Текст книги "Весенний месяц ноябрь. Повести и рассказы. Теория литературы, публицистика"

Раскосов стискивает зубы, потом остывает, успокаивается. «Командир и Бур на уши встанут, но дело замнут, да так, чтобы чуть-чуть осталось Иванову, его секретной конторе и Мизаку во Львове. А на меня потом напустят штабную свору. Мартынюк, белоручка, наблюдать будет и тайком сообщать о моих бзиках. А когда всё поутихнет (пил там Иващенко или нет – до фени всем), влепят пару выговоров и отправят куда-нибудь в Читу, в обмен на перспективного сопляка-лейтенанта…

Но пока поостерегутся ломать в открытую: улыбаться будут. Ладно, хрен с ними. Кругом враги – расчёт только на себя: меж крупных рыб так скользить, чтоб сами друг друга полопали, а самому выплыть на поверхность, где корм рассыпан. Жизнь – это же аквариум…»

Раскосов вздыхает: тянет курить, да норму дневную и так перекрыл. Вновь пишет, а мысль не остывает.

«…У строевика задача ясная, хоть и хлопотная: превратить солдата в воина. Это ж не в кабинете тёплом бриджи протирать, пока другие на морозе кожу с ладоней сдирают, это с утра до ночи беготня и нервотня. И на “замкá”[31]31
  «Замóк» (армейский сленг) – заместитель командира взвода.


[Закрыть] всё не переложишь, не перевзвалишь: личный состав муштруешь и школишь только сам.

А Бур и его команда дела себе сами выдумывают. Мизак с мальчиками во Львове – тоже: сверху спускают директивы, телеграфируют, а снизу в ответ сводки по сотни пунктов сочиняют – и кипит работа… А уж надо мной изгаляться будут обе тусовки, им лишний раз поразвлекаться в радость… Вот и надо их как-то поссорить меж собой, но так, чтоб об этом не знали ни Командир, ни комбат Стахов, ни начальник особого отдела Иванов. У них там свои подводные течения. Поэтому докладывать Мизаку всё равно придётся… Надо держать Бура в напряжении: дай-то бог, чтоб старый пень спорол какую-нибудь глупость. Так его легче будет использовать».

Раскосов аккуратно кладёт на бумагу последние убористые строчки: «…поэтому, как коммунист, считаю своим долгом проинформировать вышестоящие инстанции о грубейших нарушениях Устава внутренней службы и воинского распорядка командиром учебной роты майором Иващенко».

Капитан, напрягая зрение, всматривается поверх буратининой головы в заоконную даль: не видно не зги. Но он-то знает: там, на крутом берегу Днестра, прилепилась к склону одинокая халупа. В ней живут счастливые люди: по утрам их будит заливистое солнце, в их саду абрикосовые деревья скоро начнут ломиться от плодов, они держат стадо свиней и корову – и живут для себя… Он в отчаянии роняет ручку на стол. Родился б не в шахтёрской общаге, а где-нибудь в областном солидном городе, было бы все по-другому, во сто раз легче. А то запрягся в воз и не живёшь, а каторгу отбываешь ежедневную…

«Прекратить!»

Воля, точно автопилот или стрелка компаса, и капитану уже не отклониться от раз и навсегда заданного курса. Раскосов успокаивается, опять вспоминает. Неделю назад, осматривая сушилку, порылся в куче старых одеял и обнаружил завёрнутый в портянки кал; ссохшиеся ошмётки рассыпались от прикосновения.

«Ясненько. Когда Иващенко производили в майоры, солдаты бухáли прямо в роте, потому что на улицу им хода не было. “Боевому офицеру” Иващенко не хотелось засветиться перед самым назначением: окна штаба прямо на туалет смотрят. Ну, в общем, Минаева-Шалого-Мартынюка-Томского тоже понять можно: если бы Бур засёк, плакало б тогда звание отличной роты, накрылись бы и майорские погоны для Иващенко, накрылись бы и летние отпуска – в Крым, к бабам… А с таким начальником можно жить-распивать и ни хрена не делать. Он всех устраивал. Потому и запирали ротных áликов в сушилке…»

– Папа!

Раскосов перевернул лист написанным вниз.

«Доча…» Волна внезапной, сбережённой за день нежности слепит глаза – на секунду капитан забывает всё: и службу, и роту, и жену, которая сейчас в единственной комнате с грохотом раскладывает тахту. Он осторожно кладёт ладони на остренькие детские плечики, смотрит на дочку, счастливо улыбается. Востроносая живая девочка в ситцевой рубашонке настырна; крохотные, но уже острые ноготки, царапают сквозь плотную материю папино колено.

– Па-а-па, расскажи сказку, а то мама злая, тебя ждёт, чтобы спать, меня выгнала.

– Погоди, погоди… Сразу сказку тебе. А вот мама тебе постригла ногти?

– Нет… Не хочу, чтоб она стригла, ты стриги! Только сказку расскажи.

Раскосов зачарованно глядит в озорные голубенькие глазки, обрамлённые пушистыми ресничками, и думает: «Красивая будет, когда вырастет. Не то, что я – рыло, как томагавк. Беречь буду».

– Хорошо, давай договоримся, – Раскосов гладит дочку по головке, – я буду тебе ноготки стричь и сказку рассказывать.

Шмыгнув носом, Ирочка тянет своё:

– Хорошо, я согла-асна…

«И какие слова произносит, совсем как взрослая. Как будто ей не пять с половиной, а двадцать пять! Такая сообразительная. И всю жизнь в этом грязном городке? Нет, Ирочка, я ещё успею, я ещё свое не взял. Подожди, настанет время, будем все вместе жить в Москве».

Ирочка бодро подставляет ручонку. Раскосов вытаскивает из стола канцелярские ножницы, пододвигает ногой цветочное кашпо, приспособленное для мусора, и осторожно начинает приводить в порядок дочкины пальчики.

«Хорошо, что Лена не стригла, – думает он, – вечно торопится. А Ирочка потом целый час ревёт: Лена ж баба невнимательная, всё о библиотеке своей печётся, да трёп с Любошиц, с генеральской женой, – вот и режет девочке вместе с ногтём кожу… И опять сказку вымучивать. Ох, не мастер я на эти дела… Вот где Мартынюк – король!.. Но уговор есть уговор. Доча пока своего не возьмёт, не отвяжется: в маму уродилась…»

– Ну, слушай… Жили-были на свете… три чертёнка… Охраняли они звезду на небе…

– Какую? – Ирочка зачарованно глядит на отца, и сказка как-то сама-собой рассказывается.

– Самую, самую яркую, самую, самую красивую и самую, самую далёкую… – Раскосов чувствует, что врёт неубедительно, но по-другому не получается. И он продолжает. – Никто, никто не мог до этой звезды добраться: ни лейтенант – младший чёрт, ни капитан-чёрт, ни майор – старший чёрт. И стало скучно чёртикам. Всё время одни да одни. Забросили они службу…

«Господи, что я несу…» – Раскосов мысленно проклинает себя за тупость.

– … и решили слетать на Землю в самовольную отлучку, посмотреть, как там поживает отец-Чёрт и мама… Чертовка…

«Идиот!» На губах вот-вот взыграет не сказочная ухмылка, но Раскосов крепится, не выдаёт себя.

– …Хотели чёртики смотаться к родителям все скопом, а потом передумали… А вдруг кто-нибудь прилетит на их звезду проверить, как они службу несут? Посоветовались старший и средний чертёнки и решили оставить младшего, на всякий пожарный случай. Оттолкнулись они от звезды, подпрыгнули в небо и улетели… в самовольную отлучку.

– А на чём?

Раскосов меж тем под шумок остригает последний ноготок на левой дочкиной ручке. Ирочка послушно суёт правую.

– На мотоциклах с крыльями. У младшего чертёнка тоже такой был, но сломался, а починить сам он не умел. Только-только унеслись старший и средний чертёнки, только младший взялся за гитару и начал бренчать…

«Кретин, ну, причём здесь инструмент!» Раскосов когда-то в юности мечтал играть в ансамбле, а в училище пробовал сочинять блатные песенки, да потом бросил. Столько лет уж прошло, а вот иногда глупость прорывалась.

– …как вдруг опускается на звезду дракон-генерал – из штаба галактики. Решил, понимаешь, проверить дальние посты адского караула. А младший-то чертёнок бренчит себе и бренчит и в ус не дует.

«Вот уже и средний пальчик готов. Отлично». Раскосов облегчённо вздыхает.

– …рассвирепел тут дракон-генерал, харкнул огнём из пасти и поджёг чертёнку хвост… Скачет чертёнок по звезде, кувыркается, а дракон-генерал – за ним, злющий. Хвост у чертёнка дымится, но догореть до конца никак не может, потому что хвосты у чертей длинные и быстро растут…

Раскосов перевёл дух. «Пора закругляться».

– Вот поэтому эта звезда чёрной ночью так сильно мерцает.

V

В коридоре слышатся мягкие, крадущиеся шаги.

– Что, опять? Опять морочишь ребёнку голову? Зачем пугаешь дурацкими сказками, она и так еле-еле засыпает. Лев Толстой хренов! Пойдём, пойдём, доченька, пойдём, Ирочка, баинькать…

Раскосов бросает ножницы на стол, отворачивается, охлопывает карманы: тянет закурить. «Куда бы смотаться. Во двор?.. “Светить” для соседей, в чужие окна глазеть да комаров кормить? Не стоит. И так в одной коробке трёмся. Иващенко, Шалые, Томские, Минаевы как раз на кухне сидят, сплетничать станут: мол, опять Раскосовы поругались. Надоели до смерти, одни и те же морды с утра до вечера. Останусь я лучше на кухне».

Раскосов подходит к окну, отстраняет противного Буратино, ставит пепельницу на подоконник. «Никуда от бабы не спрячешься, везде достанет. Квартирка-то – смех: с кухней двадцать шесть метров». Мысль переносит его в прошлое. «А было времечко, под Читой служил. С утра до вечера на взлётной полосе, а Лена беременная воду из колодца таскала. Жили в бараке. Мрак… Не чаял, что в ПрикВО[32]32
  ПрикВО – Прикарпатский военный округ Советской Армии (существовал до осени 1991 г.).


[Закрыть] переведут, а поди ж ты… Что-то там в кассовом аппарате не сработало, выпал лишний не отбракованный чек – и мне достался. А сколько ребят по городкам забайкальским мучаются, мечтают на Украине пожить. Или в Молдавии. Здесь-то хоть, на Днестре – фруктов завались. Правда, та же мура: посыльные по праздникам и всякие стуки в дверь. Ну, да быт армейский везде одинаков».

Пепельницу покрывает налёт мертвенно-серебристой пыли: Раскосов курит быстро.

– И не надоело тебе Ирку пугать?

Жена уже на кухне, притворяет дверь. Раскосов задёргивает занавеску.

– Она просила сказку, я и рассказал…

– А чего бумагу зря переводишь?.. Далась тебе эта академия. Или Мизаку докладную строчил?.. Я же вижу, учебники не трогал – вон все до одного на полочке. Эх, чудо. Больно нужен ты начальству со своей правдой. Любошиц вчера с мужем в гостях у Командира была, стала выспрашивать, что да как, а про тебя даже говорить не хотят. Чего молчишь-то?

«Вот это я понимаю, помощница. Не зря я тебя в женсовет пропихнул. Вернее, сама пропихнулась». Раскосов довольно глядит на жену. Та поворачивается к старому буфету, медленно наклоняется, достаёт свою пепельницу – розетку со щербинками – чиркает спичкой, прислоняется к бортику, смотрит мертвенно-голубыми навыкате глазами.

«Ничего от тебя не скроешь, ведьма».

– И охота тебе в чужом дерьме копаться. Ну, нализался мужик, ну и что с того?..

Долгое молчание. Лена затягивается, выпускает колечко дыма, принюхивается, потом бросает едва раскуренную сигарету в розетку, подходит к раковине, раскручивает винтили: из крана вырывается вода; скрипят тарелки. «К полуночи за посуду принялась, – Раскосов думает не зло, почти безразлично, – ну и лентяйка! Насиделась за жаркий день в библиотеке с Любошиц, всё генеральскую жизнь обсуждала, а мне – допрос перед… А спать когда?.. И ещё бесплатными цэу[33]33
  Цэу (армейский сленг) – ценные указания.


[Закрыть] запичкает. Всё равно по-своему сделаю! Хомут надел, но уж обойдусь без бабьего кнута. И так куда надо воз тяну».

Тарелки потихоньку перелетают из раковины в сушилку: Лена спешит, вся раздражённая. Вот опять:

– Ну, что с того, что рапорт написал? Неужто лучше жить будем? Гостей из-за тебя силком не затащишь, молчун противный. И в женсовете Иващенко не здоровается, будто я её благоверного заложила, а не ты. И набор[34]34
  В пору существования Советского Союза в государственных учреждениях, предприятиях и организациях дефицитные продукты выдавались к официальным советским праздникам (1 мая, 7 ноября) в виде продовольственных наборов.


[Закрыть] на первое мая не взяла – демонстративно.

«Это её беда, – Раскосов предпочитает огрызаться мысленно, – а ты не переживай из-за фигни».

– Тоже мне набор, вымя и два сердца… А тебя теперь начальнички твои костят. А бабы ихние им поддакивают. И дети тоже слушают разговоры пап да мам про нехороших раскосовых, а потом Ирочку в детсадике обижают. Её ж так совсем задразнят и водиться перестанут! Всё твои идиотские рапортá! Разве виноват ребенок, что “папа – дулак”, и со всеми подряд ссорится!

«Это верно…» Раскосов зевает и грустно косится на будильник.

– Ну, чего молчишь? Ну, хоть словечком отзовись! – Лена трёт тарелку – та предательски скользит в её дрожащих ладонях.

– Ирочка уже, наверно, спит… – Раскосов насилу выдавливает из себя слова: не хочется скандала, потому что устал, а нужно будет что-то говорить. К счастью, сушильница забита тарелками и блюдцами до отказа – Лена закрывает краны и вытирает руки о фартук.

«Это у тебя вместо полотенца…»

– Господи, ну, что за жизнь у меня, морока сплошная, а не жизнь. Если бы ты хоть в чём-нибудь помогал, ведь одно горе с тобой!..

«Не со мной, а с моей зарплатой. – Раскосов мрачнеет. – А где я возьму больше? Это Любошиц тебя туманит, ей-то легко говорить, не она в Корее американских стервятников поджигала, а муж. Генеральских благ тебе немедленно! Приспичило… А, может, ещё “кремлёвку” в ванную?.. А я чего ради надрываюсь, чтобы доча в хорошем месте училась, а не здесь, чтоб по блядям не пошла… Но жене объясняй не объясняй, всё равно не поймёт. Не для бабьего ума аппаратные игры».

Лена молчит. Потом опять начинает.

– Сегодня Хрипушина, стерва, притащилась, опять заявление на своего кобеля оставила. Знаешь Хрипушина, прапора с хоздвора?

Раскосов веселеет: «Ну, теперь очередь за сплетнями».

– Знаю, знаю, как облупленного. Что, опять бугай у молдаван набуянил?

– Голый домой приполз. И весь в моче.

«А вот и нет. Совсем не так. Не голым, а в трусах и сапогах, по форме номер один. Так Хрипушин вроде Начальнику тыла объяснял, когда оправдывался: мол, жара была, плавали по Днестру на лодке и течением снесло. Одежда на берегу осталась, а сапоги на днище бросил. Ах, там ещё и баба была… Да, тут есть с чего заявление писать. Причалили как раз у мужниной хаты. А муж с корешами-молдаванами на день раньше из Окницы вернулся. Угораздило этого Хрипушу… Да ещё жена теперь разводиться собирается».

– Что, суд чести прапорщиков скоро?

– Через неделю. Лучше меня ведь знаешь, когда где что.

Раскосов замирает, смотрит на Лену с удовольствием: уселась на стуле напротив, закинула ногу на ногу, голые костистые колени блестят – и всё говорит, говорит, поучает. Раскосов уже не вникает в смысл слов, а думает не без грусти: «Сама-то ладная, а стареешь потихоньку. Щёки смятые, морщинки, да только глаза горят. Ну, так дело к ночи, со скуки в библиотеке измаялась баба». Вдруг перебивает жену:

– А зачем Хрипушина-то увольнять? У него ж орава, по миру пойдут. Не прокормит он её на гражданке. А так, на хоздворе – навар. И абрикосы бесплатные и картошки с каждого урожая – по двадцать мешков!

«Чой-то ты раскочегарился, военный», – осаживает себя Раскосов и замолкает, внимательно глядит на Лену. Та сосредоточенно покачивает ногой, наконец отвечает:

– А Иващенко, стерва, со мной не здоровается… Ладил бы ты с людьми, Витя, жили б не тужили. А то грызёмся со всеми зазря.

– Забыла, сколько я получал, когда был комвзводом? – Раскосов чует: Лену только деньгами проймешь.

– Помню, как же… Меньше, чем щас!

«Эх, невезуха ты, Лена, вычислила меня в кабаке, и наколол тебя курсант-выпускник, обещал ресторанную жизнь. Поверила, а получила шиш… Для тебя ж стараюсь, дура!»

Раскосов пристально смотрит супружнице прямо в глаза.

– А если майором стану? Как, понравится?.. С деньгами будет полегче. Или ты против?

– Да я-то согласна, – Лена хватается за тряпку, смахивает со стола крошки в ладонь.

«Пускай сама убирается. – Раскосов лют на беспорядок, но чужую работу выполнять не намерен. – Я офицер, не лошадь, не поездишь на мне. И так задёргала».

– Опять молчишь?.. Молчун. Дождёшься от тебя словечка ласкового, как же, размечталась…

Лена швыряет тряпку в раковину, выходит в коридор, запирается в ванной – глухо щёлкает «собачка» на двери.

Раскосов опять закуривает. «Что, не в кайф стал? Цветов не ношу каждый день? Сама-то ржавеешь – не замечаешь. А я всё плохой, всякое лыко в строку. А ты хорошая была? Я же не спрашивал, кто утюжил тебя в твоём библиотечном техникуме, простил, не упрекал. Да ты б и так соврала, не сказала бы ни за что, кому первому дала. Поди разбери – слесарю или доценту. Потом-то сразу скоцала, как дальше жить. Приклеила меня, сердобольного: увези да увези. Вот и увёз. А ты теперь мордочку корчишь: недовольна, не принц Уэльский. Да, позднёхенько опомнилась в забайкальском гарнизоне: рожей не вышел, ростом – тоже, квартиры – нет, связей – нет, перспектив – ноль; так себе, выпускничок-телок, губы развесил на молодую бабу, олейтенантил, а обеспечить не могёт. Хорошо хоть терпела и проголодь, и сырость, и грязь с клопами ради безденежного мужика. Значит, любила. И любит. Потому что “пьяница, бабник, карьерист” – три источника, три составные части советского офицера – это не про меня. Это про Мартынюка и прочее центровое-блатное чмо. Я просто хороший офицер. Ты, Лена, сейчас такой кайф схватишь, что завтра весь день с запотевшими зрачками будешь сидеть на зависть своей подруге Любошиц. Её-то генералу слабó! А, да пусть его… Тебе ж, Лена, и невдомёк, что у меня ты первая оказалась, не просекла: закосил под крутого и удачно. Впрочем, тебе по фигу было: попался подходящий – и нырк под него. И такая липучая баба: в одном месте отдерёшь, в другом опять приклеится!.. Нет, Лена молодец, в секретную библиотеку сама устроилась, Любошиц понравилась, в доверие втёрлась. Солдаты, правда, туда захаживают, ну да ничего, в учебное время, за пособиями. Ох уж эти секретные пособия четвертьвековой давности, попались бы там в Забайкалье, печку бы ими растапливал. А вообще с Леной бедовать не в тягость. Но ум бабий короток: думает о сегодняшнем и упрекает, а к завтрашнему приготовиться, как повести себя, к кому прибиться – не сечёт. Слава богу, хоть тёща далеко, не доберётся. Эта замонала бы, стерва ещё та. Грызлись бы с Леной день и ночь. А так – клёво. Тишина. Покой. Живём правильно, чужие к нам не суются, разве что Любошиц, свои – подавно. Моих уже нет, на кладбище спят, а её родители – далеко, не достанут. Небось, рады: сбагрили нелюбимую старшую дочку, отдыхают на покое».

Раскосов с затаённой болью вспоминает отца, лежащего в гробу: мёртвое лицо – серый пористый нос, посинелые веки, вывернутые в предсмертном вскрике губы. Лава обрушилась внезапно и засыпала полсмены: кто-то успел выскочить, а остальных проходчиков потом откапывали. Отца последним, из подо всех… А через три дня, после похорон, когда проснулся, долго не вставал – всё глядел, глядел на угрюмый копер, на чёрные облака. Мать только убивалась, пока не прикрикнул на неё.

«Хватит Инты, хватит хныканья, – Раскосов морщится, стискивает зубы, – всё правильно потом делал: на срочную призвали – через год в училище поступил, вскочил на подножку вовремя. А теперь хоть живу, а не цинковый короб отрабатываю. Только Лена бесится зазря. Зуд её раздирает: не терпится всё сразу урвать. И пеняет, пеняет – за-пинала в доску. Соображала бы хоть чуть-чуть. Разве наскоком махину одолеешь? Маховик-то я раскрутить сумею, да самому бы уберечься. И так уж сколько ребят замечательных спилось или погибло, а подонки бездельные, вроде Бура и Мартынюка, процветают!»

– …Витя… Витенька…

Из коридора доносится приглушённый голос Лены.

– …Что же ты на кухне стоишь… мечтаешь… Пойдём спать!..

Забычковав окурок, Раскосов гасит свет, тихонько на ощупь идёт на зов, думает устало: «Вот тоже, работа… Ни днём, ни ночью мужику покоя нет!»

VI

«Опять этот “чёрный” у тумбочки. Спит, а глаза открытые. Брови, как гусеницы мохнатые, на лбу сползлись». Раскосов давно уж переступил порог, а дневальный положенной команды не подаёт. «Готов.

В шоке. Начальник на полчаса раньше. Вот тебе и боеготовность в “отличной” роте майора Иващенко!..» Капитан шагает легко, он уже у оружейной комнаты.

– Дежуррн’ н’ выхот’…

Грузин таки-опомнился. «Голос прорезался, да уж поздно. Ты уже труп, Гиви-сациви, на горе мамы-Мананы…» – Раскосов с досадой смотрит на дневального. Слышится стук кованых сапогов. «Дежурный наяривает, – Раскосов зло смотрит на часы, потом вскидывает глаза. – А… москвич. Значит, тот ещё нарядец. Учил вас учил старший сержант Трендюк да недоучил. Придётся напомнить. Вернее, Трендюку намекнуть… У, балда центровая, опять в бытовке чай распивал».

Ефрейтор-недотёпа одергивает хэбэ, дотягивает ремень – всё на ходу – и уже готов докладывать, но Раскосов вдруг спокойно командует:

– Дежурный, беркут ноль один сбор!

Свет включен. Ефрейтор-москвич, запинаясь, дублирует команду всей роте, а сам – кидается к оружейной комнате, звенит ключами. Сто пятьдесят человек единым махом, точно шелуху, сбрасывают одеяла, гулко соскакивают на пол, топчутся у коек. Раскосов засекает время. Он рассержен: «Не укладываемся в график. Оборзели курсанты! Ничего, наведём порядок». Резко оборачивается.

– Дневальный, почему так поздно подаёте команду?.. – Грузин у тумбочки цепенеет. – Завтра снова пойдёте в наряд.

– Эст…

А в роте суматоха: солдаты срывают с сапог портянки, намотанные поверх голенищ, обворачивают голые ступни грубой тканью, не расправляя её, обуваются. «Запихнули и рады. Рассчитывают, что на улице дам минутку перемотаться, – капитан неподвижно смотрит вперёд, взгляд его леденеет, – перебьетесь, шакалы. Натрёте себе мозоли, будет вам наука».

Старший сержант Трендюк, здоровенный чернявый хохол, затянутый кожаным ремнём, приказывает зычным, пропитым на гражданке голосом:

– Крайние койки, про маскировку забыли?.. А ну, шевелись, стягивай зараз!..

Один, другой срываются к окнам, влезают на подоконники, раскручивают бумажные рулоны; летят с карнизов шторы. «Поздно, поздно, салажата, – суровеет Раскосов, – простыла ваша яичня, а вас уж нет и мамам придётся горько плакать».

С десяток солдат-постоянников – ротная аристократия, солдаты, прошедшие полугодичный курс обучения, уже получившие воинскую специальность и оставленные в учебке за штатом для работы в котельной, на хоздворе, в гараже, в мастерских и на стройке – вооружившись ремнями, хлещут нерадивых из раннего апрельского пополнения, метят «молодых» бляхами. «А, механики родимые. Под помощничков косите. Обойдусь я без помощников. Ох, распустил вас Иващенко. Ну, ничего, теперь я за место него».

В дальнем конце ротного помещения, у бытовки, поспокойнее. Там курсанты из четвёртого взвода расхаживают и явно не спешат. «Привыкли, что оружие получают последними, – догадывается Раскосов, – я отучу». Смотрит на часы. Уже прошло сорок секунд. Первый взвод едва-едва снарядился. Бегут к выходу, на плац. А в дверях один поскользнулся, грохнулся прямо на пороге. И сразу свалка, крики, мат, вой – ещё одна томительная задержка.

Раскосов почти доволен: «Ага, просекли. В норматив-то не укладываемся. Зря надрываетесь: каждое утро будете тренироваться. И со мной, и без меня – с Трендюком… Рискую, конечно. Не согласовал тревогу с Командиром, Буром, с подчинёнными офицерами. Сам затеял, затейник хренов. Только вот шибко прытких начальство не жалует. Потянут резину, в штабе на лестнице одобрительно похлопают по плечу, дождутся, пока во Львове поутихнут, а Мизак утонет в свежей текучке, отправят Иващенко в хорошее место, а потом возьмутся за меня: во всём виноват стрелочник. Как же, дорвался до должности, вступил в исполнение, а порядка в роте нет. А ещё майора хочет. Хрен тебе Раскосов, чуня уральская. Назад, в Забайкалье! Не годишься. Так и надо показать всем, чтоб они перегрызлись на своём майорско-полковничьем этаже, что порядок в “отличной” роте липовый, и вовсе она не “отличная”. Чтобы вещал на партсобрании Бур “…а боевая готовность в пятой роте и подавно отсутствует!..” Это ж Командиру укол! А Иванов из особого отдела пускай присутствует и докладывает, а Начальник тыла пусть сопит и дремлет, а комбат Стахов потирает руки, что появился предлог спихнуть Командира и занять его служебный кабинет. А я человек маленький, недалёкий, исполнительный: нету в роте порядка, вот и поднимаю её на полчаса раньше, чем положено по Уставу. А когда они все увязнут в одном дерьме и станут лапками перебирать, тогда я и вспрыгну в поезд, стану старшим офицером. Авось, получится».

Вот последний курсант выскочил из оружейной комнаты. Раскосов, не торопясь, идёт вслед, попутно размышляя: «Ежели не наколол меня вчера Стахов по своему подлому комбатовскому обыкновению, я нынче за командира роты. Уверен, Командир лично распорядился и Стахову передал. В этих вопросах он со Стаховым советоваться не станет, даже с Буром и то нет – всегда решит сам. Но мне портупею надо затянуть потуже. Интересно, как я им там покажусь, в новой-то шкуре, какие разборки начнутся по кабинетам? А, вызнаю от Лены, а она у Любошиц повыспросит. Тогда и оценю ситуацию. Нравится тот, кому везёт. Так что завишу только от себя. И в этом моя свобода сейчас, хоть я в погонах и перед майорами и полковниками толстозадыми навытяжку».

Раскосов вышел на плац. Хмуро глядит. Учебные взвода уже выстроились в колонны по трое. Ещё темно. Ночь безлунная, лишь прожектор, укреплённый на крыльце КПП, режет приднестровскую мглу. С быстрой реки веет прохладой, продувает локти и плечи. Раскосов ёжится, хоть и май месяц, весна на излёте: «Ничего, братки-курсантики, сейчас согреемся».

В строю – беспорядок: кто теребит пуговицы на кителе, кто запихивает противогаз в чехол, кто пристёгивает к ремню подсумку с магазинами.

– Смирно была команда!!!.. В задних рядах, прекратить шевеления!..

Все замирают. Трендюк поворачивается лицом к Раскосову: старший сержант не в духе и докладывает сквозь зубы. «Да, ничего не скажешь, молодец парень, – скрепя сердце, признаёт Раскосов. – Уважают Трендюка. Пока больше, чем меня. “Лечить” умеет и синяков не оставляет. Ладный сержант. Надо, чтоб имел ко мне интерес. Там, где сержант хорошо трудится, офицеру нечего делать. Оформлю-ка я ему командировку с заездом домой. В июле, когда кому-то нужно будет пополнение из техникумов и вузов сопровождать… Опять шум. В четвёртом взводе. Взвод капитана Минаева… Алкаш, разгильдяй, распустил кодлу. Заколебали, скоты!.. И этот бардак в штабе называли “отличной ротой”?!..»

Выслушав доклад старшего сержанта, Раскосов с секунду молчит, а потом начинает заводиться:

– Полторы минуты на подъём – дорогое удовольствие для курсантов отличной роты… Внимание, рота… Газы!

Раскосов косится на часы, не различит никак, что там под гнутым стёклышком на циферблате. «Считаю про себя, – решает он, – прогоняли же в училище нормативы по миллион раз, въелись они в нутро. Без часов обойдусь».

Но вот Раскосов проглотил бешеную слюну: рота выполнила команду лишь через двадцать пять секунд вместо положенных двенадцати.

«Ничего, сейчас проснётесь. Проучу. Чтобы служба мёдом не казалась. Зажились привольно в образцово-показательной части: как же, казарма с отоплением, буфет со сметаной, абрикосы и виноград уже к августу и до декабря. Скоро, скоро минидембель[35]35
  Минидембель (армейский сленг) – отправка курсантов из учебных подразделений различных родов войск в боевые полки.


[Закрыть]. Распределю. Разошлю… Ефрейтора-москвича – в Читу, или в вертолетный полк, в Броды. Как раз эскадрилья в Кабул отлетает… Да нет, жалко: дедовщина там офигительная. Не от пули душманской сгинет, а от сапогов старослужащих… Лучше переведу в первый батальон, а оттуда возьму хорошего немца, сделаю сержантом Трендюку на замену. Правильно, во вторую роту надо этого москвича, там сержанты узбеки, там русским не сладко… А вот грузина-дневального… Нет, того как раз в Петропавловск-Камчатский, пускай мёрзнет».

Раскосов командует:

– Замкомвзвода[36]36
  Минидембель (армейский сленг) – отправка курсантов из учебных подразделений различных родов войск в боевые полки.


[Закрыть], каждый со своим взводом. Рота, напра-во! По маршруту попутной подготовки бегом… Отставить.

Солдаты-постоянники, человек десять-двенадцать, поворачиваются нечётко, шаркают в наглую. «Распустились, козлы, – Раскосов щурится, прикидывает, – отрядить вас поочереди дневальными по туалету? Только посмеётесь. На “губу”? Нельзя. На роте повиснет грубое нарушение. И Трендюку с ними тяжело, без меня еле управляется. Панáс, автомастер, с одного призыва, что и Трендюк, двое таких осталось. Мутит Панáс остальных, не слушается никого. Только два “деда” в роте, а ежели запустить их, на авось понадеяться, хлопот потом не оберёшься. Ефрейтор Панáс загуляет на виду у всей роты, а старший сержант Трендюк забьёт на всё болт, распустит курсантов. Не будет же он Панáса бить! Один у меня остался молотобоец, остальные сержанты отслужили всего по полгода, русские, горожане, короче, туфта… Месяц-другой, “молодые” из апрельского пополнения пообвыкнутся, точки разузнают, повадятся лазать через забор за вином. А Панáс подскажет, где легче и сподручнее достать. Нет, никуда не денешься, придётся самому мочить Панáса. Что ж, зло неизбежное. Или ефрейтор Панáс пьёт прямо в роте, или я буду майором».

Раскосов торжественно объявляет:

– Первые пять отставших будут прочищать отстойники в свинарнике. Выгребать будете руками, под моим наблюдением. А теперь… бегом… марш!

По растоптанной тропе рота понеслась к Днестру. Трендюк – ведущий, Раскосов – замыкающий. «Зря вчера сапоги драял, – досадует капитан, – хорошо хоть с утра сунул пакет с щёточкой и кремом за голенище. В канцелярии почищусь».

Светает. Рота уже на берегу, уродует отмель: месит коровьи лепёшки с песком и глиной.

Потихоньку раззадориваются младшие сержанты – замкомвзвода. Рявкают, шпыняют втихаря тех, кто уже норовит выскочить из строя. «Правильно, – мысленно одобряет Раскосов, – учитесь работать с личным составом: дружите с курсантами и потихоньку их лупите. Уважать станут. А сейчас – не буду вас смущать». Раскосов ускоряется и медленно обгоняет колонну. Бежит у самой кромки воды. Дышится легко, пахнет быстрой рекой, воздух сыр и свеж.

«А, так себе, пустяковая пробежка, никакой нагрузки, хоть курсанты уже в мыле, потому что в строю бегут», – размышляя, Раскосов громко проговаривает нужные команды. Послушная ему рота сворачивает в сады. А дальше – по выложенной гравием грунтовке, упирающейся в песчаный гребень. Уши забивает бешенный хруст: старший сержант Трендюк ведёт роту к крутому склону. По левую и по правую стороны – нарядные, заманчивые, утопающие в буйном плюще домики. Впереди – «горка».

VII

«Вроде Иващенко сошёл с круга, – Раскосов думает о своём, – в штабной игре он всего лишь подстава. Затеял Командир стройку: решил огородить часть вдоль берега новым забором. Жэбэи – железобетонные изделия – попросту плиты, варганят из шлака, благо за котельной куча выше трубы. Всё забесплатно. Но какую-то часть плит увозят на сторону, на склад, к председателю горисполкома, тот их сдаёт за бáбки в колхозы. Сам Командир ничего с этого не имеет, зато осенью будем собирать картошку с лучшего поля. И хватит на зиму всей части. Нужно-то двести тонн. Командир из себя вылезет, но мальчишек накормит, не как в других частях впроголодь. Правда, и с этой уборки немало мешков перепадёт горисполкому. Хотя кто учитывать-то станет?.. А Бур рога топырит: думает, нарочно в долю не берут. Вот и подбил потихоньку Командира на то, что, мол, выгоднее и спокойнее обслуживать жэбэи солдатам-постоянникам. И целое отделение оставили именно у нас в пятой роте у Иващенко-раздолбая. Ловко Бур мыслил: механички с работой нехитрой-то свыклись, каждый божий вечер лазают в село, вином отовариваются за цемент – ведро за литр – а ночью в роте заливают, в сушилке. И начальника им назначили соответствующего, опять-таки Бур рекомендовал и отмывать будет до поры до времени. Пока не попадутся скопом на каком-нибудь чепе, и Бур сразу рапорт в политотдел округа: парней – кого в Хабаровск, кого в дисбат, а вот Командира отправят на понижение и сажают в часть нужного генералу Мизаку человека. И бáбки текут уже не в горисполком за картошку, а в политотдел округа… Но вот я путаю карты. Любая другая ситуация – и драка, и дебош в гражданском, и любовница беременная с жалобой в министерство обороны (копии в цэка кэпээсэс и кэгэбэ[37]37
  Цэка кэпээсэс (ЦК КПСС) – Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза (КПСС) (правила Советским Союзом с ноября 1917 по август 1991 г.); кэгэбэ (КГБ) – Комитет государственной безопасности (был упразднён в 1991 г.).


[Закрыть]), на руку Буру. Но только не пьянство в карауле. Это уже недоработка политорганов, взбучка от Мизака, неприятности в кабинете у Командующего ВВС ПрикВО[38]38
  ВВС ПрикВО – военно-воздушные силы Прикарпатского военного округа.


[Закрыть]. И сейчас Бур спешит отмазаться. Но докладные-то в Центр послали сразу оба – и Бур, как начальник политотдела, и Иванов, как начальник особого отдела. Следят друг за дружкой, кто раньше?.. А я ещё пошлю, третий рапорт. Бур правильно опасается: коль случай случился, всех параллельных рапортов не перехватишь. С Ивановым они и так на ножах из-за постоянного несовпадения данных в сводках. Иващенко им уже не нужен, а вот мне, чтоб остаться на плаву, не потонуть, придётся закосить под принципиального дурака».