Текст книги "Весенний месяц ноябрь. Повести и рассказы. Теория литературы, публицистика"

Валерий Терёхин
Весенний месяц ноябрь. Повести и рассказы. Теория литературы, публицистика

© Терёхин В.Л., 2017

© Издательство ИТРК, издание и оформление, 2017

* * *

Повести

Весенний месяц ноябрь

I

Темнота зашторила окна. Ветер бешено завывал, рвался. По веранде гуляли сквозняки, грязные стёкла захлёстывала беспорядочная дробь дождя.

На веранде было холодно. Разворошенные постели в два ряда пустовали. Лишь в дальнем конце сиротливо мерцала неоновая лампа. Там сидели четверо: высокий, худощавый Микола кутался в куртку, хмуро смотрел, а рядом разлеглись Халва и Малюта, кто в телогрейке, кто в свитере. Мерин тасовал колоду.

– Готово…

Микола небрежно кинул пятак. Остальные высыпали на середину свои копейки. Халва и Малюта нетерпеливо заёрзали. По изодранному одеялу заскользили засаленные карты. Прошла минута, другая. Вот Мерин перевернул размалёванные тузами и бубнами картонки и мутно поглядел на Миколу.

– Мой кон!

Никто не ответил. Мерин без промедления сгрёб монеты и рассовал по карманам.

Микола провёл ладонью по лицу. Хотелось есть. Халва и Малюта замерли.

В областном подростковом туберкулёзном санатории все четверо старожилы: лечились не первый год и знали друг о друге всё… Болтали про Мерина, что шулер. Но сказать об этом вслух мог только Микола.

«По-пустому зачем связываться, – думал он, – Мерин и слободские ребята – друзья не-разлей-вода. Лучше было бы сложиться втроем на пачку сигарет. Сам полез, лёгкой жизни захотел… Нет, деньги – это стихия Мерина. Теперь вот, шляйся по территории, подбирай бычки…» Микола обругал себя, вскочил, толкнул Халву. Тот, маленький, вёрткий, словно ртутная капля, дёрнулся и поднялся.

– Пошли на базу! – Микола вытащил из кармана куртки облезлый портсигар и побрёл на свет коридора. Халва потянулся за ним. Малюта уже любезно перешучивался с Мерином. «Он тебя обобрал, а ты стелишься, – тоскливо подумал Микола про Малюту, – верь тебе после этого». Участил шаг; на веранде весь иззяб.

В санатории было три отделения: одно мужское и два женских. Но во всех трёх туалетную комнату называли «базой». Власть медицинского персонала на неё не распространялась: это был клуб, – здесь курили, стирали, дрались, в общем, общались. Летом, после девяти часов вечера, когда наружные двери запирались, отсюда, со второго этажа, спускались по верёвке и ходили купаться на Оку, одни или с девочками.

В туалетной комнате сейчас жарко. Микола приоткрыл оконный створ, сам присел на подоконник и, щёлкнув портсигаром, передал последнюю папиросу Халве. Тот сощурил узенькие глазки, спустил телогрейку с плеч, вытащил спички.

– Микола, слезь. Череп побереги, – прислонившись к батарее, Халва дыхнул дымом. – Кинут щас по стеклу!..

Микола зло уставился на него и распахнул створ настежь. Сам не сдвинулся с места. А в темноте орали уже в две глотки. Ещё секунда – и кусок битого кирпича, пролетев в полураспахнутое окно, ударился о стену и оставил облачко красной пыли и метку на кафеле. Халва подскочил к выключателю – и «база» погрузилась во мрак. А снизу надрывались.

– Что, беркутá, слабо выйти?!!..

Микола нагнулся, поднял раскрошившийся осколок, потом бросил. «А, хрен с ними, пускай проваливают. Мы их не видели, а они – нас. Не тот случай…» Он потянул ноздрями пропитанный хвойным ароматом осенний воздух. Скрипнула дверь, в темноте коридора обрисовалась знакомая халявная фигура.

– Что за шум? – спросил Малюта, тряхнув шевелюрой.

– Да, Слобода буянит…

Выхватив у Халвы дымящийся окурок, Малюта вошёл в кабинку, встал на унитаз, заглянул в окошко под потолком, затянулся. По «базе» прокатился тусклый блик.

– Да их тут целая бригада собралась! – Малюта присвистнул.

– Я не слепой… – буркнул Микола. «Вот дурень! Каждый вечер долдонит одно и то же – надоел». Он нехотя повернул голову к окну. В противоположном крыле здания, где располагалось женское отделение, тоже погасили свет. Из окон не высовывались: двое, обритые наголо, бесновались у облупленного цоколя, предлагали спуститься, отметить наступающий праздник. Ржали, взвизгивали, ломились в дверь. Хорошо первый этаж – оба крыла и середину здания – занимали кухня, школа и служебные помещения. Так что до девчонок ещё надо было добраться. «И откуда притащились эти оглобли? Небось, повестки обмывают, а завтра на призывной пункт… Когда ж угомонятся-то?» К горлу подступила перхота – Микола сжал зубы и задышал глубоко. «Ну, наконец-то…» В окне напротив возникла дежурная сестра и стала орать с такой силой, что совершенно заглушила непрошенных гостей. Халва и Малюта тихо посмеивались.

– Во, Семёновна, бой-баба, даёт прикурить!

– Атас, Слобода!.. Первый Белорусский[1]1
  Первый Белорусский фронт действовал в годы Великой Отечественной войны (1941–1945 гг.).


[Закрыть] наступает!..

«Наяривай, мать, наяривай, – Микола зевнул, – дай им жару».

Утомившись от переговоров, визитёры из Слободы перенесли своё внимание на почтовый ящик, укреплённый на стене здания, и принялись усердно расшатывать его. Минута – и тот с грохотом повалился на асфальт. Поиграв им в футбол и набранившись в волю, новобранцы исчезли в сырой ноябрьской темноте.

Микола захлопнул створ.

– Проветрили – и хватит!

Малюта спрыгнул с унитаза, швырнул окурок под ноги, прошёл к умывальникам, наклонился к трубе, упёрся ладонями и принялся отжиматься. Микола не считал: знал, будет не меньше пятидесяти раз. Сам зато бегал быстрее.

Приближался отбой. Первым на «базу» ввалился Архип, тоже десятиклассник, как Халва, Микола, Мерин и Малюта – да их всего-то в десятом классе осталось пятеро ребят. Захлебываясь от самодовольства, стал делиться новостями.

Новости, впрочем, мало чем отличались от вчерашних и позавчерашних. Одно и то же повторялось в разных вариантах: кто с кем гулял, кто кому «засветил», где и по сколько «врезали» или же собирались это сделать. И тому подобное.

Потом зашли ещё трое с гитарой, потом ещё четверо. Все шантрапа – восьмой, девятый класс. Микола их всерьёз не воспринимал: три месяца, полгода, а потом домой… К нему обращались – коротко отвечал. Куда тут денешься, когда деваться некуда. Да и то хорошо, что тепло. Своё место у окна на подоконнике никому не уступал.

Становилось тесно: шутки и подколки, скверные анекдотики и отвратный хохоток – приходилось слушать. Кто-то беспрерывно сплёвывал на загаженный пол, кто-то мучил гитару, дребезжащим голосом выкрикивая:

– Ты н-не при-шла!..

И другие зло подпевали:

– Шáру-лáлу-лá!!!..

Кто-то слишком долго и жадно затягивался чужим бычком и теперь мучительно кашлял и отхаркивался в покосившуюся раковину. В кабинку, где оставил следы своих ботинок на унитазе Малюта, выстроилась очередь. Хотя на «базе» было две уборных, действовала, да и то с перебоями, только одна. Вторая засорилась ещё в начале учебного года и дверь в нее наглухо забили, чтобы не совали нос любопытные.

В десять часов вечера – как и положено – в туалетную ворвалась Семёновна. Микола вжался в свой уголок: в дыме и гомоне одиночество угнетало больше, чем если бы он был один по-настоящему. Но, наконец-то, про него забыли, не доставали с расспросами: теперь было с кем препираться. Семёновна, сварливая, с лубяным лицом, гнала всех по палатам. «Кому охота тащиться на веранду, – думал Микола, созерцая перепалку, – котёл уже месяц как лопнул, отопление-то накрылось. На базе уютнее, а там холодрыга».

Ребята огрызались, хамили. Хотя Семёновне всё нипочём. Но вот дверь распахнулась, в проеме показался Мерин, поманил Архипа, а на остальных накинулся:

– Кончай базар, беркутá! Чтоб через пять минут все были на веранде!

Выслушав приказ, по очереди, бочком-бочком, стали нырять в темноту коридора.

– Вот, Алёшенька, дай бог тебе здоровья, всегда помогает…

Благодарная Семёновна рассыпалась в похвалах. «Любит Алёху… Как же, земляки, оба на другом конце города живут». Микола вздохнул, спрыгнул с подоконника, незаметно потянулся: куда бы слинять от всех? К девчонкам в соседнее отделение – там и так все углы позанимали парочки. Конечно, завелась бы подруга, так и место бы для встреч отыскалось бы: шуганул бы молодых с площадки, где люк на чердак – и гуляй. Да не тянуло этой осенью к девчонкам: были красивые, но курили, матерились, пили портвейн, отмечали где попало… Не о такой мечтал.

«База» пустела на глазах. Расставались с ней неохотно: гудели в коридоре.

– …Эти придурки из третьей палаты весь толчок заблевали: пиво с одеколоном намешали – и по полстакана на брата!

– …Представляешь, ломанулся я к ним в восьмую палату, а там Светка блузон стягивает!..

– … Думает, ляшкой вильнёт и теперь я у неё валéт…

– …Ихняя медсестра ту дыру тряпкой завесила, чтобы мы ничего не видели…

– …Эх, где бы спички найти… Дефицит!

– …Так это она глотку драла! А я думал – Семёновна…

– …Мерин скоро нарвётся, вот увидите: задолбал своими распоряжениями!

– …Да Мерин – сыкун! Если б не слободские ребята, его бы здесь так распечатали!..

– …А сегодня новенький приехал, Мефодий. Ох и мосёл! Он-то всех и уроет!..

– Коля, пойдём, – заканючил Халва и потянул за рукав поролоновой куртки, – хрен с ним, с Мерином. Чего зря связываться… А курева я завтра настреляю…

«Да, настреляешь ты, тебя только за смертью посылать…» Молча стряхнул его ладонь. Халва, помявшись, поплёлся в коридор. «Вот я и один. Ко мне-то Мерин не сунется. Завтра праздник: седьмое ноября – красный день календаря[2]2
  День годовщины Великой Октябрьской социалистической революции праздновался ежегодно 7 ноября в пору существования Советского Союза (СССР).


[Закрыть]. Придётся отмечать, – Микола тупо переводил взгляд с раковины на батарею и с батареи на раковину, – запрещай себе, не запрещай, а со своими-то, с “тубиками” родными, да разве завяжешь?..»

Дверь скрипнула. Напротив набычился Мерин… Микола поднял глаза, поглядел, не моргая. Тот посмотрел, помолчал – и свалил. «Кацáп… Один на один боїшся». Через пару минут Микола выплюнул жёлтый сгусток, высморкался, зажимая поочерёдно каждую ноздрю, и засеменил в коридор – не век же здесь маяться, дерьмо чужое стеречь.

На веранде, не обращая внимания на шум и возню, двинулся к своей самой почётной – у окна – койке. Сел, зевнул, торопливо разделся, забрался под стылое одеяло, поджал коленки, и, когда согрелась простынь, – заснул.

II

Утром на завтрак приготовили пюре с тушёным мясом. Микола и Архип, сосед по столу, к пюре не притронулись: знали, что в него, горячее и аппетитное на вид, подкладывают прошлогоднюю мороженую картошку, от которой тошнило.

Пока в столовой бойко стучали вилками, Микола и Архип заспешили на улицу. Там их ждали Халва и Малюта. Все вместе двинулись в дальний конец сада, где у ограды пряталась в полуоблетевших жёлто-красных кустах полуразрушенная летняя эстрада: дело требовалось обсудить спокойно, без лишних глаз.

Погода с утра выдалась тёплая. Над головой голубело небо. «Кто его разберёт: что там будет вечером», – подумал Микола. Расшвыривая ботинками опавшую листву, он подошёл к ближней лавке и бухнулся на потемневшую доску. Пошарил в кармане, но тут вспомнил, что всё уже выкурил вчера… Рядом расселись другие.

– Ну, кого возьмём? – Микола уставился на Архипа.

– Светка просится… Свой человек.

– Она что-нибудь припасла?

– Я надеюсь, – Архип довольно скривился.

– Думаешь, нам чего-нибудь достанется? – встрепенулся Малюта. – Это ж крокодил, а не баба! Проглóтина – все сама выжрет!

«Ніяка вона не баба», – Микола устало глядел себе под ноги.

– Ты что! – встрял Халва. – Да если Светку с другими бабами оставить, они опять её исцарапают, как в прошлый раз! Помнишь, Микола?..

Тот кивнул. Остальные молчали – возражать не рисковали.

– Они ж Светку ненавидят!..

«Есть за что ненавидеть. Света в этом году самая красивая, и Мерин ей проходу не даёт… Ладно, пускай считают, что у меня к ней интерес. А то полгода один хожу. Небось, думают фиг знает что…» Микола приподнял подбородок. Посматривали по сторонам. Один Халва преданно глядел, ждал, что скажет шеф.

– Может, Мерина позовём?

– Так он не из нашей конторы! – Архип разочарованно сплюнул.

– Ну, и что? Зато разлив местный, хватит, чтоб надраться. Пойдём в бор с Мерином, никто не привяжется, да и выпивки завались…

«У Мерина знакомцы в Слободе, распивают вместе с детского сада… А без него в бор наведываться опасно: местные бродят компанией по восемь-десять человек, – морды тупые, здоровые, предлог, чтоб придраться, всегда найдут».

Микола ждал. Все молчали.

«Значит, мне доверяют, а от Мерина и вправду подальше. А то ещё вольтов своих притащит: и так уж весь восьмой класс на него шестерит…»

Но Малюта струхнул:

– Хрен с ним. Давай возьмём Мерина. Риску меньше.

Микола облизнул подсохшие губы; до зимы ещё месяц, а уже истрескались.

– Что, очко – жим-жим? – взъелся Халва.

– А у тебя железное?.. – парировал Малюта. – Меня, между прочим, уже предупредили… Если увидят ещё раз с той стороны забора – костей не соберу… А с Мерином сподручнее… Не на веранде же пить! Эрастыч застукает – и домой…

Микола сдавил в губах грустную улыбку: «Вот так… Вроде дом у каждого есть, а так посмотришь-послушаешь и поймёшь: никому неохота туда возвращаться. Ладно, пора заканчивать заседание политбюро…»

– Ну, хорошо. Только, чтоб он один!..

– Будь спок, – обнадёжил Малюта, – если Светку возьмём, придёт один…

Микола заговорил:

– В бор пойдём в одиннадцать, когда в школе кино крутят…

Все умолкли. Только ветер шелестит листвой, да сосны шумят невдалеке.

– Время самое клёвое: по телеку парад показывают. Слобода будет у экранов отмечать… Так что, главное, не мельтешить. И Эрасты-чу на глаза не попадаться. Без пяти, – Микола посмотрел на Архипа, и тот с готовностью подставил циферблат наручных часов, – все должны быть на месте. Архип, выведешь Светку.

– Сделаем… – Архип ухмыльнулся.

Микола встал и побрёл к корпусу – хотелось поваляться на койке. Остальные разошлись кто куда: Халва по привычке рванул к воротам – стрелять курево у прохожих. Малюта направился к турнику – там околачивались «молодые», пыжились по очереди на перекладине, и он их учил. Архип застрял в беседке и клеил скучающих девчонок.

III

Сосновый бор вплотную подступал к санаторию и начинался сразу за забором. В глубине, где столетние кроны продирались к небу, закрывая хвойными опахалами заросли орешника, нашли повал: изглоданные жучками, отполированные дождями и сидельцами брёвна, пространство вокруг которых было усеяно окурками и битым бутылочным стеклом. На одной из таких прогалин и отмечали.

Холодный ветер, прорывавшийся сквозь частокол сосен, приподнимал навес из раскидистых ветвей, и раз за разом чувствительно обжигал руки и лица. «Холодина-то какая», – и Микола поплотнее закутался в куртку. Сидел прямо на земле под самой сосной, прильнув спиной к шершавому стволу. Задрав голову, поглядел из-под ветвей. Над бором нависли угрюмые тучи – надвигался ливень.

Одну бутылку с портвейном уже вылудили. Хозяйственный Халва сунул её в сумку, а сам притулился на пеньке и напропалую резался в карты с Мерином, Архипом и Светкой. Те сидели на брёвнах. Ещё один пень – пошире – был вместо игрального стола. Малюты не было – у самой лазейки он умудрился наткнуться на Павла Эрастовича…

Светка накрасилась-намазалась. Мерин полез обниматься, но она сбросила его лапу. Вот Света послала две или три пьяных улыбки Миколе – бестолку.

После выпитого вина Микола зевнул разок-другой – клонило в сон. «Ой, да что ж такое со мной творится. Полтора стакана – и сразу к земле пригибает». Капля свежей дождевой воды упала на нос, стекла ко рту – Микола слизнул.

Отвлёк спор. Халва только-только откупорил вторую бутылку, а Света уже завелась. Рядом, в двух шагах, Света, глотнув ещё портвейна, ругалась, размахивала бубновым тузом. Мерин отбрехивался, потом, видать, ему опостылело и, разойдясь не на шутку, он вскочил:

– Заткни пасть, прóрва, а не то пистон вставлю!

– А ты зачем прячешь в рукаве!? – взвизгивала та. – Думаешь, я не вижу?.. Линяй отсюда, фраер трясучий!

И Света кинулась царапаться, не зря говорили об этой подруге, что заводная. Мерин отпрыгнул, схватил её за руки, крутанул. Поскользнувшись на влажной траве, та потеряла равновесие, и Мерин, зло матерясь, повалил её навзничь. Архип, почуяв, чем пахнет дело, мигом исчез в кустах. Света визжала отчаянно – юбка задралась и открыла худые ноги в колготках. Халва боязливо тронул Мерина за руку:

– …Брось, не надо…

Но тот оттолкнул его и с разворота пнул ногой. Халва отбежал, в растерянности остановился и посмотрел на Миколу. Света уж не визжала – просила.

– Отпусти. Слышишь, отпусти…

Микола, очнувшись, легко поднялся и подобрался к Мерину со спины. Тот – ноль внимания: присел на корточки, распинал Светку на траве. Она уже не визжала, не просила – просто ревела. Помедлив с секунду, Микола с размаху пихнул Мерина под лопатку. От неожиданности тот полетел на землю, стал ловить ртом воздух. Света опомнилась: растрёпанная, присела, одёрнула юбку и, хныкая, размазывала по лицу слёзы, перемешанные с тушью и пудрой. Халва протянул руку – помог ей подняться.

Вот Мерин собрался: растерявшийся поначалу, вскочил, принял стойку, но, поглядев на Миколу, остыл:

– В-відійди наз-зад!.. – Микола, оскалившись, выдохнул из самого нутра лёгочный хрип, пугавший всех до смерти; последняя, ещё не початая бутылка «Кавказа» завихлялась в его ловкой ладони. Мерин, утробно вздохнув, отшатнулся.

– Лады… Опосля побалакаем!..

В глазах помутилось – Микола тяжело задышал ноздрями.

«А ведь замочу, если не смоется. Только сидеть из-за скота неохота… Вот и татарчонок притих…» Халва и впрямь замер. Мерин покосился на него, повернулся и, продираясь сквозь ветви, ринулся прочь…

Света сидела на бревне, обхватив руками тонкие коленки. В волосах, что рассыпались по плечам, ветер шевелил запутавшиеся травинки. Она всё ещё всхлипывала и шмыгала носом. Микола расстегнул молнию на куртке, прижал портвейн к себе. Этикетка слетела с бутылки – ледяное зелёное стекло захолодило грудь.

– Халва, отведи её домой… Только вкругаля, через парк.

Света смотрела на него, но он боялся её глаз, отворачивался.

– А ты? – Спросил Халва. Они переглянулись.

– Я… потом, – Микола отмахнулся, – проваливай!..

Света поднялась и, мягко ступая, потянулась вслед за маленьким крепышом. Полянка опустела. В кустах ещё слышалось отдалявшееся шуршанье, но вскоре уже всякие звуки потонули в начавшемся без грома ливне. Микола вновь уселся под деревом с непокрытой головой. Откупорив бутылку, приложился к горлышку. Портвейн согрел. Намокшее стекло заскользило во влажных пальцах, и он поднял с земли скомканный, потемневший обрывок газеты со следами закуски: надо было чем-то обернуть пузырь. Вглядевшись в ряды расплывчатых букв, внезапно уловил в них смысл. Пробежался глазами по строчкам.

С 20 по 22… в квадрате… в 17.30 по местному времени… будут проведены испытания ракет повышенной дальности… предупреждение всем кораблям… сектор закрыт…

«Сколько же санаториев взлетит в воздух?» – Микола отпил ещё. Невыносимая тоска, тяготившая душу, отпустила: почувствовал облегчение. Делать вид, что всё хорошо и его устраивает такая жизнь, опротивело. «Человек имеет право быть не таким как все. А потом становится таким, какой он есть на самом деле… Мельчает народ. Вот два года назад десятый класс был крутой. Со Слободой в бору Куликовская битва была – и погнали местных до сáмого кладбища. Из восьмого класса взяли на разбор только его и Халву… Но те ребята школу закончили и разъехались по Союзу…»

Глоток за глотком – осушил бутылку. Волосы намокли. Микола встал, отряхнулся и выпрямился. Вдохнув свежий, гнилостный аромат разлагавшейся хвои, отпихнул уже не нужную стеклянную ёмкость. Надо было возвращаться в санаторий. Но ноги не шли. Шатаясь, безо всякого смысла, стал пробираться вглубь сосняка. Решил отдохнуть на всю катушку.

IV

В санаторий вернулся к ужину. Столовую полнили говоры, бойкий стук вилок. Малость пошатывало, но шагал твёрдо. На него не оборачивались. «Или никто ничего не знает о драке, или, наоборот, всё уже всем известно. Или голодные, им не до меня. Впрочем, кому охота вмешиваться? Сам заварил, сам и расхлёбывай!»

Через силу одолел порцию пшённой каши, выпил чаю – надо было перебить винный запах изо рта – и вышел из столовой. Открыл дверь в корпус, поднялся по лестнице. В медсестринской, где уже толпились мальчики-тубики, растолкал пацанов, вытряхнул из своей мензурки на ладонь положенные шесть таблеток тубазида, запихнул в рот, запил водой из графина и, морщась, через силу проглотил. Оттуда, через комнату отдыха и коридор – на веранду. Там, не раздеваясь, повалился на койку, задремал.

Но сон не шёл. Сердце колотилось быстрее обычного, тревожные мысли не давали покоя. «Мерин куда-то запропастился, может, шóблу собирает?.. Малюта зыркнул хитрó. Не к добру это. И пустота – не на кого опереться. Тоже мне контора – я да Халва-недоросток… Ну, с Мерином сочтёмся как-нибудь. А Малюта-то чего? Ах, да, третья бутылка. Покупали не на мои деньги. Пьяный был я, не подумал и налакался вдрибодан. Оплатить нечем. Хреново…»

Полежав ещё немного, Микола поднялся, аккуратно перестелил постель, обулся в резиновые сапоги, накинул куртку на плечи: теперь надо было незаметно выйти на улицу. Протопал к лестнице, спустился вниз, к выходу и, стараясь не тревожить парочки, что миловались по углам, выскользнул в кромешную темноту. А там – подальше от света окон: царапаясь о ветви шиповника, что тянулись к нему со всех сторон, крался по заросшим аллейкам к конюшне. За конюшней были стеллажи – здесь летом загорали. И турник – ржавая труба меж двух сосен. А за турником – сарай и забор.

К вечеру холод усилился. Микола пожалел, что не надел свитера, хотя сделал это нарочно: чем больше напяливал тряпок, тем скованней себя чувствовал. Старался двигаться побыстрее. Меж кирпичной стеной сарая и забором был задвинут громоздкий ящик, ещё с лета набитый скошенной травой. Откинув скрипучую крышку, Микола разворошил сопревшую гниль, ткнулся ладонью в дно и нащупал бесформенную свинцовую грушу, выплавленную им самолично полтора года назад и насаженную на обрезанное молотковище. Выдернув дубинку и тщательно обтерев скомканной манжетой, засунул её в сапог. Пригодится.

Время не подгоняло. Присел на слегу, там, где выломали штакетник, разжёг спичку закоченелыми пальцами, закурил. Поневоле задумался о будущем, которое воспринимал давно как неизбежное.

С семи лет родители мотали его по диспансерам, лечебницам и санаториям, месяц за месяцем, год за годом принимал он по восемнадцать таблеток в день, задыхался после внутривенных уколов, потел на флотации, и даже учился как-то и имел несколько четверок, одну по астрономии. Летом приезжал домой, но проходила неделя и всё сильнее билось сердце, мучила бессонница, и скверный кашель раздирал грудь; отец и мать, спавшие на софé на кухне, сердито ворочались, а младшие сёстры-двойняшки, цветущие и румяные, огрызались с раскладушек, а по утрам дерзили. На последнем осмотре главврач Павел Эрастович предупредил, что у него аллергия к дому, и что после школы надо поскорее жениться или уехать куда-нибудь… Да уж какая тут женитьба! А просто так, как Мерин – он не мог… Берёг себя для той, которую ещё никогда не встречал. Чуть больше полугода оставалось проучиться на казённый кошт в десятом классе подросткового туберкулёзного санатория – последнего в его жизни. Жизнь в этом обветшалой дореволюционной халупе с флигелями бесила: было ужасно обидно за себя… Он просчитал, что будет потом, после выпускных экзаменов, когда отпустят насовсем: последние консилиумы, оформление документов, выписки из истории болезни, затем домой, ещё медкомиссии, теперь уже ВВК[3]3
  ВВК – военно-врачебная комиссия.


[Закрыть], а потом повестка из военкомата.

«Призывают всех, служить некому… – Он вздохнул. – Не обманывай себя, ничего у тебя не будет».

Тяжёлые капли вновь зарядившего дождя погасили тлеющий окурок. Вслед за дождём на землю опустился туман; поблекли огни панельных пятиэтажек, что теснились невдалеке за забором. Микола захлопнул крышку ящика, встал, вздрогнул, почувствовав, как по спине покатились ледяные струйки, и побрёл назад к санаторию…

V

Входную дверь заперли на крючок. Микола постучал – открыл Халва.

– Коля, Мерин на базе… Их трое. Тебя поджидают… Дверь на запасную лестницу я ножиком отпёр, как условились… Там сховаешься…

– Ты только не встревай, сам разберусь…

Микола заспешил на второй этаж. Их мужское, третье отделение в полном составе теснилось в комнате отдыха у телевизора, досматривали программу «Время», ждали фильма. Едва он появился, Архип ускользнул в темноту коридора, который сообщался с верандой и туалетной комнатой.

«Знаю, знаю… Хапнул за тебя твою долю. Не оставил ни капли. Ты да Малюта в накладе. Ах, какая я сволочь…» – Микола примостился на лавочке у самой стены, глядел поверх голов на экран. Брежнев[4]4
  Брежнев Леонид Ильич [6(19) декабря 1906 г. – 10 ноября 1982 г.] – Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза (КПСС), Председатель Президиума Верховного Совета СССР. Руководил Советским Союзом (Великой Россией) с октября 1964-го по 10 ноября 1982-го года.


[Закрыть] принимал парад на Красной площади, стоя на трибуне Мавзолея – лицо у генсека было тяжёлым, неподвижным. «А жаль будет, если помрёт старик, – пронеслась вдруг тоскливая мысль, – привыкли к нему».

Когда начался фильм, смотрел вполглаза, думал о своём. «Ждёте, небось, что буду требовать один на один и лежачего не трону? – Микола сцепил подрагивающие пальцы. – Перебьётесь! Без Мерина вы не рискнёте, это он вас подначивает… Да, виноват я: выпил чужое вино. Да как теперь объяснишь, что в бору я забыл обо всём. Там такой чудесный воздух, так легко дышится и нету ваших харь… А я сделаю вам больно, уж постараюсь, и в третьем отделении настанет покой. И поостережётесь травить малолеток. Им, кроме как здесь, лечиться негде…»

Когда надоело следить за извивами скучного, придуманного киношного сюжета, поднялся и мягкими пружинистыми шагами направился на базу. В темноте коридора воровато метнулась знакомая фигура. «Ах, Архип, Архип…»

Толкнул дверь – компания была в сборе. Запах хлорки ущипнул ноздри. Микола молча захлопнул створку и прислонился к ней.

Архип, изготовившись у раковины, жевал. Мерин грелся у батареи. Малюта сидел на подоконнике. Силы, конечно, были не равны, но… Интуиция подсказала: начни первым!

– Ну, что вылупился, шакал пашиший!..

Мерин, не сказав ни слова, бросился вперед и сразу отскочил: берёгся. Малюта сделал предательский выпад ногой. Микола среагировал, но сбоку добавил Архип…

Завихлявшись на скользком кафеле, ударился головой о раковину, повалился лицом вниз на заплёванный пол. Все скопом бросились, начали бить изо всех сил куда попало, чтобы не дать опомниться. Микола согнул колено, метнул пальцы за резиновое голенище, вытащил свинцовую дубинку. Раз! Два! Три! Четыре! – и нападавшие разлетелись по углам, похватались за отшибленные голени. Микола вскочил.

Троица запаниковала.

– А-а-а!.. Дурной!.. – Архип кинулся к окну, распахнул створы, вылез и, держась за карниз, проворно засеменил по трубе отопления к женской «базе».

«Сам так ноги уносил в восьмом классе, когда тот десятый отмечал после выпускного вечера…»

Микола наседал. Холодная морось из распахнутого окна плеснула в лицо. Малюта и Мерин отбивались, как могли. Потом Малюта сломался, бросился в кабину. Мерин – за ним. Щёлкнули крючком – заперлись. «Ага-а, это вам не восьмой класс. Не зря я здесь десятилетку заканчиваю и самый старый в отделении…»

– Скоты, вылезайте!!!.. Пенделей навешаю!!!

Микола крикнул так, чтобы слышали все. И чувствовал, как приливает в поотбитые чужими каблуками рёбра, поясницу и пах боль, от которой хотелось кататься по полу, схлопотать столько же ударов, лишь бы она на мгновение прекратилась… Рассвирепев, он стал рвать на себя дверь кабинки.

Из коридора донеслись испуганные голоса. «Пора смываться, а не то застукают и досрочно отправят домой». Микола отпрыгнул, выключил свет, стремглав выскочил из туалетной комнаты. Здесь метнулся в самый мрак, к запасному выходу, нащупал холодную металлическую ручку, потянул её на себя, пролез в образовавшийся проём и тихонько затворил дверь. А потом загнул вверх и вниз два заветных гвоздя, известных только ему и Халве – и дверь застыла, будто припаянная к косяку. С пóнтом заперта. Осторожно, в потёмках стал спускаться по лестнице на первый этаж. «Вещевой склад закрыт, спортзал на замке. А в душевой никого. Кайф! Молодец, Халва! Слесарь будет классный, металл, железо – его стихия. А эти пускай думают, что я к бабам смотался. А там уже Архип – туфта ходячая. Да и кто из ребят сунется в женское отделение на ночь глядя?.. Всё равно никого не пустят, а если кто рваться начнёт, милицию вызовут. И болтать Мерину с Малютой тоже, наверно, несподручно, а то на ковёр к главврачу и всех троих скопом отправят домой, без дипломов… Наши дела никого не касаются. Вернусь, когда поулягутся. А сейчас – отдых. Как хорошо здесь…» В душевой было тепло – здесь топили. «И поди разберись, почему тут топят, а на веранде – нет…»

Скрючившись от не утихавшей боли, он вбирал теплоту радиатора, стонал и откашливался.

…На веранду вернулся к полуночи. Шагал как король – Малюта притворился, что спит; Архип натянул одеяло до подбородка, дрожал. Мерина не было. «Видать, домой умотал, благо рядом…» Но всё равно, укладываясь, предусмотрительно положил дубинку под подушку.

VI

Утром, после завтрака, Микола от скуки забрёл в беседку, которая пряталась в гуще боярышника. В беседке расселись по бортам восьмиклассники и ещё один, незнакомый, новенький; пацаны обращались к нему уважительно, называли Мефодием. Микола молчал. Лишь пару раз кивнул в ответ на приветствия ребят. Поймав на себе оценивающий взгляд здоровенного верзилы, уселся на изрезанный ножами борт. Беседка – это самое старое, что здесь было. На почерневших брусах живого места не найти – все исчерчены именами, прозвищами и датами. Читая надписи, Микола вспоминал многие, уже позабытые всеми лица ребят и девчонок, которые жили здесь когда-то: сам он в этом пэтээсе[5]5
  ПТС – подростковый туберкулёзный санаторий (областной или районный).


[Закрыть] четвертый год разматывал. К разговору, что вертелся вокруг девчонок, едва прислушивался: все уже было неинтересно. «Что с ними, что без них – одна тоска… Осень в санатории – пора любви. Делать по вечерам нечего – и трутся по двое в укромных углах: надо же чем-то себя занять… Может, опять мне кого-то найти?.. Так и так все мои…»

Вот восьмиклассники сорвались с насиженных мест. В беседке остались Микола и незнакомец. «Да, мордоворот…» – подумал Микола, скользнув взглядом по широким плечам незнакомца, его мускулистым рукам и смуглому лицу с тяжёлым не по возрасту подбородком. Парень, в свою очередь, наглыми синими глазами навыкате смерил его с головы до ног.

– На веранде скоро затопят?

– Спроси у главврат-ча… – Вечно простуженная глотка дала обидный сбой. Ладонью потёр лоб: вчера, падая, больно ударился о трубу. Хрипло выдавил:

– А что, наша жизнь не по кайфу?.. Зря. Этот пэтээс ещё приличный. Есть и похуже.

Непрошенный собеседник раздражал. Но ничего не сказал в ответ, посидел ещё немного, спрыгнул на жухлую траву и ушёл. А лоб всё ныл – будто стальная дуга давила на надбровья. «Наверно, нельзя ни говорить, ни думать, – мелькнуло в голове, – тогда перестанет болеть». Зашуршали листья. Нехотя поднял глаза. Увидел Свету, в коричневом плаще и розовой шапочке, из-под которой выбивались непокорные каштановые пряди. Шла к нему, улыбалась. А с ней сейчас меньше всего хотелось разговаривать.