Текст книги "Последнее безумное поколение"

Глава 3

Батя, узнав о моих недомоганиях (правда, с некоторым опозданием), примчался к нам.

– Давай в Суйду его возьму, отдохнет!

– Спохватился! – проговорила мать. – После Сочи что ему твоя Суйда? Картошку окучивать? Внуку академика?

Я смутился.

– Я готов.

Хоть в тундру – лишь бы не обидеть никого. Тем более родителей. В Суйде мне неожиданно понравилось. Хотя вид скромнее, чем на юге. До этого я тут был лишь однажды, зимой. Но тогда, видимо, не дозрел.

Но теперь и конюшня меня пьянила. Отец, внедряя меня в жизнь, послал меня из своего кабинета сказать конюху, чтобы запрягал. Я спустился по лестнице, вдыхая затхлые запахи здания, некоторые – незнакомые, и вышел во двор. Дирекция была единственным сохранившимся зданием из имения Ганнибала. Батя мне уверенно сказал (в моем возрасте, наверное, уже можно?), что именно в этом здании (и конечно, именно на этом старинном диване, комментировал я) был зачат Пушкин. Отец уверял, что родители поэта были здесь именно тогда. Где же еще? Спорил, горячился… Фантазер еще тот!

И вот я в конюшне. И чувствую упоение. Как будто я здесь родился! Или, во всяком случае, был зачат. Как бередят запахи прелой упряжи, навоза – словно это было первое, что я вдохнул. Советовал бы парфюмерам сюда заглянуть. Гулко перебирающие копытами кони в пахучих стойлах… И еще – едкий пот, щекочущий ноздри; сладкий аромат сена. Буду тут жить!

Конюх, как король – так он королем тут и был, – устроил себе королевское ложе в крайнем стойле: седла, чересседельники, хомуты и прочая мягкая кожаная утварь заполняли пространство. Одно из уютнейших – видимых и нюхаемых мной! Разумеется, хозяин лежал, развалясь, одна нога (в кожаным сапоге) привольно вытянута, другая поджата. Кнутом (кожей обмотана и ручка) он похлопывал по ладони. Властелин!

– Чего тебе? А! Директоров сынок. Запрягать, что ли?

– Да! – Глаза мои, видимо, сияли.

Он надел на плечо хомут, взял чересседельник и остальную упряжь.

– Нравится тебе тут?

– Да!

Он кивнул удовлетворенно. Видимо, «зарубив что-то себе на носу». Или «намотав на ус». Подключив, думаю, смекалку и цепкость. Он подошел к высокой белой кобыле с таинственной кличкой Инкакая. Такая вот Инкакая. Белая и могучая. Кося взглядом, попятилась.

– Стоять! – Он надел ей через уши кожаную уздечку. – Подури тут мне! – Вставил между желтых ее зубов в нежный рот с большим языком цилиндрическую железку, прищелкнул и, не оборачиваясь, повел кобылу за собой. Та послушно шла, цокая копытами и шумно вздыхая. Директорский тарантас стоял, выкинув вперед оглобли, Конюх, покрикивая, впятил кобылу между оглобель, хвостом к тарантасу, кинул на ее хребет чересседельник.

– Ну, запрягай! – Он с усмешкой протянул мне хомут.

– А… – Я застыл.

– Ну тогда смотри!

Теперь я умею запрягать лошадь (и надеюсь, не только лошадь, но и саму жизнь).

Хомут, оказывается, напяливается на голову лошади, а потом и на шею, низом вверх, и только потом переворачивается в рабочее состояние.

Отец, хоть и директор селекционной станции, запросто вышел (такой человек) к не запряженному еще экипажу и азартно поучаствовал в процессе, затянув подпругу, упершись в хомут ногой, что сделало вдруг все сооружение, включая оглобли, натянутым как надо, похожим на планер – сейчас полетим! И даже кобыла, словно приобретя крылья, зацокала нетерпеливо копытами и заржала. Отец сел в тарантас (тот слегка накренился), протянул руку мне.

– Ну! Давай!

– Какой сын у вас! – восторженно проговорил конюх, подсаживая на ступеньку тарантаса меня.

– Какой? – отец живо заинтересовался.

– Нравится ему все! – проговорил конюх.

Я восторженно кивнул. Отец ласково пошебуршил мне прическу. Я смутился, и он, кстати, тоже. Стеснялись чувств.

– Н-но! – произнес отец с явным удовольствием, и сооружение тронулось. Мы поехали по полям. Отец держал вожжи, иногда давал их мне. – Нравится?

Я кивнул. Прекрасный вид!

– Ну, если тебе так нравится… Так, может быть, поработаешь тут? Поможешь нам.

Давняя его идея, которой мама противилась… Но я у отца.

– Можно! – сказал я.

Лучше всего, конечно, поработать было бы кучером тарантаса директорского, лететь над полями, разговаривать с высоты. Но, думаю, и отец, посадив сына на такую должность, да и я сам бы чувствовал неловкость. И пришлось мне, как всем, к шести утра ходить на наряды – еще в полутьме. У дирекции собирались люди, и бригадиры назначали, кому куда. Обо мне вспоминали лишь в конце, когда самые важные дела были «наряжены». На меня поглядывали с тоской (как бы не ошибиться!), и я мучился. Эмоции мои бушевали в двойном размере. Моя постоянная восторженность, желание восхититься всем, чтобы люди радовались, приводила к тяжелым последствиям. Если «так уж тебе все нравится» – делай! Кляча, которая одна осталось в конюшне (как специально для меня), каток – бревно на оси… Да, реальность порой придавливает эмоции, как этот каток. А ты не знал?

Бескрайнее озимое поле надо «прикатать» тяжелым катком, после этого семена лучше всходят. Каток иногда не крутится, тащится, и лошадь сразу же останавливается. Тяжелее тащить. Надо сгрести с бревен лишнее. Бока лошади «ходят». Устала. И вот – демарш, она поднимает хвост, маленькое отверстие под хвостом наполняется, растягивается, и вот – «золотые яблоки», чуть дымящиеся, с торчащими соломинками, шлепаются на землю. Наматывать это на бревно мы не будем, иначе этот аромат – и само «вещество» тоже – будут с нами всегда. Уберем вручную с пути. Ну что, утонченный любитель навоза, счастлив? Да! Можно катиться дальше.

Помню, дал слабину, съехал с лошадью к ручью поплескать подмышки, умыть лицо. Ну и побрызгать на лошадь. Кожа ее, где попадали капли, вздрагивала, она пряла ушами и вдруг заржала. Надеюсь, радостно. Но бревно впялить обратно на бугор долго не удавалось, вспотели с моей кобылой, хоть снова мойся. Сладкий пот.

И вот стою в длинной очереди к крохотному, особенно издалека, окошечку кассы. Какой-то седой мужик узнает меня.

– Так ты Георгия Иваныча сынок? Так идем, проведу тебя.

Я мотаю головой: «Нет!» Достоинство не позволяет! Оно именно в том, чтобы стоять в этой длинной очереди, быть в этой пыльной толпе, как все. Хватило упорства на долгую, нудную работу – так не стоит терять достоинство уже в самом конце. И вот – мне протягивают в окошечко ведомость, где против моей фамилии стоит сумма, написанная перьевой ручкой. Никакая другая сумма не давалась мне так трудно и не была мне так дорога. Пересчитав даже копейки, я бережно сложил все в кошелек и спрятал его в нагрудный карман. Некоторые, заметил я, закалывали карман булавкой. Умно. Перейму.

С полным правом я двигаюсь в этой, теперь уже праздной толпе и вместе с ними сворачиваю в какой-то двор – темный, теплый, тесно набитый людьми. Все подходят к огромной кастрюле на табуретке, и запросто черпают половником какую-то бурую жидкость, и пьют. Что это было, думаю я теперь. Брага? Но в тот вечер я не задаюсь вопросами, зачерпываю и пью. Имею право! Сладко! И через минуту я уже хмельной, радостный, бестолковый, заговаривающий с одним – и заканчивающий разговор уже совершенно с другим. Гляжу – и со всеми примерно то же самое. Неумолчный гул. Свадьба это, что ли, раз угощают всех? Или, наоборот, поминки? Лучше всего запоминается то, что ты так и не понял до конца.

– А ты быстро вписался! – с улыбкой, но и с легким удивлением произносит отец, когда я появляюсь.

Да в том-то и беда, что ни фига не вписался. Кинозал в Суйде. Темно, душно. А где их руки? Да там, откуда ноги растут. Где женские ноги, там и мужские руки! А бывает и наоборот. Что позволяет себе рабочая молодежь, точнее рабоче-крестьянская! Я тоже тут, между прочим, тружусь. А где отдача? А местная молодежь! Считает, видимо, что раз она трудится, имеет право и отдыхать как хочет. Шорохи, шепоты: «Не надо!», «Да подожди ты! Дай, я сама!». Кто-нибудь, интересно, смотрел на экран? Совсем теряли стыд – к моему восторгу… Зачем сейчас ходят в кино – абсолютно не понимаю! Блокбастеры смотреть тупо? Не чувствуют, видимо, морального права аморально отдохнуть. «Посещаемость кинозалов упала!» А чего там делать-то? А тогда – выходили из зала в возбуждении, на какое-то время отведя чужие руки от своих ног, чтобы было на чем идти… до ближайшей рощи. Над экраном висело красное полотно: «„Из всех искусств для нас важнейшим является кино“. В. И. Ленин». Тут я с ним совершенно согласен. Ползарплаты просадил на кино!

Однажды я, как прилежный мальчик, директорский сынок, стоял на берегу, над розовой гладью пруда, не отводя глаз от поплавка. В этом пруду (как уверял отец, вырытом еще пленными шведами) ловились даже лини – тонкие, матовые и без чешуи. Самые древние рыбы.

Пахнуло алкоголем. Но я уловил не только алкоголь… что-то из ароматов кинозала. Она! Звезда – не экрана, а того, что под ним. Обычно она была не одна. И очень даже не одна! Но сейчас – с подружкой. Встали вплотную за мной, едва не касаясь сосками моей спины. Даже тепло их дыхания чувствовал на шее! Перехихикивались… Но этого мне было мало, чтобы к ним обернуться. Или слишком много? Все внимание – поплавку.

– Вот с этим пареньком я бы пошла прогуляться, – насмешливо проговорила она… ударница труда.

– Да ты что? – сказала подруга. И зашептала что-то совсем тихо, наверное «Это директорский сынок».

– Ну и что? – грудным своим голосом, во всем его диапазоне, произнесла ударница порока. – Уволят? – добавила вызывающе.

И на это она готова пойти! Ей хотелось действий – а я стоял как пень. «Трудный клиент!» – как говорили мы с приятелями несколько позже.

– Встретиться бы с ним на этом самом месте… часиков в десять, – произнесла она. И, хихикая, они ушли.

Уши мои раскалились. Я еще долго цепенел – вдруг они рядом. Наконец расслабился, но не настолько, чтобы обрести здравый смысл… Долго, тщательно сматывал удочку – иначе нельзя! Но как ни мотай, от главной темы не отмотаться: «Что это было?» И какова же была у меня уже в юности сила воображения и убеждения, что я доказал себе: «Ну конечно же, она назначила в десять утра! Ведь не ночью же!» Я пришел туда в десять утра. Ослепительное солнце. И – никого! Хорошо еще, что она не начертала ничего на песке! Полный провал. Но почва тут благодатная (это же говорил отец, имея в виду свои озимые). Но без Бориса не обойтись. Он уж распорядится!.. Если бы я с таким же упорством преследовал баб, с каким я дозванивался ему!

Он появился, скучая.

– Ну, я помню, что должен тебе, за все. Бабки?

– Нет! – в ужасе закричал я. – Денег навалом. Ну тут… – смутился. – Посмотри! Ходят.

Мы стояли у кассы кино.

– Кто? Доярки эти? Им только коров доить да бидоны возить. – Не одобрил как класс!

– Ты приезжай к нам на Шкапина, – проговорил уверенно. – Подберем тебе что-то приличное.

– Приличного мне как раз не надо! – попытался сострить я.

– Понял, не дурак.

И я потащился на Шкапина, пользующуюся дурной славой. Что за Шкапин? Ну и улицу он себе заслужил! Стены закопченные – наверное, от паровозов: их слышно за домами. Рядом, предупредил Борис, есть улица Розенштейна – не отличить. Но попадать туда лучше не надо – «сядешь на перо». «А шкапинские, что ли, меня пропустят?» – «Сошлись на меня. Меня любая собака знает!» – «А вдруг она с Розенштейна забежит?» Но эта жалкая моя шутка была оставлена без ответа.

Смотрю… Никаких табличек вообще! Встречаются дома с выбитыми стеклами, необитаемые. Табличек ни на одном доме нет. И день неудачный, холодный. То ли дело удушливая атмосфера кинозала в родной Суйде! Вспомнил с тоской. Даже метро «Балтийская», с его серо-холодным вестибюлем, вызвавшим у меня озноб, когда я там вышел из вагона, теперь манило меня обратно своим светом и теплом. Но если возвращаться – не приеду никуда никогда. И я шел – не по враждебной ли улице? Впрочем, и шкапинские могли меня «принять» – Борис, я чувствовал, преувеличивал свою власть. Где обещанные им доступные красавицы? Прошло лишь непонятное существо неопределенного пола – и все. «Хорош трепаться!» – сказал бы Борис. И я смело вошел во двор. Главное – начать.

И вот оно, начало (а не конец ли?): в углу неприветливого двора стояла шобла. Каждая эпоха находит правильные слова. Дресс-код, говоря по-нынешнему, был такой: поднятый воротник, скрывающий низ лица, верхнюю часть которого прикрывала натянутая кепка-лондонка с укороченным козырьком. Откуда они появились тогда – загадка. Появились из воздуха, спертого воздуха хулиганских дворов.

Между двумя тенями должен сверкать железный зуб (фикса) и вспыхивать короткий окурок. Курить тогда полагалось прерывисто и быстро, как перед каким-то рисковым делом. И вот огоньки замелькали быстрее: дело нарисовалось, появился я. Бежать было бесполезно – наряду с другими отточенными навыками той поры, отлично работали всяческие подножки, подсечки, после чего преследуемый не падал, а влетал головой в какую-нибудь каменную стену, разбивал лицо в кровь, после чего у преследователей уже не оставалось сомнений: если «кровянка» – значит, враг. Дальнейшее предсказуемо. Поэтому я кинулся к ним.

– Парни! Клево! Нашел вас! Где пузырь тут купить? К корешу иду – не с голыми же руками?

– А что за кореш? – поинтересовался длинный.

– Да Борька Шашерин! – Я сплюнул. Никого не обидел?

– А-а-а! Шашерин! – Орлята переглянулись, как мне показалось, зловеще.

Я похолодел. Розенштейновские? «Сейчас тебе оторвут то самое, что тебя сюда привело!» – я пытался острить, хотя бы с самим собой.

– А сам ты чей?

– С Лиговки!

Еще плевок.

– Не мути! Я там всех знаю! – сказал самый возрастной.

Но тут из парадной вышел Шашерин.

– Пошли!

С шоблой не поздоровался.

– Мелкая сошка! – ответил на мой вопросительный взгляд.

Но и эти мелкие могут вломить – я спиной чувствовал. Напряженно здесь. Шли наискось через пустырь. Последнее тепло выдувало ветром. Всякое желание – тоже. Двухэтажное длинное здание.

– Мы сюда? Общага, что ли? – развязно произнес я.

Борис кивнул.

– Молочного завода? – почему-то предположил я.

– Что тебя все на молоко тянет? Рабочие профессии не интересуют?

– А какие тут?

Плевок. Доплюешься…

– Ткацкое дело знаешь? Ну самые шустрые, конечно, намотчицы! – уверенно излагал он. – Шпульщицы… нормальные. Сновальщицы… ничего. Ну, тазохолстовщицу учить надо от А да Я. Твой уровень! – вдруг обидел он.

– Да ты профессор! – что-то я должен был ему ответить.

– Но всего диапазона, я думаю, не охватить в этот заезд.

– А как их различить? – поинтересовался я. – Не на комбинат же идти!

– Ты приступи. И они сами начнут отличаться, – усмехнулся Борис.

Дельный совет. Главное – приступить.

– Стой, куда? – внизу остановила вахтерша, старуха. – Мал еще!

– Катьку позови! – сурово сказал Борис.

– Работает твоя Катька. Ударница теперь! – с гордостью проговорила старуха.

– Тогда Симу! – уверенно произнес Борис.

– Для Симы ты мал еще! Сима матерых любит! – усмехнулась она. Еще и диспетчерша.

Я стоял как оплеванный, но друг мой и ухом не повел.

– Вальку тогда!

Да. Однолюбом его не назовешь. Остались, видно, только тазохолстовщицы. И не то чтобы я испытывал дикую страсть. Тянуло на воздух.

– Да вон кочерга твоя эта идет! – указала старуха.

Действительно кочерга – спускалась по лестнице. И с ней шла… тоненькая, изящная, темноглазая…

– Сеструха вроде ее. Годится?

– Специальность меня не интересует! – Я сглотнул слюну.

– Да вроде в училище она. Стой! – Он остановил кочергу.

– Чего тебе?

– Я сыт – во… Другу моему сеструха твоя приглянулась.

– Уезжает она.

– А говорить умеет? Как зовут-то?

– Нелли, – с наглой усмешкой проговорила сестра. Манеры ее слегка меня отпугнули. Но грация… божественная! – Тут отдежурила!

Что она имела в виду?

– Пусть друг твой, – почему-то общались через посредника, – утром ко мне в Стрельну приедет. Первый дом на кольце – сразу видно!

– Во сколько? – подал голос и я.

– Когда петухи запоют! – дерзко ответила Нелли.

– Мать на смену уйдет, – вступила кочерга, показывая, что она тоже при делах.

Нелька, даже не кивнув, стремительно вышла. Не бежать же за ней! Мы же серьезные парни…

Закончились улицы, и трамвай гнал по тоскливому пустырю. Нет, пустырь абсолютно нейтральный, это ты тоскуешь: где моя прежняя уютненькая жизнь, где все знакомо? «Ни одного встречного трамвая! Путь в один конец?» – такого вот рода мысли. Пугало не само предстоящее действо (оно, скорее, манило). Но нету слов. Шпана тогда говорила «швориться». Не хотелось бы! Да и не смогу. «Слово, видишь ли, ему надо ключевое!» – самоиздевался я.

Дом Нельки действительно был на виду. Деревянный барак. Грохотал в дверь долго. Открыл какой-то мужик в мятой майке и таких же трусах. И с таким же лицом. И взглядом. В общем – красавец.

– К тебе, что ли? – крикнул он, обернувшись.

– Дом выстудил! – появилась Нелька в халатике.

– Придавить его? – мужик показал на меня.

– Иди, Вася, жена заждалася! – Нелька была в ярости.

Мужик, надев какую-то неизвестную мне форму, ушел.

– Ну? – Нелька повернулась ко мне.

– Ну у тебя и конвейер! – проговорил я и тут же получил слепящий удар в нос. Белая рубаха, специально надетая для этого случая, залилась кровью.

– Вали! – И я вылетел на воздух. Дверь с грохотом закрылась.

Рубаха вся в крови. Как поеду? Повяжут. Зайдя за сарай, я сделал гениальное – переодел ее задом наперед. Крови не видно. Во всяком случае мне. Трамвай летел. На меня время от времени нападал хохот. Ей, видите ли, слово не понравилось. Главное – нравится мне… не смотря ни на что! Потрясение испытал. По сути, творческое. Впрочем, позже пришлось столкнуться с еще более жесткой редактурой.

– Ничего, – лениво проговорил Борис. – Ты у меня чпокнешься как миленький!

Интересно! Именно я, именно у него, отметил я.

– Ладно. А должок за мной! – закончил он с какой-то, мне показалось, угрозой.

И вскоре появился у нас. Чрезвычайно торжественный. Я понял, что будет нечто неординарное. Не для родительских глаз.

– Пойдем погуляем, – сразу предложил я.

Скоро должна была вернуться из магазина бабушка, и, если увидит меня с этим «каторжным», как она сразу определила его, будет недовольна.

– Я помню, – сразу сказал он на улице, – я должен тебе.

– За что? За гланды, что ли? Так они от природы у тебя.

– Ты первый, кто по-человечески со мной обошелся, – проговорил он.

– Ну как первый? А мать?

Он лишь усмехнулся.

– Мы тут ломанули ларек. Я понимаю, что это мизер. Держи.

Так я и знал, что его «уличное благородство» нас заведет в беспросветную даль!

– Всех уже повязали. Дело за мной, – проговорил он скорбно. – Вернусь – и «примут».

А теперь, значит, дело будет и за мной, как только он поделится добычей.

– Вот! – он вытащил из кармана «гармонь денег», как говорила бабушка, и совал их мне.

– Не надо, – пробормотал я.

– Сколько я тебе должен, я спрашиваю тебя! – произнес он угрожающе.

Прохожие уже поглядывали на нас, с особенным интересом – на пачку денег, которую трепал ветер. Люди понимали, что сцена интересная: один хочет отдать пачку денег, другой решительно ее не берет. Предложить какой-то другой выход? Я понимал, что каяться скоро придется и мне – и перед Борисом, и перед милицией (та скоро появится). Следовало временно приглушить моральные факторы и принять решение, чтобы и друга не обидеть, и зрителей не порадовать слишком.

– Ну ладно! – решительно сказал я и ткнул пальцем в купюру, не самую крупную, но и не самую мелкую. Иначе Бориса было не усмирить. – Остальное убирай.

Разочарованные зрители разошлись.

– Ну? Куда дальше? – проговорил Борис.

Ну его путь, как он только что признался, был предопределен. Надо только вовремя «отцепиться» мне? Понимал, это нехорошо. Идеально было бы для него, если бы я растрогался, напился, а он бы «держал удар» и мужественно доставил меня домой: тут и верность, и покровительство. Идеальным партнером для него был курсант Леня, которого он спасал в Сочи, но которого, говорят, все-таки вышибли из училища. Такого спектра услуг, как Леня, я предоставить ему не мог.

– Спасибо тебе! Пойду продуктов куплю. А то матери с бабкой есть нечего.

Гениальный ход. Против такой программы он не мог возразить – более того, она морально его насытила.

– Рассчитывай на меня! – Он потрогал пухлый «лопатник», распирающий карман.

«Но лучше заработай», – хотел сказать ему я. Но этот вариант был бы недостаточно трагичным для него. С ларьком оно, конечно, «самопожертвенней»! Продукты я действительно тогда купил: элементы правды должны присутствовать в легенде.

Расплата, однако, пришла. Причем непонятно то ли за мою духовную черствость, то ли, наоборот, за мягкость. Позвонила мама.

– Валерий!

Что это она так официально? С работы?

– Зайди, пожалуйста, сейчас в наше отделение милиции.

Наше? Как-то я не считал его своим. Хотя мимо, конечно, проходил.

– Я жду тебя! Мне позвонили на работу и официально пригласили.

– А кто еще там будет?

– Приходи – увидишь. Только побыстрее.

Маму прямо не узнать. Наверное, она в институте такая строгая.

Я пришел и увидел в небольшой комнате чудную компанию на стульях.

Мой друг Борис, непривычно бледный. Хотя и так он не отличался румянцем. Рядом с ним красивая женщина – милиционер. Мама. И наш участковый (заходил к нам знакомиться). Только и всего. Но эта милая компания сумела закрутить интригу.

– Послушай, Валера, что я тебе расскажу, – вкрадчивым, бархатным голосом заговорила красивая. Таким тоном обычно начинают сказку. Но оказалось другое: – Борис совершил преступление, и ему грозит серьезное наказание, колония. Оттуда он вряд ли уже выйдет таким симпатичным, – улыбнулась она.

«А он разве симпатичный?» – хотел сказать я, но сдержался.

– Но он сказал мне, что хочет заниматься с тобой, в твоем классе. И если ты будешь заниматься с ним, он справится и успешно окончит школу. И больше преступный путь его не заинтересует. Так, Борис?

Он хмуро кивнул. Мог хотя бы слово молвить!

– Что скажете вы, Алевтина Васильевна? – произнесла красивая. Мне бы такого инспектора! Впрочем – не надо.

– Я считаю, что советские школьники должны помогать друг другу и не бросать товарищей в беде, – отчеканила мама. – И я думаю, что Валерий с его способностями может сделать из отстающего ученика нормального. А уж Борис, полагаю, понял, что в ином случае грозит ему. Так, Борис?

Тот кивнул еще сдержаннее.

– А где ж он будет жить? – спросила подоспевшая бабушка.

– У тетки на Литейном, – прохрипел наконец он. – От школы… вашей… близко.

– А что скажешь ты, Валерий? – наконец-то красивая обратилась ко мне.

– Согласен, – сухо произнес я.

– Ну что ж. Сдержанный, достойный ответ настоящего мужчины, – стала захваливать меня она.

Я же, честно говоря, был в ярости. Без меня меня женили, как говорила бабушка.

Однажды, когда Борька опоздал на наши занятия второй раз подряд, я сказал ему:

– Слушай! Ради тебя я не буду менять свои планы ни на миллиметр. Буду делать так, как я делаю, чтобы достичь своего. Если сумеешь присоединиться – пожалуйста. Если не захочешь – иди… куда шел.

И он неожиданно собрался. Что самое удивительное – собрался и я. Оказалось, что я просто думаю, что все знаю, а пятерки мне ставят просто так, по инерции – как единственному идущему на золотую медаль. А когда я стал что-то объяснять Борису – понял, что сам не знаю ничего, держусь лишь на чистом обаянии. И мы с ним стали зубрить вдвоем. Можно сказать, он меня спас. Хотя считалось наоборот. Но первая версия останется официальной.

Срыв произошел на английском. Уж его-то я знал! Был уверен.

Борис вдруг пришел с пол-литрой.

– Что случилось?

– Ты еще учишь меня! Что ты за тип?.. Пятидесятилетие Васи Чупахина. Ты звонил ему? Ты не друг, а портянка!

– Ни портянкой, ни другом я не был ему. Вза-имо-дейст-во-ва-ли!

– С тобой все ясно. Швыряла давай!

Обычная шпанская практика: давить на чувства, дружбу и верность, при том совсем другое имея в душе.

Пил я чисто формально. Но вечер пропал.

И бесследно это не прошло. Голова пуста. Сердце бьется аритмично. В результате я, стопроцентный отличник, уже назначенный кандидат на золотую медаль, вышел с экзамена в липком поту и с оценкой «четыре». То была катастрофа и для школы – я был уже утвержденным кандидатом, согласованным с гороно, и отменного поведения. Наша воспитательница кинулась в экзаменационный класс и вышла поникшая.

– Она говорит, ты отвечал где-то между четверкой и тройкой.

Мы молча разошлись. Английский сдавали еще и другие классы в другие дни, какое-то время до моих «официальных похорон» еще было.

Я пришел домой. Помню, что бабушка вымыла пол, он был освещен солнцем, мокрый и слегка попахивал гнильцой. Я почему-то страстно вдыхал этот запах, втягивал, бормоча: «Сейчас существенно всё!» Дома никого не было. Исчезла сестра, и даже постоянно хлопочущая бабушка куда-то ушла. Твой час. Решается жизнь. Непрерывно звонил телефон, расположенный в самом солнечном углу и пускающий блики по потолку. Нет. Я знал, кто звонит, – Борис. Руку помощи… уже протянул. Что он может сказать: «А! Об чем речь! Я тебя устрою!» Уже устроил. Далее – только я. Увы, без дружеской руки. И прямо сейчас.

Я поднялся, с краю прошел по чистому полу, надел ботинки – и направился в мою родную поликлинику. До сих пор, проходя мимо, кланяюсь ей: прелестное здание в стиле модерн, украшенное цветным кафелем. Смело туда вошел. Одна из главных ошибок – считать мир жестоким. Он равен тебе. Сколько в тебе чувств и достоинства, столько и в нем.

И мои страдания встретили сочувствие. Симпатичная врачиха сказала мне:

– Согласна с вами. Нельзя, чтобы из-за одной ошибки вы лишились того, что заслужили. Сколько вам написать в справке? Тридцать восемь и пять?

– И четыре!

– Ну, – обрадовалась она, – я же вижу, что вы человек нормальный, и все у вас будет хорошо.

И я вышел со справкой.

Когда я вошел к директрисе – там был траур.

– Вот! – я робко положил справку на угол стола.

– Что это? – пробормотала она. И сначала она, а потом и все просияли. Английский я пересдал.

«А у тебя, оказывается, характер есть!» – подумал я, выходя из школы с медалью.

Вечером мама вернулась с работы.

– Поздравляю, сынок! У меня к тебе деловой разговор.

– А может, от дел можно отдохнуть? В любой вуз – без экзаменов! – Я развалился в ее кресле, чего раньше никогда не делал.

– Наберись терпения, сын. Теперь надо подумать, чтобы ничто не мешало тебе получить все то, что ты заслужил.

– Понятно. Ты имеешь в виду Бориса? – догадался я.

– Да. Школа окончена. Ты ему здорово помог, можно сказать, спас его.

А он, можно сказать, меня подтянул. Но это большая тайна.

– В вуз с такими оценками он явно не поступит. Да он, мне кажется, и не собирается.

– Это точно. Он давно мечтал отдохнуть от меня.

– Ему надо помочь. Но в последний раз. Я позвонила Ваське Чупахину, чтобы он по своим каналам сделал так, чтобы Бориса сразу взяли в армию. Сейчас. Пока он чего-нибудь не отчебучил. Ты согласен, сынок?

– Безусловно!

Примерно через час появился «герой».

– Ты будешь ужинать, Боря? – спросила мама.

– Да какое там, Алевтина Васильевна! В армию гребут, прямо сейчас! На улице остановили. На сборы – сутки! Но лучше, чем зона, за старые делишки мои. – В общем, он был настроен лихо: всякое повидал, тертый калач!

– А тебе разве есть восемнадцать? – всполошился я.

– Да я ж в шестом классе два года сидел. Нормально.

– Ну, счастливой тебе службы, Борис. Старайся, чтобы все, что тебе дано, шло тебе на пользу! – сказала мама торжественно.

– Спасибо, Алевтина Васильевна, за все. Ну, зверюга, – так он стал называть меня в процессе наших упорных штудий, – не подведи тут меня!

Это я должен его не подвести?

Обнялись.

И началась действительно новая жизнь. Однажды мы с ребятами из институтской группы загуляли у меня. Мама была в Москве, нянчила внучку. И вдруг – скрип замка. Бутылки, не все еще пустые, сияли на столе в рассветных лучах. Одна из наших спутниц, только выйдя из ванной, была одета не полностью (как на картине Эдуарда Мане «Завтрак на траве»).

Все застыли. Мама, оценив композицию, молча прошла к себе. Стукнула дверь ее комнаты. Да. Инцидент.

– Слава! – прервал я тишину. – Только ты! Мама тебя любит.

– Понял! – бодро произнес Слава и пошел.

Скрипнула ее дверь.

– Можно, Алевтина Васильевна?

Стали доноситься их голоса – совсем не надрывные, что обрадовало меня.

Я подкрался. Умный Слава оставил щель.

– Да я вовсе не боюсь, Слава! – донеслось до меня. – Я знаю, Валерка умеет пить. Да заходи ты, – мамин веселый голос, – я же вижу, ты здесь!

Один из счастливых моментов жизни! С этой фразой я и живу, наслаждаясь: «Валерка умеет пить!» «И гулять», – хотел я добавить тогда, но при маме не решился.

…Недавно, проезжая по Кольскому полуострову и созерцая однообразный пейзаж, я вспомнил вдруг, что когда-то здесь было довольно весело. Хибины (не знаю, как сейчас) были наимоднейшим местом, сюда съезжались покрасоваться лучшие люди Питера, успешные, спортивные, элегантные, веселые – как мы. Весь мир был у наших ног – как та сияющая снегом гора. Безоговорочно веря в свое всемогущество – загорелые, гибкие – каждый мускул звенел, – мы съехались однажды вчетвером и решили продолжить путь в поисках необычных приключений (обычными мы были уже пресыщены). Внизу оказалось темновато. К тому же разыгралась пурга.

Наконец, мы выбрались на глухую улицу. Почта – родная до слез, с голубенькой вывеской. «Надеюсь, хорошенькая почтальонша?» – высокомерно произнес я. Старуха. И даже две. Тут же – работал какой-то телепатический телефон? – появились еще две похожих. Их стало вдруг четверо – как и нас! К чему бы это?

Хихикая, они сели на скамейку напротив, как на деревенских танцах. И мы вдруг с ужасом поняли, что мы одни здесь представители примерно одного возраста и мужского пола, а вокруг – они. И пурга! Появилась горячая кастрюля пахучего зелья, которое мы почему-то принялись жадно пить. Вскоре я стал замечать, что мы сделались довольно неадекватными – хохотали, расстегивали рубахи. Опоили нас? Вдруг Слава взмыл в воздух. Что это с ним? От дыхания стоял пар – видно плохо. Но я успел разглядеть, что самая маленькая, коренастая – настолько маленькая, что почти не видно ее, – вскинула моего ближайшего друга Славу на плечо, и куда-то «с им» пошла. Руки-ноги его безвольно болтались – ведь сильный спортсмен!

– Слава! – вскричал я. Но тут и сам неожиданно взмыл в воздух. Куда это я лечу? Хоть бы одним глазком увидеть, кто меня несет? Может, хорошенькая?.. Но навряд ли. Кроме вьюги и завывания ветра, я ничего не видел и не слышал.

… Совсем другая изба: более бедная. Окоченел я без движения, задубел и, как бревно, тяжело сброшен у печи. Наконец-то я разглядел свою похитительницу… Мечты, прямо скажем, не сбылись. Суровая охотница – это да. Она появилась в белой длинной рубашке, похожей на саван. Я задрожал. Видимо, начал отогреваться. Хозяйка моя вдруг полезла в раскаленную печь. Зачем? Потом я вспомнил из рассказов отца, что в русской печи не только готовят, но и моются… Из печной тьмы высунулась ладошка и поманила меня. Я замер.