Текст книги "Последнее безумное поколение"

– Ну давай… пока спрячем ее. А потом вынем – и посмотрим опять. Раскосыми и жадными очами.

– Я понял. Ты опять сделал меня. Первый раз – когда дверь поставил не ту. Не мою.

«А где была твоя?» – хотелось спросить.

– И второй раз – сейчас. Когда голову не берешь. Опять на место ставишь меня. А я думал, это и будет мой долг тебе… За все, что ты для меня сделал по жизни.

– Да давай ее… в Лувр! – засмущался я.

И мы оказались в пивной.

– Ну как на телевидении у тебя? – я резко переменил тему.

– Да-а. Вытряхиваю душу из разных медийных тел! Серятина еще та! Я тебя все хотел подвернуть. Как ураганили мы с тобой, девок чпокали…

Частично, видимо, объединил меня с Проклычем, бывшим хозяином мастерской… но это ничего.

– Зарубили, гады! Но я пробью себе путь… вот этой вот головой! Искусство вечно, жизнь коротка.

– Наоборот! – возразил я. – Искусство кончается на глазах, а жизнь еще дышит. За нее – выпьем!

В тот день я ураганил как никогда. Исполнил давнюю его мечту. Хотел тайно упоить Бориса (хотя он и крепок), чтобы он забыл свое изделие под столом. Кстати, если бы в пивной мою голову поставили, в уголочке – я бы не возражал. Окружение приятное.

– Ты знаешь, кто я? – говорил он, приблизив свое лицо к моему. – Поползень. Есть такая омерзительная птичка. По стволу вверх на брюхе ползет. Ножки коротенькие! Аккуратненько-аккуратненько! Это я. Всю жизнь я по тебе, как по стволу, поднимался. А так ты знаешь, где бы я был!

– Это я поползень! – настаивал я. – У тебя такой ствол энергии. Без тебя бы я упал!

– Но я должен сделать тебя! – проговорил он. – Как ты сделал меня с ремонтом! И с головой! Поставил слугу на место.

– Так где я тебя сделал? Поставил обыкновенную дверь. Вместо какого-то идеала… неразрешимого. Сколько ж можно?

– Неразрешимых вопросов нет! Мы, шкапинские, их решаем! – Схватил голову. – Ты еще увидишь ее… в нужном месте!

– Ну что, поползни, – спросила официантка, – пить еще будете?

– Нет! – сказали мы вместе.

Глава 7

И вот, пользуясь моей слабостью, появился в больнице. Свисала авоська, тяжело. Главврач услужливо за ним семенил!

– Только недолго! Умоляю, недолго! Я вам еще нужен? – Явно нацелился в кадр.

– Будьте неподалеку! – проговорил Борис. Молодец. Всех уже раздербанил в эфире, кто есть. Оставил меня на сладкое. Все оставляют на конец сладкое, но выходит горькое.

– Ну что, зверюга! Наконец-то ты мне попался!

Главный врач посмотрел на нас в ужасе – позволять ли. Я сказал:

– Все нормально. Сценарий такой.

– Да я зверюгу этого знаю давно! – Борис оскалился.

За что я уважаю его – что железо во рту оставил.

– Товарищ с телевидения! – пояснил главврач «зайчикам».

– Так знаем мы его! – «Зайчики» закивали марлевыми ушками. – «Страшная правда» – передача его. Мы любим.

– Хочет сделать интервью… вот… с господином…

– Поповым, – приподнимаясь, подсказал я.

– Вы пока можете погулять, – сказал «зайчикам» главврач.

– Еще чего! У нас постельный режим!

Разлеглись как патриции, двое даже сложили руки на груди.

– Прошу тишины. Вам так удобно? – Борис обратился ко мне.

– Ну… нормально. – Я сел повыше.

Оглядел «сокамерников». «Ну что? Неплохо уделал я вас?»

Они, чувствуя, что слава обходит их, загомонили.

– Да чего ты с этим связался? Что он тебе расскажет?! У него даже травмы нормальной нет, даже «ушки» не торчат. А мы тебе такие истории накатим!

– Не надо, – проговорил Борис. – У нас на Шкапина я сам такие истории творил.

«Зайчики» загомонили:

– Знаем, знаем!

– Скажи, – Борис обратился ко мне, – а помещение попросторней тут есть?

– Есть! Пойдем!

Прикрыли за собой дверь, оставив «зайчиков» наблюдать очередной вынос из морга.

– Вот! – я распахнул дверь.

Больничная библиотека. Огромная комната. Кресла. И все стены в книгах. Я сам ошалел, недавно попав сюда в первый раз. Никого!

– Вот тут я спокоен. Книги. Все же «изделия жизни», книги… под рукой.

– Напрасно, напрасно! – Борис проворчал. – Оператор готов? Первый вопрос. Правда ли, что вы подделали документы, чтобы получить золотую медаль?

– Ну… справку принес о высокой температуре. Иначе я не сидел бы тут, а смотрел бы похороны. «И был бы как ты!» – едва не сказал. Но вовремя вспомнил, кто я и кто он. «Был бы как ты!» – это уже мания величия с моей стороны. Молчу.

– А правда ли, что ваш отец не воевал?

– Правда. Он сеял сорт проса, который перед войной вывел и который наполнял солдатские котелки пшенной кашей.

– А вы помните войну?

Хотел я ему рассказать главную для себя историю, как я лепил мятые пузырьки. Но я уже рассказывал ему, когда он мою голову лепил. Но – не помогло.

– Смутно, – ответил я.

– Что вы делали в день путча?

– Ну… сначала аннотацию на свою книгу писал… потом поехали с другом Ильей на Исаакиевскую, к Законодательному собранию. Стояли в толпе.

– Активных действий не предпринимали?

– Нет.

– Книги ваши читали, прямо скажем, не все. И уже вряд ли прочтут.

Что значит «уже»?

– Расскажите в двух словах, в чем видите вы ваше предназначение в жизни.

– В двух?

– Ну, можно чуть больше.

– Ну… Например, помню, как мы ехали по Италии. Каблук ее – Апулия, или, как произносят сами итальянцы – Пулия. Духовно-гастрономический тур. По линии гастрономии нас постоянно угощали оливками, растущими вдоль дорог. Мой друг Саня сказал в сердцах: «Это все равно, что в нашей средней полосе угощать гостей репьями, растущими у канав». Ну, репьи – не репьи, но оливки жесткие и горькие, как сама жизнь. И оливковое масло, кстати, такое же. То ли дело наше подсолнечное! «Так недалеко и до ностальгии», – заметил Саня. Критиковал все. Впрочем, критиком он был и в другой жизни, безжалостно топтал все подряд, да и тут, увы, не расслабился. Но мне было неловко. Люди старались, а мы… И хотя никаким руководителем я не был, переживал, будто я виноват, что море не такое уж синее, а гор вовсе нет. И все уже, уловив мою сущность, с претензиями обращались ко мне… «Почему нет гор?» – «Не успел!» Но что я мог сделать в Апулии, где мало кого знал?

Духовное тоже не взбадривало. Я сильно надеялся на мощи Николая Угодника, но все поднялись из скрипта католической церкви, где они находились, какие-то недовольные, и общее недовольство высказал мне друг: «Почему они здесь, а не у нас?» – «Виноват». Я переживал за местных, неправильно подготовившихся на наш вкус, и за нас. Ну почему мы такие неблагодарные? Что за народ? Люди старались, строили веками эти замки на нашем пути, а мы воротим хари… Стоп! Еще один замок. Вылезай. Зажрались мы: Росси, Растрелли… Но что делать, если лучшие итальянские архитекторы работали у нас? Да… Не Кваренги! Улыбайся. Выходи. Ты счастлив! И ни слова хулы! Прошли по рябым от времени плитам, глядя на скучно пышные картины… Не Эрмитаж! Молчать! Слушать. Оказывается, сам Филипп Красивый построил себе этот дворец… не оправдав, в общем-то, своего прозвища даже на портрете.

«Утомил!» – проговорил Саня.

И по щербатым лестницам мы сошли вниз, собрались в огромном нижнем зале, ожидая автобуса, который, казалось, укатил навсегда! С Красивым навеки – наш удел!? Старинные плиты были рябыми, недоеденными временем. Тут был один-единственный экспонат – огромная каменная голова с вытаращенными зенками, занимала почти весь зал. Скепсис душил нас. Зачем притащились?

«А вот еще… Филипп Башковитый!» – подскочил я к башке.

Публика оживилась. Разнообразие все-таки! Все стали фотографироваться на фоне Башковитого. И понеслось! Группа сплотилась. Наши посещения замков стали азартными, каждый искал теперь своего Филиппа, чтобы проявить себя. Вот узкая каменная лестница, сколотый барельеф… лишь половина лица, причем нижняя.

«Филипп… Частичный!» – восклицал кто-то.

И все радовались, фотографировались с ним. Теперь у нас новые герои – новые Филиппы. Поездки стали осмысленными. Удача нашла почти всех. Лютовал только Саня, бессильный скепсис его душил… или взгляд его был не меток, о чем и сам он отлично знал, потому и высокомерничал.

Выставка современной скульптуры. Скелет, свинченный из железных балок болтами…

«Филипп… Конструктивный!» – воскликнула Матвеева, главная красавица нашего тура…

Но не Саня, увы! Я-то, как главный сочинитель «филиппов», был во славе как никогда потом, все мерялись со мной. А он… Даже неловко было с ним появляться. Но вот во дворе заброшенного замка, в траве, увидели нечто: голова – руки – ноги, валявшиеся отдельно.

«Филипп… Ненужный!» – вдруг вымолвил Саня, и слава, пусть короткая, нашла его.

Все окружили его, мы фотографировались, лежа в траве с кусками Филиппа. Саня сделал нам день! А то было за него как-то неудобно перед всеми творческими людьми. Теперь он был с нами, хохотал. Ну, как-то так. И мы ехали, счастливые. Сочиняя жизнь. И вот, пятьдесят лет спустя, на многолюдном московском сборище, ко мне кинулся седой толстый мужик с криком: «Филипп Винтажный!»

И я по Филиппу его узнал. А так бы рассеялись.

«Но ведь не было Винтажного, – проговорил я. – Я помню всех».

«Да мы с Матвеевой каждый день их плодим! Хотя живем в разных концах страны».

Без меня – вдруг кольнуло.

«Но, надеюсь, идете от реальности?» – строго спросил я.

«Ну, ясное дело. Новые Филиппы принимаются только с фото!» – воскликнул он и стал тыкать в свой телефон.

Ну, слава богу! При деле. Как славно придумать что-то, что бы помнили другие, и развлекались потом всю жизнь. Этим и занимаюсь…

Общее молчание.

– А скажите, – проговорил Борис, – совершили вы какой-нибудь подвиг, важный для человечества?

– Безусловно. Вчера.

– Вчера. И какой же?

– Четыре раза я спускался с четвертого этажа на первый – и поднимался. Лифт не работал. Карточку учета надо было заполнить, а требования у них все время менялись. Четыре раза. Четыре этажа. Вверх и вниз. И это – в больнице.

– И что? Нормально, – произнес Борис.

– Я и говорю. И я все время улыбался, терпел. Вот это самый главный подвиг, который совершаем все мы. Постоянно. И ты.

– А скажите, бывало у вас, чтобы вы ради своей карьеры… теряли друзей?

Видимо, это тот удар, который он готовил? Не будем портить ему сюжет. Тем более этот упрек имеет под собой основания.

– Да.

И аудитория взорвалась!

– Да он и с нами не общается! – загомонили «зайцы» (проникли в библиотеку). – Что мы ему? Правильно, Борис, ты таких дербанишь!

«Зато я думаю о вас, – успокоил я себя, – и увековечиваю».

– А ты сам-то ремонтом занимаешься? – теперь я напал на него.

Мягко защищался, но пора в контрнаступление.

– Вы подняли ничтожный вопрос. Что, впрочем, неудивительно… Для вас. Но если спросили уж… Да. Занимаюсь. Но только эксклюзив. И работают у меня только мигранты… высокогорных районов.

Последнее, я думаю, он сочинил для понта.

– Но раз уж вы задели этот вопрос… Вы кажется, живете довольно скромно?

– Ну… мне нравится.

– А не согласились бы вы, чтобы итальянская фирма «Луиджи» сделала вам высококачественный ремонт, пока вы здесь…

– Ну чего, – я почесал голову, – можно…

На самом-то деле мне нужна одна полочка на кухне. Остальное проигнорируем.

– Да…

Он думает, сделал меня. Ошибается.

– В гостиной у вас будет фонтан!

Соседи снизу, конечно, не обрадуются.

– И бонус! Посередине фонтана будет стоять пьедестал искусственного каррарского мрамора – подарок той же фирмы, и на нем… будет стоять вот эта скульптура. – Вытащил и поставил на тумбочку мою голову, отдаленно напоминающую хозяина.

Оживление, аплодисменты! Аудиторией полностью овладел.

– Конечно же, она будет отлита в бронзе. И потом, – в Борисе мелькнула грустинка, – родственники смогут перенести это сооружение по своему усмотрению.

Обустроил! Чем меня бесит уход из жизни: все будет так, как тебе не нравится… но ты уже и пикнуть не сможешь!

– Спасибо всем! – воскликнул Борис и повернулся ко мне: – Ну что, зверюга? Сделал я тебя?

– Сделал, сделал.

– А скажи, – он приблизил свою харю ко мне, – кто-нибудь еще так же позаботится о тебе?

– Нет… никто, – ответил я честно.

– Так что… привыкай к копии! – Борис откинулся в кресле и указал на кислую мою глиняную морду с торчащими ушами.

– Дай-ка посмотреть! – Я взял за уши монумент, приблизил, поглядел в его пустые глиняные глазки, потом отдалил, потом снова резко приблизил…

Удар! Земля под ногами покачнулась. Таран. Башка об башку! Хруст. И – вдребезги К счастью, не моя.

Когда сознание вернулось, увидел осколки и понял – разбилась «голова», скорее всего, от соприкосновения с мраморным полом, когда уши ее выскользнули из моих пальцев.

– Что ты наделал? – Борис побелел. – Это же артефакт!

– Еще наделаем, – пробормотал я.

Вбежал, всплескивая руками, главный врач, потом появилась уборщица и, увидя еще включенную телекамеру, притопывая шваброй, приплясывая, спела частушку, которую, к сожалению, тут привести не могу.

Потом смела черепки в кучку.

– Сложите сюда. – Борис, все еще бледный, протянул целлофановый пакет.

В палате меня встретили как героя. Теперь я был свой – «зайчик» с марлевыми ушами, как все.

– Ты мужик! На фиг тебе этот монумент, привидение из замка? Живи!

Главный врач слегка уменьшил восторг:

– За неадекватное поведение решено выписать вас из больницы. Если каждый тут начнет бить произведения искусства!

– Согласен! Горячо поддерживаю.

– Думаю, что ваша голова, которой вы так успешно раскололи это… изваяние, выдержит еще многое. Ничего больного в ней нет, иначе бы… взбултыхнулось. Собирайтесь.

– Есть!

Потом зашел просто врач:

– Ну я, как сумел, заштопал вашу рану.

– Спасибо! – Я разволновался. – Вы воссоздали… шедевр!

– Ну что вы! У меня вон их сколько!

«Зайчики» закивали:

– Да-да!

– Микеланджело! – сказал самый культурный.

– Ну что вы, не надо! – засмущался врач и ушел.

От троллейбуса плелся домой, и вдруг – о радость! Открыли гостиницу «Вавельберг» на углу Малой Морской и Невского, которую строили так долго, с разными историями. До революции там банк был. Потом – комиссионник, который торговал антиквариатом репрессированных, потом – авиакассы и наш Союз писателей, в трех комнатах, за пятью окнами, в точности повторяющими окна палаццо Медичи. Смотрел в них! Теперь с улицы любуюсь. И вот – шикарный отель. Ура! Он и мой! За стеклянной стеной – роскошный бар, с нависающей инсталляцией – мои мятые пузырьки: коричневый, синий, зеленый. Вон в форме елочки – узнаю его. Хотя, конечно, не подлинники – подражания. Подлинники в Казани остались, под кроватью. Теперь буду их вспоминать, проходя.

Еле добрался по двору – колдобины. Наш дворник Юсуф вернулся к себе на юг, некому колоть. Наберусь сил – попробую, но кроме топора ничего нет. Вообще некому убирать? Все, кончилась жизнь. С трудом поднялся к себе на крыльцо – ледяная горка. Вскарабкался по винтовой лестнице. Раньше радовался ей. Теперь затрудняет. Вошел. Прошел в темноте. Лег. Разделся. Именно в этой последовательности. Заснул, а ночью проснулся – кто-то тихо, аккуратно колет лед во дворе. Осторожное бряканье лома. Чтобы не разбудить? Кто-то, чувствуется, не слишком успешный (кто пойдет колоть лед ночью?), но совестливый. Уважаю! Колет. Может быть, дворник из соседнего двора? Я полежал. Потом сел и стал записывать, что запомнил, поглядывая в окно. Светает. Все тает.

Последнее безумное поколение
Полуутопия

1

– Ну, все? Чайку – и к станку! – бодро произнес я, имея в виду свой компьютер.

– Сейчас! – Анжела уже что-то набирала на смартфоне. – Заказываю завтрак.

– Зачем? У нас же все есть! – я распахнул холодильник.

– Ой, а у меня бонусы! – слегка даже растерянно сообщила она.

Против бонусов не попрешь. Кивнул.

– Две пиццы, – набрала. – Ой! Ты же драники любишь. Сейчас!

Работала с бешеной скоростью, как радистка Кэт из известного сериала. Не уверен, что она не отправляет сейчас ежедневную сводку кому-то. Нелегко было к этому привыкнуть. Так же, как к тому, что она ежевечерне разбирает-собирает себя (профилактика), а потом начинает кокетничать. Хотя конструкция ее совершенна, и главное – не подвержена коррозии. А также коррупции. Идеальная жизнь.

Помню, решался вопрос: «А нужны ли страдания вообще, когда уже можно обойтись без них? Исключаем?» Технологии позволяют. Но почему-то я, в те годы весельчак и гуляка, вдруг решил создать «Партию страдальцев», и мы вошли с нею в парламент. Ведь все великие сочинения, прославившие человечество, построены на страданиях. «Во что мы превратимся без них?» – помню свой пафос.

Но. Всё свалили на меня одного. «Ну? Когда? – мои веселые друзья по власти звонили мне (в трубке слышался звон рюмок и радостные женские голоса). – Рожай!» Они веселятся – а рожать мне!

И после бессонных ночей я выдал «Уложения», в которых оставил лишь два несчастья: «Потеря близкого человека» (как раз недавно это произошло у меня) и «Уход». И «Уложения» приняли как закон, обязательный для исполнения. Всех устроило. И жизнь не превращается в сплошной ад, и есть место высокой трагедии.

Появились Вершители: кто-то должен был все это исполнять. Но естественно, имена их скрыты во избежание коррупции. А также – мести. Не всем нравится «потеря близкого человека», да и собственный «уход». Но иначе жизнь превратилась бы в метро в час пик, мы просто передавили бы друг друга.

Внедрялись эти «Уложения» нелегко. А что легко? Только критиковать все со стороны, упиваясь собственным совершенством. Я и сам был таким, пока не пришлось что-то делать самому. И постепенно мне стала нравиться сладкая тяжесть работы и даже риск ответственности. Без этого ты не человек.

И получилось. Душа после «ухода» оказывалась «на столе» у Дарителя, решавшего, давать ли тебе новую жизнь, а если да, то в какую степь тебя заслать. Достучаться до них, естественно, невозможно: имена и адреса скрыты. Иначе бы лестница в их доме обрушилась от все растущей толпы родственников «ушедших».

Естественно, и Вершитель, и Даритель назначались отдельными, формально независимыми органами власти, и – никакой гласности. Имена их знал лишь самый тупой и забывчивый компьютер, подсчитавший голоса и пославший им извещения и денежные переводы на их деятельность. После чего эту устаревшую и «слишком много знавшую» машину торжественно и публично скинули со скалы. Вдребезги!

Работаем. Но тайно. Да и я, Сочинитель, формально погиб в автокатастрофе, чтобы не погибнуть на самом деле – желающие бы нашлись, а это подорвало бы престиж «Уложений». Теперь я крупнейший специалист (тщеславию все же надо кинуть кусок) по позднесоветской литературе, особого внимания в наши дни, когда и классику-то уже забыли, не привлекающей.

В таком качестве я и сыскал (слово подходящее?) любовь Анжелы. А она – сыскала любовь мою? Скользкий вопрос. И даже тревожный. Уж больно ласковая сейчас – такой еще не была никогда. Хочет любви? А зачем? Да для «потери близкого человека», мне кажется. И кто баллотируется на близкого? Да я – а кто же еще! Больше некому. Умею влипнуть! Кстати, без «потери близкого человека» и на работу ответственную не берут. Человека без страданий и чужие страдания не проймут. И уж тебе, автору «Уложений», стыдно уклоняться от бед. И не уклонялся, красиво погибал. Но что-то в этот раз не хотелось. Какие мы «близкие люди»? Не о чем говорить, кроме как о бонусах. Не хочу погибать непонятно за что. Трагедии все давно уже превратились в фарсы для облегчения школьной программы. Вот тезисы «лучших» сочинений, отобранные комиссией, в которой я, кстати, был:

 
Гамлет, не сцы!
Отелло, ты лох!
Евгений, тебе бы кроссец по пересеченке, а не дуэль!
Анна, прикинь!
 

Какие сочинения, такая и любовь. За что же страдать, какие «близкие люди»? За кого гибнуть? Бежать!

Звонок в дверь. Вот он, момент!

– Кто там?

– Две пиццы! Получите.

Пора.

– Какая, на фиг, пицца? Я заказывал драники! Ухожу!

– Ну, может быть, пицца? – Анжела хватала меня за руки.

– Ну уж нет! Чтобы меня так унижали в моем доме – этого я себе не позволю!

Такие неуклюжие фразы стали нормой. Сымитировал неплохо. Быстро оделся.

– Ты куда?

– Туда, где меня уважают!

Адреса не указал. Поскольку его не знаю. Выгреб все из холодильника в пакет.

– Просрочка! – пояснил.

Чтобы не упрекала в жадности. Мобильник незаметно положил в стол.

– Прощай!

Настоящие слезы (и у меня, кстати).

Вскочил в лифт – и сразу же заиграла задушевная музыка и проникновенный голос (мой) прочитал:

 
Любовью дорожить умейте,
С годами дорожить вдвойне,
Любовь не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне!
Еще пять этажей!
Все будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
А песню нелегко сложить
 

.

– Чушь! – вырвалось у меня. – Песен у меня много сложено, а вот любви нет!

– Как же вы так? – спросил лифт, уже от своего имени.

– Тебе не понять! – воскликнул я.

Секундная задержка – но это меня и спасло. Перед раскрывшейся дверцей лифта просвистел какой-то тяжелый предмет и, подпрыгнув на кафеле, развалился на части. Так с десятого этажа.

– Ну, ты выходишь, нет? – прохрипел лифт.

Обиделся на меня. Но жизнь спас. Поэзия спасла.

Я разглядывал «взорвавшийся снаряд». Что это было? Ракета ближней дальности? Или, может быть, голова Анжелы, отвинчивающаяся? Бросила ее в меня как упрек? Тяжелый упрек! И ушла из жизни? Хоть и не близкий человек! Но нет. Не похоже. Цвет не тот. Голубой. Так… Помойное ведро. Помойным ведром хотела меня убить! Такую вещь – и не пожалела для неблизкого человека! Срочно валить. В доме и потяжелей вещи есть.

Раздвинул, как Самсон пасть льва, мягкие губы троллейбуса, проник. Троллейбус стал допрашивать меня моим голосом: «Какую книгу вы собираетесь прочесть?» Какую-какую! Такую, какую сам напишу!