табор. Несколько кибиток образовывали круг, в центре которого горел костёр. Пахло едой.

– Где командир? – спросил Палыч у мирно дремавшего часового.

– Тудыть твою мать! – выругался тот. – Мне такая баба снилась, а ты…

– Я тебе покажу бабу!

– Что за шум?

Из ближайшей кибитки выбрался человек в пальто, надетом на голое дело.

– А это ты… – он увидел Палыча, – чего шумишь?

– Да вот, контру с письмом поймали.

– Ну, давай сюда свою контру. Сейчас разберёмся.

– Сенька! Твою мать!

– Танюха!

Да, это была она, Танюха, его комсомольская жена. Она подстриглась под мальчика и в мужской кавалерийской форме была вылитый казак, если бы не её аппетитная грудь. Она висела у него на шее и страстно целовала в губы. От неё пахло табаком и сивухой.

– Так вы знакомы? – удивился Палыч.

– Да, мать мою туда, Палыч, это муж мой, Сенька! Где ты его взял?

– Вестимо где, в лесу.

– А вы меня шлёпать хотели! – осмелел Семён.

– Что? Моего Сеньку шлёпать?

– Так он сам сказал, что контра.

– Ну да, Семён Контра. Я ведь тоже Контра по мужу! Бля буду, мать твою! Не ожидала! Что ты здесь делаешь?

– Танечка, ты материшься? – удивился Семён.

– Ещё как! Я, ёпт твою мать, замкомандира, а не трахано-ибаная курсистка. Костик, дай папироску, – обратилась она к человеку в пальто.

– Танечка, ты куришь?

– Нет, жру их, как коза. Знаешь, как козы папиросы жрут! Рассказывай, с чем пожаловал. Твою мать, Сенька!

И она вновь одарила его горячим поцелуем.

– Конечно знаю Ибана, – оскалился в улыбке человек в пальто, – сам его посвящал в революционеры. Моя школа.

– Только вот провалил я задание, – сказал, шмыгая носом, Семён, – нет у меня ни письма, ни гостинца.

– А куда ж всё это подевалось?

– Да мы его того… по дороге экспроприировали, – потупившись сказал Палыч.

– Соберёшь из своего пайка, – распорядился Костя, – а пока погутарим. Танюха!

– Уже!

Пока Константин разбирался, что да как, Танюха накрыла стол возле костра. Самогон, хлеб, картошка, сало, лучок…

– Здорово тут у вас, – сказал Семён, – тишина.

– Да уж, природой бог не обидел… За это и выпьем!

И Константин одним махом опрокинул стакан, больше чем наполовину наполненный первачом.

– Ух! – крякнул он, и закусил хозяйским пучком лука, предварительно побывавшим в солонке.

Танюха тоже выпила одним махом и, занюхав рукавом, налила ещё. Семён закашлялся. Крепкая, зараза!

– Как вы её пьёте? – спросил он.

– А вот так, – сказала Танюха, и выпила полный стакан, как воду.

– Ты пьёшь? – продолжал удивляться Сеня. Он помнил свою жену тихой, застенчивой, домашней…

– А что, не пила? – поинтересовался Константин.

– Даже в рот не брала! – ответила начавшая пьянеть Танюха.

– Кто бы мог подумать! – всплеснул руками Костя. – Революция тебе на пользу.

– Наливай.

– Скажи мне, Семён, А тебя в революционеры посвящали? – похабно подмигивая, спросил основательно захмелевший Костя.

– Не-а.

– Ну, так нельзя!

– Костя, он мой муж всё-таки.

– Ну и что?

– Я первая. Тем более что это мой медовый месяц.

– Так вы ещё не…?

– Ни-ни.

– Тогда другое дело. Забирай его в кибитку.

Но Семёну было не до кибиток. Волнения, да и лошадиная доза самогона с непривычки сделали своё дело, и он лежал ничком на траве с блаженной улыбкой на ещё совсем детском лице.

– Голый номер, – сказал голосом знатока Палыч, – пусть лучше спит, где упал.

– Нет, но это принцип… – не унималась Танюха.

– Давай я за него, – предложил Костя.

– С тобой я и так каждый день почти, а вот с законным мужем ни разу.

– Непорядок, – поддержал её Палыч.

Очнулся Семён в постели уже за полдень, если верить, конечно, пробивающемуся сквозь занавески солнцу. Голова болела неимоверно, при этом она гудела, визжала, сопела и пыхтела на все лады. Вот только соображать не хотела.

Семён с трудом вспоминал вчерашний день. Последнее, что он помнил, был стакан самогона и почему-то расстёгнутые штаны. Все пили за него и с чем-то поздравляли, а Танюха, почему-то совершенно голая, орала похабную песню. Потом острая боль в заднице, которая несла в себе нечто очень приятное и что-то заполняющее рот…

Потом плясали звёзды, а кто-то далеко кричал:

– Кому к Ибаной матери?

И полная пустота…

И вот он лежит в постели, у кого-то дома, совершенно ничего не помня и не понимая. А ведь он сейчас должен быть… Острое чувство вины заставило его подняться на ноги. Одежда аккуратно висела на стуле. Кое-как одевшись, он отправился на поиски людей.

В маленькой кухоньке, пахнущей едой и домом, суетилась женщина средних лет. Кого-то она напоминала, но Семёна сейчас волновал этот запах дома. Как он соскучился по домашней жизни! По матери с отцом, по сёстрам, которых у него семь, по работе рано утром, когда пахнет травой, а земля пышет силой. Только теперь, оказавшись рядом с совершенно чужой и почему-то ставшей ему родной женщиной, он понял, как истосковался по дому.

– А, проснулся… иди завтракать, – сказала она ласковым голосом, – спасибо за гостинцы. Налить подлечиться?

«Слава богу, – подумал Семён, и ещё подумал: Вот ты какая, Ибана мать».