Текст книги "Король Красного острова"

– Есть, Морис Августович.

– Интересно, интересно, чьто за зверь? – раздвинув макушки кустов, на поляну вышел Беневский, осмотрел оленя и восхищенно поцокал языком.

– Чего-нибудь не то, Морис Августович? – обеспокоился Устюжанинов.

– Все то, Альоша. Это благородный олень. У него лучшее мясо в Европе. Ты молодец, большой молодец! Оленя, если ты не против, мы зажарим на костре. Люди давно не ели свежего мяса, очень обрадуются этому, – Беневский протянул руку, погладил Алешу по щеке. Тот опустел голову, потом благодарно прижался к руке.

Почти весь галиот переместился в тот день на остров, на «Святом Петре» оставались лишь Чурин, да дежурный матрос, которого Чурин называл вахтенным. Устюжанинов впервые услышал это слово, – судно постоянно должно было находиться под присмотром.

Дежурил с Чуриным степенный, с точными неторопливыми движениями Андреанов – штурман Чурин считал его лучшим матросом на корабле.

А на берегу закипела работа. Первым делом вымыли пустые бочки из-под воды и оставили их в реке, придавили камнями – было опасение, что бочонки эти рассохлись, женщины устроили постирушки – привыкли держать себя в чистоте даже в непростых камчатских условиях, страдали от несвежей одежды и очень обрадовались тому, что выдалась возможность устроить стирку.

После постирушек, развесив мокрую одежду на веревках, протянутых между стволами деревьев, принялись за дела «хлебные».

Печь сложили из камней, которые нашли в реке, другого материала не оказалось, просветы между камнями замазали землей… Недалеко от печи мужчины, на которых по-командирски покрикивал Хрущев, развели костер, – развели его умело и запекли на слабом огне освежеванного оленя. Целиком запекли.

Ели люди оленину и хвалили удачливого охотника, сделавшего меткий выстрел – Алешу Устюжанинова похлопывали по плечу, гладили по голове.

Алеша на похвалы не отвечал, молчал, да опускал глаза книзу. Но то, что его хвалили, было приятно, щеки начали полыхать горячо, а внутри, в душе, что-то позванивало сладко, рождало победную песню.

Собою Устюжанинов был доволен.

На, острове простояли два дня, убили еще трех оленей – сделали это Митяй Кузнецов и Беневский, – так что свежего мяса довелось отведать всем.

И хлеба свежего напекли вдоволь, разрезали караваи на ломти и разложили на расстеленных холстах. Очень скоро свежие ломти превратились в первоклассные хрустящие сухари.

На рассвете третьего дня, когда ночная чернота над морем немного рассосалась, Беневский велел поднимать якорь. Галиот неторопливо развернулся и лег на привычный курс – носом на юг, кормой на север, под днищем туго заколотились тугие волны. Устюжанинов невольно обратил внимание: волны эти – ну будто живые…

Стояло начало июля. Второе число, середина дня. Солнце, светившее жарко, в лицо – долго на солнце находиться было нельзя, кожа на физиономии облезала до мяса, – вдруг убавило свой пыл, в воздухе что-то дрогнуло и потемнело.

Чурин пробежал по палубе, глянул за борт, в воду, безмятежно зеленую, пузырчатую, в белесых разводах, и удрученно покачал головой.

– Будет шторм, – сказал он.

Алеша знал, что такое шторм, но никогда не был во время шторма в открытом море, всегда встречал его на берегу, поэтому ему интересно сделалось: чем же пахнет суровое морское блюдо, испытание это, когда находишься на воде, далеко от земли. Хотя внутри все-таки родился опасливый холодок, сдавил грудь – а вдруг они потонут?

Сделалось тихо, очень тихо, даже волны, привыкшие плескаться под носом галиота и петь свои незамысловатые барабанные песенки, вдруг потеряли голос, их не стало слышно, рябь словно бы напрочь слизнуло с воды, море обрело ровную, как стол поверхность, и, похоже, как стол, твердую.

Устюжанинов вгляделся в солнце и увидел, что то было накрыто странным черным пятном. Облаков же на бездонном, разом потемневшем небе не было, лишь над горизонтом плавало несколько безобидных кудрявых взболтков, больше ничего тревожного не замечалось.

Чурин с матросами бегал по палубе, опускал и сворачивал паруса, лицо его было встревоженным, рано поседевшие волосы заплетены сзади в косичку, увенчанную серебрянной пуговицей.

Белоснежные барашки, висевшие над горизонтом, проворно раздвинулись, трусливо прижались к воде, а их место начала занимать грузная, неторопливо выползающая из-за уреза моря черная туча. Алеша никогда не видел таких аспидно-черных зловещих туч.

«Святой Петр» шел медленно, очень медленно, любая весельная лодка могла сейчас обогнать его, – скорее всего, судно тащило обычное течение, но и этого черепашьего хода было достаточно, чтобы галиот уткнулся в невидимую стену.

Люди, находившиеся на палубе, попадали, а суетившийся с парусами Чурин чуть не улетел за борт, только косичка с нарядной заколкой взметнулась вверх и опустилась, – Чурин успел ухватиться за веревку, обмотанную вокруг мачты, громыхая костями, прокатился по настилу и носком правого сапога зацепился за угол ящика, набитого паклей. Веревка да собственный сапог и удержали его на палубе.

Поспешно поднявшись, Чурин прокричал громко:

– Все уходите в трюм – все! Кроме дежурных матросов. Беда идет!

– Семь тысяч ведьм! – выругался Беневский.

Люди, понимая, что грядет испытание нешуточное, – не иначе, как сам дьявол решил рассчитаться с ними за убитого капитана Нилова. – начали поспешно ссыпаться в трюм. Дмитрий Бочаров, помощник Чурина торопливо запечатал трюм люком, чтобы туда не проникла вода, Андреанов, выкрикивая что-то невнятное, словно бы внезапно возникший ветер заталкивал слова ему обратно в рот, кинулся подсоблять – в одиночку Бочаров с люком не справился бы.

Сделалось темно, как ночью. Из середины пузатой черной тучи вырвался длинный яркий сноп пламени, всадился в воду. Раздалось опасное змеиное шипение, словно бы галиот килем придавил морского дракона, следом ахнул могучий удар грома, от которого затрясся весь корабль.

В нос «Святого Петра» всадилась твердая, словно бы отлитая из чугуна волна, приподняла и поставила судно напопа, несколько мгновений галиот словно бы висел в воздухе, устремляясь бушпритом в небо, волна прошла, и «Святой Петр» с треском и скрипом опустился на воду, лег на один борт так резко, что чуть макушками своих двух мачт не коснулся моря, потом дал крен на другой борт и выпрямился.

Алеша перекрестился. Увидел, что Беневский, стоявший за штурвалом с бледным напряженным лицом, тоже перекрестился. Только он крестился не так, как Устюжанинов. Алеша крестился справа налево, а Беневский слева направо, мелко… Беневский был католиком, Устюжанинов православным человеком и как многие православные, не знал, что католики крестятся слева направо.

Откуда-то снизу, из морской глуби донесся задавленный гул, словно бы под водой, по каменному дну перемещалась большая скала, перед носом галиота поднялись игривые движущиеся фонтанчики, свернулись в воронки, начали расти и в следующее мгновение страшное почерневшее пространство накрыла стена дождя. Удар воды был таким, что с мачт чуть не срезало только что подвязанные паруса.

Стало не просто темно – сделалось совсем черно, будто глухой осенней ночью. Алеша, ощущая, что в горле возник твердый соленый комок, прикусил зубами нижнюю губу, до крови прикусил – жалел, что не нырнул в трюм вместе со всеми – среди народа ведь и помирать легче, но в следующий миг выругал себя: то, что он увидит сейчас, не увидит, наверное, никогда.

Галиот бросало с волны на волну, с гребня на гребень, словно невесомую щепку, клало на борт и поднимало снова, в борта тяжелыми молотами били чугунные валы, в воду всаживались молнии, гром был готов расколоть на части любую, даже очень крепкую и большую посудину, не только «Святого Петра», а много крупнее его. Но ни Беневский, ни Чурин не отходили от штурвала, молились немо, чтобы стихия успокоилась.

Утихла буря лишь через несколько дней, в кромешной темноте, в середине ночи – в природе будто бы что-то обрезало, дьявол отстал от потрепанного корабля.

Некоторое время – больше часа, – «Святой Петр» тащился по морю, влекомый течением, потом неожиданно убыстрил свой ход – вместе с течением, и на мачтах его неожиданно зажглись огни – одуванчиково-яркие, оранжевые, потом – небесно-голубые, зеленые, красные, салатовые, как молодая большерецкая трава, растущая около дома Хрущева.

Никогда не видел Устюжанинов таких огней, спросил у Беневского испуганным шепотом:

– Что это?

– Огни святого Эльма. Их не надо бояться, Альоша. Человеку вреда они не приносят.

Тем временем, поняв, что буря кончилась и можно перевести дыхание, Чурин поднял люк трюма. Из мрачной глуби, где вяло шевелились, стонали люди, на него пахнуло крутым духом гнили, мочи, кала, еще чего-то, чему и названия не было. Чурин выругался: загаженный трюм придется очищать, а это – штука непростая.

– Моряки еще называют эти огни венцом Богоматери, – добавил Беневский считают, что они охраняют корабли.

Огни горели, перемигивались, зажигались на реях, передвигались к краю перекладин, соскальзывали вниз и тут же гасли… Не только Алеша Устюжанинов не видел такой такой завораживающей картины, большинство из тех, кто находился на галиоте, тоже не видели.

Люди, шатаясь, выбирались из вонького трюма и невольно открывали рты, так широко открывали, что потом не могли закрыть, стояли с удивленно распахнутыми темными провалами и глазели на неземное чудо.

Буря осталась позади, но главное было не это – главное, что все были живы. Что же касается жестоких морских бурь, то они еще встретятся им на пути, тряхнут и команду, и тех, кто будет сидеть в трюме, и сам корабль, но самой запоминающейся, самой жестокой была эта буря, первая.

Прошла буря, и природа, кажется, выдохлась, у нее совсем не осталось сил, море обвяло, теперь едва шевелилось, ветра не было совсем, и как Чурин ни менял расположение парусов, ничего путного из этого у него не выходило. Галиот больше стоял с уныло провисшими парусами, чем двигался вперед.

Было жарко. «Святой Петр» находился уже в широтах, которые моряки считают душными. Люди, жившие дотоле на севере, хорошо знавшие мороз, пургу, снежные завалы, которые по макушку скрывают леса, но не знавшие жары, страдали, случалось, падали в обморок прямо на палубе, хлопали обезвоженными ртами, стонали, обливались потом, рвали на себе одежду и, спасаясь от шпарящего солнца, старались заползти в тень.

Вода, взятая на незнакомом гостеприимном острове, уже заканчивалась, расходовали ее экономно, в основном, давали тем, кто захворал. А хворых становилось все больше и больше. Сухари тоже заканчивались, осталось совсем чуть, на пару скудных обедов и все. Чурин ожидал, что скоро покажутся Японские острова, там они и отъедятся, и отопьются, и дух переведут. Но Японии пока не было.

Хоть и ожидали они Японию, и прикидывали по картам, звездам, цвету волн за бортом, облакам, то возникавшим на небе, то пропадавшим, когда наконец появится долгожданная земля, земля показалась внезапно: впереди обнаружилась, темная точка, похожая на далекий корабль, застрявший в море, а когда точка приблизилась, расплылась по пространству, окутанная горячей дрожащей дымкой, оказалось, что это и не корабль вовсе, а неровный, с рваными краями гористый остров.

Галиот подошел к нему и на расстоянии полумили встал на якорь. Темная кромка берега была пустынна.

– Может, он безлюдный, как и предыдущий остров? – спросил Беневский у Чурина.

– Не знаю, – тот качнул головой, – я в этих местах не бывал.

– Шлюпки на воду! – скомандовал Беневский. – Надо провести разведку.

На веревках шлюпку спустили вниз, под борт «Святого Петра», в нее спрыгнули Винблад, Степанов и двое матросов.

Когда до берега оставалось совсем немного, из зарослей, из-за камней стали появляться люди. В руках они держали луки и копья, настроены были враждебно, совершали угрожающие движения, что-то выкрикивали.

– Возвращаемся назад! – приказал матросам Степанов.

– Зачем? – меланхолично спросил швед.

– Надо взять несколько собольих шкурок для подарков, еще чего-нибудь. У нас полно медных поделок… Людей на берегу обязательно надо задобрить.

– Верно, – швед согласно наклонил голову. – А еще – взять по паре пистолетов… Пара пистолетов за поясом нам никогда не помешает.

– Андреанов, а вы с напарником возьмите ружья, – велел Степанов матросу, – и пороху с пулями… Мало ли что.

– Будет исполнено, – ответил Андреанов с достоинством наклонил голову.

– Неплохо бы нам и хорошего охотника прихватить с галиота. Того же Митяя Кузнецова.

Швед медленно покачал головой.

– Не надо.

– Чего так?

– Можем напугать этих туземцев, – Винблад развел руки в стороны, – что совсем не в наших интересах.

– Не в наших, не в наших… – пробурчал Степанов недовольно.

– Нам не воевать надо, а дружить.

Но и во второй заход не удалось пристать к берегу – там собралась целая толпа, ощетинилась копьями и луками, заорала угрожающе. В шлюпку полетели стрелы.

– Вот нехристи, – Степанов выругался. – Разворачивайтесь, ребята.

Матросы двумя сильными гребками весел развернули шлюпку на месте, сделали это артистично, и, сцепив зубы, вновь поплыли к галиоту.

На этот раз с собой взяли два круглых, в изящных кованых рамках зеркала, еще издали начали ими ловить солнце и посылать яркие лучи на берег.

Как ни странно, это подействовало на суровых островитян, они опустили луки и копья.

Шлюпка пристала к берегу.

Не возвращалась шлюпка долго, Беневский начал беспокоиться: не случилось ли чего?

– Петр Петрович, ты не слышал – не раздавались ли на берегу выстрелы? – тихим встревоженным голосом поинтересовался Беневский у Хрущева.

– Не раздавались. Точно не раздавались.

– Но ни людей, ни шлюпки нет, – Беневский с досадой вскинул подзорную трубу, прошелся ею по берегу. – Куда же они шлюпку подевали? Не видно.

– Привязали где-нибудь за камнями, потому и не видно. Что будем делать?

– Остается одно – ждать. Другого не дано, – Беневский вновь вскинул к глазам подзорную трубу, пошарил ею по кромке берега. – Насколько я знаю, Япония признает лишь одну страну в мире – Голландию, все остальные страны для нее не существуют. Поэтому будем выдавать себя за голландцев.

Прошло еще полчаса. От Винблада со Степановым – ничего, словно бы шлюпка вместе с людьми растворилась в пространстве.

– И сухари у нас на исходе, – печально и тихо произнес Беневский.

Хрущев покосился на него: никогда не видел своего товарища в таком разлаженном состоянии.

– Я знаю, кое-кто на галиоте уже ест муку, – добавил Беневский, – мне докладывали. Это совсем никуда не годится.

– Мда-а, – удрученно протянул Хрущев.

Потянулись тревожные, полные невнятной, очень глухой тоски минуты: десять минут, пятнадцать, двадцать…

Шлюпка показалась на гладкой воде залива через час с четвертью, матросы резко выбрасывали из воды весла и также резко всаживали их в нее, шлюпка шла быстро.

За ней, немного отстав, шли две легкие японские лодки.

– Слава Богу, – с облегчением проговорил Хрущев, перекрестился.

– К нам гости, Петр Петрович, готовься принять, – предупредил его Беневский.

– А чего нам готовиться, – хмыкнул Хрущев, – подпоясаться кушаком, да сунуть за него два пистолета… А еще лучше – три. Вот и вся подготовка.

Гостями оказались два чиновных японца – вежливые, с непроницаемыми лицами, в глухо застегнутых шелковых халатах диковинной конструкции – таких камчадалы еще не видели, в круглых головных уборах с острой макушкой, похожих на верхушки шатров.

В ответ на дары, переданные им, японцы привезли два бочонка свежей воды и два бочонка проса.

Объяснялись кое-как, спотыкаясь на каждом слове – по-голландски, а точнее, на воляпюке, сопровождаемом жестами, междометиями, эмоциональными вскликами, мычанием, польскими и немецкими словами… Но как бы там ни было – объяснились.

– Японцы предлагают нам войти в бухту, говорят, что в море, где мы стоим, часто случаются штормы, – сказал Беневский Чурину.

– Бухта – это очень хорошо, – обрадовался Чурин. – Хоть ночью будем спать спокойно.

– Спокойно, но с оглядкой, – поправил его Беневский, – выставив часовых с мушкетами.

Хотя ночь в бухте и прошла спокойно, Беневский оказался прав – часовые с мушкетами не помешали, в темноте к галиоту неслышно подплывали люди на лодках, часовые засекали их и ударами колотушки в шаманский бубен, неведомо как оказавшийся на борту, отгоняли непрошеных гостей от судна.

Утром – безмятежным, розовым, как в раю, Беневский, внимательно оглядев пустынный берег, сказал Хрущеву:

– И хлеб мы здесь не испечем и сухарей не насушим – не дано. А вот воды набрать попробуем.

– Да, двух бочонков, на которые расщедрились японцы, нам точно не хватит. Организуй на берег экспедицию за водой. Когда вернутся – будем поднимать якорь.

За водой отправились Панов и четверо матросов. С собой взяли шесть вместительных бочонков – больше шлюпка не могла поднять.

Время было раннее, на берегу – по-прежнему ни одного человека. Хотя не должно быть, чтобы островитяне спали: японцы, как свидетельствовали очевидцы, народ трудолюбивый, а трудолюбивые люди встают с рассветом, спать же ложатся с закатом, весь день у них – на земле, в поле, в саду, на море…

Шлюпка благополучно достигла берега и взяла чуть вправо – там, как раз глядел в подзорную трубу Беневский, в море впадала речушка. Поскольку она стекала с каменной горной гряды и путь имела короткий, то, надо полагать, была годной для питья, чистой, но все равно воду надо было проверить.

Уже в реке, оказавшейся на удивление мелкой, Панов взял кружку, сделал несколько шагов, зачерпнул воды. Отпил. Похвалил голосом, неожиданно сделавшимся хриплым – видать, вода была очень холодная, – хотя лицо бывшего гвардейца выразило удовлетворение:

– Крепкая, как водка… Век бы пил такую воду, – он вновь нагнулся, зачерпнул немного кружкой, но выпрямиться не успел, выронил кружку и рукой схватился за шею. Стиснул от боли зубы – в шее, пробив бугристую жилу, сидела стрела. Следующая стрела воткнулась в руку.

Панов захрипел, зашатался, но нашел в себе силы развернуться – развернулся и, с трудом раздвигая сапогами воду, двинулся к лодке.

Третья стрела всадилась ему в грудь, четвертая попала под рубашку, в шею.

– Уходим! – зычно гаркнул старший из матросов, это был Андреанов. – Помоги господину поручику, – прикрикнул он на своего товарища Логинова, плечистого молчаливого матроса с щегольскими золотистыми усиками на широком загорелом липе.

Логинов кинулся к Панову. Тут же ему в плечо всадилась стрела с красным оперением. Взмахнув руками и изогнувшись от боли, Логинов полетел на Панова, из последних сил, плюясь кровью, ухватил его за кушак и потянул к шлюпке.

– Скорее! – прохрипел он. В него всадилось еще две стрелы, одна в шею, другая в грудь, Логинов дернулся от боли и, таща за собой бывшего поручика, повалился спиной в шлюпку. – Хы-ы-ы!

Стрелки, находившиеся на берегу, зацепили и Андреанова, но несильно – наверное, потому, что из шлюпки он не вылезал, а вот напарника его, сидевшего на второй паре весел, Попова, тяжелая стрела, более похожая на дротик, уложила на месте. Когда Андреанов перевернул его, Попов уже не дышал, только в открытом рту пузырилась кровь. Андреанов невольно застонал.

– Остановитесь, нехристи, мы уходим! – прокричал он японцам, но стрелы продолжали роиться в воздухе, те стрелы, у которых на хвосте распускалось оперение, издавали веселый поющий звук, но звук этот обнадеживающий казался Андреанову погребальным.

Кое-как он взвалил в шлюпку Панова, уже потерявшего сознание, следом затащил Логинова и, пригнувшись, сделал сильный взмах веслами.

Едва шлюпка добралась до «Святого Петра», как из всех точек острова к галиоту поспешили лодки, много лодок. Очень быстро они взяли корабль в кольцо.

– Та-ак, – со спокойной угрозой в голосе произнес Беневский. Глянул по одну сторону галиота, глянул по другую и негромко приказал: – Заряжай пушки!

– Чем заряжать? – послышался выкрик одного из пушкарей. – Ядрами? Картечью?

– Холостыми. Шкипер, поднимайте якорь, пока мы будем загонять черную кошку в темный угол.

Лодки тем временем перекрыли выход из бухты – встали тесно, вплотную друг к другу.

– Пли! – скомандовал Беневский.

Один за другим ударили три выстрела. Три выстрела подряд – это лучше, чем залп. Японцы попадали в лодки.

Был слышен скрип колеса, поднимающего со дна якорь. Беневский глянул на нос галиота, где стоял Чурин.

– Ну что там?

– Прошу еще две минуты, – проговорил Чурин одышливым голосом. – Этого мне хватит.

– Заряжай! – привычно скомандовал Беневский. – Не то островитяне сейчас очнутся от обморока и тогда… – Что произойдет тогда, Беневский не стал пояснять.

Запыхавшемуся Чурину времени понадобилось меньше, чем он просил – не успели даже пушки зарядить, как он уже встал к штурвалу. Вытер платком потный лоб и пожаловался, ни к кому не обращаясь:

– Жарко!

Галиот, ловя обвядшими парусами слабый утренний ветер, медленно развернулся и поплыл к выходу из бухты, обозначенному яркими деревянными поплавками.

Много лет спустя появились публикации писем участников этого путешествия, их дневники, увлекательные заметки, захватывающие дух статьи, очерки – грамотных людей на «Святом Петре» оказалось на удивление много (в том числе записи делал и Алеша Устюжанинов), к благодатному материалу протянули руки и профессиональные литераторы – в общем, написано о большерецких скитальцах и их предводителе было много. Касаясь инцидента, в котором погиб Панов и матросы, Ясуси Иноуэ, написавший книгу от первого лица, якобы участвовавшего в плавании, отметил: «Японцы хотели нас полонить или убить до смерти, как то они есть идолопоклонники и крестоненавистники».

Позже пробовали вычислить, как же называется негостеприимный остров, чуть было не погубивший Беневского и его людей, и пришли к выводу: это одна из точек архипелага Рюкю, скорее всего – остров Осима.

Если раньше муку на галиоте ели только отдельные личности, то сейчас муку начали есть все подряд, голод ведь не тетка, человека выворачивает наизнанку, лишает последних сил… Надо было срочно причаливать к другому острову, делать стоянку, чтобы испечь хлеба, насушить сухарей. Была еще одна серьезная забота – последний шторм сдвинул груз, размещенный в трюме и корабль дал крен на одну сторону. Это было опасно – следующий шторм мог перевернуть галиот.

Двадцатого июня «Святой Петр» сделал остановку около другого острова… На всякий случай зарядили несколько пушек – на Осиме ведь только пушками и отбились: оглушающий грохот выстрелов поверг зловредных японцев в состояние обморока, похоже было, что они никогда не слышали пушечной пальбы. Это устраивало Беневского.

На этом же острове картина нарисовалась совсем иная – жители оказались приветливыми, улыбчивыми, канцелярист Рюмин назвал их ласково «усмайцами» и подробно описал быт островитян, нравы, одежду, природу, зверей и птиц, диковинные фрукты, которые беглецам довелось там отведать.

Вообще-то Рюмин описывал все, что видел – он поступал, как одинокий всадник, едущий по степи, который от нечего делать развлекает рассказами и песнями самого себя и своего коня, – что попадалось в пути Рюмину, про то он и пел. Оказалось, пел не только для себя и своего коня – пел и для потомков. Ласковый остров, встретивший беглецов улыбками, удививший их теплом, он назвал Башинским.

Островитяне «так до нас были ласковы, как бы уже с нами многое время жили», – отметил он.

Кстати, никто до Рюмина, ни один европеец не писал об острове Башинском, напарник канцеляриста Судейкина был первым.

На картах такого названия, естественно, нет – там другие названия. По прикидкам знающих людей, Беневский попал, скорее всего, на остров Такара-Сима, расположенный в Южной Японии. Именно там живут такие ласковые люди.

Но Беневский, несмотря на миролюбивые улыбки жителей и дары в виде экзотических фруктов, хрюкающих поросят и жареных цесарок, держал пушки «Святого Петра» заряженными, около них постоянно дежурил артиллерист с горящим фитилем.

Островитяне же не сделали ни одного недружелюбного жеста по отношению к чужеземцам, скорее наоборот… «Святой Петр» провел на гостеприимном острове одиннадцать дней. Это были дни настоящего отдыха – безмятежные, с горячим солнцем, голубым морем и удачливой охотой на фазанов. Было испечено много хлеба и заготовлено три с лишним десятка мешков сухарей. Плыть с таким богатым запасом можно было куда угодно.

Было время и для раздумий. Беневский вовремя стоянки сочинил четыре письма на немецком языке, адресованные сёгуну – японскому монарху, но отправил их не напрямую в императорский двор, а в голландскую колонию, проживающую в Нагасаки, – с просьбой передать послания по назначению.

Подписал послания подлинным именем, поставил, естественно, все свои титулы, настоящие и вымышленные, к титулам добавил, что является офицером военно-морского флота ее величества римской императрицы.

Похоже, приверженцы и поклонники австро-венгерской монархии считали себя прямыми преемниками великого Рима, иначе с чего бы Беневскому было так раздувать грудь и хорохориться?

Сам Беневский впоследствии в своих дневниках, изданных во Франции, с упоением рассказывал о роскошных приемах и балах, данных в его честь, о философских спорах с сёгуном, об утонченных манерах высшего света островов и вообще об образованных японцах…

Но был ли Беневский принят императором, наверное, только ему одному и ведомо. Вышеупомянутый Ясуси Иноуэ написал, например, следующее:

«Рассказ Беневского о празднествах, устроенных в его честь, о его философских диспутах с просвещенным японским монархом и об утонченных манерах и обычаях жителей этой страны мог бы сам по себе внушить подозрение, принимая во внимание наши сведения о том, как обычно японцы обращались с иностранцами…» А обращались они, повторяю, просто: причалившие к Японским островам иностранные корабли сжигали – иногда вместе с товаром, команде отрубали головы либо втихую вырезали.

Так что, по мнению Ясуси Иноуэ, Беневский откровенно лгал, и на этот счет у Иноуэ имеются «точные доказательства»… Проверить эти факты, увы, невозможно.

Письма, посланные «офицером военно-морского флота ее величества римской императрицы» провалились в болото истории и их так же вряд ли удастся отыскать, но одно из них все же выплыло на поверхность. О нем заговорили. Это было последнее письмо, четвертое, именно оно стало известно в Японии, как «предостережение Беневского».

Вот что написал японскому сёгуну бывший ученик семинарии Святого Сульпиция – вы только вчитайтесь в текст! «Высокое уважение, которое я питаю к Вашему славному государству, побуждает меня поставить Вас в известность, что в этом году два русских галиота и один фрегат, выполняя тайный приказ, совершили плавание вокруг Японии и нанесли свои наблюдения на карту, готовясь к наступлению на Мацума[2]2
  Остров Хоккайдо.


[Закрыть] и прилегающие к нему острова, расположенные на 41°38′ северной широты, – наступлению, намеченному на будущий год. С этой целью на одном из Курильских островов, находящемся ближе к Камчатке, построена крепость и подготовлены снаряды, артиллерия и провиантские склады…»

Под письмом была поставлена дата – июль 1771 года. Где, в каком сне привиделись Беневскому провиантские склады и артиллерия со снарядами – неведомо совершенно. Но как бы там ни было, письмо сильно встревожило правящую верхушку Японии и перед островами, перед сёгуном и его двором, встала проблема, о которой раньше никто не думал – военная проблема. Жить дальше, как японцы жили до июля 1771 года, было нельзя…

В 1791 году в Японии вышла книга довольно серьезного ученого той поры Хаяси Сихея «Военные беседы для морской страны», где просвещенный муж, ссылаясь на главного героя нашего повествования Беневского, – ссылки эти были частыми, – утверждал, что самая крупная угроза для японцев исходит из России.

В результате Япония, бывшая страной совершенно закрытой, но тем не менее не проявлявшей вражды по отношению к своим соседям и, в первую очередь, к России, неожиданно сделалась страной настороженной, холодной, готовой напасть когда угодно и на кого угодно, на любое, даже самое мирное судно, перевозящее, например, чай в Америку из Китая и позволившее себе неосторожно приблизиться к японским берегам. Японцы тут же брали судно на абордаж, сжигали его вместе с грузом, а людей безжалостно умертвляли.

Вот чего достиг Беневский последним своим письмом. Словом, уже в начале девятнадцатого века Япония была для России сформировавшимся, готовым врагом, хотя Россия по отношению к островному государству никогда не вынашивала захватнических планов – ей бы удержать свои владения на Тихом океане, поскольку куда ни сунься, везде увидишь уши и головы англичан, американцев, даже испанцев – любители средиземноморских апельсинов тоже примерялись к тем краям, но потом им показалось, что Дальний Восток – это все-таки край света, где часто бывает холодно и неуютно, и они ушли оттуда; англичане же, наоборот, постарались усилить свое давление и заглянуть русским за пазуху.

Подробно были исследованы взаимоотношения Японии и России и в советскую пору, в двадцатые-тридцатые годы. Было высказано даже предположение, что Беневский хотел сделать России царский подарок – завоевать для нее Японию и преподнести на голубом блюдечке, пытался «держать себя царьком, обложить береговых японцев налогом»[3]3
  Канторович «По Советской Камчатке» (Москва, 1931 г.).


[Закрыть].

Японцы, естественно, пришли в неистовство.

Дальше Беневский повел себя как обычно – бросив в незамутненную воду камень, понял, что ничего путного из этого не получится, забрался на борт галиота и поплыл дальше.

Круги от брошенного им камня распространялись не менее ста пятидесяти лет.

По другим сведениям, враждебные действия против Беневского и его людей были предприняты не на Осиме, а на Формозе, как тогда называли нынешний Тайвань, и именно там, на Формозе, были убиты поручик Василий Панов, матрос Иван Попов, смертельно ранен Логинов.

Что произошло в действительности, сейчас, конечно, уже не установить: сведения на этот счет дошли до нас неточные, воспоминания, оставленные участниками тех событий, также носят противоречивый характер. Вот и поди разберись.

Точно только одно – были убиты и похоронены, зарыты в чужую землю русские люди Панов, Попов, Логинов.

Канцелярист Иван Рюмин – в прошлом казак, человек грамотный, неизвестно за что сосланный на Камчатку, оставил в своих заметках такое описание: «Нашли диких людей, индейцов, – Рюмин упрямо называл островитян так, хотя «индейцов» перепутать с японцами, извините, трудно, – народы дикие, которыми никто не владеет. Видом весьма смуглые, ходят почти все нагие, и хотя у некоторых и есть платье, но и то из кож звериных, да и сами имеют взор звериный».