Текст книги "У чёрной розы белые шипы…"

Валерий Михайлов
У чёрной розы белые шипы…

Стихотворения

«На каком-то безымянном островке…»

 
На каком-то безымянном островке
Я лежал, раскинув руки на песке,
А кругом такая глушь, такая тишь,
И от солнца плавился Иртыш.
 
 
То ль высоко плыли облака,
То ль неслышная текла себе река,
То ли раздушился полынок,
То ль унёс на счастье ветерок.
 
 
Но казалось: на песчаном островке
Это я плыву куда-то по реке
По-над всей на свете маятой,
Взятый вольной волею святой.
 

«Ничего такого не случилось…»

 
Ничего такого не случилось.
Сердце, не забилось ты сильней.
Может, эта жизнь мне лишь приснилась,
Может, это я приснился ей.
 
 
Потихоньку срок я отбываю,
Никуда уже не тороплюсь.
Сон дурной ли, светлый забываю,
Ничему на свете не дивлюсь.
 
 
Знаю только, есть над головами
Облако, не видимое нам, —
Помнит оно всё, что было с нами,
Что невольно показалось снами,
Как и то, что не открылось снам.
 

Облако

 
Зачем это всё, нипочём никому не известно.
Вот мысль пронеслась и пропала, не сыщешь следа…
Душа, ты сгорела бы вроде, но снова воскресла,
Меня ты когда-то покинешь, но, может быть, не навсегда.
 
 
Ничто из возникшего здесь вовсе не исчезает:
Ни чувства, ни думы, ни даже текучая плоть.
Вон облако где-то кочует и, тая, не тает,
Пронизано светом оно изнутри, где таится Господь.
 
 
Там всё, что тут прожито, понято и пережито
И мною и всеми, – от разума озарений до полутёмной
                                     мыслинки сырой, потайной.
Там целое жизни, то, что в мире давно сожжено и разбито,
И облако это куда-то летит бесконечно над бренной твоей
                                                                  головой.
 

«Что было, то пропало…»

 
Что было, то пропало,
И неча ворошить.
А помнишь – что попало,
Что лучше бы забыть.
 
 
Какие-то заборы,
Суровые дома,
Жилья глухие норы,
Сошедшие с ума.
 
 
Угрюмые стояли
Рядами там и тут,
Так, словно их призвали
Вершить неправый суд.
 
 
Лишь краска оплывала
Под снегом и дождём,
Сгущённая немало
И сажей, и свинцом.
 
 
В ней тени проступали,
Готовые полечь,
Как будто тайну знали,
Но позабыли речь.
 
 
И я, почуяв это,
В сырой тоске немел,
Хотя ещё не ведал
Всё, что сказать хотел.
 

«Дышал, чем Бог послал…»

 
Дышал,
чем Бог послал…
По осени
чуть сыроват, тревожен
воздух был.
Я что-то в нём такое уловил,
что было до рожденья, что ли,
со мной ли,
с кем ли,
не понять, —
и я затосковал
о древней воле,
ещё не зная,
как её назвать.
Степная пыль, прибитая дождём…
Так остро пахло
полынью, полем
и тополиною корой,
намокшею, зеленовато-серой,
и досками заборов тёмными
(тем убиенным деревом,
с потусторонней памятью о лесе).
И поднебесье
спустилось
и клочками сизых туч
почти над головой летело,
под рваным ветром
ворчало, бормотало, пело
и проливало
в воздух, летом поиссушенный,
тревогу
влажную,
сулило мне дорогу
туда,
где сонные текут в равнинах реки
и земляные,
лесовые
обитают человеки,
где был когда-то
хлеб, и кров, и дом,
и говор песенный
на языке родном…
Вот так
я и дышал —
тем воздухом,
что Бог
по осени
и по рожденью
мне послал.
 

«Мне жить пришлось в чужих краях…»

Где пропадала жизнь моя…

Н. Заболоцкий

 
Мне жить пришлось в чужих краях, —
Не показалось мало, —
Где пропадала жизнь моя,
Да всё же не пропала.
 
 
Но и родимая земля
Не всех ли нас достала —
Там загибалась Русь моя,
Но вовсе не пропала.
 
 
И что ни год – за два идёт,
И что ни век – железный,
Но русский наш народ живёт,
Свой путь свершая крестный.
 

«Когда я вспоминаю об отце…»

 
Когда я вспоминаю об отце
С его последней мукой на лице
Беспомощном, то как прежде обмираю,
Как будто с ним я снова умираю.
Зачем за столько лет я не ополоумел,
Не я ли с бедным с ним тогда же умер,
Как раньше с мамой умер ли не я?..
Мы только разделённая семья
На тут и там, но вместе мы одно —
Сквозь чёрное глядим теперь окно,
Во мгле пытаясь разглядеть друг друга,
Расслышать и понять, пока разлуки вьюга
Слепая не уймёт нелепой стужи
И не соединит навек родные души.
 

«От жизни, от счастья земного…»

 
От жизни, от счастья земного
Осталось всего-ничего.
Сказать ли последнее слово?
Кому – да и что мне с того!
 
 
Ведь сердце оно не утишит
И тамошний суд не проймёт.
А здесь если кто и расслышит,
То вряд ли когда-то поймёт.
 

«На ветер, на ветер, на ветер…»

 
На ветер, на ветер, на ветер,
На ветер бросал ты слова.
А ветер едва ли заметил,
Ему что слова, что листва.
 
 
Не пашет, не жнёт и не сеет —
Он звёзды, как искры, несёт.
И всё, что ни есть, он развеет,
И всё, что ни есть, не спасёт.
 

«Пустыня моря и земли пустыня…»

 
Пустыня моря и земли пустыня
Безумной тварью сплошь заселена…
Осталась лишь одна пустыня неба,
Она горит, безвылазно темна,
Далёкими безумными огнями,
Бессильными пространство растопить…
И грезят души неземными снами,
Которыми им остаётся жить
В пустыне времени, безумном самом…
А ей же всё на свете нипочём…
Где вечно мне лететь – куда не зная —
Безумной искры брошенным лучом.
 

Афганские скворцы

 
Сначала горлинки исчезли,
С дымком их сизым воркованья,
С таким флейтистым на рассвете
Домашним тёплым говорком.
А следом и дрозды пропали,
В блестящих фраках музыканты,
Певцы весенних, голых веток,
Солисты синих вечеров.
И даже воробьёв не видно…
Умолкли звонкие ватаги,
Весёлые и шебутные,
Неунывающих проныр.
Теперь за окнами лишь скрежет,
Бесцеремонный, наглый, злобный,
Царапающий слух и небо,
Невиданных пернатых тварей…
Их звать – афганские скворцы.
Поналетели… исклевали…
Похоже, всё и всех, кто прежде
Одушевлял согласным пеньем
Сады, и парки, и дворы.
Вчера воздушные мигранты,
Они хозяйничают шумно —
Завоеватели пространства,
Разбойники исконных гнёзд.
Взлетают с жадным треском стаи,
Желты нацеленные клювы,
Сверкают вострые глазёнки
Шальным и яростным огнём.
Людей они в упор не видят,
Заряжены одним стремленьем
К добыче. Глад ненасытимый
Птиц гложет. Жжёт неугасимо
Желание: клевать! клевать!
Крушить и рвать что только можно:
Плоть ягод, и плодов, и зёрен,
Гнездовья, кладки, всё живое,
Врагов крылатых и иных.
И резать ржавым криком воздух,
Покой чужой и ненавистный,
Которому прощенья нету
И быть, конечно, не должно.
 

«Вот этот скрежет надо бы простить…»

 
Вот этот скрежет надо бы простить
Скворцам, поналетевшим из Афгана,
Что разучились петь, им лишь бы есть и пить…
Там век война – а птицам это странно.
 
 
От взорванной земли летят, куда глаза глядят,
Чего наслушались – так то и повторяют.
А что кругом война, дурдом, ползучий ад,
О том скворцы пока ещё не знают.
 

«Глаза устали…»

 
Глаза устали
Слова читать,
Живые дали
Им созерцать.
 
 
Небес просторы,
Кочевья туч,
Немые горы
В изломах круч.
 
 
Летят бакланы
По-над водой
Стрелою рваной
На бой морской.
 
 
Лещам на горе,
Как смерч, падут —
И взбучат море,
И рыбу бьют.
 
 
Пена клочками
И кутерьма…
Хохочут чайки:
Поживы тьма!
 
 
Сверкают брызги,
Хоть не слепят.
И солнца искры
Волну рябят.
 

Черногорский монастырь

 
Я пил молодое вино,
И мне рассказало оно:
Что вольно, беспечно – то вечно,
Поскольку ему всё равно.
 
 
Я старого выпил вина.
– Поверь, твоя участь страшна, —
Оно прохрипело с ухмылкой, —
И в этом твоя лишь вина.
 
 
Я чашу налил через край
И ад в ней увидел и рай,
А дальше ни дна ни покрышки —
Сплошной и безумный раздрай.
 
 
Наверное, всё неспроста.
Теперь позамкнуты уста.
В горах созерцал я картину
Под каменной сенью креста:
 
 
Змеится сухая лоза…
Там горькая бродит слеза,
Счастливая и святая,
Как встарь застилая глаза.
 

«– Я просто поэт, да и только…»

 
– Я просто поэт, да и только,
Что надо им всем от меня?.. —
Недоумённо и горько
Кричал он, кого-то виня.
 
 
Он знал лишь одно, что негоже
Губить его годы и дни,
Не в силах представить, да кто же,
Да кто же такие они?
 
 
Стакан за стаканом пустели,
В них тихо плескалось ничто,
Стаканы в пространство летели,
О звёзды угрюмо звенели…
Глаза от вина голубели
И в дали такие глядели,
Которых не видел никто.
 
 
Громады бескрайней природы,
Всё дикой земли естество
И неба разъятые своды
Давили на сердце его.
 
 
Он знал лишь одно, что не может,
Не может поэтом не быть.
За что же, за что же, за что же
Они не дают ему жить?
 
 
Он знал, что не надо об этом, —
Что сердце последнее рвать!..
Но был он всего лишь поэтом.
Тут нечего больше сказать.
 

«…А на земле твой дом сгорел, Серёга…»

 
…А на земле твой дом сгорел, Серёга,
Тебе ж легла небесная дорога,
И где-то там навечно и всерьёз
Квартирный разрешился твой вопрос.
 
 
Огнём заката, пламенем рассвета
Душа твоя мятежная одета,
И, может, смотришь ты теперь на нас,
Всей глубиной небес голубоглаз.
 
 
И видишь: тут всё то же, что и было,
Лишь кто-то шило поменял на мыло,
Тоской зелёною сквозит осина,
Из дробовика в упор расстреляна рябина.
 
 
Вокруг страна какая-то иная,
И не понять – родная? не родная?..
И, словно пряник, домик над Окой
Нелепо притворился, что он твой…
 

Спор

 
– Зачем ты, безумная, пела
   Небес благодать?
Поодаль земного удела
   Ни зги не видать.
 
 
– Не знаю, зачем и откуда,
   Но явственно мне
Соседство незримое чуда
   Внутри и вовне.
 
 
– То прелести самообмана,
   Слепая мечта:
Под флёром цветного тумана
   Ничто, пустота.
 
 
– Твой ум обольщённый пророчит,
   А сам близорук.
Он рыщет везде, где захочет,
   Невидимый дух.
 

«Не до толпы, не до веселья…»

 
Не до толпы, не до веселья,
     Не до вина,
В чужом пиру похмелье – келья,
     Безмолвье, тишина.
 
 
Пожухли словеса, пооблетели
     Сухой листвой.
Зима – и завели метели
     Свой вой за упокой.
 
 
Но эти стоны на краю у бездны,
    Карк воронья
Душе и слуху всё ж любезны:
     В них нет вранья.
 

«Прозрачны тяжёлые своды…»

 
Прозрачны тяжёлые своды
Немеряной глубины.
Не надо мне вашей свободы,
И ваши слова не нужны.
 
 
На что мне знобящие тайны
Смертельных пустынь ледяных,
Куда залетаем случайно
На крылышках слюдяных?
 
 
Я к этой земле прилепился
Нездешней своею душой,
Вином её терпким упился
И в ней насовсем растворился
Во здравие, на упокой.
 

«Тёмный шелест широкой волны…»

 
Тёмный шелест широкой волны,
Рассыпающей брызги Луны,
Чистой гальки ребяческий лепет…
Никому тут слова не нужны.
 
 
Рыбьи стаи плывут в глубине,
Как в безмолвием сдавленном сне,
И немотствуют колкие звёзды
В полоумной глухой вышине.
 
 
Чаша ночи молчаньем полна,
Золотая восходит Луна,
Море тонет в бледнеющем небе,
И Вселенной слышна тишина.
 

«Солнышко восходит на востоке…»

 
Солнышко восходит на востоке,
Востекает, посолонь течёт,
По дуге, меж севером и югом,
Тяга его древняя влечёт.
 
 
Север северит его, морозит,
Негою разнеживает юг,
Но оно восходит и заходит,
Неизбежный совершая круг.
 
 
Скатывается с неба, западает, —
Западом зовётся западня, —
И, когда заката свет растает,
Звёзды молча смотрят на меня.
 

«Страшно не быть, но ведь я уже не был…»

 
Страшно не быть, но ведь я уже не был
Пропасть лет, до рождения на Земле.
Где скиталась душа – она не ответит.
До и после – и даже меж этими безднами —
Тёмен и неисповедим её путь.
 

«День за днём пролетает…»

 
День за днём пролетает
Неизвестно куда,
Время не убывает
Нипочём, никогда.
 
 
Жизнь проходит, уходит —
Время терпит, оно
Будто за нос нас водит,
Хоть ему всё равно,
 
 
И как полная чаша
Перед нами стоит.
– Эта чаша не ваша, —
Время нам говорит. —
 
 
Будет пить кто, не будет —
Не снесёт головы.
А меня не убудет,
Но убудете вы.
 

«Никто не знает душу, ведь она…»

 
Никто не знает душу, ведь она
Светлым-светла, темным-темна.
 
 
Свет слишком бел, как солнце и как смерть,
А темноты в упор не разглядеть.
 
 
И нам видна одна лишь светотень,
На всё про всё отпущен только день.
 
 
Любя, смеясь – и плача, и скорбя,
Не в силах мы понять даже самих себя.
 
 
Навек и далее меня и всех с душой свело…
А в ней темным-темно, светлым-светло.
 

Дверь

 
Хочешь – верь, ну а хочешь – не верь,
Не поймёшь, где собака зарыта:
Я ломился в открытую дверь,
Но она оказалась закрыта.
 
 
Там висел трёхпудовый замок,
Не иначе времён сотворенья.
Остальное, что нам невдомёк,
Лишь обман самомненья и зренья.
 
 
И никто не ступал за порог
Той двери, ключ которой у Бога…
Бог-то Бог, да и сам будь не плох, —
Жаль, ломиться осталось немного.
 

«Игра ещё не сыграна, хотя все карты биты…»

 
Игра ещё не сыграна, хотя все карты биты.
Гол как сокол и, как младенец, наг…
Хоть проигрался в прах, мы всё ж с тобою квиты,
О, жизнь моя!.. И хватит всяких врак.
 
 
Алмазов мутных горсть на радужные стёкла
Иллюзий променяв, остался я ни с чем.
Давно мечтаний мгла повыцвела, поблёкла,
И мой заблудший ум – и слеп, и глух, и нем.
 
 
Но всё же я дошёл до самого до края
Земли, где дальше нет ни знака, ни пути,
А только небеса и невозможность рая,
Которую в душе осталось донести.
 

«Я стою пред разбитым корытом…»

 
Я стою пред разбитым корытом,
Никуда мне на нём не уплыть…
Ну, гляди – перспектива открыта:
Не́быть – быть – а за бытью – небы́ть.
Ну, держись за редеющий воздух
И не думай до срока упасть…
Догорают усталые звёзды,
В толще неба
времён не сыскать,
Суждено всему сущему грозно
В свою очередь, рано ли, поздно,
Разом ни за полушку пропасть…
В пустоте прошлым светом блистать.
 

«По прихоти, хотя она не хоть…»

 
По прихоти, хотя она не хоть,
а только прихоть,
осталось жить и в ступе пустоту молоть.
Часам же – тикать.
 
 
Пульс метронома – киллер безучастный.
Потусторонен счёт
последней жизни… Что ж на части
опять пульс крови сердце рвёт?
 
 
Вновь ты, душа, слепая бабочка ночная,
в пылу глухонемом своих погонь,
всем существом случайный свет хватая,
на пламя рвёшься, на огонь.
 

«Я думаю тьмою и светом…»

 
Я думаю тьмою и светом,
и что мне с того-то,
что не понимаю при этом
почти ничего-то.
 
 
Я думаю ветром и тишью,
а что остаётся,
ведь всё, что едва лишь расслышу,
не словом зовётся.
 
 
Ни сроку той думе, ни проку,
всё горше, безвестней,
что чуется ненароком
неспетою песней.
 

«Всё… заплетаются ноги…»

 
Всё… заплетаются ноги…
лишь несусветная тьма…
Кто-то бредёт по дороге,
полусошедший с ума.
 
 
Вот он впотьмах пропадает,
канув туда с головой.
Будто наощупь шагает,
вроде бы полуживой.
 
 
Может, и вовсе он сбился
и повело не туда?
Может, давно уж забылся,
шёл-то зачем и куда?
 
 
Кто ж его бедного знает,
кто он, откуда идёт?
Всё на земле исчезает
в свой неизбежный черёд.
 
 
Что с этим странником стало,
ввек не отыщет ответ
лучик звезды запоздалой,
той, что давно уже нет.
 

«Я сам себе не верю. Я…»

 
Я сам себе не верю. Я
не тот, кто мной живёт. А тот,
кем должен быть. Не завтра, сей же час,
сию секунду… Но пройдёт
мгновенье, и опять, опять
я должен измениться, чтобы стать
собой. Иначе смерть, иначе
похмелье гибели, распад. И он
гнуснее смертного распада. Вот зачем
я сам себе – отживший – ненавистен
и сам в себя – отжившего – не верю,
и не поверю больше никогда.
 

«Он не терял надежды до последнего…»

 
Он не терял надежды до последнего,
Тут надо ему должное отдать.
Да или нет – и не бывает среднего…
А было уже нечего терять.
 

«Давно я шатаюсь по белому свету…»

 
Давно я шатаюсь по белому свету
и слушаю песню простую:
– Не знаю, как прошлые жизни, но эту
ты прожил впустую.
 
 
Навязла в зубах эта пошлая песня
и голос паскудный…
Я прошлые жизни не помню, хоть тресни,
и день ещё вроде не Судный.
 
 
Да, жить не умел я и не научился,
тоску не развеял и скуку,
но всё ж за долги тут сполна расплатился…
Чего ж ты гундишь мне под руку?
 
 
Давно уж без цели слоняюсь по свету
и не тороплюсь никуда я.
Пускай понапрасну жизнь прожил я эту,
зато не грозит здесь другая.
 

«Падая, думала капля дождя…»

 
Падая, думала капля дождя,
Что переполнит собой океан, —
Сгинула мигом в холодной волне,
Соли крутой напоследок хлебнув.
 

«Мир устроен как-то эдак…»

 
Мир устроен как-то эдак…
Полюбуйся напоследок:
В небе кружит, не пыля,
Шаром ёлочным Земля.
Новогоднее круженье,
Голубое отраженье
Океанов и морей —
Загляденье, ей-же-ей!
По каким таким законам
С дивным, серебристым звоном
Невесомо шар плывёт
Прямо в звёздный хоровод?
Тьма вокруг него кромешна,
Жизнь на нём не безмятежна —
В копошливой суете
Да в кровавой маяте.
Хлеб насущный добывая,
Веселяся и страдая,
Люди всё чего-то ждут, —
Даром что друг дружку жрут;
Всё надеются на что-то,
Всем, конечно, жить охота,
Неохота умирать,
А придётся, как пить дать;
Ищут смысла в том да в этом
И готовят сани летом,
Но куда приедут сани
Вместе с нами, вместе с вами,
Коль от многого ума
Станет ядерной зима?..
Всё возможно… но сегодня
Шар кружится новогодне
И меж звёзд себе летит,
Очень праздничный на вид.
 

«Две девочки-циркачки…»

 
Две девочки-циркачки
Взлетели над землёй,
Чтоб на кольце прозрачном
Исполнить номер свой.
 
 
Воздушные гимнастки —
Парят, забыв про страх,
Сплетая гибкий танец
Почти что в небесах.
 
 
И музыка печали
Летит к ним с высоты,
Как будто бы венчая
Небесные мечты.
 
 
– Откуда? – Из Тюмени!..
Оттуда не дойти:
К такой приводят сцене
Воздушные пути.
 
 
Подростки-малолетки…
Счастливо вам лететь
И чистыми глазами
На дольний мир смотреть!
 

Имя Розы
(типа сказание)

 
В каждом городке уездном,
милом, тихом и болезном,
где весной цветут сирени
и ничейные цветы,
где по лету белы гуси
важной поступью ступают,
как степенные бояре,
по муравке по траве;
где в наличниках оконца,
деревянные крылечки,
и поскрипывают сени,
и потрескались ступени,
а за печками давненько
позапрятались сверчки;
где бывали и гостили
и Батый, и Стенька Разин,
да с Емелькой Пугачёвым,
этот самый, в треуголке, —
торт ещё… Наполеон! —
а потом товарищ Ленин,
а за ним товарищ Сталин,
где, разбрызгивая пену,
Гитлер на мотоциклетке,
как чума, протарахтел;
где, бывалочи, когда-то
Соловей свистал Разбойник,
и Кощей грозил Бессмертный,
Змей-Горыныч пролетал;
в городишке, стал-быть, кажном,
где в июне блещут грозы,
в декабре трещат морозы
и столбом стоят дымы, —
сбереглося, сохранилось,
уцелело имя Розы,
имя Розы Люксембург!
 
 
Ох! давно никто не знает
в городишках наших древних,
что за диво? кто такая
эта Роза Люксембург?
Ох, не ведают гражда́не,
стар не ведает и малый,
улицы зачем назвали
чудным именем таким?
Приезжал по приглашенью
италиец к нам заморский,
сам с улыбочкой смышлёной,
в золотых очках мудрец, —
звать его сеньор Умберто,
представительный, в бородке,
галстук бабочкой, планшетка
и панбархатный пиджак;
весь учёный-разучёный,
но – не раскусил загадку,
не раскрыл нам эту тайну —
имя Розы Люксембург.
 
 
Много улочек заветных
в наших городах уездных,
позарощенных сиренью
и крапивою-травой,
как же прозваны красиво! —
имена-то имениты:
Володарский и Урицкий,
Троцкий, Бродский и Высоцкий,
Карла Маркс и Фридрих Энгельс,
этот, снова Карла – Либкнехт
(как бы тут не подавиться),
и, конечно, Клара Цеткин
(что у Карлы-то кораллы —
знамо дело, все попёрла),
непременная подруга
нашей Розы Люксембург.
Много улочек любезных,
где растут цветы приятны:
мальва, лилия, ромашка,
где огнём горит герань,
но цветёт всех пуще Роза —
королевна, лебедь-пава,
цаца, жрица и царица,
этакая лампадрица,
наша Роза Люксембург!
 

«Ничего не обещай…»

 
Ничего не обещай,
всё обещанное мнимо.
Только то, что невзначай
вышло, – временем хранимо,
что как бы само собой
прорвалось сквозь мглу и нети,
вот оно-то, став судьбой,
вопреки всему, с тобой
и останется на свете.
Остальное всё пройдёт,
как по ветру унесётся,
и в забвенье пропадёт,
не спасёт и не спасётся.
 

«По-за речкою, по-за рекой…»

 
По-за речкою, по-за рекой
Петухи кричат, а кругом покой,
И неслышной течёт он рекой,
От лесов и полей зелено́й,
С небесами далече сливается…
Петушки взахлёб заливаются,
Друг со дружкою перекликаются,
Будто спрашивают чего – не допросятся…
И с водою их пенье уносится.
 

«Предзакатная алость…»

 
Предзакатная алость,
Ускользающий свет.
Ты мне только казалась,
Той тебя вовсе нет…
 
 
В синих сумерках ясно
Проблистала звезда.
…И виденье погасло
Навсегда, навсегда.
 
 
Ночки шёлковой нежность,
Жуть небес, благодать…
Глубока безмятежность,
Когда нечего ждать.
 

«Высокий ветер веер распустил…»

 
Высокий ветер веер распустил
На небесах, легко и невесомо.
И чей-то взор случайно воспарил,
И вздрогнула душа: ей это всё знакомо.
 
 
А может, Ангелы летали на заре
И пёрышки нарочно обронили,
Чтобы напомнить нам, живущим на земле,
О чём-то о своём, что мы уже забыли.
 

«Нагие долгие берёзки…»

 
Нагие долгие берёзки
Стоят по щиколку в воде,
Как будто девочки-подростки
Внимая неге и судьбе.
 
 
А сосны, мачты медяные
Взметнув над волнами лесов,
Всё ловят ветры ледяные
В тугую хвою парусов.
 
 
До зноя талая водица
Синеет робко там и тут,
И облака по ней, как птицы,
Тишайше меж дерев плывут.
 

«У чёрной розы белые шипы…»

 
У чёрной розы белые шипы,
     А стебель зелен.
Мои глаза с рождения слепы,
     Но взор мой верен.
 
 
Я вижу лишь сиянье лепестков,
     Их наважденье…
И антрацитовый воронки зов,
     Её круженье.
 
 
А бархата живого аромат
     Так прян и душен…
Но чёрен тех шипов незримый яд
     И простодушен.
 

«Ничего не надо говорить…»

 
Ничего не надо говорить,
Слушать никого не надо.
Воздух розоватый пить
Яблоневого сада.
 
 
Пахнет свежесрезанной травой,
Лепестками.
Станем безответною землёй,
Небесами.
 
 
Паутинка в воздухе плывёт,
Мир куда-то мчится…
И душа на тыщи лет вперёд
Намолчится.
 

«Проснуться вдруг по рани…»

 
Проснуться вдруг по рани,
Плеснуть в лицо восток,
Зарёю зарумянен
Берёсты завиток.
 
 
Шумит кругом на свете
Счастливая вода,
И рвётся пьяный ветер
Неведомо куда.
 
 
Берёзового комля
Обуглена кора,
Но пробудились корни,
Дремавшие вчера.
 
 
И в небо устремился
По голым веткам сок,
Чтоб всякий им упился
Развёрнутый листок.
 

«По кромке моря, по песку…»

 
По кромке моря, по песку
брести босым, ногами шлёпать,
и про печали, про тоску
на миг забыть, как воздух – копоть
морской забыл тут… как волна,
что мерно в берег набегает
и, пеной кружевной пьяна,
ему сон лёгкий навевает.
На море долгое смотреть.
Оно страшит, хоть и прекрасно.
Над ним небес нагая твердь
пустым-пуста и светит ясно.
Что забытьё! Что жизнь твоя!..
Песчинкой в море уплывает
с волной… Лишь пена, как змея,
чуть прошипит – и вмиг растает.