Текст книги "По обе стороны огня (сборник)"

Глава шестая

Все складывалось в пользу Шаткова – проверку он прошел, рекомендатели, которых Шатков не знал и никогда даже не видел, отозвались о нем хорошо, железный сцеп, что плотно обхватывал его, – Шатков чувствовал холод металла даже когда просыпался ночью, один в душной комнатенке с щелью-бойницей, ежился неприятно, – и все-таки это уже был не подвал, а первый этаж, здесь больше воздуха, – но тем не менее всякий воздух пропадал, когда он чувствовал на висках железный обжим, а живот поперек был стянут обручем, – в таких случаях он даже во рту ощущал застойный, очень прочный вкус железа.

Он все понимал, все ощущал и лишних движений не делал – если будет дергаться, его быстро подсекут…

Прошло уже шесть дней, как он жил на чужих харчах, очень скудных, надо заметить – пара котлет, макароны и компот на завтрак, то же самое на обед, плюс тарелка рыбного или картофельного супа, то же самое и на ужин, только без супа. Ресторанной едой, как обещал Николаев, и не пахло, за ворота выходить было нельзя, единственный человек, с которым Шатков мог беспрепятственно общаться, был Адмирал. Адмирал утешал Шаткова, хлопал его по плечу и произносил бессмертную фразу, которую невесть с чего полюбил: «Терпи, казак, атаманом будешь!» И вот в одно прекрасное утро Шатков неожиданно ощутил – никакого железного сцепа, никакой проволоки, опутывающей его, нет.

В тот же день Николаев взял его с собой – ему потребовалась усиленная охрана: Николаев гулял в ресторане, только что отреставрированном известной югославской фирмой. Своими таинственно затененными окнами ресторан выходил на набережную, был похож на дворянское собрание, внутри роскошно отделан, имел мраморный бассейн с золотыми рыбками, зимний сад и большие лимонные деревья в кадках, умело вписанных в главный, обтянутый голубой парчой зал. В ресторане, говорят, имелось все – можно было даже заказать жареного верблюда в ореховом соусе, печеную голову бегемота с яблоками в зубах и ляжку элефанта в розовом французском вине.

Посты охраны были поделены на две части – наружные и внутренние. Шаткову было отведено место в наружной охране.

– Быстро поднимаешься в гору, корешок! – заметил Шаткову напарник, худенький, похожий на гимназиста хлопец с высокими залысинами на голове. – Молодец!

Раньше Шатков этого паренька не видел. Был охранник хорошо вооружен – под мышкой у него в мягкой кобуре висел пистолет. Шатков, сделав нечаянное движение, коснулся пистолета, по размеру он походил на пистолет Макарова. С собою охранник имел две гранаты-лимонки, у Шаткова же не было ничего – не дали.

– В гору? – Шатков сделал удивленное лицо. – В какую гору, не пойму?

– Ты же был кандидатом на отчисление… на тот свет, – нагнувшись к Шаткову, доверительно прошептал Гимназист (Шатков его клички не знал, поэтому решил звать про себя Гимназистом). – Тебя же должны были искупать в ванне с кислотой. Чтобы растворился – и никаких следов. А вместо этого ты, – Гимназист неожиданно хихикнул, – стал своим человеком у Николаева.

– Так уж и своим!

– Совершенно точно – своим. Это же очень теплое место, – он хлопнул по скамейке, на которой они сидели, – без расположения шефа тебе его век не видать. Ты знаешь… – Гимназист снова хихикнул, по натуре он был человеком смешливым. – Одного опустили в ванну с кислотой. Потом пошарили в ней – не осталось ли чего от человека? И что же нашли? Две золотые коронки.

– И все?

– Все, – довольно подтвердил Гимназист.

– От человека так ничего и не осталось?

– Абсолютно ничего – ни костяшек, ни ногтей. Растворился без остатка, – Гимназист выразительно провел рукой по воздуху и пошевелил пальцами, изображая движение воды, – целиком. От макушки до пяток, – Гимназисту было весело, а Шатков с внутренним холодом подумал: вот что его ждало! Не асфальтовый гроб, а блюдо персональное – ванна с серной кислотой.

– Ты чего умолк? – спросил его Гимназист.

– Как тебя зовут?

– Глобус. А что?

– Но имя все-таки есть? От рождения, которое.

– Конечно, есть, только у нас по именам не положено. Глобус и все. Так меня все зовут. От Людоеда до Николаева.

– И по паспорту – Глобус?

– По паспорту не Глобус, но имя мое – Глобус, понял? – В голосе Гимназиста появились жесткие трещинки, глаза стали чужими, узкими, как у корейца. – И хватит об этом, понял?

– Как знаешь, – примирительно произнес Шатков.

По набережной шли люди. Нарядные, беззаботные, легко одетые – хоть и осень стояла на дворе, но они сознательно продлевали лето, не хотели прощаться с тем, что уже ушло, потому такая беззаботность и была написана на их лицах.

– Ты не обижайся на меня, – минут через пять произнес Гимназист, – но есть вещи, которые положены, а есть вещи неположенные. Нам с тобою предстоит еще много рыбы съесть, поэтому я не хочу с тобой ругаться. Но… – Он снова провел черту по воздуху и красноречиво пошевелил пальцами. – Ты это должен иметь в виду и не выпускать из вида. Понял?

– Ага. Понял, чем кот кошку донял. Я – понятливый.

Гимназист начал говорить о чем-то постороннем, но Шатков уже не слушал его, он думал о том, что один колпак снят с него, остался, скажем так, подколпачник – второй колпак, помельче, но он, может быть, даже попрочнее и будет чувствоваться еще долго. Он потянулся, встал со скамейки.

– Ты куда? – построжевшим голосом спросил Гимназист.

– Спина занемела. – Шатков зевнул. – А что, уже и потянуться нельзя?

– Потянуться можно. Остальное – нельзя!

– Ишь ты, какой грозный! – Шатков с особым интересом посмотрел на Гимназиста, отвернулся, снова зевнул: все понятно. Гимназисту дали задание не выпускать его из вида, все засекать и докладывать наверх – тому же Людоеду, и хорошо, что в провожатые ему дали Гимназиста, который не очень силен во всяких боевых фокусах, да и с кулаками у него дело обстоит послабее, чем у других, и пушка может оказаться с кривым стволом, – хуже было бы, если б на его месте оказался, допустим, Мулла. Но Мулла, который тоже тут, – без него никуда, – сидит в кустах по ту сторону ресторана. Оккупировал скамейку в скверике. – Ишь ты, подишь ты, что ж ты говоришь ты!

– Не шути со мной! – предупредил Гимназист и похлопал рукой по месту, где у него был спрятан пистолет, глаза привычно сузились, блеск пропал, зрачки сделались угольно-черными, глубокими, на лбу проступил пот.

– Ладно, Глобус, – примирительно проговорил Шатков. – Разве тут до шуток?

Гимназист оказался рядом с Шатковым и на следующий день – да, его приставили к Шаткову специально, чтобы, с одной стороны, он не выпускал Шаткова из вида, все время держал под колпаком, с другой – поднатаскал его, с третьей – показал, «кто есть ху», как выражался один не очень грамотный лидер Страны Советов. И Шатков, человек приметливый, должен все это засечь. Для будущих дел.

– Мне в город надо сорваться, – сказал он Гимназисту.

– Нельзя!

– Мне к бабе надо, к бабе, понимаешь?

– Нельзя! – по-прежнему односложно ответил Гимназист.

– Да у меня все переполнилось, золотники уже не держат. – Шатков похлопал себя по низу живота, жест был довольно деликатным, хотя красноречивости от этого не потерял. – Все медным стало, понимаешь? Скоро запою, как соловей.

– Я же сказал – нельзя! – Гимназист на всякий случай сунул руку под мышку, проверяя, при нем ли пистолет? С пистолетом он не расставался – не надеялся на свои хилые мышцы, рассчитывал только на ствол. – Низ-зя, – скривил он губы и неожиданно подмигнул Шаткову.

– Ну хорошо, тогда посоветуй, что делать? Будь человеком! Я же ваших нравов не знаю. А, Глобус?

– Иди к Николаеву. Лично. Или к Людоеду. Но лучше к Николаеву, – сказал Гимназист. – Пусть будет льзя! – Он вдруг выхватил из-за пазухи пистолет, ловко, на одном пальце, прокрутил его и нажал пальцем на предохранительную скобу. – Чпок!

– Ребенок, – сказал ему Шатков. – Смотри, не сделай себе случайно дырку где-нибудь в заднице.

Гимназист на резкую фразу не обиделся, снова подмигнул Шаткову – понимал Шатков, что душа у Глобуса совсем еще юная, жизнью не покарябанная, жадная, и как многие юные души нынешней поры, жаждет мужских приключений. Иначе с чего бы Глобусу оказаться в подчинении у Людоеда?

– Ха! Ребенок не ребенок, а кое-чего понимаю, – выкрикнул Гимназист и вторично нажал на предохранительную скобу. – Чпок! Двоих нет!

– Одного, – сказал ему Шатков. – В первый раз ты промахнулся.

Николаев отнесся к просьбе Шаткова спокойно.

– Иди, – разрешил он, – только Людоеда поставь в известность: где будешь, сколько времени, когда вернешься, и те де, и те пе.

– А машину взять можно? С нею я быстрее обернусь.

– Машину? Ту, которую починил? Права у тебя есть? – Николаев с интересом поглядел на Шаткова, что-то прикинул про себя и сказал: – Возьми!

Шатков чуть не бегом припустил к «жигуленку», распахнул дверь сарая, протиснулся за руль и только тут, ослепленный радостью, крапивным жжением свободы, что будет предоставлена ему, увидел, что рядом сидит Гимназист.

– Это ты, Глобус? – неверяще спросил Шатков.

– Нет, папа римский! – Гимназист не выдержал, рассмеялся. В залысинах у него поблескивали капельки пота – мелкие-мелкие.

–  Кто приказал?

– Как кто? Начальство. Лично товарищ Людоед, – ответил Гимназист.

Когда же Гимназист успел узнать, что ему разрешено отбыть в город, ведь Шатков даже Людоеду сказать об этом не успел, а Гимназист уже все знает. И вооружение свое утяжелить успел – к пистолету прибавил две гранаты – скорее всего, давешние. Пот на лбу – это оттого, что Гимназист спешил, торопился быстрее Шаткова очутиться в машине.

– Наш пострел везде поспел, – не удержался Шатков.

– А как же! – довольно воскликнул Гимназист. – Итак, куда едем?

– Туда! – Шатков ткнул пальцем в пространство. – Вначале на кудыкину гору, а потом на гору тудыкину! – Он задом выгнал машину из сарая, подъехал к воротам, остановился.

Молча выбрался из кабины и пошел к Людоеду. Тот выслушал Шаткова с каменным выражением на лице (Шаткову даже показалось, что Людоед не слышит его), утомленно прикрыл глаза и произнес одну лишь фразу:

– Не задерживайся! Через два часа чтобы был здесь, – кинул Шаткову старую расклеенную книжицу серого цвета. Это был технический паспорт «жигулей».

Через минуту Шатков медленно выехал за ворота. Находился он у Николаева на правах дяди из популярного фильма «Свой среди чужих, чужой среди своих» – так, кажется, фильм назывался? Шатков вздохнул. Очень хотелось ему гвоздануть своего конвоира кулаком по темени, забрать у него оружие и дохнуть вольного воздуха под самую завязку, но нельзя было – следовало терпеть, выжидать: дело, на которое его поставили, было выполнено всего на пятую или шестую часть – на какие-нибудь пятнадцать процентов…

Машину тряхнуло – правым передним колесом Шатков заехал в выбоину. Гимназист головой припечатался к потолку и заорал:

– Ты чего?!

– Голос на меня не повышай, – спокойно посоветовал ему Шатков. – Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Ясно?

– А что будет, если повышу? – неожиданно тихо, чуть ли не шепотом, испуганным и яростным в то же время голосом спросил Гимназист. – Что ты сделаешь?

Шатков не отозвался, он следил за дорогой – один раз попал в яму, и этого достаточно, ехать надо было аккуратно, чтобы «жигуль» не рассыпался на детали, другой машины у него нет и не будет, только эта, и машина эта понадобится ему очень скоро.

– То-то же, – удовлетворенный молчанием Шаткова, проговорил Гимназист, расположился поудобнее на сиденье, засвистел что-то невнятно под нос.

Гимназист начал раздражать Шаткова – еще вчера этого не было, а сегодня возникло, – он раздражал какой-то своей недоделанностью, неопрятностью, тем, что после каждого вопроса потрясенно смотрел на собеседника и вытирал рукой подбородок, словно тот стал мокрым от напряжения, тем, что бравировал оружием, – без оружия он вообще стал бы речным пескарем, чернокожим бензиновым бычком, обитающим в порту под гнилыми сваями… «Погоди, настанет и твой час, – разозленно подумал Шатков, – недолго осталось куренку вертеть своим общипанным задом перед носом у старого кота».

Он с шиком подъехал к нэлкиному дому, затормозил – жигуленок остановился как вкопанный в двух метрах от низкой чугунной ограды (хоть и стерты были колодки, а машину держали), разъял проводку под панелью и заглушил мотор.

Гимназист со скрипом распахнул дверцу.

– Ты куда? – спросил его Шатков.

– Как куда? С тобой!

– К бабе? – Шатков не удержался, хмыкнул издевательски. – У тебя что, шарики за ролики зашли? Я буду на даме веселиться, а ты чего… молиться на меня будешь или мои коки держать в ложке, чтобы не бились о женские ляжки? Специально столовую ложку подставишь? Или поварешку?

Гимназист хихикнул и неожиданно азартно потер руки.

– Хор-рошо!

– Что хорошо?

– Люблю такие вещи!

– Ну, ты и даешь… – Шатков вздохнул. Больше сказать ему было нечего. – Сиди здесь и карауль машину. Я скоро. Как только стравлю давление, сразу прибегу обратно. – Когда же Гимназист снова сунулся за ним из машины, Шатков вытащил из кармана двадцатидолларовую бумажку и звучно припечатал к потной ладони Гимназиста. – Имей в виду, Глобус, я – стеснительный!

Гимназист остался в машине.

Шатков вошел в мрачный, пахнущий кошками подъезд нэлкиного дома, огляделся, посмотрел наверх: не шаркнет ли кто подошвами в поднебесье? Но нет, никто не шаркал, было тихо, пусто. Шатков бесшумно – ходить он умел не хуже мюридов Николаева, – прошел подъезд насквозь, попробовал дверь черного хода – закрыта или нет?

Дверь была закрыта. Но не на ключ – сверху и снизу к двери были приколочены две планки, отодранные от фруктовых ящиков. Шатков поискал глазами по замусоренному полу – нет ли какой железки, под батареей нашел ржавый плоский шкворенек, подсунул его под одну планку, беззвучно вытянул вместе с гвоздями, потом также беззвучно освободил край другой планки и толкнул дверь вперед. Заржавелые петли пронзительно заскрипели – их, видать, не смазывали с тех пор, как сюда прибили, – дверь приоткрылась. Шатков задержал в себе дыхание: не слышит ли его Гимназист?

Тихо. Никакого движения ни внизу, ни на лестничных площадках не было.

На улице послышались шаги. Не Гимназист ли? Шатков нырнул под лестницу. В подъезд вошел согбенный старый человек в соломенной шляпе – местный жилец-пенсионер. Шатков удивился: несмотря на горбатость, очень уж молодую он имел походку. Шатков должен был засекать все детали, все до единой, просеивать их, и то, что нужно, оставлять в памяти, в том числе просеять и этого пенсионера. Впрочем, засекать все детали он должен не только сейчас…

Пенсионер потоптался у почтовых ящиков, со скрежетом вскрыл одну из коробок, заглянул внутрь, вздохнул и легко, шагая через ступеньку, устремился по лестнице вверх.

Когда наверху хлопнула дверь, Шатков выбрался из-под лестницы, занял место пенсионера у почтовых ящиков, но ящики его не интересовали, интересовал сам угол подъезда, где находились ящики, стояк трубы, проходящий сквозь все этажи до самой крыши, червячные сочленения стояка – их было несколько, слесари собирали стояк из обрезков. Шатков провел около одного из сочленений полосу, оставив на грязной штукатурке едва приметный след, пальцами измерил расстояние до второго сочленения, сунул руку за трубу, проверяя, есть ли там пространство. Пространство было. Крохотное, пальцы едва пролезали.

Напротив этого сочленения он поставил едва приметную точку, сунул туда два пакетика – с прядью волос и монетой, найденными в «жигуленке», откинулся назад – видно ли что или нет? Нет, ничего не было видно, да и если бы иной любопытствующий глаз и увидел бумажку за трубой, то вряд ли бы за ней потянулся. Затем Шатков нырнул к двери черного хода и очутился на заставленном старой мебелью дворе. Мебели было много, Шатков хмыкнул: музей под открытым небом.

Перебежал двор, с ходу одолел невысокий заборчик и по асфальтированной тропке понесся вниз к стоянке автобуса.

Через десять минут он был на почте, написал там телеграмму, состоящую из шести слов и сунул в стеклянное окошко девушке, по-старомодному украшенной толстой, сложенной крупным кренделем, косой.

– Побыстрее, пожалуйста, – не выдержав, поторопил Шатков.

Девушка на него даже глаз не подняла – привыкла работать с нервными клиентами. Выписала квитанцию, тяжелой рогулькой, похожей на гаечный ключ, которым в машинах отвинчивают колеса, шлепнула печать на узкую полоску бумаги, отдала Шаткову в обмен на несколько смятых кредиток.

– Ничего себе стоит телеграммка! – обескураженный ценой, невольно пробормотал Шатков. – На текст из пяти слов надо ползарплаты выложить.

Почтовая девица и на эту фразу не обратила внимания, глаза у нее были сонными, скучающими.

Дорога назад также заняла десять минут. Если Гимназист вылезал из машины и проверял нэлкину квартиру – быть неприятностям. Тогда и «рука Москвы», которой он отправил телеграфное послание, может не выручить…

Он бегом поднялся по лестнице к нэлкиной квартире. Надавил пальцем на кнопку звонка. А что, если Нэлки нет дома? Плохо, но представьте, – не смертельно.

Нэлка была дома. Удивилась:

– Оп-ля! Явился – не запылился!

– Соскучился!

– Это стоит денег.

– Знаю. За ценой не постоим! Ко мне никто не приходил, никто не звонил? – вопрос, конечно, хамский и звучит по-хамски, можно было бы задать его по-другому, но у Шаткова не было времени, чтобы задавать его по-другому.

– У тебя здесь что, штаб-квартира? Прописался постоянно?

– Извини!

– Никто не приходил, – смягчаясь, произнесла Нэлка. – Да и кому ты нужен? Клошар! Бомж!

Глава седьмая

Несколько дней Шатков ходил в безоружных охранниках. Гимназист не отставал от него, все время держал под колпаком. Шатков, когда Гимназист особенно надоедал ему, вместо того, чтобы вскипать, – такова ведь реакция нормального человека? – холодно и доброжелательно посмеивался:

– Если бы мне захотелось от тебя удрать, я бы давно удрал… Ты это хоть понимаешь, голова садовая? Но я-то не собираюсь никуда убегать. Передаю по слогам: не со-би-ра-юсь! Дошло до тебя, нет?

– Ежели ты побежишь, то все равно от меня не убежишь, я тебя прихлопну, – довольный собой, проговорил Гимназист. Он чувствовал свое превосходство над Шатковым. Безоружный Шатков был ему более приятен, чем вооруженный. И добавлял удовлетворенно: – Пристрелю за милую душу!

Это была несложная для Шаткова работа – сидеть на скамеечке и с ленивым видом рассматривать людей, подставлять свое лицо осеннему солнышку – одно утешение, что в Москве и такого солнца нет, – но Шатков был недоволен собой; слишком медленно все идет, увяз он, никак не может выбраться из-под колпака. И дело не в Гимназисте, Гимназист – это тьфу, мелочь, но стоит только Шаткову из-за него высунуться – тут же прозвучит сигнал тревоги.

Можно, конечно, расколотить колпак одним ударом, но тогда все рассыплется, черепки покатятся в разные стороны, их невозможно будет собрать, – и в таком разе все придется начинать снова и, вполне возможно, не Шаткову уже, а другому человеку…

«Терпенье и труд все перетрут». Недаром на Руси издавна в ходу была такая поговорка. Шатков ждал не напрасно.

Ранним утром – хмурым, беспокойным, грязноватым, на ветках деревьев, словно вата, висели ошмотья тяжелого, никотинового цвета, тумана, земля была мокрой, скользкой, холодной, – Шаткова разбудил Гимназист:

– Подъем!

Шатков не спал, Гимназист мог его и не будить, но он сделал вид, что сладко спит, не открывая глаз, зевнул, потянулся и только потом рывком сбросил ноги с койки.

– Что за пожар?

– А спать ты горазд, однако…

– Есть слабость, – согласился с Гимназистом Шатков. – Ну и чего? Что случилось?

– Выезжаем, – коротко пояснил Гимназист. – На зарядку становись!

Было слышно, как где-то далеко в порту тревожно звучат теплоходные гудки.

– Там что, катастрофа? – обеспокоился Шатков. – Очередной «Адмирал Нахимов»?

– Нас это не касается!

На улице теплоходные гудки звучали тише и суше, чем в помещении, – происходила некая трансформация звука, – и Шатков понял: никакой тревоги, обычные звуковые предупреждения в тумане – суда должны слышать друг друга.

Молча сели в машину. Из николаевского поместья выехала целая кавалькада.

Дорога была забита туманом, в некоторых местах пришлось включать фары и тянуться еле-еле – ведь какой-нибудь дурак мог выскочить на дорогу и угодить под радиатор. Дурака, конечно, можно было и задавить – Николаев мог себе позволить такое, – но тогда пришлось бы объясняться с милицией, с ротозеями, которые не преминут нахлынуть из тумана толпами, а лишняя реклама была Николаеву ни к чему, да и спешить ему, похоже, было некуда, поскольку он знал – когда ни приедет, будет желанным гостем, поэтому машины и плелись кое-как…

Не прошло и часа, как пересекли городскую черту и по обочинам дороги поплыли добротные сельские дома, грядки за проволочными заборами, которые всегда что-нибудь дают трудолюбивому хозяину – то морковку, то репу, то пахучую травку под названием тархун. Туман вскоре разредился, и Шатков понял: поднимаются в горы, горный воздух оттеснил ватные слои к морю, не дал им вползти в ущелья; вскоре совсем стало светло, дорога сделалась узкой, опасной.

Переехали через полуразваленный деревянный мосток, перекинутый с одного берега горной речушки на другой, под колесами машин захрустели камни. Метров через двести уперлись в железную слегу, перегородившую дорогу. Откуда-то из-под земли выскочил угрюмый нечесаный мужик, недовольным заспанным взглядом окинул автоколонну и молча поднял слегу.

Не поворачивая головы, Шатков скосил глаза и неожиданно для себя увидел ручной армейский пулемет, прислоненный к дубовому стволу, подумал о том, что если воины – регулярное подразделение, – вздумают брать эту дорогу, то могут понести потери. «Метров через двести, максимум через триста должен быть еще один пикет», – подумал он.

Шатков ошибся ненамного – второй пикет находился в полукилометре от первого, на стыке разбитого каменистого проселка, заросшего ежевикой, по которому они ехали, и современной асфальтовой новенькой трассы. Там стояла полосатая будка, из которой выглянул прапорщик в мокрой полевой фуражке. Увидев машину Николаева, прапорщик молча поднес руку к козырьку, приветствуя кавалькаду.

Николаев, сидя в передней машине, в ответ приложил пальцы к щегольской докторской шляпе.

Эта дорога была военной. Посты на ней охранялись своими людьми – контрактниками. В следующей будке также находился прапорщик. Шатков подумал, что дорога эта явно ведет на военные склады, и был прав.

Через полчаса асфальтовая полоса уперлась в высокий железный забор. Ворота открылись, навстречу николаевской машине неспешно двинулся сухощавый молодой генерал-майор. Шатков отвел от него глаза (лицо этого генерала было ему знакомо, он видел его на фотоснимках в самых разных ракурсах) и подумал о том, что предположения сбываются и, к сожалению, они самые худшие из тех, что могут быть.

Этот генерал не был местным, он приехал из Москвы, и сколько еще генералов стояло за ним – не знал никто…

Складской двор был широким, в скалах справа и слева виднелись ворота – были врезаны прямо в камень. За воротами находились пещеры, там военные хранили оружие – самое новое, само современное, какого, может быть, ни в одной стране еще и нет.

Стало ясно, зачем приехал сюда Николаев. Он будет покупать оружие. Потом переправит его на юг, в Закавказье, если понадобится – загонит и в Среднюю Азию, в Таджикистан, где давно уже полыхает огонь.

Шатков почувствовал, что у него легкая судорога стянула лицо: прапорщики в Афганистане тоже приторговывали оружием – карабинами, пистолетами, гранатами, пулеметами, патронами, автоматами Калашникова, которые ценились моджахедами превыше всего, а потом из этих стволов успешно косили наших ребят. Прапорщики же под самую завязку отоваривались дешевыми магнитофонами и кожаными куртками пакистанского производства. Это были товары на крови.

Что же касается генерал-майора, который сейчас дружески пожимал руку Николаеву – фамилия его была Кравченко, – то такой генерал обладал куда большими правами, чем вороватые прапорщики, он мог продать целую армию и имел на это право подписи…

Из второй машины вышел Людоед, косо глянул на генерала, из багажника достал пачку рукавиц. Подошел к легковушке, в которой сидели Шатков и Гимназист, кинул рукавицы Гимназисту на колени. Приказал:

– Глобус, раздай.

– Все ясно, предстоят погрузочно-разгрузочные работы, – возвестил Гимназист и начал раздавать рукавицы.

Через двадцать минут к одной из железных дверей подъехали два пустых армейских грузовика. За рулем машин сидели прапорщики – оба раздобревшие, похожие друг на друга, как близнецы.

Со склада начали выносить ящики, мало чем отличающиеся от мебельных – на них не было даже армейской маркировки, обычной защитной окраски тоже не было, в такие ящики можно запечатывать все, что угодно, от холодильников до стиральных досок, но стоило только поднять хотя бы один ящик, как делалось понятно – в ящиках оружие и патроны. Шатков работал в паре с Гимназистом.

Гимназист стонал, охал, прогибался – ящики с патронами для него были тяжелы, а им все время попадались почему-то именно эти ящики, с патронами, словно бы их специально подсовывали два дюжих золотозубых грузчика в армейских телогрейках, Гимназист прогибался, внутри у него что-то несмазанно хрустело, скрипело, лицо съезжало набок, губы склеивались от пота.

– Это еще семечки, – просипел он в перерыве между двумя ящиками и рукавом отер лицо. – Плоды покрупнее впереди, когда приедем на наш склад…

Шатков промолчал, отвернулся в сторону, сделав вид, что устал. А он и действительно устал.

«Плоды покрупнее» не заставили себя ждать, – хотя, собственно, они не были плодами покрупнее, было все то же, все те же тяжелые ящики без маркировки. Просто Людоед загнал своих подопечных в кузова грузовиков, и они покинули военную базу. Место, куда они переместились, располагалось там же, в горах.

Шатков глянул на часы, покачал головой: ба-ба-ба, как стремительно несется время, казалось, они ехали совсем немного – перевели дух, вытерли пот со лба, а на самом деле ехали больше часа. Остановились они на круглой каменной площадке – не такой ухоженной, как у армейцев, но все-таки добротной, с вполне справным подъездом.

Этот склад был николаевский. Тот, который искали и не могли найти – прикрытый зеленью, с угрюмым каменным козырьком, деревья, маскировавшие склад, росли прямо из каменной плоти, расслаивая твердую старую породу своими корнями, трещины были кое-где предусмотрительно залиты цементом, от греха так, сказать, подальше, чтобы в один прекрасный момент не очутиться где-нибудь в земной глуби. Стало понятно, почему николаевский склад, когда его искали с воздуха, не нашли – он был очень хорошо прикрыт. И все подходы к нему, как и сама дорога, – тоже были надежно прикрыты сверху.

Да, к этому складу надо было знать дорогу, найти его с «чистого листа» – вещь практически невыполнимая, можно только нарваться на неприятность где-нибудь у слеги, безобидно перегораживающей въезд в заповедник, и ничего не сделать, только голову свою сложить, поскольку за слегой, в гнезде, обязательно будет лежать бородатый мужик с пулеметом.

Но все равно начало было хорошее, Шатков мог считать свою задачу наполовину выполненной: ему удалось без особых осложнений побывать на частном оружейном складе богатого человека Николаева…

Когда возвращались, Шатков, совмещая скорость со временем, пытался определить, сколько же километров отделяют склад от города. По местным понятиям, где земля заселена густо, выходило много – что-то около шестидесяти километров. Шатков понимал, что следующая задача, стоящая перед ним, – это возврат на николаевские склады. Надо было сделать все, чтобы вернуться обратно, осмотреть их.

От усталости у него мелко дрожали руки, болели ноги, не держали даже чайную ложку – выпадала, – вернувшись на николаевское подворье, они захотели с Гимназистом выпить чаю, и не смогли – так здорово наломались.

– Прошли спать, – хриплым шепотом скомандовал Гимназист. – Полтора часа хорошего сна, и мы будем как огурчики.

– Ничего себе… зеленые, в пупырышках. – У Шаткова от усталости тоже пропал голос, даже шепота не было – лишь дырявое незнакомое сипенье, слова смятые, чужие, не его.

В усталом мозгу все плыло.

Надо обязательно достать карту. Это задача номер один. Шатков засек сторону, с которой они въезжали в город, засек два поворота – последние перед выездом на трассу, которая и привела их в город, у него есть время, которое они находились в пути, и есть средняя скорость движения – дальше дело мозгов, интуиции, хватки… В общем, ловкость рук и никакого мошенства.

«Почему в этой пословице говорят „мошенство“, а не „мошенничество“? „Мошенство“ – это ведь неграмотно, не по-русски», – невольно подумал Шатков, в мозгу у него высветилось что-то неясное и в тот же миг погасло – Шатков уснул. И уснул он не по приказу Гимназиста – он мог проглотить одну из бодрящих таблеток, что имелись у него, и спокойно выплыть из одури, – спал потому, что хотел спать, и во сне думал о складах Николаева. Он знал твердо: склады эти он теперь найдет без посторонней помощи – он до них доберется…

Пока Шатков спал, в Москву к его начальству пришло сообщение из других источников о новой партии оружия, появившейся в одной из северокавказских республик и сразу же, словно дрова в костер, брошенной в межнациональный конфликт. Были убитые, много убитых.

Вторая партия оружия объявилась на юго-западе, в другом конфликте. Также было много убитых.

Обе партии оружия ушли со складов Николаева.

Очнулся Шатков от того, что на него кто-то смотрел. Открывать глаза Шатков не стал, а сладко, будто в глубоком сне вздохнул, потом потянулся и перевалился набок, ресницы у него дрогнули, и он увидел Корреспондента – тот внимательно разглядывал Шаткова и что-то про себя соображал.

Взгляд у него был таким, что Шатков потянулся еще раз, зевнул и поднес руки к лицу, чтобы протереть глаза. Протер, сел на постели. Корреспондента не было. Уж не почудился ли он Шаткову?

Нет, не почудился, выражение глаз Корреспондента – жестокое, холодное – он словно бы срисовал и теперь будет помнить долго. Может, Корреспондент приходил, чтобы прикончить Шаткова? Прямо в постели, во сне? Шатков передернул плечами, покосился на топчан, где спал Гимназист.

Тот ничего не почувствовал, никаких изменений в атмосфере – лежал на боку и сладко, будто ребенок, сопел носом.

– Глобус! А, Глобус! – позвал Шатков.

Гимназист не отозвался на зов ни вздохом, ни жестом. Он спал, будто мертвый: силенок у человека было не так много, а он хватался за все, вот и получилось, как в игре в «очко» – перебор, двадцать два. И не хвататься за все ему было нельзя – Николаев мог выгнать, либо вообще убрать. Закатать, например, в асфальт. Будет прокладывать к своим складам новую дорогу и закатает. Или, связав ноги проволокой, утопит в море.