Текст книги "Король Красного острова"

– Не бойтесь, ваше благородие, – сипел капрал Перевалов, – мы понимаем, что к чему. Как и то понимаем, что ежели покалечим галиот, то окажемся не в теплых странах, а совсем в других местах.

Чурин, не слыша его, продолжал талдычить свое:

– Нежнее, нежнее, братцы, не проломите мне борт!

Мало было обколоть галиот со всех сторон, надо было еще прорубить канал к чистой воде, иначе судно не выйдет в море как минимум до лета, до жаркого июня, судоходного месяца. И опять Чурин висел над людьми, рубящими лед:

– Нежнее, нежнее, братцы, не утопите казенный инструмент!

Чтобы случайно не упустить какой-нибудь лом, тяжелую железяку привязывали веревкой к руке, к запястью, проверяли, прочно ли держится… Так и работали. Лица людей были светлыми от предвкушения неведомого, от того, что впереди замаячила надежда…

Ломов не хватало. В ход пошли кувалды, их в Большерецке оказалось столько же, сколько и ломов.

Морозы уже угасли – ушли трескотуны на север, прорубленный канал даже не покрывался льдом, иногда только возникала немощная тонкая корка, но долго она не держалась. Хотя старый лед поддавался трудно, был тверд, как камень, легче становилось, лишь когда снизу его подтачивала морская вода.

Но как бы там ни было, вожделенный миг отплытия приближался, он находился уже рядом, совсем рядом…

Одна группа бунтовщиков упрямо пробивала во льду канал, вторая в это время загружала всем необходимым галиот. До нашего времени дошли кое-какие сохранившиеся документы, в которых было указано, что же конкретно забрали с собой отплывающие.

Алексей Устюжанинов, с ранних лет начавший во всем проявлять хозяйственную хватку, составил свой список того, что было погружено в объемистый трюм «Святого Петра». Что же там оказалось? А вот что:

«Муки – 100 пудов

Рыбы – 120 пудов

Солонины – 50 пудов

Китового жира – 30 пудов

Сахару – 12 пудов

Сыру и масла – 10 пудов

Чаю – 12 пудов

Водки – 5 бочонков».

Кое-где Алеша, мне кажется, переборщил, либо ошибся. Пуд – это шестнадцать килограммов, тяжесть приличная. Двенадцать пудов – это 192 килограмма. 192 килограмма чая – гора высотой под мачты галиота; чай – продукт легкий, в тесный трюм, где было полно других грузов, мог не вместиться.

Это первое. И второе – запас еды брали на месяц. За месяц выпить двенадцать пудов чая? Сомнительная штука.

Пить чай «Святого Петра» в таком разе должны были команды всех кораблей и судов, находившихся в Охотском море, в Тихом и Индийском океанах.

В других бумагах указания на чай отсутствуют.

Понимая, что в море может произойти какая-нибудь непредвиденная встреча, Беневский велел взять с собою различные флаги, чтобы в нужный момент их можно было поднять на мачтах и совершить «боковой маневр», уходя от возможной опасности.

Все это время Алеша Устюжанинов находился на «Святом Петре» – помогал взрослым, и на это имелись причины. Там дневал и ночевал. Иногда плакал – выходило ведь так, что он уплывет с Камчатки, не попрощавшись с отцом.

Пространство перед его глазами начинало ползти, раздваиваться, делаться радужным, покрываться мокрыми пятнами, и Алеша невольно всхлипывал, зажимал зубами готовый вырваться наружу стон:

– Тя-ятенька!

Надо было обязательно взять что-нибудь с собою на память о Камчатке. Вот только что? Высушенную голову большой чавычи – очень вкусной местной рыбы с нежным красным мясом, которую любит вся Камчатка?

Или десятка полтора комаров, которые скоро должны проснуться – сунуть их в солонку и сверху накрыть крышкой. Комары на Камчатке водятся знатные, таких в теплых райских странах наверняка нет. Есть еще один камчатский зверь, еще более знатный, обычный комар перед ним – невинный младенец. Этот зверь – гнус. Мелкий, с тощим голоскам, похожий на сгнившее зернышко. Человека стая гнуса может обгрызть до костей. Как гнус оставляет от собак шкуру да хребет, Алеша видел.

Нет, это неприятное напоминание о Камчатке брать с собою все-таки не стоит. Может быть, взять местную раковину? Плоскую, с красивым рельефным рисунком… Но в южных водах наверняка водятся раковины покрасивее, попригляднее…

Думал, думал Алеша, нижнюю губу закусил зубами до крови и не выдержал: рот у него неожиданно задрожал, на ресницах повисли слезы: как же он теперь будет жить без отца?

Вздохнул Алеша, внутри у него возникло что-то сосущее, родившее боль – а может быть, не уезжать с Беневским? Пропадет он.

Дни перед отплытием установились золотые – с высоким солнцем, нежно пощипливавшим щеки, звонким птичьим пением и нестерпимой резью снега, светившимся на макушках недалеких вулканических гор, – иногда оттуда приносился влажный ветер… Если дело пойдет так и дальше, то снега скоро не станет и на вершинах гор.

Снег тает быстро, а вот лед нет, сорок с лишним человек мучились с ним, пробивая канал для выхода в море, но пробить пока не смогли.

На проталинах, из отсыревшей земли наверх проклевывались тугие зеленые стрелки, распускались прямо на глазах, рождая в душе радость и одновременно грусть, – это были подснежники. Подснежники Алеша Устюжанинов любил, они умели отогревать людям душу, гнали прочь из головы недобрые мысли, – удивлялся им Алеша: и как только подснежники умудряются выживать, когда рядом находятся лед и снег? Из бездонного чистого неба тоже может повалить снег – в любую минуту… Нет, не укладывалось это у Алеши Устюжанинова в голове.

Выплакавшись, он снова начинал носиться по судну, помогал взрослым укладывать такелаж, укрывать шкурами порох, чтобы он не отсырел в море, устраивать в трюме бочонки с солониной, подвешивать на крюки связки дорогих собольих и лисьих шкур – весело было…

А вот Беневский, напротив, с каждым днем становился все более хмурым, и Алеша совсем не понимал его: ведь радоваться надо было, скоро – отплытие, с отплытием – свобода, никакой капитан Нилов уже не будет вешать на шею хомут и грозить «холодной», но Беневский, наоборот, мрачнел все сильнее, на лбу возникали вертикальные складки, да на щеках вспухали твердые желваки.

Что-то происходило не так, как должно было происходить, и это Алеша Устюжанинов ощущал буквально кожей своей мальчишеской, еще не огрубевшей, ощущал отчетливо.

В конце концов он решил, что возьмет с собою как память о Камчатке, об отце своем, – кроме двух иконок, которые у него были, Иисуса Христа и Святой Девы Марии, – костяную фигурку косоглазого щекастого человечка с очень добрым улыбающимся личиком. Таких людей на Камчатке было много: и орочены, и коряки, и камчадалы, и алеуты… Да и сам Алеша Устюжанинов был таким же.

Беневский был мрачен потому, что хорошо понимал происходящее и остро реагировал на все, он корнями волос, кончиками пальцев чувствовал опасность, в Охотске ведь наверняка уже знают, что произошло в Большерецке, ждут-недождутся момента, когда можно будет подойти на вооруженных галиотах к острогу, стать на якорь в Чекавинской или в Большерецкой бухте и развесить на деревьях бунтовщиков.

Морщился Беневский, потирал пальцами неожиданно начавшую саднить шею – ну будто ему знак откуда-то из горних высей подавали и его длинная шея уже чувствовала веревку.

В последние дни прорубкой канала руководил сам Хрущев, никому это не доверял.

– Ну как? – спрашивал у него каждый вечер Беневский и получал односложный хмурый ответ:

– Осталось совсем немного.

Беневский понимающе кивал и отворачивался к окну, чтобы скрыть сдавленный вздох: если дело так будет идти и дальше, то несчастная шея его познакомится с грубой, намазанной мылом веревкой не в неприятных мыслях, а наяву. Чего-чего, а этого Беневскому очень не хотелось бы. Жизнь они никак не украшают.

Беневский отталкивался рукой от стены, в которую было врезано оконце и разворачивался лицом к Хрущеву, чтобы поговорить с ним, а говорить было уже не с кем – вконец измотанный Хрущев спал, повалившись спиной на кровать и приоткрыв бледный морщинистый рот, обрамленный спутанным волосом бороды и усов.

От жалости у Беневского сжималось сердце – Хрущев в эти дни работал на износ. Некоторое время Маурицы стоял у окна, соображая, что же делать, если неожиданно появятся люди из Охотска, какой отпор им можно будет организовать, и болезненно морщился: серьезного отпора дать он не сумеет.

Выходит, надо молить Бога, чтобы не покидал их, помог, иначе будет плохо… Из Большерецка нужно уйти раньше, чем сюда придут люди из Охотска.

Вытащив из-за пояса заряженные пистолеты, Беневский пристроил их на самодельной тумбочке, придвинутой к кровати, задул чадящий фитиль коптюшки. Коптюшка была заправлена старым рыбьим жиром и припахивала странной горькой тухлятиной.

Жир, заготовленный осенью, во время нерестового хода кижуча, уже кончился – все запасы съели бунтовские собрания, затягивающиеся до середины ночи.

– Ну что ж, правильно говорят русские: утро вечера мудренее, – пробормотал Беневский, смыкая веки, – подождем, что нам принесет утро.

Через два дня команда Хрущева, прорубавшая канал, работу закончила.

Беневский, обычно невозмутимый, спокойный, не удержался и с веселым школярским гиканьем подбросил вверх треуголку.

– Мы победили! – прокричал он что было мочи, поймал треуголку и снова подбросил ее – вел себя он, как гимназист, перешедший в очередной класс. – Слава тебе, Господи!

Отплытие было назначено на двенадцатое мая. Двенадцатое мая! Беневский удивленно почесал голову – еще вчера отмечали Рождество и Новый год, за стенкой дома свистели кудрявые синие метели, мороз раскалывал пополам камни, а сегодня уже – май, двенадцатое число! Как быстро идет время! Правда, двенадцатое число еще не наступило, но очень скоро наступит.

Хочу повториться и подчеркнуть, что количество тех, кто отплывал двенадцатого мая в неведомое, до сих пор называют разное. Беневский в своих «Путешествиях и воспоминаниях» привел, например, две цифры: 109 и 99, причем, у тех, кто изучал его «Путешествия» с лупой в руке, невольно возникало впечатление, что он путал цифры, блефовал, как в картах, Рюмин и Судейкин называли другое число – семьдесят.

Алеша Устюжанинов в своих записях приводит еще одну цифру – 96. И дает следующий расклад:

«Ссыльных – 8,

Охотников и рабочих – 32,

Матросов с «Петра» и «Екатерины» – 39,

Остальных – 17».

Я все-таки склонен больше верить Устюжанинову: он еще не успел обучиться «ловкости рук» и «невидимым маневрам», житейскому вранью, а значит, не научился обманывать… С другой стороны, подсчет тех, кто плыл на «Святом Петре», можно было производить в разное время – и перед отплытием, и в середине пути, и на островах, где бунтовщики осели на постоянное житье. Везде эта цифра была разной.

Подсчитал Устюжанинов и количество шкур, которые беглецы везли с собой – этим мехом можно было одеть половину Парижа. Впрочем, тогда Алеша еще не знал, что на свете есть такой город.

«Соболей – 1900,

Бобров – 748,

Лис – 682».

Медвежьих шкур, тщательно выделанных, мягких, было целых двести пятьдесят штук.

Когда галиот веревками тащили по каналу, оскользались на льду, падали, Алеша, понимая, что наступает последний момент, когда еще можно спрыгнуть на лед и остаться на этой земле, дальше уже ничего нельзя будет сделать, отрицательно замотал головой и вцепился руками в борт. Пальцы у него сделались белыми, будто их прихватил мороз, лицо тоже внезапно побелело, а перед глазами все поплыло, пространство стало мокрым. Устюжанинов плакал и сам не понимал того, что плачет.

А ведь он покидал эту землю навсегда, на всю оставшуюся жизнь – вряд ли он когда уже сюда вернется. Устюжанинов наклонил лицо близко к борту, плечи у него задергались.

Внизу, под бортом галиота, хрипели, натягивая веревки, люди.

– И-и – раз! И-и – два!

Галиот медленно полз по каналу к чистой воде, до нее оставалось совсем немного. Пространство перед Алешей продолжало плыть, покрываться радужными пятнами, влажной дымкой, в которой ничего, даже солнца не было видно – все тонуло в слезной мути.

За штурвалом галиота стоял Чурин, Беневский расположился недалеко от Алеши, у борта, он также напряженно вглядывался в медленно отползающий от судна берег. От напряжения лицо его сделалось неподвижным, каким-то чужим. Алеша, разглядев сквозь муть и пятна лицо Беневского, стер с глаз слезы и успокоился.

В море вышли благополучно – и борта у галиота не помяли, и дыр в корпусе не наделали, и такелаж, такой дорогой, как жизнь необходимый в предстоящем плавании, не попортили, – Беневский был рад этому обстоятельству, приказал открыть одну из бочек с водкой и выдать каждому участнику операции по паре полновесных плошек.

– А нам? – неожиданно подступила к нему жена Паранчина Лукерья Ивановна, сжала в кулаки темные натруженные руки. – Чем мы хуже остальных? Мы точно так же работали!

Покосившись на Лукерью Ивановну, Беневский засмеялся и приказал выдать водку всем, кто находился на галиоте: а ведь женщина права, нынче у всех праздник, не только у тех, кто много работал.

Подняв паруса, галиот неспешно двинулся на юг, люди веселились, галдели, были радостно возбуждены, хотя нет-нет, а лицо у кого-нибудь неожиданно наполнялось тревогой, глаза же начинали предательски блестеть: никто не знал, что будет с ними завтра.

Вечером Беневский, который занимал отдельную каюту, нашел Алешу Устюжанинова, потрепал его по беловолосой голове:

– Альоша, забирай свои вещи и перебирайся ко мне в каюту.

Устюжанинов озадаченно захлопал глазами.

– Да у меня вещей-то, Морис Августович, раз, два и обчелся. Три тетрадки, свинцовый грифель, ножик и утирка, чтобы после умывания было чем промокнуть лицо… Больше ничего нету.

– Вот это и бери… Ведь ты же – мой адъютант, – Беневский снова потрепал Алешу по голову, – а раз адъютант – значит, должен быть всегда рядом. А потом, ты давно не отчитывался, как учишь французский язык.

Через десять минут Алексей Устюжанинов перебрался к шефу.

– Ну-ка, доставай тетрадку, в которую ты записывал французские слова, – велел ему Беневский.

Устюжанинов покорно достал тетрадь из мешка, развернул на нужной странице, протянул Беневскому.

– Вот.

Беневский перелистал тетрадку, потом крупными буквами, очень приметно написал десять слов – пять глаголов и пять существительных, существительные специально подобрал такие, чтобы к ним можно было прицепить все пять глаголов, – вернул тетрадку Алеше.

– Выучи к завтрашнему вечеру – это раз, и два – составь десяток предложений из написанных слов… Плюс из тех слов, которые ты уже знаешь. Ясно?

– Все выучу, Морис Августович, – честно пообещал Устюжанинов, хотя учить новые слова и тем более заниматься прописями ему не очень хотелось. Неподалеку, за бортом, проплывала земля, которую он, может быть, никогда больше не увидит – тихая, с огромными, ярко посверкивающими на солнце снежными горами и слабо зазеленевшими по весне рощами, подступающими к подножиям, с ровными мшистыми долинами и широкими устьями норовистых речек, в которые устремлялась на нерест ошалевшая огненно-красная рыба.

Камчатский лосось, входящий из моря в речки, буквально светится, горит раскаленно – такой он бруснично-яркий, неземной какой-то, сказочный.

Но стоит лососю хлебнуть в реке немного пресной воды, как он начинает тускнеть, светящаяся краска сползает, будто со старой шкуры, остаются лишь неровные алые пятна, но и они скоро исчезают.

Особенность камчатской рыбы менять свой цвет всегда удивляла Алешу Устюжанинова.

На ночь штурман Чурин решил приткнуться к берегу – боялся в темноте наскочить на льдину, их сейчас плавало в море много – отрывались от припаявшихся к береговой кромке полей и пускались в самостоятельное путешествие. Некоторые льдины были опасные, толстые – запросто могли повредить корпус галиота.

Перед сном Беневский решил провести собрание. Повестка была простая: надо было выбрать руководителя, которого безоговорочно слушались бы все – от капитана галиота до последней крысы, сидящей в трюме у связанных веревкой медвежьих шкур… Таким человеком мог быть только один – сам Беневский, но Беневский хотел, чтобы за него проголосовали. Видать, ему нужна была некая прочная уверенность в себе самом, которой в нем, возможно, и не было, твердый внутренний порожек, опора под ногами, чтобы принимать решения непростые, жесткие, а порою даже жестокие и быть уверенным в правоте своих действий…

И люди проголосовали за Маурицы Беневского.

Заместителями его стали Хрущев и Винблад. Батурин был назначен начальником артиллерии, а педантичному, до изжоги честному Магнусу Медеру доверили провиант и госпитальные дела.

На собрании возник и второй вопрос – куда они плывут? В какие райские края, в какие места? В те, которые еще в Большерецке так красочно описывал Беневский, где все люди – братья, нет ни жестоких царей, ни униженных смердов, все люди равны, все выращивают хлеб, собирают тучные урожаи сладких диковинных фруктов, едят из золотой посуды, а в домах их часто звучит музыка, или в места какие-то другие?

Этот вопрос тоже волновал собравшихся. Все начали шуметь, галдеть, в выкриках, в топоте, свисте, смехе ничего нельзя было разобрать. Беневский поднял руку, призывая к тишине.

– Таких государств, где бы не было труда, тяжестей жизни, обид, способных вызвать слезы, мне кажется, на белом свете нет. Во всяком случае, я не встречал…

– Но вы же говорили, что есть, – неожиданно напористо, грубовато выкрикнул Чулошников.

– Я выдвигал всего лишь гипотезу, предположение, версию, не более того, – спокойным тоном произнес Беневский, – но есть немало мест, которые вам обязательно понравятся. И мы там будем.

– А куда мы плывем сейчас?

– В Европу, пять тысяч ведьм! – Беневский повысил голос – совсем не ожидал, что на него наскочит приказчик купца Холодилова. Он-то взял Чулошникова лишь для того, чтобы тот вместе с женщинами готовил еду да занимался засолкой рыбы – по этой части приказчик был большим мастером.

– В Европу-у-у? – загудело сразу несколько недовольных голосов.

– Да, в Европу. Мы осядем на одном из островов в океане, построим там дома и возделаем поля, станем жить свободно и счастливо, но нам обязательно будет нужна поддержка Европы, нам будут необходимы ткани для одежды, инвентарь, чтобы обрабатывать землю, топоры и гвозди, в конце концов, чтобы возвести жилье, порох, чтобы стрелять птиц и зверей и быть сытыми – нам много чего понадобится…

В ответ – гнетущее молчание. Впрочем, Беневского оно никак не обескуражило.

– А для этого нам обязательно надо побывать в Париже, – заявил Беневский, – договориться обо всем. А потом вернуться в океан, на понравившийся нам остров.

Расходились в молчании – речь Беневского многим была не по душе. Если раньше он очень красиво рассказывал о сытой жизни, о вечном тепле, о дружелюбных людях, которые спят и видят, что они братаются с беглецами из холодных северных краев, то сейчас он об этом уже не говорил – либо специально не стал этого делать, либо забыл о прошлых речах. Алеша думал, что такая реакция бунтовщиков расстроит Беневского, но она ничуть не расстроила его, он вообще имел беспечный вид, более того – напомнил Устюжанинову о задании по французскому языку и лег спать.

Утром, едва рассвело, галиот выбрал из воды тяжелый кованый якорь и двинулся дальше. Опять вдоль борта поплыли оживающие весенние берега Камчатки. Хотелось Алеше рассмотреть их внимательнее, полюбоваться, но надо было заниматься французским…

Потянулись дни, один за другим, ночь приходила на смену светлому времени, потом вновь вступала в свои права; паруса, тугие от ветра, заставляли корабль резать тяжелые, как чугун, прочные волны и тащили, упрямо тащили «Святого Петра» на юг.

Пейзаж за бортом особым разнообразием не отличался – берега, тихо уползающие назад, сопки, иногда увенчанные белыми снежными шапками, иногда нет, – все зависело, как понимал Алеша Устюжанинов, от высоты гор, хотя с моря все сопки казались одинаковыми.

Иногда появлялись касатки, подходили близко к галиоту, Устюжанинов, глядя на них, невольно втягивал голову в плечи.

– Касаток не бойся, – сказал Беневский, когда паренек в очередной раз стал ниже ростом, – на людей они не нападают.

– А на кого они нападают, Морис Августович? – спросил Алеша, вытягивая голову и на глазах становясь выше ростом.

– На китов.

На следующий день они стали свидетелями того, как стая касаток расправилась с большим серым китом. Кит был огромен, не меньше галиота, добродушно фыркал, пускал в воздух тугие серебристые струи – он уплыл слишком далеко на юг, попал в теплые воды и теперь ему надо было возвращаться назад, в свое мирное стадо, которое он потерял.

Вернуться в стадо он не успел.

Из морских далей, из-под самого горизонта, принеслась стая касаток – таких же китов, как и безобидный серый, только хищных, стремительных, зубастых, потом примчались еще две касатки, покрупнее.

Подплывать близко к серому киту они поначалу побоялись – одним ударом хвоста он мог изувечить половину стаи, такой был огромный и мощный.

Неожиданно касатки выстроились в линию и линия эта на глазах начала свиваться в кольцо. Вскоре большой серый кит оказался внутри кольца, обеспокоенно зафыркал – кольцо закрутилось вокруг него, взбивая пенные буруны воды. Касатки молча и страшно носились по кругу, все больше и больше сужая кольцо и увеличивая скорость.

Что-то зловещее, пугающее, тревожное рождалось в воде, в убыстряющемся движении касаток, даже в воздухе, и там родилась тревога. Вообще-то Алеша отметил для себя, что море, небо и земля в этих краях составляют единое целое, совершенно не способное разделиться.

Как бы там ни было, ни Алеша, ни Винблад, стоявший рядом с ним у борта, ни несколько охотников, сгрудившихся подле Митяя Кузнецова, не верили, что касатки, как бы злобно ни вели они себя, нападут на огромного кита и тем более – одолеют его. Да и кит, хоть и обеспокоился, но и только, вел себя, что называется, доброжелательно, неторопливо шевелил плавниками и с глухим шумом, словно городской фонтан, выбивал из себя струи воды.

Казалось, что кольцо касаток сейчас не выдержит, распадется в испуге перед серым фыркающим гигантом, но вместо этого из вращающегося круга вырвалась одна из касаток, сделала в воде резкий бросок и впилась зубами киту в бок. Дернулась всем телом, изогнулась и, выдрав огромный кус мяса из бока, отвалила в сторону.

Послышался низкий, сильный, какой-то внутренний звук, – казалось, что ревел кто-то невидимый, находящийся в воде на глубине, под китом, совсем не было похоже, что кит может издавать такие звуки.

Следом стремительный бросок сделала еще одна касатка, также вцепилась зубами в бок кита.

И вновь из-под воды донесся горестный трубный звук. Касатки начали нападать на кита одна за другой, рвали его, живого, огромного, беспомощного, на части, выдирали огромные куски – одного такого куска хватило бы на всю команду галиота «Святой Петр», а касатка проглатывала этот кусок целиком и снова становилась в жуткий вращающийся круг.

Горькие тревожные звуки, рождающиеся под водой, превратились в сплошной рев, от которого у Алеши по коже забегали блохи, кусались насекомые злобно, он морщился, хотел было перебежать к другому борту, чтобы не видеть происходившего, но не смог – ноги приросли к палубе.

– И-и-и, – сорвалось у него с губ тоненькое, жалобное, он сдавил это скулящее нытье зубами, попробовал сдержать его, но попытка оказалась тщетной…

Расправа с бедным китом продолжалась, касатки объедали его, живого, до костей.

Наконец кит не выдержал боли, распахнул огромный рот, в котором запросто могла поместиться охотничья избушка, и одна из касаток, самая смелая, самая большая, рванулась к распахнутому рту.

Винблад поморщился, проговорил медленно, размеренно:

– Надо ударить по этому волчьему стаду картечью…

Алеша вскинулся.

– А что, дядя Винблад, давайте зарядим пушку.

– Поздно, – меланхолично отозвался Винблад. Лицо его, спокойное, даже какое-то равнодушное, словно бы он не видел, как зеленая, с синими разводами морская вода делается красной, коричневой от крови кита, неожиданно налилось краской и стало злым, он заперебирал пальцами по закраине борта, казалось, еще мгновение и он кинется к одной из пушек, чтобы зарядить ее картечью и метким выстрелом разогнать разбойников, но Винблад никуда не двинулся – спасать кита действительно было поздно.

Шустрая и очень наглая касатка, рванувшаяся к распахнутой пасти кита, – кит своими зубами мог перекусить ее пополам, – бесстрашно сунула голову прямо в распах, в зубы гиганта и одним движением нижней челюсти откусила ему язык.

Кровь фонтаном хлынула из пасти несчастного кита, взбила вал воды. Касатки разом изменили тактику, слаженный круг разорвался, касатки теперь вольно носились около кита, совершающего судорожные движения и гулко хлопающего хвостом по воде, хлопки эти были похожи на удары грома, кит гудел трубно, тоскливо, растопыривал огромные плавники.

Было понятно, что кит умирает, это – агония.

Винблад вытащил изо рта свою коротенькую, потемневшую от нагара трубку стряхнул с аккуратно остриженной бороды пепел и произнес негромко:

– Все!

Сгоревший табак, скопившийся внутри трубки, он хотел по привычке выбить за борт, но вместо этого отрицательно качнул головой и, придавив пепел большим пальцем, сунул трубку в карман.

Кит еще некоторое время бился, тревожил море, поднимая своими конвульсивными движениями целые валы воды, потом стих и перевернулся вверх желтоватым, неровным от длинных рельефных полос животом…

Поздно вечером галиот встал на якорь метрах в семидесяти от берега, подойти ближе Чурин на этот раз не осмелился, можно было сесть на мель, – Беневскому и Алеше принесли в каюту скромный ужин. К ним присоединился Хрущев, прихватив с собою небольшой кувшин с водкой.

Выпив по паре плошек, Беневский и Хрущев разложили перед собой карту, начали водить по ней пальцами – они словно бы забыли об Алеше Устюжанинове, спорили о чем-то своем, иногда переходили на французский и опять спорили, потом Хрущев откинулся от карты и, помяв себе пальцами виски, неожиданно произнес озабоченным голосом:

– На корабле у нас неладно, Морис Августович.

– Что так?

– Образовалась группа недовольных – не нравится народу, что мы плывем в Европу.

– А куда же мы должны плыть, как не в Европу, Петр Петрович? Без Европы нам не обойтись, где бы мы ни поселились, хоть на северном полюсе.

– Я это понимаю, а другие – нет.

– Кто же эти другие?

– Штурман Измайлов и еще несколько человек.

– Ну, пока еще не штурман и даже не штурманский помощник – ученик всего лишь… Много у него сторонников?

– Точно не знаю, но, думаю, человек пять, а то и семь наберется.

Беневский вздохнул и опустил голову, подмятый невеселыми мыслями.

– И чего же они хотят? – тихо спросил он.

– Часть недовольных требует вернуться, вторая часть – осесть на одном из райских островов, не заходя в Европу.

– Глупцы! – Беневский осуждающе покачал головой. – В Европе, в частности, в Париже, должны побывать хотя бы некоторые из нас, чтобы обо всем договориться. Кто тебе сообщил о заговорщиках, Петр Петрович?

– Митяй Кузнецов случайно услышал разговор.

– Митяй – человек верный, – Беневский еще раз вздохнул, взялся за кувшин с водкой, налил в плошку себе, налил Хрущеву, – Митяй врать не станет… Ладно, подождем, что будет дальше, – Беневский поднял свою плошку, стукнул ею о край плошки Хрущева, – подождем…

– Если эти люди возьмут верх, то нас вздернут на реях.

– Не вздернут, – спокойно проговорил Беневский, – не успеют.

Скверная новость, принесенная Хрущевым, вскоре получила подтверждение. Поскольку Алеша Устюжанинов подружился с верными помощниками охотниками Митяя Кузнецова, промысловыми лайками Графом и Маркизой, то на ночь ушел спать к ним: боялся, как бы кто-нибудь не обидел собак – народу-то на корабле много, забрался под перевернутую шлюпку, бросил под себя шкуру, по одну сторону его улегся Граф, по другую Маркиза – тепло было. Алеша очень быстро уснул.

Проснулся он от того, что на шлюпку сели двое, разместились на ней поудобнее и завели негромкий разговор. Слышимость была отличная, каждое словечко звучало очень отчетливо, будто было произнесено прямо в ухо. То, о чем говорили эти двое, насторожило Алешу.

Один из говоривших был Паранчин, не узнать его было просто невозможно: быстрая, чуть шепелявая речь Паранчина была известна каждому, кто находился на галиоте, второй говоривший… Устюжанинов напрягся, пытаясь угадать, и через некоторое время понял, что это – Измайлов, один из штурманов.

– Поляка, предводителя нашего, надобно убить, а с ним и Петьку Хрущева, – проговорил Измайлов негромко, прикрывая рот ладонью, – если этого не сделаем, то с другими не справимся…

– Согласен, – сказал Паранчин, – без этого нас и назад, на Камчатку, не пустят.

– Плохо то, что народу с нами пока мало, – Измайлов вздохнул, – люди с «Екатерины» – это хорошо, но было бы лучше, если бы к нам примкнули два-три охотника…

– Я поговорю, – пообещал Паранчин, – думаю, что меня послушаются.

– Вот это толково, по-нашенски, – Измайлов замолчал, принюхался к чему-то. – Слушай, Паранчин, под лодкой кто-то есть, – неожиданно проговорил Измайлов и гулко стукнул ладонью по килю перевернутой шлюпки.

Сердце у Устюжанинова мигом прыгнуло в горло и застряло там, он сжался в комок: ведь если эти двое обнаружат его, то тут же швырнут за борт, в ночь…

– Здесь собаки Митяя Кузнецова ночуют, – успокоил собеседника Паранчин, – погоди, я проверю, – он сунул руку под борт шлюпки, нащупал пальцами теплую шерсть Маркизы, произнес утвердительно: – Собака. Можешь удостовериться.

Штурманский ученик также засунул руку под край шлюпки, подвигал ею, пошарил пальцами по пространству, уткнулся в собачью шерсть, кивнул успокоено:

– Верно. Собака.

– У Митяя еще кот есть. Ночует, наверное, с ним.

– А собак у него две, они же… – в голос Измайлова натекли недоуменные нотки, – они же гадят. И где, спрашивается, гадят? Здесь, на корабле? В трюме?

– Да не в трюме, – со смешком произнес Паранчин, – Митяй им лопату подставляет… и отправляет за борт. Рыбам на корм.

– Завтра вечером мы все должны закончить, – решительно проговорил Измайлов, две головы – на казачьи пики, остальные, увидев это, послушаются нас. Затягивать дело нельзя – может оказаться поздно.

Вместо ответа Паранчин что-то прохрюкал в кулак, а потом прошептал резко, со свистом:

– Тихо!

По палубе, гулко шлепая босыми ногами, шел человек. Около шлюпки остановился, спросил с сильным акцентом:

– Чего не спите?

– Душно чего-то, господин Винблад, – заискивающе произнес Паранчин. – Вышли подышать воздухом.

– Ну-ну, – Винблад закряхтел, достал из кармана штанов свою трубку, неторопливо набил ее табаком.

«Неужели и этот с ними? – Алеша почувствовал, что в груди у него возник и лопнул холодный пузырь. По телу побежали колючие мурашки. – Предал Мориса Августовича? Неужели это так?»