Текст книги "По обе стороны огня (сборник)"

– Насчет рекомендателей, как и вообще насчет прикрытия, не знаю, – тихо и спокойно произнес Шатков. – У нас ведь как: каждый человек – сам себе прикрытие.

– Неверно, – строго заметил Адмирал, – это прямая дорога в кусты. Знаешь такую пословицу: либо грудь в крестах, либо голова в кустах?

– Пошли, – строго сказал толстяк Шаткову. – А ты, Адмирал, чего вьюноше мозги морочишь? Он и так уже весь посинел от страха. Да и не понадобятся ему твои советы – ты опоздал. – Толстяк захохотал, сдернул с головы кепку и изнанкой вытер лоб.

Пока шли к дому, Шатков косил глазами то влево, то вправо, засекая все, что видел – вдоль забора была проложена проволочная спираль, высокая, частая, в которой мог запутаться не только человек – запутается даже трактор, к дому был пристроен навес, под которым стояло две иномарки, сзади был выезд – туда могла уйти машина, находящаяся в гараже под домом. «Гараж под домом… Сколько же там машин? Гараж – это и подвал, и склад, и тир…» Больше Шатков не успел ничего заменить – слишком коротким был проход от хозяйства Адмирала до дома Николаева.

У входа, внутри, стоял охранник – человек с железным лицом и маленькими тускло-серыми умными глазами, он цепко глянул на Шаткова и кивнул головой толстяку: «Проходи!»

На стене в прихожей висели пятнистые оленьи шкуры, на второй этаж вела лестница, застеленная безукоризненно чистой ковровой дорожкой малинового цвета. Где-то далеко, очень приглушенная, играла музыка. Шатков прислушался – музыка была из тех, что хватает за душу, щемяще-грустная, романтичная. Такую музыку Шатков слышал в баре торгового центра.

Толстяк начал осторожно, словно бы боясь продавить деревянные ступени, подниматься на второй этаж, Шатков – за ним.

У двери, во всю длину которой, сверху донизу, было врезано толстое, обработанное под «мороз» стекло, толстяк остановился и осторожно звякнул пальцами по стеклу:

– Можно, Николай Николаевич?

Что ответил Николай Николаевич, Шатков не разобрал, толстяку же оказалось достаточно того, что он услышал, он еще раз скребнул пальцами по стеклу и толкнул дверь. Боком втиснулся в кабинет, Шатков также боком втиснулся следом – словно бы сработал закон стаи, стада, подчиненности одному движению: если один идет боком, то и остальные идут боком.

Кабинет, в который попал Шатков, был богатый. На паркетном полу лежала огромная медвежья шкура – такие редкие экземпляры, как знал Шатков, водятся только на Камчатке (значит, имеет хозяин и там своих людей), одну стену украшал камин, обложенный розовым мрамором, около камина стояло глубокое кожаное кресло, рядом с ним – до блеска надраенная бронзовая ступа с каминными инструментами, висело несколько картин – пейзажи и натюрморты, живопись была без современных заскоков, без зауми, вполне реалистическая и, похоже, принадлежала кисти одно и того же художника; два стеклянных шкафа – на противоположной от камина стороне, – были забиты книгами, книг было много; за широким и длинным, на котором можно было кататься на велосипеде, столом, сидел сухощавый, с четким рисунком лица и волевым ртом человек в золоченых очках и внимательно смотрел на Шаткова. «Николаев», – понял тот.

У ног Николаева лежала большая, тяжелоголовая овчарка, также внимательно, без зла и настороженности, смотревшая на Шаткова. Толстяка для нее вроде бы не существовало вовсе.

– Ты можешь быть свободен, – сказал владелец кабинета толстяку.

Толстяк испуганно – Шаткову показалось, что именно испуганно, – поклонился и так же боком, как и влезал в кабинет, выбрался из него.

– Ну? – произнес Николаев, когда толстяк покинул кабинет.

Шатков неторопливо вытащил из кармана пистолет, боковым зрением засек, как напряглась и сделалась злой овчарка, перехватил пистолет за ствол и положил на стол Николаеву.

– Ваше имущество?

– В первый раз вижу, – сказал Николаев.

– Тогда чего разговор со мной вели от вашего имени?

– Стоп-стоп-стоп! – Николаев придавил ладонью какую-то бумагу на столе. – Ко мне, знаете ли, надо обращаться очень уважительным тоном.

– Хорошо. Если что не так – прошу извинить. – Шатков угрюмо наклонил голову, будто школьник, которому надлежало выслушать нотацию, а нотаций он не любит. – Я ведь добивался встречи с вами не для того, чтобы ругаться.

– Встретиться тебе со мной все равно пришлось бы. Так или иначе. Слишком много следов ты нарисовал. На мокром берегу оставил очень хорошие отпечатки.

Шатков не ответил, достал из кармана запасную обойму, также положил на стол. Николаев едва приметно поморщился, в глазах у него появилось что-то опасное, Шатков это засек и быстро произнес:

– Вам привет от Федора Федоровича.

Николаев чуть привстал в кресле, но в тот же миг опустился, лицо его сделалось удивленным, хотя опасный железный блеск из глаз исчез.

– Какого цвета бывает лотос по пятницам? – довольно сухо спросил Николаев.

– Пятница – это завтра, сегодня – четверг.

– Какого цвета бывает лотос по четвергам?

– В четверг лотос имеет фиолетовый цвет.

– Верно, – произнес Николаев и недоуменно покрутил головой. – Так какого же черта? А если бы я дал команду убрать тебя?

– Вряд ли. Я оказался слишком интересен для вас – не вписался ни в одну из конструкций.

– Ерунда, – пренебрежительно произнес Николаев, – стоило только чуть дать волю эмоциям, – и ты бы давно уже загорал, лежа в одной из канализационных труб.

«Подполковник КГБ тоже был найден в канализационном стволе», – отметил про себя Шатков.

– Правильно, – довольно равнодушно согласился он вслух, достал из кармана один патрон – тот, который находился у Муллы в стволе. Пояснил: – Последний. И вообще последнее, что есть у меня из оружия. А одни патрон в заначке – это афганская привычка.

– Все это – слюни, изюм, выковырнутый из манной каши. Теперь рассказывай обо всем по порядку, что случилось с курьером?

– Курьера нет. Лежит в морге Второй градской больницы в Москве, к ноге привязана бирка с номером десять шестьдесят семь.

– Что случилось?

– Случайно угодил в разборку. В кафе на Патриарших прудах. Из «Калашникова» ему снесли полголовы. Все, что надо было передать генералу, он передал. Успел.

– Царствие ему небесное, исполнительный был парень… Тело из морга забрать нельзя?

– Пока нет, следят мужики с Лубянки. Наши скоро его заберут. Лубянка все равно не уследит, у них дел полно и без того. В крайнем случае подмажем маслом. Генерал сказал, что, если понадобится доставить тело самолетом сюда, он даст такую команду.

– Похоронить можно и в Москве. Здесь у него никого нет. Но… – Николаев кончиками пальцев пощипал нижнюю губу, – взглянуть на тело не мешало бы. Как же он угодил в разборку-то? Вот дурак!

– Генерал считает – случайно. Зашел перекусить в кафе, как мог зайти в любое другое место. Это как кирпич с крыши на голову.

– Двух человек я пошлю на опознание в Москву, – сказал Николаев.

– Генерал велел передать: ждет ваших посланцев. Нет проблем, раз надо опознать, значит – надо. Главное – забрать тело из морга. Может быть, он сам напрямую договорится с Лубянкой.

– Стоит ли ему засвечиваться?

– Генералу виднее – стоит или не стоит. А это вам от него лично, – Шатков извлек из кармана куртки небольшую прозрачную кюветочку с золотыми запонками, украшенными бриллиантами, протянул Николаеву, – небольшой презент.

– Изящная вещь, – похвалил Николаев.

– Генерал любит изящные вещи.

– За мной не заржавеет, – сказал Николаев, – также отдарюсь изящной вещью. Что генерал передавал насчет товара?

– Товар есть. Под Москвой, на складе ПВО в сорока шести километрах от города. Есть в Саратове, в самом городе, есть в Волгограде – тоже в городе, на складах армейских частей, и под Екатеринбургом, в области, в двадцати семи километрах от города, на железнодорожном пикете. Есть там же, в области, и на складах ВВС.

– Почему такой разброс – склады ПВО, ВВС, армейские склады?

– Не могу знать. На это может ответить лишь сам генерал.

– А ближе к нашим краям ничего нет?

– Только Волгоград. Раньше был Харьков, но Харьков ныне – самостийный.

– Как и мы… В конце концов Волгоград тоже годится. На чем можно доставить сюда товар, генерал не сообщил?

– На грузовиках. Хорошо охраняемая армейская колонна – это то, что надо.

– Из Екатеринбурга в Узбекистан доставить товар сможем?

– Скорее всего, только по воздуху, грузовиками опасно. Думаю, что генерал договорится с летчиками, это в его силах.

Внутри у Шаткова что-то дрогнуло, напряглось, – словно бы натянулась некая струна, позволяющая ему держать свое тело, все, что имеется внутри, в сборе, – он вел игру, которая могла кончиться для него плохо – в лучшем случае выстрелом в затылок, в худшем – содрать с живого кожу, либо закатать в горячий асфальт и сделать частью трассы, ведущей отсюда в Москву… Он внимательно следил за Николаевым, а Николаев внимательно следил за ним. То, что Шатков и пароль назвал верный, и подарок был обозначен в довольно ловкой шифровке, посланной Николаеву за три дня до отъезда из Москвы Шаткова – Николаев умел хорошо пользоваться шифровками, это был умный и жесткий человек, как и то, что генерал, о котором шла речь, был охранной грамотой Шаткова, еще ничего не значило, – Шатков мог поскользнуться в любую минуту.

Он едва приметно втянул в себя воздух – постарался набрать как можно больше в рот, пропустить его через себя, погасить противное пламя в груди, подумал о том, что Николаев без проверки его не отпустит, постарается задержать у себя. Николаев не должен его отпустить, иначе он нарушит правила игры, в которую играет сам, он непременно проверит Шаткова.

Проверка обнаружит в Москве и генерала, от имени которого Шатков ведет речь, и труп курьера с картонной биркой на ноге – узнать его не узнает даже родная мама, хотя курьер жив и находится в другом месте, курьера подменяет заезжий рэкетир без фамилии и имени, неосторожно угодивший в разборку – автоматной очередью ему снесло половину головы, все смяло, обратило в кашу, – в общем, по крупным деталям проверка готова, но проколы обычно случаются не на крупных вещах, прокалываются обычно на мелочах, а всех мелочей, как известно, не предусмотреть.

«Ничего, как говорил Кутузов, – главное ввязаться в драку, а там посмотрим, что делать». Шатков вновь втянул в себя воздух, пропуская его сквозь ноздри – сквозь плотный сжим рта дыхание не проходило, – на этот раз погасил холодное гаденькое пламя, горевшее внутри и делавшее его слабым, ответил на несколько незначительных вопросов Николаева – собственно, ответы Николаева не интересовали, ему были важны не слова, а тон, голос, выражение лица Шаткова, то, как он ведет себя, его жесты, поза – то малозначительное, почти неприметное, что может дать дополнительную информацию. Адмирал был прав: Николаев оказался очень опасным собеседником…

Шатков не заметил, когда Николаев нажал на кнопку под столом – скорее всего, эта кнопка была ножная, ощутил только, что за спиной у него будто бы из ничего, из теней в углу выросли двое, он этих людей просек корнями волос, хребтом своим, затылком – не оборачиваясь, вычислил, кто в какой позе стоит. От человека, находящегося справа, почувствовал особую опасность, правую лопатку ему начало жечь огнем, – подумал, что же он будет делать, если этот человек нанесет ему удар в спину?..

– Пока будем опознавать курьера, поживешь у меня, – сказал Николаев Шаткову, цепкие глаза за стеклами очков неожиданно расплылись, сделались нечеткими, размытыми, Шатков никак не мог уловить их выражение. – Извини, если условия будут малость похуже, чем в этом кабинете, – Николаев, повел рукой в сторону камина, из которого едва приметно тянуло вкусным древесным духом, – но трехразовое питание из ресторана получать будешь. – Николаев наклонил голову, давая понять, что разговор окончен, добавил с ноткой некой хозяйской гордости: – Мои сотрудники еду тоже из ресторана получают.

Шатков уловил это, усмехнулся:

– Большое спасибо!

Николаев подхватил сказанное на лету, ответил в тот же миг, с такой же усмешкой:

– Большое пожалуйста!

Шаткова увели в подвал – в узкую, без единого оконца, комнату, в которой стояла кровать, накрытая полосатым пледом, к изголовью был прислонен дряхлый венский стул. Больше в комнате ничего не было.

– Небогато! – присвистнул Шатков и оглянулся на своих конвоиров.

– А тебе больше ничего и не надо, – жестко, отсекая дальнейший разговор, произнес человек с железным лицом – тот, что стоял у дверей, когда Шатков шел к Николаеву (Шатков его так и пометил у себя в мозгу: «Человек с железным лицом»), и добавил многозначительно: – И полагаю, что вряд ли понадобится. Понял?

Умные глаза его ощупали Шаткова с головы до ног.

– А то, что сдал пистолет – молодец! – неожиданно похвалил он.

– А если бы я вздумал этим пистолетом воспользоваться?

– Дохлый номер! Ты видел, какая у Николаева овчарка? Специально на таких умников, как ты, натренирована, – конвоир повысил голос и сильно толкнул Шаткова в спину: – А ну, на топчан!

– Я что, арестован?

– Хуже! – Он еще раз толкнул Шаткова в спину и поспешно отступил назад.

Шатков почувствовал, что человек с железным лицом выдернул на этот раз из кармана пистолет и теперь держит его в руке. Шатков оглянулся – так оно и есть…

– Знаешь, что главное в профессии двоечника? – спросил Шаткова конвоир.

– Стать троечником, – Шатков потянулся рукой, стараясь пальцами достать спину, поскреб ногтями по куртке, но до места ушиба так и не доскребся.

– Грамотный! – конвоир сдвинул в усмешке жесткие губы, с силой грохнул дверью, запер на ключ снаружи.

Затем Шатков услышал, что конвоир навесил на дверь замок, и присвистнул: ничего себе!

Часа через три Шаткову принесли на подносе еду – кусок вареного мяса, брошенный в тарелку без всякой подливки, несколько картофелин, соль, ломоть хлеба, стакан чаю. Еду принес человек, которого Шатков еще не видел – кряжистый, низколобый, бровастый.

– И долго я еще буду здесь сидеть? – спросил у него Шатков.

Человек ничего не ответил, молча запер дверь.

На ужин Шаткову принесли то же самое – видать, местный «ресторан» разнообразием блюд не отличался: вареное мясо, картошку, половину огурца и чай с хлебом. Шатков понимал, что происходит, понимал, что и резких движений ему сейчас делать нельзя – они только насторожат Николаева, одновременно он понял и другое – держать взаперти его приказал не Николаев, а кто-то другой, более сильный, стоящий на лесенке выше Николаева. Кто это был – предстояло выяснить. «Если, конечно, до того мне голову не свернут, – невесело подумал Шатков, – нравы здесь, как в Турции, где мягкой мебелью считается хорошо заостренный кол».

Выпустили его утром следующего дня, вывели во двор, сонного, небритого.

– Видать, есть у тебя бог, раз ты живой, – насмешливо проговорил парень с железным лицом. – Оберегает тебя. Я уж думал, что ночью запакуют тебя, утрамбуют в картофельном мешке и унесут в овощехранилище, чтобы не пахнул. – Оглядел Шаткова, похмыкал в кулак: – Ну и видок!

Шатков угрюмо покосился на парня, сказал:

– Не знаю тебя и знать не хочу! – окинул взором широкий, не по-осеннему щедро залитый солнцем двор, удивился про себя: вчера день был хилый, сопливо-серый, неприглядный, и земля в нем виделась неприглядной, сегодня же все преобразилось, расцвело ярко, пышно, своей краской заиграла каждая былка, каждый сухой кустик, каждый камешек, – улыбнулся тихо: а хорошая все-таки штука – жизнь! И то, что он жив – хорошо…

– Напрасно, напрасно ты так, – сожалеюще произнес парень с железным лицом, – грубостей я не люблю, за грубость тебе придется заплатить, – но Шатков не отозвался, покосился в другую сторону, отмечая, что есть на дворе, кто тут присутствует, что изменилось со вчерашнего дня, и двинулся к закутку Адмирала – в единственно живое место, куда он еще мог пойти, поскольку, как оказалось, только Адмирал в этой команде был человеком, все остальные люди были не люди.

Иномарок под навесом, что стояли вчера, сегодня не было – Николаев отбыл куда-то вместе с охраной. «Куда? – задал себе вопрос Шатков и ответил невесело: – На Кудыкину гору!» Он много бы дал сейчас, чтобы знать, куда уехал Николаев.

– А-а, заключенный номер один? – вытирая руки о какую-то тряпку, поднялся Адмирал.

– Почему номер один?

– Потому что номера два нету. Я переживал за тебя. Били? Нет? – И когда Шатков отрицательно мотнул головой, Адмирал вздохнул по-ребячьи жалостливо, обхватил Шаткова за плечи и повел к столу. – Парень ты хороший, по лицу вижу. Мне ты понравился. Сейчас я тебя вкусным чайком угощу, английским, «эрл грэй» называется, с отдушкой. Пил когда-нибудь «эрл грэй»?

– Нет.

– Садись, садись. Сейчас выпьешь, попробуешь, что это такое.

Шатков сел и неожиданно увидел у своих ног детскую эмалированную ванночку розового цвета, на треть наполненную водой. В ванну было помещено ведерко, украшенное сверху нашлепкой мха, рядом с ведерком плавала дощечка, на которой сидела большая толстая лягушка с выразительными влажными глазами и довольно равнодушно посматривала на Шаткова. Шатков удивился: а это что за царевна? И раз царевна, то почему такой равнодушный взгляд? Он устало улыбнулся и спросил у лягушки вслух:

– Ты кто?

Лягушка, естественно, не ответила, шевельнулась на дощечке, перевешиваясь на один бок, и дощечка, словно под ней заработал гребной винт, поплыла по ванне: лягушка была существом сообразительным, знала, как ходят корабли по морю…

Чуть поодаль Шатков увидел резной домик с высокой, – «готической постройки» – крышей, которую не заметил в прошлый раз. Квадратная дверца домика была готовно распахнута. «Собака, что ли?» – Шатков легонько свистнул и удивился, когда из распаха показалась сытая кошачья морда с гусарскими пышными усами.

На подворье Адмирала располагался, оказывается, целый зверинец, индоуток Вани и Фени не было видно – видать, уединились где-то, решая сложнее семейные проблемы.

Вернулся Адмирал с двумя чашками чая в руках, повел головой в сторону детской ванны:

– Лягушку зовут Тотошей, у нее большое горе – ушел муж. Мужа звали Кокошей. А обитателя терема величают, естественно, Леопольдом. Ваня, Феня, Тотоша и Леопольд – вот и все мои сожители. Был еще Кокоша, но теперь его нет. – Адмирал поставил чашки на стол. – Варенье хочешь?

– Чай с отдушкой и варенье? – Шатков отрицательно покачал головой.

– Верно, получается масляное масло. А я грешен – люблю смешивать одно с другим.

– Варенье хорошо с безвкусным выдохшимся чаем. А этот чай, – Шатков сделал рукой гребковое, к себе, движение, – этот чай надо пить без всякого варенья – так он хорош. – М-м-м! Его и без сахара надо пить, иначе вкус до конца не почувствуешь.

Улыбнувшись всем лицом, – Адмирал умел улыбаться всем лицом, а не только, скажем, ртом или глазами, он преображался, начинал светиться, у глаз его собирались мелкие лучики морщин, целая авоська, и вообще он делался другим, – достал из новенькой тумбочки банку варенья.

– Из грецких орехов приготовлено, – показал банку Шаткову, – это варенье могут делать только великие мастера.

– Что, так сложно готовить? – Шатков оглянулся: сопровождающего его парня с железным лицом не было видно, и это удивило Шаткова, слишком уж беззвучно и незаметно он исчез, Шатков не засек ни шороха, ни скрипа, словно бы человек этот не был материальным, не имел плоти и состоял только из воздуха, из некой неодушевленной невесомости.

– Сложно, – подтвердил Адмирал, – очень сложно. Во-первых, на варенье идут только молодые грецкие орехи, еще зеленые, мягкие. И то не всякие – их надо отбирать. Во-вторых, орехи надо выдерживать в извести, как оливки перед засолом, а это дело тонкое, стоит только передержать пару часов, как орехи превращаются в кисель. В-третьих, сложен сам процесс варки. Зато никакое другое варенье не имеет такого обольстительного вкуса, как варенье из грецких орехов. – Адмирал зачерпнул из банки целую гору варенья, вывалил в блюдце. – Ну как, отведаешь? Уговорил я тебя?

– Уговорили, – согласно кивнул Шатков.

От варенья шел тонкий горьковатый запах, но запивать варенье таким чаем было кощунственно: варенье существовало отдельно, чай отдельно, они не соединялись. Адмирал же соединял охотно, довольно причмокивал, жмурился, стирал со лба пот.

Из теремка выбрался Леопольд, глянул пронзительно на Адмирала. Лягушка басисто квакнула из ванны. Среагировав на кваканье, немедленно примчался взъерошенный Ваня – видимо, он выяснял отношения с Феней, слишком уж непричесанный, потрепанный, какой-то растерянный вид он имел: похоже, покладистая Феня показала бедному Ване, где раки зимуют.

– Все семейство в сборе, – удовлетворенно объявил Адмирал и, стянув с головы берет, поклонился: – Здрас-сте вам, дорогие домочадцы.

Ваня, распушив грудь, отставил ногу назад и церемонно поклонился в ответ, Тотоша снова квакнула, а Леопольд, по-хамски презрительно глянув на хозяина, закрутил хвостом – кончай, мол, дядя, баки водой заливать. Баки надо заливать сметаной. А ну, гони сметану!

Без берета Адмирал был много старше, чем в берете, – лицо его неожиданно увяло, поблекло, перестало быть интересным, на лоб наползла лесенка морщин, глаза потеряли былой блеск, но все дело было не в этом – у Адмирала была огромная, почти во всю голову, лысина.

Заметив растерянный взгляд Шаткова, Адмирал безмятежно засмеялся и провел себя ладонью по лысине.

– Это от большого-пребольшого ума. – Немного посмеявшись, он стих и добавил: – А если серьезно, то от плаванья на подводных атомных лодках. За что, собственно, я и получил золотую звездочку. Та-ак, – Адмирал сделался суетливым, – Леопольду – колбасы… Иди сюда, Леопольд! – Адмирал ловким движением смахнул салфетку, лежавшую на столе, под ней в стеклянной кюветке высилась внушительная стопка тонко нарезанной колбасы «салями», Адмирал отделил от стопки несколько скибок. – Это тебе, Леопольд!

Напыжившемуся, малость прибравшему себя Ване, – встопорщенности чуть поубавилось, – он дал половинку мягкой белой булки, Тотоше кинул в ванну сыру – Тотоша любила голландский сыр и сыр рокфор, губа у лягушки была не дура.

– У всех есть работа для челюстей, все при деле, – удовлетворенно проговорил Адмирал, снова принимаясь за чай.

Пил он неспешно, со вкусом, с толком, сосредоточенно, изредка поглядывая на Шаткова и болтая о всякой чепухе – о мелочах в основном, о которых ныне и говорить-то грешно, а потом вскользь пробросил вопрос:

– Ну что, обиделся на Николаева?

«Уж не Николаев ли подставил мне этого дедушку русского подводного флота? – невольно подумал Шатков. – Чтобы выведал то, выведал сё… А?»

– А чего, собственно, обижаться? – проговорил он как можно более равнодушно. – Бесполезно обижаться! Тем более, я все понимаю… Без разных строгостей Николаеву не обойтись.

Адмирал добродушно хмыкнул, словно бы поддерживая Шаткова (действительно, против лома нет приема, кроме лома), отщипнул от слипшейся стопки колбасы еще несколько скибок, дал коту. Леопольд довольно заурчал, он глотал колбасу, как собака, совсем не по-кошачьи, – не разжевывая, не смакуя пищу, ему, словно иному грубому мужику, важно было только набить желудок, а чем набить – неважно. Шатков подивился – обычно коты едят очень разборчиво, аккуратно и с чувством.

– Но-но, Леопольд, не подавись, – предупредил кота Адмирал, погладил по спине, поднял голову и спросил у Шаткова: – Прописан-то в Москве?

– В ней самой, в Белокаменной.

– Женат?

– Нет.

– Но девушка добрая, лю́бая, надеюсь, у тебя имеется?

Отставив от себя чашку чая, Шатков сморщился, словно бы на зуб ему попала твердая горошина, и вид его настолько был красноречив и горек, что Адмирал поспешил сказать:

– Понимаю, понимаю… Все понимаю. Извини меня, старика.

– Была девушка, да сплыла, – пояснил Шатков.

– Дело твое такое, молодое – сегодня сплыла, завтра приплыла. А отец-мать существуют?

– Нет. Я воспитывался в детском доме.

– Вот как? – Адмирал шумно отхлебнул чай из чашки. – Люблю хороший напиток, – восхищенно признался он. Адмирал потянулся к магнитофону, нажал на клавишу. – В Древнем Египте музыкой лечили людей, – сказал он, – а Платон видел в музыке средство для воспитания человеческого характера. Детдом – это что ж… Это значит, что и родственников у тебя нет?

– Это значит, Лев Семенович, что и родственников у меня нет.

– Чего ты меня Лев Семеновичем зовешь? Зови, как все, Адмиралом. Мы же договорились.

– Не могу панибратски похлопывать по плечу Героя Советского Союза.

– Да перестань ты! Будь, как все. Подумаешь – Герой, подумаешь – Советского, подумаешь – Союза! Союз развалился, и от всех наших цацек скоро одни только ленточки да гаечки остались. Америка скупила наши ордена, как сырье для ювелирных булавок. Тьфу! – Адмирал сплюнул в сторону и дал Леопольду еще несколько скибок колбасы. Предупредил кота: – Не подавись! – Ване выделил еще полбулки, поинтересовался: – Где же твоя дражайшая? А?

Ваня не ответил, молча вспушил грудь и раздраженно мотнул «соплями».

– Ладно, ладно, – окоротил его Адмирал. – Не выступай! – Покосился на Шаткова. – Гомер считал, что благодаря музыке чума пощадила эллинов, которые держали в осаде Древнюю Трою… И что же это у тебя – совсем никого-никого?

Шатков вздохнул, допил чай и вслушался в звуки музыки – все-таки о музыке говорить лучше, чем о родственниках.

– Никого, – сказал он, – совсем никого. Никого из родственников, никого из неродственников, – засек растерянно-сочувственный, какой-то чужой взгляд Адмирала – у этого пожилого человека, невесть по какой причине получившего место при чужом дворе, что-то дрогнуло внутри, сместилось, он сочувствовал Шаткову, и Шатков, реагируя на взгляд Адмирала, виновато развел руки в стороны: – Так уж получилось!

– А по образованию ты кто? – спросил Адмирал и тут же смущенно помотал ладонью около рта. – Про образование мы уже говорили… – И словно бы отвечая на немой вопрос Шаткова: «Зачем все эти сведения?», как-то обиженно, по-детски незащищенно приподнял плечи: – Да интересно мне все это. Интересно человека незнакомого встретить, интересно понять, чем он дышит, что он знает… Закис я тут совсем, закис! – неожиданно воскликнул Адмирал. – Сижу как сыч с подругой Тотошей и индюком Ваней… Разве это дело?

– А кино? Гастроли разные, концерты, – осторожно подал голос Шатков. – Тут же полно всяких певцов, чтецов, танцоров – народа много съезжается.

– Не люблю я гастролеров, – сморщился Адмирал. – Не искусство вовсе это, а жеванина… Халтура. Единственное отдохновение, – он сделал манерный жест и поклонился в сторону магнитофона, – музыка! Что бы я делал тут без нее? Пифагор считал, что музыка является универсальным средством гигиены тела и духа, он тысячу раз прав, старина Пифагор. Если бы не музыка, я бы давно умываться перестал. Такая моя жизнь… Николаева сегодня еще не видел?

– Нет.

– Уехал куда-то поутру. С охраной. Взял трех человек с собой и укатил.

– А чего ему охраняться-то? Кого бояться?

– Как знать, как знать… – неопределенно проговорил Адмирал. – То, что он тебя выпустил, – признак хороший. Значит, грехов на тебе нет. Скорее всего, он тебя к себе в охрану возьмет.

– Да не прошусь я в охрану. Нет у меня такой надобности.

– Все равно, если предложит – не отказывайся. – Адмирал предупреждающе покрутил в воздухе рукой. – Не то… Николаев не любит, когда его не слушают. Смотри!

– Понял. – Шатков усмехнулся. – Давайте лучше о музыке.

– А что музыка? Что музыка! Никто, ни один человек на белом свете не знает, почему мы ее любим.

– Музыка, как водка, снимает стресс.

– Как лекарство, – уточнил Адмирал. Он говорил еще что-то, о трех основных ладах музыки, но Шатков уже не слышал его – распахнулись ворота, и во двор стремительно внеслись две машины, две иномарки, остановились у крыльца.

– Во, шеф приехал, – прекратив разглагольствования, произнес Адмирал. – Ты, если разговор будет, особенно не ершись, иначе Николаев тебя в бараний рог скрутит.

– За мной – Москва! – нарочито патетически произнес Шатков.

– А за Николаевым – Лондон.

– Да ну!

– Вот тебе и ну. Даже если он захочет тебя сжечь живьем и вот тут, во дворе, сотворит факелок – Москва ему ничего не сделает. Николаев есть Николаев, и этим все сказано.

Шатков вспомнил все, что знал о Николаеве, лицо его невольно сделалось угрюмым, на щеках шевельнулись желваки, и он согласно кивнул.

Через час у Шаткова состоялся разговор с Николаевым.

– Москва не чешется и не телится, – сказал тот Шаткову. – Тугодумные очень ребята у вас там… Посидишь пока у меня, на моих харчах. В подвал определять не буду – там темно, пылью пахнет, поможешь мужикам в охране. Хозяйство у меня большое, как у командира дивизии, – Николаев широко обвел рукой пространство (знакомый жест сильного человека), холодно и пристально посмотрел на Шаткова: – Согласен?

– Да! – не колеблясь ответил Шатков. Собственно, цели на промежуточном этапе он достиг – добрался до Николаева и пристроился у него под боком, а будет он сидеть в подвале или с колотушкой бегать по территории этой роскошной дачи – дело десятое.