Текст книги "По обе стороны огня (сборник)"

Глава пятая

Шаткова поставили у гаража – до наружной охраны не допустили, чтобы не убежал, в дом тоже побоялись определять – мало ли какой разговор услышать может, определили около машин, которых у Николаева оказалось не две и не три, а действительно не меньше, чем в дивизии – и иномарки имелись, и наши автомобили. Конечно, Николаев лукавил, говоря, что Москва не мычит, не чешется, не телится – Москва подстраховала Шаткова.

Печально улыбнувшись, Шатков глянул поверх забора на недалекий, задымленный по осени горный хребет, прикрывающий город от секущих ветров материка, – город не был прикрыт только с моря, – и невольно сглотнул слюну. Ему захотелось назад, домой, в Москву.

Так захотелось, что он услышал биение собственного сердца – то заколотилось неожиданно громко, сильно, отозвалось болью в горле, вызвало благодарное тепло, и Шатков невольно закашлялся, помотал перед ртом ладонью, подумал о том, что Москва, наверное, уже знает об аресте Игоря Кононенко, а раз знает, то разберется, что к чему – Игорю обязательно помогут, не оставят в беде…

Хрустя мелким камешником, которым была устлана автомобильная площадка, к Шаткову подошел парень, вызывавший у Шаткова озабоченность, еще что-то нехорошее – он ощущал, как от этого человека исходит опасность, – железное лицо его никогда не бывало мягким, умные глаза были колюче прищурены. Звали этого парня, оказывается, Корреспондентом.

– Ну что, топтун, поздравляю с вступлением в высокую должность.

Шатков окинул его взглядом с головы до ног Корреспондента: он его не боялся, но все равно какой-то холодок возникал в теле, начинал ломить плечи и ключицы, когда Корреспондент приближался к нему.

– Думаю, что топтун на этом свете – не один только я, – сказал Шатков.

– А кто же еще? – с насмешливой угрозой поинтересовался Корреспондент.

Вот она, тоненькая жердочка, проложенная между двумя каменными опасными краями гулкой пропасти. Главное – не оступиться, не улететь вместе с жердочкой в пропасть…

– Ты, – поугрюмев, произнес Шатков. И словно гвоздь забил – прозвучало это резко.

Корреспондент никак не среагировал на резкость Шаткова – словно ее и не было, лишь сощурил умные серые глаза, сквозь природную тусклоту зрачков пробился острый блеск.

– Ну, ты меня с собою на одну ступень не ставь, – сказал он. – Можешь горячим чаем обвариться. Знаешь, почему дядя Вася с Косой горы не любит горячего чая? – Корреспондент показал крупные чистые зубы, сделавшись похожим на молодого волка и, не дожидаясь ответа, ответил сам: – Боится ноги обжечь. Лопнет мочевой пузырь, куда деваться? Ноги в волдырях будут. Ты пьешь горячий чай по утрам?

– Обязательно.

– Не пей! – Корреспондент рассмеялся, хлопнул Шаткова ладонью по плечу и беззвучно – под ногами у него не то, чтобы скрип или хряск, даже легкий шорох не раздавался, – отошел.

Шатков позавидовал этой способности Корреспондента – сам Шатков так ходить не умел. И кличка редкая у него – Корреспондент. Ну ладно бы прозвали Вороном, Людоедом, Моргуном, Вяхирем, а то – Корреспондент! Позже Шатков узнал, что этот человек действительно работал корреспондентом в областной молодежной газете, оттуда ушел заведовать отделом на радио, и вот на радио у него что-то не получилось – разругался с начальством и остался без работы. Была бы работа – он вряд ли оказался бы у Николаева, и вообще не разругайся он с каким-то старым отставником, с которым случайно столкнулся в сортире, – был бы сейчас собкорром какой-нибудь крупной центральной газеты. Среди приближенных Николаева Корреспондент считался головастым парнем…

«Дело пахнет керосином», – сам себе сказал Шатков, ему показалось, что в воздухе, в выси, что-то вспучилось, напряглось, послышался тихий жужжащий звук, словно бы за облаками шел перегруженный вертолет, он задержал в груди дыхание, пытаясь у самого себя получить подсказку: откуда исходит опасность? От парня с железным лицом? От Николаева? Или же кто-то прокололся в Москве? Он отметил, что при упоминании Москвы в нем ничего не дрогнуло, да и Шатков сам был уверен, что Москва не подведет, хотя на Москву, конечно, надейся, но сам не плошай, при упоминании имени Николаева тоже ничего в нем не дрогнуло… Опасный жужжащий звук оборвался, и вертолета не стало, но когда он про себя произнес имя Корреспондента, внутри возник холод, словно под сердцем образовалась ледышка, – вроде бы небольшая ледышка, но очень колючая, холод от нее быстро растекся по всему телу. Шатков невольно передернул плечами…

Сторожить машины – дело нехитрое, как и вообще работа сторожа – сиди в кустах, да поглядывай вокруг. Шатков понял – очень скоро он на ней закиснет, долго ему не выдержать, и не потому, что по натуре Шатков – человек действия, для которого бездействие хуже тяжелой болезни – просто он будет находиться вне источников информации, «вне пакета», пребывать в нетях, в изоляции – Николаев некоторое время подержит его в вытянутой руке, словно Моську, а потом прикончит. Подойдет такой вот паренек с бесшумной поступью и решит все дело ударом ножа сзади в шею. Тело же вывезут и завалят щебнем в здешних горах. Но пока по поводу Шаткова не было принято никаких решений, и Корреспондент источал опасность только по собственной инициативе.

Всё вписывалось в схему, разработанную Шатковым, – всё и все, кроме Адмирала. Кто Адмирал в этой команде? Обычный прихлебатель, дальний родственник Николаева или сторож, похожий на самого Шаткова? Не охранник, а именно сторож, поскольку охранник – лицо приближенное, а сторож – нет. Сторож только стережет территорию, землю, имущество. Кто ты, Адмирал?

Адмиралы, генералы – не слишком ли много высоких военных званий?..

Через два дня Шатков сделал открытие: он увидел во дворе человека, одетого в обычную джинсовую форму (варенка вообще стала у людей Николаева такой же формой, как черные рубашки у штурмовиков). Неприметное красноватое лицо этого человека показалось Шаткову знакомым, но он не сумел сразу сообразить, где видел его, лишь через минуту понял, почему не узнал – он видел этого человека совсем недолго и на нем была совсем другая одежда. В тот раз на нем кургузо, неподогнанно – не то, что в армии, – сидел милицейский мундир.

Это был капитан из городского отдела милиции. Шатков присвистнул: за капитаном, глядишь, скоро появится подполковник, а потом и сам полковник… Капитан бросил быстрый, вороватый взгляд в одну сторону, потом в другую и уверенно вошел в дом. По тому как он ориентировался во владениях Николаева, Шатков понял – капитан бывал здесь не раз.

Задумчиво похлопав ладонью по крылу «опеля», Шатков отвернулся в сторону с видом как можно более равнодушным – ничего, мол, не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю, ничего никому не скажу…

Во дворе сделалось тихо. Только издалека – кажется, из очень далекого далека, чуть ли не с той стороны земли, а на самом деле из закутка Адмирала доносилась тихая грустная музыка – Герой Советского Союза любил грустную музыку, и Шатков понимал его: сам закалялся в битвах и труде, знает, что такое жизнь, хотя возраст Адмирала и его возраст – это не просто разные возрасты, это разные понятия, они принадлежат к двум различным, почти не смыкающимся друг с другом поколениям. Шатков сочувствовал Адмиралу.

Он зашел за угол, ощупал стену дома – гладкая, зацепиться не за что, но при надобности он такую стену одолеет без особых сложностей. Вверху было открыто окно, в разъеме створок появилась чья-то рука и стряхнула с сигареты пепел. Шатков молча увернулся от серого, распадающегося в воздухе комочка, проворно устремившегося вниз, прикинул, куда же выходит это окно? Кабинет Николаева находился где-то рядом. Некоторое время из окна доносились невнятные голоса, потом они стихли. О чем шел разговор, Шатков не разобрал.

Еще вчера он приметил спрятанную за ровно подстриженной стенкой кустов лестницу – она лежала на боку между «зеленым дувалом» и забором, Шатков оценивающе оглядел лестницу, потом сорвал лист с «зеленого дувала», растер его в пальцах, понюхал. Запах был очень знакомый – запах детства, кухни, лета – кустарниковая гряда была лавровой. В виски, в ключицы натекло легкое тепло. Шатков улыбнулся: все мы бываем благодарны нашему детству, каким бы оно ни было, потом оглянулся, – нет ли кого во дворе? Во дворе было тихо и пусто, даже охранник, стоявший у ворот, исчез.

Вытащив лестницу из-за кустарника, Шатков приставил ее к стене и проворно вскарабкался вверх, замер под окном – не слышно ли чего? В доме было тихо, все люди находились в комнатах. Охранников тоже не было видно.

Несколько мгновений Шатков размышлял – а не перемахнуть ли ему через подоконник? Услышал, как гулко стучит собственное сердце, звоном отдается в ушах, втянул сквозь зубы воздух, выдохнул, снова втянул и снова выдохнул – проверенный способ, театральный, говорят, чуть ли не самим Станиславским был придуман, чтобы успокаиваться. Актеры, которые выходят на сцену, особенно молодые, часто волнуются, плохо владеют собой, потеют и, чтобы как-то прийти в себя, применяют этот способ. Способ Станиславского.

Нет, перебираться через подоконник не надо. Сейчас главное сориентироваться, где находится комната с камином, кабинет Николаева. Шатков в первый раз зевнул, не засек – теперь надо было исправлять промашку. Он приник к стене – в коридоре послышались шаги.

– А что это за тип вертелся у вас около машин? – неожиданно услышал Шатков голос и узнал его: говорил капитан из горотдела милиции.

– Вначале думали – залетный кенарь мутных кровей, с темным небом над головой, а раз небо было темное, решили ему новый костюмчик сгородить, чтобы было в чем отправить в последний путь, но небо над ним неожиданно посветлело – Москва просит не трогать его. Пока стоит на часах, колотушку в руках держит, зевает от скуки. Что будет дальше – посмотрим. Приспособим куда-нибудь.

– Я бы не торопился. Где-то я видел его… Но где? – у капитана была та же болезнь, что и у Шаткова (Шатков тоже не сразу узнал капитана. Из-за формы – точнее, из-за отсутствия ее. А капитан не опознал Шаткова из-за чего?) – Нет, не могу вспомнить…

– Не напрягайся! Мы собираемся проверить этого парня еще раз, так что нет проблем.

– Ну что ж, господа… Смотрите, смотрите. Вам виднее, – сказал капитан.

Скатившись с лестницы вниз, Шатков быстро убрал ее за «зеленый дувал», подхватил тряпку и стал полировать ею бок «опеля». Капитан, выйдя из двери, прошел по дорожке, даже не покосившись в сторону Шаткова, Шатков вообще перестал существовать для него как живой человек, – капитан хорошо знал, что раз уж он в ком-то засомневался, то этого несчастного вывернут наизнанку, но обязательно узнают, кто он и что он, и если в первый раз Шаткова пропустили через обычное сито, то во второй пустят через мясорубку…

Шатков поплевал на тряпку, поплевал на бок «опеля» и усмехнулся: слюни – лучший полировочный материал, иномарка будет сверкать лучше новой.

Он вовремя засек, когда к нему подошел человек, подошел, как и многие в команде Николаева, беззвучно, по-охотничьи крадучись, но сделал вид, что увлечен работой, ничего не слышит, и даже вздрогнул, как вздрогнул бы от неожиданности всякий человек, и по коже у него поползли совершенно естественные мурашки, когда за спиной раздалось:

– Смотри, дыру от усердия не протри! Хозяин тогда знаешь, во что тебя превратит? Морду от зада не отличишь. Имей это в виду!

Шатков, изобразив на лице смущение, опустил тряпку.

– Я хотел, как лучше.

– А получиться может, как хуже, – человека, который стоял за спиной, Шатков видел в первый раз. Был тот низкоросл, плечист и кривоног, как казак, полжизни просидевший верхом на бочке. Лицо круглое, гладко выбритое, на голове – две волосинки и больше, кажется, никогда не водилось, губ почти нет – вместо рта прямой жесткий сжим кожи.

У Шаткова еще в Москве, в бумажках, было специально отмечено одно имя, вызывавшее невольный холодок между лопатками, – Людоед. Если и есть в окружении Николаева Людоед, то, скорее всего, этот человек, хотя внешность у него совсем нелюдоедская – скорее это некий садовод, торгующий виноградными черенками на рынке, безобидный человек, готовый и навозом помочь, и бесплатный совет дать, и за малую цену снабдить жидкостью для уничтожения земляных клопов и тли…

– М-да… – невольно вздохнул Шатков, изучая лысого. «Точно, Людоед, это он». Людоед был у Николаева чем-то вроде Левы Задова при Махно – начальником контрразведки. Выходит, опасениям капитана дали ход – Шатков не ожидал от Николаева такой оперативности. А с другой стороны, если бы Николаев так чутко не реагировал на всякий всхлип и дуновение ветра, он давно бы завалился. Но нет, заваливаются пока другие – подполковник-чекист, милицейские оперативники, американский журналист… Этот скорбный список не давал Шаткову покоя. – М-да… – повторил он смято.

Людоед качнулся взад-вперед на коротких кривых ногах – он изучал Шаткова и хотел было вынести свой вердикт, но не успел – в кармане у него зашумела рация. Он вытащил изящную «уоки-токи», Шатков таких еще не видел – очень маленькую, японскую, совсем не похожую на наши громоздкие милицейские рации, наша если упадет на ногу – непременно причинит увечье, поскольку вес у нее не меньше хорошей железяки, с другой стороны, чем меньше, легче, изящнее «уоки-токи», тем короче у нее радиус действия…

Людоед сдвинул в сторону шарик переключателя, поинтересовался в микрофон:

– Ну?

В рации что-то зашуршало, заскрипело – видать, человек, передающий сообщение, находился далеко, – Людоед поплотнее прижал коробочку «уоки-токи» к уху, покивал удовлетворенно, потом пробурчал в микрофон: «Ну, добро, добро… Молодец». – И отключился.

Хоть и трудно было что-либо разобрать в этом треске, шуршании и щелканье эфира, но Шатков кое-что все-таки разобрал, и сообщение насторожило его – в невнятном скрипе прорезались довольно отчетливо слова: «„Калашниковы“ со складным прикладом – три тысячи штук, „Калашниковы“ обычные – шестнадцать тысяч штук, патроны – сорок ящиков»… Шатков безразлично отвернулся от Людоеда, сделал вид, что ничего не слышал и продолжил драить «опель».

– Вот зараза!.. – выругался Людоед то ли восхищенно, то ли удрученно, покрутил головой, словно ему шею сдавливал воротник. – Что хотят, то и делают… Ни чести, ни совести. И слово держать не умеют…

Шатков молчал. Он лишь сочувственно приподнял плечи и развел руки в стороны. Другой модели поведения у него быть не могло. А Людоед не унимался:

– Совковый механизм в действии: задумываем одно, обговариваем другое, делаем третье, а получается четвертое! – Людоед рукою рубанул по воздуху, довольно лихо развалил его, и Шатков неожиданно улыбнулся кавалерийской лихости Людоеда – улыбка у него вышла какой-то чистой, незащенно-подкупающей, школярской.

– Ты чего лыбишься? – Людоед тоже вдруг ни с того ни с сего хмыкнул и, не дожидаясь ответа, сказал: – У батьки есть поручение, – Людоед своего шефа, как и Лева Задов Нестора Ивановича Махно, звал батькой. – Ты ведь автомобильный институт кончал?

Шатков кивнул. Кроме Адмирала, он никому не говорил, что окончил автодорожный институт…

– Жигуленок у нас есть, занемог, отремонтировать его надо. Сможешь?

– Никогда не занимался ремонтом машин, – Шатков отрицательно покачал головой.

– А как же твой автодорожный?

– Я же не ремонтный факультет заканчивал.

Глаза у Людоеда посветлели, сделались холодными и скучными.

– Как знаешь, – сказал он, – я передал тебе распоряжение батьки, а выводы… выводы ты уж делай сам.

Все было понятно: Людоед проверял Шаткова – действительно ли он закончил автодорожный? Шаткову сделалось душно – машины он немного знал, умел отличить «запорожец» от «мерседеса», а ключ зажигания от запасного колеса, но не настолько, чтобы самостоятельно заниматься ремонтом.

– Хорошо, – вздохнув, согласился Шатков, – хотя я заканчивал факультет организации движения…

– ГАИ, значит, – хмыкнул Людоед.

– Почти. Организация движения – это не ремонт, но раз требует… требует батька, я попробую.

– Попробуй, попробуй, – холодно посоветовал Людоед. – Сделай милость. Корреспондент тебе покажет, где находится жигуленок.

Жигуленок был загнан в сарай в самом неприметном углу усадьбы – за хозяйством Адмирала, – машину закатывали сюда вручную, был жигуленок стар, полуслеп – одна фара отсутствовала, отражатель проржавел, а вместо лампочки в латунный цоколек вставлена винная пробка, правая половина стекла – со стороны пассажира – пошла тонкой паутиной трещин, серединка с белым пятном – местом удара – была заклеена синей изоляционной лентой.

– Вот твой объект, – показал Корреспондент Шаткову на жигуленок и равнодушно отвернулся. – Действуй, творец!

«Проверяет, – подумал Шатков, глядя в спину уходящему Корреспонденту, – ох, как хочет проверить и поймать на косо пришитой пуговице. Ничего из этого не выйдет, дорогие коллеги по „большой дороге“…»

Подняв капот машины, Шатков выругался – мотор никогда не мыли, грязная махра висела даже на карбюраторе – самом нежном механизме двигателя, ремень вентилятора был расслоен, две свечи вывернуты каким-то умельцем, крышка аккумулятора расползлась на две половинки, и в изломе застыл белый кислотный нагар, правое переднее колесо было спущено, рулевая тяга перекушена в двух местах, тормозные колодки съедены до самых десен, вместо бензобака стоял молочный бидон, а полуоси издырявлены ржавой коростой. Шатков поцецекал языком и, встав в позу заправского мастера по ремонту машин, запустил пальцы в затылок. «Ехала деревня мимо мужика, вдруг из-под собаки лают ворота… Тьфу!» А как же быть с запасными частями? Кто даст ему запасные части? Придется идти к Людоеду или к Корреспонденту, они тут старшие, пусть распорядятся. И где ключ зажигания, где ключи от багажника и дверей?

Двери были не заперты. Мотор можно в конце концов, заводить и без ключа, соединяя напрямую концы – что-что, а эту хитрость Шатков знал с детства и пару раз ею пользовался, аккумулятор он зальет водой, крышку склеит, свечи вкрутит новые. С остальным было сложнее.

Бросив осторожный взгляд в одну сторону, потом в другую – не наблюдает ли кто за ним? – он осмотрел резиновые коврики в «жигуленке» – нет ли под ними чего интересного? Впереди не было, а сзади он нашел щепоть коротких, с корнем выдранных из головы волос, припекшихся к резине и двадцатикопеечную монету. «Оп-пля!» – произнес он вслух, быстро соскреб волосяной клок, положил в бумагу, запаковал, монету запаковал в другую бумагу – все это могло пригодиться.

– Двери-то в машине настежь распахнуты чего? Не просвистит? – от этого голоса Шатков даже вздрогнул.

За стенкой сарая, почти невидимый, стоял Людоед.

– Тут табаком до сих пор так воняет – спасу нет, – спокойно, стараясь утишить бой сердца в ушах и взять себя в руки, проговорил Шатков.

Людоед привык нападать исподтишка, втихую, со спины – они тут все вырабатывают бесшумную походку, специально тренируются, учатся наносить удары сзади… Осознание этого вызвало в Шаткове невольную злость – где-то внутри, глубоко-глубоко зажегся малоприметный огонек, заставил Шаткова согнуться, будто в ожидании удара.

– Не люблю старого затхлого запаха сигарет, духа похмелья и блевотины, – Шатков брезгливо поморщился.

– А в машине чего искал?

– Две свечи, которые вывернул какой-то дурак!

Людоед быстро глянул в раскрытый капот, подергал пальцами безвольно висевшие проводки с колпачками на концах, озадаченно кашлянул.

– Налицо форменное воровство… Я эти свечи найду и вставлю в задницу тому, кто их своровал!

– Это еще не все.

– Что еще? – Людоед подозрительно обшарил глазами Шаткова, словно все еще пытался понять, что тот искал в салоне старых «жигулей», и Шатков невольно подумал о том, что будет, если Людоед даст команду обыскать его, сжал зубы – нет, об этом лучше не думать… Взгляд у Людоеда тем временем помягчел, он поднял растопыренную ладонь, приготовился загибать пальцы. Шатков перечислил. Людоед загнул девять пальцев на двух руках, раздвинул тонкие губы в недоброй усмешке: – Детали ты получишь…

Исчез он так же неприметно, как и появился.

Запчасти действительно доставили по списку, продиктованному Шатковым, не было только ветрового стекла, да Шатков и не рассчитывал его получить, и нового аккумулятора – Шатков повнимательнее исследовал старый и пришел к выводу, что этот еще немного послужит – не сгнил, не расплавился и был почти под пробки наполнен электролитом.

– Понадобится кое-что еще, – сказал он Людоеду.

– Что именно?

– Сейчас сказать не могу, – Шатков задумчиво помял пальцы, важно было показать, что он хоть и не ремонтный факультет закончил, но все равно в ремонтном ремесле кое-что смыслит, – по ходу сообщу.

Хоть и подгнил жигуленок, и покурочен серьезно, и относились к нему наплевательски, а отозвался добром на добро шатковских рук – через пару дней ожил, бабахнул мотором, вышибая из выхлопной трубы застойную пробку, наполнил сарай дымам, бензиновым духом, еще чем-то, присущим только машине: запахом смазки, старого железа, резины, дороги, отживающей свое пластмассы, и Шатков обрадованно хлопнул ладонью о ладонь: не подвел его отечественный механизм, не дал пищу Николаеву и его соратникам – ведь не оживи он машину, ночью уже пришлось бы лежать где-нибудь под асфальтоукладчиком на строящейся дороге, ведущей в старый татарский город, либо в полотне объездной трассы, прокладываемой по краю каменной чаши, в которой стоят жилые дома.

Дав немного поработать мотору – тот должен был прогреться, ожить окончательно, – Шатков заглушил его и снова вставил ключ зажигания: мотор чихнул и завелся. А все-таки приятно, когда отечественное изделие не подводит! И плевать там на всякие «опели» и БМВ с «ситроенами», если понадобится, он на жигуленке даже от реактивного истребителя удерет…

Разбитое стекло пришлось заделать полиэтиленом, Шатков выбрал пакет попрочнее, натянул его на самодельные пяльцы и приклеил к стеклу, на обе фары прикрепил защитные пластмассовые решетки, найденные тут же, в сарае, – они висели на самом виду, на гвозде, вбитом в боковину оконной рамы, тормозные колодки хоть и были убиты до корешков, но еще держали, рулевые тяги Шатков подтянул, как и сцепление (на это сообразительности хватило), и, лихо погазовывая, выгнал жигуленок из сарая.

На улице машину вымыл, гниль, трещины, дыры залепил пластилином, который прежний водитель держал под кожухом мотора, под верхней крышкой – хорошо знал человек, что пластилин в шоферском деле – штука нужная и важная, и широко пользовался им. Шатков увидел много старых заделов, – расходовал Шатков пластилин экономно, стараясь, чтобы его хватило на все, ржавь, выползшую наверх, тоже подретушировал пластилином.

Подъехав к воротам, он дал сигнал охраннику – Семерке, уставившемуся на него с недоуменным взглядом, выкрикнул, стараясь, чтобы выкрик прозвучал командно, сделался пропуском:

– Отворяй! Мне машину надо опробовать… По приказу Людоеда. Сделаю круг и вернусь.

Услышав имя Людоеда, Семерка неохотно открыл ворота. Шатков неторопливо отъехал от усадьбы, намертво запоминая все, что попадалось по пути, – заборы и дома, цвет их, номера, прибитые к воротам, – это была богатая часть города, каждый дом выглядел крепостью, – миновал два квартала, повернул, потом снова сделал поворот и остановился у телефонной будки.

Трубка у аппарата была обрезана, гофрированный шланг вяло болтался, подрагивая на ветру, Шатков выругался и поехал дальше.

Телефон работал лишь в четвертой будке, Шатков позвонил Игорю Кононенко, трубку держал у уха долго – гудки были длинными, сиротливыми: дом без хозяина действительно был сиротским. Шатков покусал зубами губу, соображая, потом повесил трубку – звонить Кононенко было бесполезно… Шатков помчался назад, выжимая из жигуленка все, что только можно было выжать, отметил, что силы у машины есть, мотор тянет хорошо, и про себя поблагодарил людей, которые собирали когда-то автомобиль.

У ворот Шаткова ждал Людоед. Поиграл желваками – они у него вздувались под кожей, будто два железных кулака, спросил угрюмо:

– Куда ездил?

– Машину-то опробовать надо, – Шатков сделал вид, что недоверие Людоеда задело его. – Не в курятнике же у Адмирала я должен пробный объезд делать?

– Значит, так. Еще один такой выброс газа, и ни машина, ни что иное тебе уже больше никогда не понадобятся. Даже одежда не будет нужна. Предупреждать я больше не буду, – желваки на лице Людоеда опали. – Намотал на ус?

– Намотал, – угрюмо пробормотал Шатков. – Ну а такие вещи, как увольнительные, мне что, не положены? Даже в армии есть увольнительные, а тут нет. Человек же я!

– Будут тебе увольнительные. С добавкой, чтобы больше не просился. – Людоед усмехнулся, глаза у него посветлели, Шатков не понял, к добру это или не к добру, напрягся, ожидая, что же скажет Людоед, но Людоед ничего больше не произнес, только издевательски пожевал губами и выдохнул сквозь зубы: – Челове-ек…

Краем глаза Шатков заметил, что Семерка тоже напрягся, сунул руку за пазуху – он на всякий случай решил подстраховать Людоеда, и, пока разговор не закончился, не вынимал руки, держал пальцы на рукояти пистолета.

Шатков загнал машину в сарай, подумал о том, что проверку по автомобильной части он выдержал – оживил машину, на которой был поставлен крест… Вот только кто на ней будет ездить? Не Николаев же! У Николаева под рукой несколько иномарок. И Людоед ездит на иномарке.

Но «жигули» тоже хорошая машина, отлаженный обкатанный «жигуль» не уступит иномарке. Как-то на Кубе Шатков наблюдал проезд Фиделя по городу – впереди, плотно втыкаясь в узкую улочку, шли два жигуленка с опущенными окнами – в машинах сидели бравые автоматчики, стволы «калашниковых» подняты вверх, затворы на боевом взводе, пальцы готовно застыли на спусковых крючках. Позади, прикрывая машину Фиделя, также шли два жигуленка.

Неожиданно первые машины резко, вмиг набрав оглушающую скорость, будто самолеты, рванулись вперед, перегородили вход и выход поперечной узкой улочке, подождали главную машину, снова двинулись дальше. Шатков подивился резвости жигулей – очень уж слаженно и мощно они действовали, движки у этих небольших машин были отлажены, как часы, родные российские жигулята могли дать фору любой иномарке…

В сарае Шатков открыл капот машины, на бумажке нацарапал номер мотора и номер кузова, спрятал в карман – туда, где уже лежали пакетики с пуговицами и волосами.

Суетиться, спешить, проявлять озабоченность было нельзя, Шаткову оставалось одно – ждать. Как там гласит старая заповедь аппетитных дворовых девочек? Главное – не суетиться под клиентом…