Текст книги "Весенний месяц ноябрь. Повести и рассказы. Теория литературы, публицистика"

В меру доходчиво, полушёпотом, чтобы не разбудить других, пересказал Марат содержание рассказов «Серебряный», «Москательщик на покое», «Тайна Боскомской долины». Разошёлся и добавил «Ошибку капитана Шарки», однако вовремя спохватился: рассказов про капитана Шарки у Конан Дойля имелось только четыре. Где Марат ещё родит, ежели Урий затребует? Язык уже заплетался, но, к счастью, Урия сморило в сон. Марат вытянулся на постели, распрямил заиндевевшие локти, на которые устал опираться, повернулся на живот, блаженно обнял подушку и заснул.

…Снился центральный стадион их спортобщества, в Черкизово. Перед самым отъездом их ДЮСШ в полном составе во главе с Рогволдом Станиславовичем промаршировала колонной перед главной трибуной на стадионе в Черкизово: был парад, посвящённый юбилею родного спортобщества. Своровал тогда Шура два настоящих флага с родными локомотивами на полотнищах. Марат в покраже не участвовал: как всегда, хоронился в сторонке. Но вот теперь снилось, что заводилой, оказывается, был он…

VI

Ужин разочаровал – как будто и не поел: подгорелая, слипшаяся вермишель, костистая рыба, чай. «Нет, в Протасьино досыта не наесться», – думал Марат. Когда возвращались из столовой, Чмяга возмущался.

– Чтобы я ещё раз поехал на сборы? Да ни в жизнь! Рогволд, козёл, усиленное питание обещал. А на поверку хрен, наколол. И бегай теперь целый день по грязи с пустым желудком. А я что, нанимался?.. Небось, у себя с Вадимом каждый стакан колбасой копчёной зажирают…

– Да, на пустой желудок баб снимать западлó! – поддержал Шура, хитро рассмеялся. Марата передёрнуло от омерзения. А Чмяга приосанился, зашагал важно. «Доволен, что Шура с ним соглашается», – догадался Марат.

– Да пусть едят, они ж играют… – невпопад вступился за отъехавших в Киев товарищей Ганя.

– Заткни пасть, игруля хренов! Ты да Абдула годитесь лишь мячи надувать! Вы же ничего не умеете!

Марат молча проглотил очередную подколку Чмяги. Теперь не боялся его, просто, не обманывая себя, скрепя сердце, соглашался: «Правильно говорит. Ну, какая от меня на турнире польза! Ну, пожалел бы Рогволд, выпустил бы раз на замену – да и то бы, если в счёте вели – и всё… Потому, что слабак, из команды выпадаешь, не вписываешься в настоящую игру, когда рубятся без оглядки, не жалея себя. А ты бережёшься, не поспеваешь за Пружиной и другими, такими же ловкими. Воображаешь-воображаешь, а на поверку-то и выходит, что мяч толком в руках держать не научился…»

Настроение испортилось окончательно. На танцы ноги не шли. Но заставил себя опять – из упрямства. Плёлся последним, глядел в спину литовцу Антанасу – тот молчал.

На этот раз народу в клубе набилось прилично: и девчонки были позаметнее, все в «фирмé», и парни патластые вокруг них вертелись. «А ничего компания подобралась», – подумал Марат, шагая вслед за остальными сквозь узкий коридор в зал. Шура и Чмяга вели себя развязно, обсуждали вслух достоинства понравившихся девочек, будто у себя дома были, а не в чужой тульской глухомани.

Вот сзади тихонько подтолкнули, Марат поскользнулся и едва не растянулся на пыльном полу. Резко обернулся, увидел загорелые, словно медью облицованные лица. Местные ребята – кто ровесник, а кто постарше – уже отвернулись и громко болтали. «Случайно?.. Померещилось?» Марат засомневался. (Так хотелось, чтоб случайно!) Но откуда-то сбоку донёсся ненавистный шепот:

– А, Москва гребанная припёрлась… Сейчас вас мочить будем!

«Влипли. Довыкалывался Шура. Мотоциклы ему вчера не понравились…»

В груди захолодело.

Загрохотали колонки. Свет вырубили, замелькали попеременно красные, зелёные и синие блики – заработала цветомузыка. В полутемноте стихийно стали собираться в круги – по пять-десять человек. Свои, меж тем, разбрелись по залу: Шура и Чмяга отирались у сцены, где на лавочках гнездились девчонки. Урий, Антанас и Ганя отыскали себе место у стены – чинно наблюдали. Вскоре и их потерял из виду. А сам решительно направился в центральный круг: чего время за даром терять, коль пришёл, чего скучать-то? Чувствуя чужие локти, задёргался-заметался, как умел. Рядом вертелись смазливые девчонки, но самая красивая была у самых колонок. Марат всё время заглядывался на неё. Вот рядом с ней возник Шура…

Со сцены доносился пьяный мат – крыли не стесняясь. Ноздри уловили запах винного перегара. Разобрало любопытство – вытянув шею, скользнул взглядом поверх голов. В глубине сцены ругались друг с другом длинноволосые хипари в джинсовых жилетах на голое тело. Удивили расклешённые брюки – давно не видел такой древности. На самом краю сцены возвышался стол, заставленный аппаратурой. От него, словно от осьминога – щупальца, ползли во все стороны разноцветные провода. Магнитофонным хозяйством распоряжался знакомый губастый толстяк с белёсыми кудряшками на лбу и висках. Его рыхлое лицо Марат запомнил ещё вчера, у мотоциклов. Рядом гримасничал и кривлялся здоровенный верзила, один вид которого внушал страх: рослый, белобрысый, с голубыми свиными глазками, он был наряжен в кеды, джинсóвку, рукава которой были разодраны до локтей и брюки-клёш, перетянутые вместо ремня двухфазным проводом. «Вот это дуб… Колхоз “Завет Ильича”… Алик… Как бы спьяну не залупнулся на Шуру, а тот ему не ответил ещё чем-нибудь… – И вдруг Марат поймал себя на мысли, что думает сейчас так, словно это был не он сам, а Шура. – Только что не бормочу вслух чужую дребедень, – рассердился он на себя, – где-то же надо знать предел, оставаться самим собой…»

Решил ни о чем не думать, перемалчивать собственную дурь.

Вдруг словно искрой прожгло тело – толстяк на сцене завел «Эй Си Ди Си». Но до того как погас свет, Марат успел заметить Шуру, – тот стоял у ближней к сцене колонке и уже кому-то что-то объяснял. Рядом вертелся Чмяга, тоже что-то говорил, но по лицу было видно: боится. А толстяк уже оторвался от кнопок, прощупывал взглядом ситуацию. Рядом с ним белобрысый, нависнув над столом, мутно глядел на Шуру. И вспомнилась Марату весна. Играли на первенство Союза – с юношами из киевского «Авиатора». Пружина с кем-то сцепился. Секунда-другая – и дрались уже все. Даже запасные с обеих сторон повыскакивали на поле. А сам Марат сидел на трибуне, в качестве зрителя – его-то Рогволд Станиславович в заявочный лист по обыкновению не вписал. Подмывало спуститься вниз – но так и не решился…

Марат потихоньку пробрался к Шуре. Тут задрожал пол: кто-то спрыгнул, схватил за руку, дохнул перегаром:

– Ну, что, Москва, сыкешь?.. С-салó!..

Марат, дрожа, высвободился и отпрянул назад. Пятясь, стал отступать к Шуре. А белобрысый с ухмылкой наступал – и вот он уже прямо перед ним, и Марат видит эти крепкие желтые зубы, домалывающие спичку, эту животную ухмылку. «Нравится мой страх, – догадался Марат. И обозлился на себя. – Ты же регбист…»

Выручил Шура. Заиграв желваками, заговорил зло:

– Ну, что выёживаешься, пацан вчерашний!.. На шпалах давно не лежал?..

Их троих незаметно окружили. Со сцены смрадно слез толстяк. Марат впился взглядом в ненавистное лицо: отвратительны ему были и этот нечистый подбородок, усеянный бородавками, и скулы, будто слюной обрызганные редкой белой порослью. «И я останусь таким же жирным?.. Никогда!»

А в зале словно взбесились. Покойный Бон Скотт[12]12
  Бонн Скотт – вокалист австралийской рок-группы «Эй Си Ди Си» (AС/DС), скоропостижно скончался в феврале 1980 года, о чём неоднократно сообщалось в музыкальных передачах радиостанции «Голос Америки».


[Закрыть] надрывался в колонках:

– I been around the world!!!..

– I’ve seen a million girls!!!..[13]13
  «Я исколесил весь мир, я повидал миллион женщин» (англ.) и т. д и т. п.


[Закрыть]

Толстяк успел завести знаменитый альбом «Эй Си Ди Си» «Автострада в ад». Эту вещь, которая называлась «У девушки хорошее чувство ритма», Марат несколько раз слышал по «голосу» этой весной.

Шура скалился: стояли с белобрысым лицом к лицу, руки в карманах. И тут толстяк ударил Марата в подбородок. Марат помимо своей воли среагировал: это ж как на поле: схватка на схватку. Дал сдачи. Потом ещё и ещё. Толстяк растерялся, и Марат окончательно сбил его с ног: ловя руками воздух, толстяк повалился на танцевавших рядом девчонок. «Скорее отсюда, скорее», – Марат, волнуясь, перешагнул кое-как через распластавшееся под ним потное тело и метнулся вперёд. Раздался нарочито-оглушительный девчоночий визг. Кто-то истошно смеялся, кто-то тыкал пальцем. «Не скоцали ещё, что всерьёз, думают, что просто балдеем», – мелькнула нелепая, неожиданная, но верная догадка. Рядом появились Чмяга, Урий и Антáнас. Марат почувствовал облегчение – все вместе. А где же Шура? И тут увидел его. От сцены вдруг стали бросаться в разные стороны, точно машина-дворник мела грязь. Это белобрысый атаковал Шуру. Наседал уверенно, размахивался лапищами, но прямолинейно – пьяный был. Шура отступал, заманивал. Вот присел, увернулся раз, другой… и словно лезвие воткнул кулак белобрысому в солнечное сплетение. Тот с рёвом упал на пол. «Вот что значит пять лет подряд мячи из завалов вытаскивать!» – с восторгом подумал Марат.

Белобрысый сел по-турецки, отбивал поклоны, ловил ртом воздух.

– На выход!.. – скомандовал запыхавшийся Шура. Заторопились к дверям. Не вовремя заглохли колонки, кто-то выключил аппаратуру. Сверху полоснул свет, резанул глаза. Никто уж не танцевал, не веселился – все затихли, пожирая регбистов глазами.

– Кто с кем?..

– Протасьино с Москвой!..

– Наших бьют!!!..

Белобрысый всё никак не мог подняться. Пухлогубый толстяк, весь в пыли, попытался организовать преследование, но товарищи сами его удерживали. С крыльца кто-то крикнул, что идёт дежурный по лагерю…

Шура шагал спокойно – перед ним расступались. Антáнас, Марат, Чмяга пропихивались следом; Урий замыкал отступление: огрызался, фыркал, словно породистый бульдог. В дверях, было, замешкались, однако Шура решительно кого-то отшвырнул, и вырвались наконец на свежий воздух.

Здесь Марат позволил себе вздохнуть спокойно, хотя сердце билось убыстрённо… «Боишься?.. – Жгучий стыд опять мучил. – А если бы ещё минуту там, в зале, что, сломался бы?..»

– Чего приуныл, Абдула? Рога ещё не обломали, живём! – Это Шура, который всё про всех замечал, подбадривал. – Шевели копытами и не дрейфь!

Чмяга тоже принялся подзуживать, но Марат зло рявкнул:

– Заткнись, Чумакин!.. Надоел!..

Чмяга на этот раз не ответил. Благополучно проскочив мимо лежбища мотоциклов и велосипедов, нырнули в темень. Теперь их точно не разглядишь. А у входа в клуб выросла толпа, галдели почём зря.

– А где Ганя-то? – спросил вдруг Шура.

– Свалил первым!.. – ответил Урий таким тоном, будто ничего другого от Гани и не ожидал.

– Сволочь…

«Бог с ним, с Ганей, – тупо подумал Марат, – пользы-то от него никакой, а так была бы лишняя возня его выручать. Хорошо хоть сами успели вырваться…» Равнодушие и усталость овладели им. Кололо в затылке, ныли мышцы рук и ног, растянутые в резких движениях, из губы текла кровь – зализывал её языком.

– Молодчина, Абдула! – Шура сменил гнев на милость, хлопнул ободряюще по спине. – Вот тебе и боевое крещение!

Марат отвернулся. Эта проклятая боль в затылке нарастала с каждой секундой: ударили сзади, когда прорывался к выходу. Сколько сейчас тратил сил, чтоб не выдать её, не упасть, не зажаться, не закрутиться по сырой земле. Даже дотронуться до затылка себе не позволял. Но где-то внутри кипело – наконец, он подрался так, как хотел! Почти как в кино! И хватило на этот раз твёрдости и терпения не убежать позорно, не спрятаться, как случилось на том проклятом матче с «Авиатором»… «Вот, что значит команда, когда всё пополам – и еда, и тренировка, и драка», – внезапно осознал Марат.

Спереди шёл Антáнас – тихо напевал что-то по-литовски.

В корпусе нашли Ганю: тот листал книгу, виновато смотрел по сторонам. С ним не разговаривали. Вот он нерешительно подобрался к Марату, что-то спросил. Марат не ответил. Не специально – сил просто не осталось разговаривать.

На свету разглядел своих. Досталось каждому. У самого болел затылок, но уже не так, как прежде, мучительно. Урию расквасили нос, и он ходил по палате, задрав подбородок, всё никак не мог остановить кровотечение. Чмяге изодрали рубашку и выбили зуб, он то и дело сплёвывал в форточку, у Шуры осталась на скуле глубокая царапина – подарок от белобрысого. Один Антанас не пострадал нисколечко.

За окном хлынул ливень – очередной. Стали приводить себя в порядок. Последовав примеру остальных, Марат разделся до плавок, обулся в суровые шиповки и ринулся на улицу под холодный поток – к туалету и умывальникам. Остервенело подтаскивали к двери табуретки, с грохотом пододвигали тумбочки.

А шквальный ветер, точно из брандспойта, захлестывал стёкла – те трещали с натуги. Частые раскаты грома сменялись матово-багровыми отблесками молнии. Вот совсем близко, сотрясаясь от проклятий, нагнулась и полетела к земле столетняя ель; с предсмертным стоном царапнула ветками окна, смахнула на какой-то миг водяную накипь со стекла. Ганя, лежащий в одиночестве, накрылся одеялом с головой, затрясся в плаче: то ли от страха, то ли от обиды. «Жалко его. Слабенький совсем. Ну, какое ему регби…» – Марат повернулся на другой бок, чтобы не смотреть.

Вскоре его сморил сон.

VII

Разбудил яростный стук – надсадно заухала забаррикадированная дверь. Марат разомкнул отяжелевшие веки, ничего не соображая, приподнялся на локтях, высвободился из-под одеяла. Бессмысленно повел глазами: кто-то сунулся к окну, а потом, как ошпаренный, кинулся, сломя голову, в прихожую. Кажется Чмяга. «Наверно, Вадим Борисович явился», – спросонья Марат соображал туговато.

Знакомый топот и голос Вадима Борисовича давили на психику; хотелось провалиться сквозь землю, уйти, куда глаза глядят: каждый день одно и то же! Однако пересилил себя, слез с койки, стал торопливо одеваться.

– Привет, шпиндели!

«О-ох… Он уже в палате. Вернулся… от семьи…» Марат скосил глаза – судя по цветущему виду, настроение у Вадима Борисовича было боевое.

– Чего носы повесили!? Не время сопли размазывать. Давайте живей умываться – а потом общее построение. Потолкуем по душам!..

И для пущей убедительности Вадим Борисович впечатал здоровенный кулак в спинку ближней к нему койки – сетка с грохотом упала на пол, а потом с двух сторон повалились на неё сами спинки, сваренные из металлических трубок. Продемонстрировав свои способности, тренер вышел.

Когда выстроились вшестером у крыльца – прямо напротив корпуса – Вадим Борисович смягчился. Шура по-армейски промаршировал на середину, остановился, руки заложил по швам, отрапортовал чётко и уверенно:

– Товарищ тренер! Отряд регбистов дю-сэ-ша «Локомотив» по вашему распоряжению построен. Староста запасного состава Курмин.

– Ну, что, староста запасного состава, натворил делов?! Что мне теперь, охрану для вас нанимать? Чего лыбишься-то? В строй давай!

Шура вернулся, занял место перед Маратом.

– Староста!.. Бабéц ты первый, а не староста! Ну, оставили тебя здесь из-за травмы, так пока Пружина в Киеве параську трёт, решил своё взять?.. Шпиндель вне конкуренции?.. Самый большой и длинный?.. Тоже мне, «девятка»… Да кто ж тебе здесь даст, такому придурку!..

И Вадим Борисович принялся поучать:

– Вас оставили здесь не для того, чтоб вы с местными баб недогребанных делили!.. Напоминаю всем и каждому: у вас задача одна – добросовестно выполнять тренерские установки. Когда осенью войдем в финальную пульку чемпионата страны и начнутся решающие игры, лучшие из вас составят конкуренцию своим друзьям из основного состава. Курмин, надеюсь, под первым номером. Так что, хватит сачковать! Кто не желает соблюдать дисциплину – может убираться домой, к маме под юбку. Или в бадминтон. Хоть сейчас. Проваливайте!.. А ты, Курмин, имей в виду: ещё одна драка, отчислим из команды. На пару месяцев. Возьмут потом в «Фили» – мячи будешь подносить. Чумакин, сопля столичная – тоже самое… И хватит косить под крутого, ты, шпиндель недомасленный!.. А сегодня набирайте сил, отдыхайте. Гуляйте по лесу, купайтесь в речке… А увижу кого у женских корпусов – шпиндели поотрываю!

– Ура!!!.. – Урий не способен был выразить свой восторг каким-нибудь иным способом – только криком. Все заулыбались, не сдержался и сам тренер, снисходительно хéкнул. «Идиот, – Марат умиленно уставился на земляка, – и в кого ты такой уродился!»

Вчерашняя буря натворила бед: то тут, то там виднелись вывороченные с корнем стволы; свежие глинистые ямы до краёв заполнила тёмная вода; свешивались до земли недоломанные ветки с хвойными лапами – в свежих расщепах блестели капельки пахучей смолы. Марат от усталости то и дело спотыкался. Давно бы отстал от своих, да и те не спешили: темп взяли черепаший. Отчаянно каркали вороны. Шли впятером. Ганю оставили дежурить в корпусе.

Воздух бодрил; еловая хвойная свежесть подзаряжала: с каждым вздохом словно неведомая сила впрыскивалась в лёгкие и разливалась по телу, насыщая мышцы чем-то пьянящим, буйным. «Замечательное всё-таки это местечко, Протасьино, – подумал Марат. Но было тревожно на душе. – Неужто опять придётся драться?.. Боль в затылке только-только остыла, а тут ещё новую перетерпеть, если местные встретятся. Когда же это всё кончится?!»

К речке шли напрямик: спустились по склону к ивняку, преодолели заслон прибрежного кустарника, выбрались на песок.

В выходной на пляже было многолюдно: кричали и бегали дети, ругали их взрослые. И всё время подваливал народ: местные, дачники, свободного песка уже почти не осталось. Шура придумал устроиться у самой воды.

Окунувшись и навалявшись в песке, заспорили:

– Вот завтра наши из Москвы вернутся, – распространялся Чмяга, – тогда разберёмся… Весь колхоз разнесём! И носа из своей вонючей деревни не высунут!..

– Не ерунди, – осадил его Шура, – а то мы тебя одного пошлём разбираться… А чужих в свои дела не впутывай. Чмо!..

– Да кто чмо-то?.. – заскандалил Чмяга.

Дальше Марат не слушал; тихонько уселся чуть позади, глядел на природу. Ветер шумел листвой, гнал рябь по быстрой воде.

И вдруг из ивняка на пляж вышли две девочки. И в одну из них Марат впился глазами. Показалась знакомой. Кажется, вчера ещё видел её лицо на танцах… Ага, а уж не из-за неё ли разгорелся в клубе сыр-бор?

О споре вмиг забыли. Все смотрели на красивую.

– Гляди, Шура, твоя… спартаковская фанатка. Из Тулы. А вторая, дылда, подруга её. Здесь где-то живёт. – Чмяга, оказывается, всё про всех знал.

Шура опередил его: вскочил, решительно махнул рукой:

– Привет, Лина! Девчонки, давайте к нам!

Те, не раздумывая, повернули. «Ну, кажется, я лишний», – Марат по привычке стал собираться – потянуло уйти. Будет эта Лина с ним разговаривать! Но не успел. Шура обернулся, прошипел:

– Сиди на месте, Абдула, и не рыпайся. Сейчас познакомлю с длинной. Гулять с ней будешь… Чего надулся-то? Недоволен?..

Марат смолчал. Сам лихорадочно прикидывал: «Может, не послушаться, уйти? Да уж стыдно как-то, коль позвали. Чего робеешь-то. Это ж не схватка на схватку…»

А Шура, меж тем, накинулся на своих:

– Чего скалишься, Урий! Не боись, на твой век ещё хватит. Чумакин, чмо, не истекай! Слюна ещё пригодится.

«Сволочи! Как же, станут они от бесплатного представления отказываться, удовольствие себе портить», – подумал Марат, однако постарался придать своему лицу уверенное выражение.

– Здравствуйте, мальчики!

Маленькая была просто очарование: загорелая, глаза голубые, прямоносая, вьющиеся светлые локоны до плеч, в красной майке, натянутой на груди, в джинсовых шортах и шлепанцах. Перевёл взгляд на спутницу Лины. О, господи… Большая, неуклюжая, нелепые веснушки облепили рыхлые щёки, и глаза коровьи.

– Привет… – Только и сумел вымолвить он.

Шура перехватил инициативу и картинно повёл рукой:

– Это Абдула, знакомьтесь, а это…

– Оля!.. – Звонким, словно колокольчик, голоском подсказала Лина и послала Шуре ослепительную улыбку. «Как же, г-герой, подвиг совершил», – заревновал Марат. Но нужно было заниматься Олей.

– Очень п-приятно.

Внутри всё кипело: «Ну, теперь обормоты исчешут языки. Как там Урий любит говорить – “четыре сыночка и лапочка-бочка!”»

Огромная Оля стояла как ступа и молчала.

«Ах, да, я ещё должен занимать её беседой о международном положении», – Марат приуныл.

– Не закисай, командир! – Шура хлопнул Марата по плечу и бросил остальным, – ну, чего вылупились, искупались бы лучше!

Марат с тоской скосился на Лину – лёгкую, грациозную, и тут Оля вдруг заговорила густым низким голосом:

– А вас, правда, зовут Абдуллой?

Дружный хохот обдал со всех сторон. Но как-то нашёлся:

– Меня по-разному зовут. А по паспорту Марат.

И как-то сразу забыл про других. Отошли, присели на корягу. И он вдруг понёс какую-то чушь. Оля слушала, не перебивала. Только раз спросила:

– А вы, правда, в Москве живёте?

– Да… А вы в Туле?

– Нет, я здесь, в Мордвесе. Это близко, километров тридцать…

А рядом уже никого. Шура треплется с Линой. Антáнас и Урий с шумом барахтаются где-то у другого берега. Только вот Чмяга никак не может найти себе места. Вот он выбежал из воды мокрый, направился к Марату и Оле. Марат смотрел, как тот приближается, и затаённая ненависть заклокотала в груди, руки задрожали. А Оля говорила, всё тянула свои «а-а» да «о-о».

Поглядев на Марата, Чмяга сбавил ход, ухмыльнулся:

– Нет, ты точно дурной, Абдула. Да ну тебя… Ещё забодаешь. – И повернул в сторону, к кустам. «Боится, – Марат ликовал, – меня!» В первый раз в жизни его кто-то испугался. Но, к своему удивлению, никакого удовольствия от этого он не почувствовал.

С опаской поглядывал на Олю: девушка сидела совсем рядом и волновала, а он этого очень стеснялся.

Близился полдень.

VIII

С Олей загулялись до обеда. Вроде и говорить-то особенно было не о чем, и на обед уже опаздывали, а всё никак не могли расстаться: болтались по берегу реки, в тени густого кустарника, задерживались нарочно, будто сговорились, в прохладных местах.

От остальных отбились ещё на пляже. Марат стоически перенёс идиотский хохот Урия на весь пляж. Оля успокоила:

– Не обращай внимания на дурака, – и по-хозяйски увела прочь, потащила по незнакомой, малохоженной тропке; мало-помалу выяснилось, что отдыхала она в этом пионерлагере не в первый раз. А загорать почему-то не пожелала, хотя с сумкой шла, а в ней одеяло свернутое лежало. Потом Марата осенило, когда пожал ей руку и заторопился в столовую к своим: «Стесняется. Для подруг такая же толстая, как я для Чмяги и Урия…»

И стало вдруг жалко её.

А зло своё Чмяга выместил потом на Гане: после тихого часа привязался, заставил заново подмести палату, хотя тот и отдежурил с утра.

Было уже пять часов. Пора было идти на полдник, который они обычно игнорировали: Шура и Антáнас резались в настольный теннис возле корпуса, Урий сидел рядом, ловил шарик, подавал, комментировал. Марат стоял на крыльце, облокотившись о перила, скучающе следил за полётами шарика.

Вот на крыльцо вышел затравленный Ганя, что-то недовольно пробурчал, смахнул чуть-чуть пыли с совка в урну. Появился Чмяга – и ни с того ни с сего ударил Ганю по лицу. Тот выронил совок и веник, зажав подбородок ладонями, захныкал, а потом вдруг истерически закричал:

– Не хочу больше! Не хочу больше! Все вы гады! Уеду! Уед-д-д-ду… – И кинулся в корпус собирать вещи. Марат меланхолично наблюдал: по правде сказать, в прошлом году в Каменском его тоже каждый день подмывало расплакаться, запихать в рюкзак пожитки и укатить домой. Но каждый раз останавливала мысль: «А когда в армии будешь служить, кто же тебя оттуда домой отпустит?»

Вот Ганя выскочил на крыльцо, уже с сумкой, зарёванный. Чмяга принялся его уговаривать: видно, сам струхнул – ещё перед Рогволдом отвечать… Но Ганя спешил, ни на кого не смотрел. Снедаемый завистью, Марат провожал его взглядом: вот бы и самому прямо сейчас так взять и уйти на станцию! И уехать, чтобы глаза не видели этого Протасьино! А что? До Москвы-то – всего три часа езды, сначала на дизеле, потом на электричке.

Чмяга, меж тем, уже готов был удержать Ганю силой, но Шура, не прекращая игры, крикнул.

– Чумакин, не тронь его! Пускай едет, если хочет.

Ганя ушёл. Ужинали впятером. Лишнюю порцию никто не взял. Хотя Марату очень хотелось её съесть. Шарил взглядом по столам, выискивал Олю. Хоть не нравилась – некрасивая была, но забывать о ней было неудобно. «Никуда не денешься. Придётся околачиваться у её корпуса, караулить, вызывать. А потом на танцы – морока… – Вздохнул мечтательно. – Вот если бы Лина… – Но тут же оборвал соблазнительную мысль. – Не дорос ещё до Лины-то. Пока хоть с Олей отгуляй, да так, чтоб было что вспоминать…» За спиной прыснули. Выпятил подбородок. Подмывало обернуться, ввернуть девчонкам что-нибудь пообиднее. Нет, лучше не замечать: стоит ли портить себе нервы из-за мелюзги? После вчерашней драки как-то иначе смотрел на себя и на других. Вот «Мститель», любимый индийский фильм – как там здорово дрались! В воображении-то у него получалось даже лучше, чем у киногероев, а на поверку-то… Вот вчера на сколько его хватило? И какое облегчение испытал он, когда вырвались из занюханного, душного сарая на воздух! Могло ведь закончиться хуже.

Сегодня вечером на землю опустилась прохлада, но шея и локти не зябли: толстокожий был, никогда не мёрз, и совершенно не загорал на солнце.

«А хорошо бы просидеть всё лето над книгами в тихой квартире, – подумалось вдруг, – отдохнуть от проклятой школы. И чтоб за окном дождь… Да вот только в один прекрасный день в почтовом ящике окажется повестка – вытащит мать вместе с газетами, заплачет, а отец схватится за голову. А ему, Марату, хочешь не хочешь, а придётся в назначенный день явиться на призывной пункт. Отец – учитель рисования, мать – экскурсовод. Разве они его отмажут?»

– Тебе, Абдула, барьерным бегом надо заниматься. – Урий, как обычно, подтрунивал. «Неужели я так нелепо выгляжу?», – расстроился Марат. Потянуло заплакать, но удержался: сжал себя в кулак. Разве это причина? Вот если б сейчас поджидали у корпуса протасьинские с кольями да цепями, это да, опасно: вот где самые нервы-то нужны… И, словно угадав его мысль, Шура вдруг сообщил:

– Лина передала – завтра вечером к нам нагрянут белобрысый и компания. На разбор за тот раз. Да только наши к обеду уже вернуться, мы их на станции встречать будем… Ох, погуляем мы с Пружиной!

Шура ухмыльнулся – сладко и жестоко. Все заулыбались.

А Марат почувствовал себя легко: на все теперь было наплевать. Самое страшное на этот раз было уже позади.

IX

Погода испортилась ещё с ночи. Близился полдень – а дождь не прекращался – лил себе и лил, будто в свинцовых тучах, нависших над изуродованной поляной, с грохотом опрокидывались одна за другой бездонные бочки с прозрачной влагой.

Играли трое на трое: Шура, Чмяга и Урий против Марата, Антáнаса и Вадима Борисовича. Грязь, мокреть, но настроение у Марата было превосходное: сегодня всё получалось. Разок-другой завалил Урия. Но вот опять атака. Шура пасует Урию, тот вновь несётся напролом. Марат изготовился, но ловкий земляк сделал обманное движение, и вот он уже за спиной. Наперерез ему – Антáнас. И как-то само собой вырвалось из горла:

– Догони!.. Убей его!..

Антанас догнал. Оба упали в лужу – «дыня» выскользнула из цепких пальцев Урия, осталась бесхозной. Набежавший Марат подхватил мяч и, прижав драгоценную ношу к груди, ринулся в противоположную сторону – к зачётной зоне «соперников».

– Пройди сам!.. – приказал Вадим Борисович.

Впереди ненавистный Чмяга. Марат наклонил корпус влево, потом распрямился, бросился вправо. «Сам с собой в “крест” сыграл…», – промелькнуло в голове. Чмяга остался позади. Под ноги бросился Шура, однако на этот раз не успел, и Марат, падая, вытянул руки с мячом и уложил его за «линию».

– Отлично, занос!

Встал, стряхнул грязь с заляпанных шорт и, как ни в чём не бывало, возвратился на середину поля. Шура вдруг возник рядом, ободряюще хлопнул по плечу – будто клеймо пятернёй выжег:

– Ловко ты меня наколол!

Но игра продолжается. Вот схватка: Урий и Чмяга на Марата с Антанасом. Вадим Борисович взбросил мяч. Марат без промедления вскинул колено и пропихнул «дыню» за спину, тренеру. Тот, отшвырнув Шуру, сделал занос.

– Ты что, охренел, Абдула!

Тяжело дыша, Марат обернулся. Чмяга оттирал ладонью кровь на губе. «Видать, расквасил ему коленом, когда мяч забирал, – догадался Марат и тут же решил, – а, туфта. Не будет подставляться!»

– Закончили… – Устало выдавил Вадим Борисович. – Сейчас помыться, переодеться, а после обеда пойдём встречать Рогволда Станиславовича с ребятами. Надеюсь, будет их с чем поздравить…

«Как они там, – беспокойство и обида тревожили Марата, – не продули “Авиатору”? Жаль, что не видел меня сегодня на поле Рогволд. А, может быть, там, под таким дождём и выпустил бы меня во втором тайме. В Киеве-то, небось, погода не лучше…»

И вслед за остальными заспешил под спасительные сосны и ели.

X

Когда помылись и постирались, пошли на станцию. Дождь опять зачастил. Придерживая капюшон ветровки, чтобы не слетел, понурившись, Марат брёл по тропинке, не без труда отыскивая на сырой земле твёрдые места. Раздражение прорывалось наружу – он часто сплёвывал, настороженно поглядывал на товарищей, идущих впереди и переругивавшихся из-за пустого. Сам-то втайне мечтал с утра: вот кончится тренировка, отмучается он и пойдёт на станцию один, по лесу побродит. Да не получилось: едва выскользнул из корпуса, нагнали Урий и Антáнас, да ещё Чмяга увязался. А Шуру Вадим Борисович не отпустил – заставил драить шваброй палаты.

В лесу было хорошо – только дождь шелестит, да трава густая вперемежку с папоротником клонится под ноги, переливается, отяжелевшая от воды. «Теперь палаты будут забиты до самого конца смены, а отделяться от коллектива – никак нельзя: волей не волей придётся отвечать на шутки – шутками, смеяться со всеми впопад и невпопад, швырять в кого-то подушкой, чтоб неповадно было кидать её в тебя в другой раз, и терпеть несносный галдёж…»

Они уже шагали по деревне. От сараев и построек несло навозом. Вокруг мрачных неуютных изб, вросших в землю по самые окна или возвышавшихся на высоких кирпичных цоколях, рылись в грязи куры, дежурили, грозно потряхивая гребешками, свирепые петухи. За отсырелыми изгородями, из замшелых будок полаивали косматые псы. Фыркнул в спину бычок, щипавший травку.

Показалась станция – главные пути и запасная колея. А меж двух полотен разложены плиты, заменявшие платформу. Невдалеке – кирпичная коробка, станционное управление, и сарай-трёхстенка, внутри – засиженные лавки, нечто вроде «зала ожидания», где несколько бабок с котомками через плечо прятались от дождя.

Вот загудели рельсы, показался из-за поворота грохочущий дизель: тормозя, заскрипел, заскрежетал, высекая колёсами искры.

С десяток вагонов тянулись за локомотивом. Бабки повыскакивали на платформу. Дизель остановился. Из тамбуров головного вагона высыпали свои, знакомые. Поспешил к ним. Рогволд Станиславович, заметив Марата, приветливо махнул рукой, отозвался: